Версия для печати темы
Нажмите сюда для просмотра этой темы в оригинальном формате
Форум волонтёров благотворительного фонда Подари Жизнь > Переписка с детьми > Только для наших детей!Ребята читайте на здоровье.


Автор: Оксана Янв 25 2010, 10:53
Дорогие мои ребятки, я понимаю, как вам одиноко и грустно в больницах - в палатах. И я хочу попытаться разнообразить, хоть чуточку, вашу нелегкую жизнь. Попытаться хотя бы каждого улыбнуться!!!
Если вам понравиться эта рубрика или что-то конкретно в ней, пишите. А также свои пожелания. blush2.gif


Люблю, Целую вас.
give_rose.gif give_rose.gif Оксана

Автор: Оксана Янв 25 2010, 10:54
РЫБАК

Эй, рыбак, идущий в море!
Что ты ищешь на просторе?
Ставлю в море перемет,
Может, что и попадет.

Сети в море я закину,
Чтоб поймать ботинки сыну.
Нет ботинок у него
У сынишки моего.

У сапожника на рынке
Видел я вчера ботинки.
По ноге они вполне
Только мне не по цене.

Нынче много для ботинок
Надо выловить сардинок,
Осьминога с каракатицей –
Дочке маленькой на платьице.

Автор: Оксана Янв 25 2010, 10:55
ЛЕЖЕБОКА

В понедельник
Я проснулся
А во вторник
Я зевнул,
В среду
Сладко потянулся,
А в четверг
Опять заснул.
Спал я в пятницу,
В субботу
Не ходил я
На работу,
Но зато уж в воскресенье
Спал весь день без пробужденья!

Автор: Оксана Янв 25 2010, 10:55
ПОЧЕМУ ПЕСЕНКА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ТОЛЬКО МОЕЙ, И БОЛЬШЕ НИЧЬЕЙ?

Это одна девочка из Милана, по имени ЭЛЦА, прислала такое письмо: сочините такую песенку, чтобы она была только для меня одной. Пусть эта песенка станет только моей.
Вот что получилось в результате.


Ребята,
Не слушайте
Песенку мою.
Я эту песню
Лишь для Энцы пою.
Ребята играют,
А Энца вздыхает:
А вдруг ее песенку
Кто-то узнает!
Жадна Энца
Уселась на лесенку
И там
Одиноко поет
Свою песенку.


Ребята, надеюсь Вы уловили смыл этой песенки. Никогда не будьте «жадинами», не жалейте ничего для своих родных и друзей.

Автор: Оксана Янв 25 2010, 10:56
ОТЧЕГО ДУЕТ ВЕТЕР?

Промолвил ветер шляпе:
Сейчас пойдет потеха!
Тебя шутя я сдуну
И все умрут от смеха!

Дохнул свирепо ветер,
Надсаживая грудь,
Но шляпа даже с места
Не сдвинулась ничуть.

Утихнул ветер бедный,
Оставшись в дураках,
Была та шляпа медной
У статуи в руках.

Автор: Оксана Янв 25 2010, 10:57
ДЛЯ ЧЕГО РОЗЕ НУЖНЫ ШИПЫ?

Роза – один из самых красивых цветков на свете. Но…этот чудесный цветок обладает и очень колючими шипами, поэтому, с ним надо осторожней.
Вот какое стихотворение получилось об этом цветке.

О розе
Заспорили три мудреца.
Их жаркому спору
Не видно конца.

Розу потрогав,
Промолвил один:
Это, по-моему,
Не апельсин.

Второй возразил,
Удивившись немножко:
Позвольте,
Но это совсем не картошка.

А третий понюхал,
Задумался крепко,
И крикнул:
Вы олухи!
Это не репка.

Решение – очень простое:
По – моему,
Правы все трое!

Автор: Оксана Янв 25 2010, 10:57
«Вся наша жизнь – борьба с собой,
Арена к достижению успеха.
А наш успех, как - будто, дым
Меняет разум человека.
Успех в делах, успех в семье,
Забег в погоне за богатством
Нас заставляет жить не так
За внешним праведным убранством.
Достигнув – хочется еще, увы.
Вот так, без насыщения
Имеем все – богатство, власть,
Но нет в сердцах удовлетворения.
Рабы греха, рабы сластей,
Мы, обещая всем свободу,
Всю жизнь живем в плену страстей.
Мы вечно лжем, мы ропщем Богу…
За что еще нас терпит Бог,
Когда его почти забыли?
Какой нас с вами ждет итог,
Когда Его мы не любили…?!»
Стас Михайлов

Автор: Оксана Янв 26 2010, 09:08
О МОСКВЕ!!!


Ребята, вот хотела вас спросить, а вы знаете что-нибудь интересное про Москву? Ведь большинство вас приехало сюда с других городов, и Москва вас с радостью приняла, протянула руку помощи…
Я думаю, вам будет интересно узнать что-нибудь познавательное про Москву, про ее достопримечательности, про улицы и почему они так названы, и многое другое!
А если кто-то из вас знает что-нибудь интересное про этот город, давайте делитесь своими знаниями!!!
Начнем?!

Москва – один из древнейших городов нашей Родины, более восьми столетий назад впервые упомянутый в летописях. С тех пор с Москвой связана история всей страны.
Неизмеримо выросло значение Москвы после победы Великой Октябрьской социалистической революции, которая вернула ей высокое звание столицы.
В Москве проводились съезды Коммунистической партии Советского Союза, сессии Верховых Союзов СССР и РСФСР и т.д.
Осенью 1941 г. Подступы к столице оказались ареной географических сражений. Здесь решалась судьба не только Москвы, но и всей страны. Но как мы знаем, мы победили!!!
Москва – крупнейший промышленный центр, так говорилось в 80-хх. Ведущая роль принадлежала ей в научной и культурной жизни страны, сейчас эти отрасли тоже играют большую роль, но все-таки раньше им уделялось больше внимания. Город славился и славится своими музеями и дворцами культуры.
Москва очень богата памятью о прошлом. До сих пор, мы отмечаем и чтим память многих писателей, ученых, художников, чтим тех людей, которые сражались на войне.
Москва в 8-е начала бурно развиваться, и возникла необходимость в реконструкции города. Были снесены старинные сооружения, и тогда нередко исчезали связанные с ними названия, например, Белый город, Земляной город, некоторые ворота и валы.
Многие знают, что в названии улиц отражается и окружающая Москву природа, холмы, горы, леса, поля. Старинные названия живут среди нас новой жизнью и несут в себе обновленное содержание. Одни из них вошли в историю, как Никитские Ворота и улица Остоженка.
Также общеизвестна роль Москвы в истории освободительного движения, в революциях 1905 и 1917гг. Здесь увековечены имена вождей, таких как: Разина, Пугачева.
Главное же место все-таки занял, основатель Владимир Ильич Ленин, создатель первого в мире социалистического государства. Кремль, здесь жил и работал Ленин, здесь народ приветствовал его и слушал выступления. А сейчас в Мавзолее находится он после смерти.
Многие московские улицы, площади, проспекты носят имена руководителей партии и государства.
Например, Ленинский проспект (1957г.), бывшие ул. Б. Калужская и часть Калужского шоссе и автострады Москва – Киев. Назван в связи с 40-летием Великой Октябрьской революции, в память о В.И. Ленине. Эта улица на протяжении своей истории была свидетельницей важных исторических событий. В 1812г. По ней же отступала из Москвы армия Наполеона. Проспект служит начальным звеном трассы, ведущей к Внуковскому аэропорту. Незабываемая дата в истории проспекта – день встречи в Москве 1го в мире космонавта Юрия Гагарина.
Сокольническая площадь (1983г.), названа как наиболее обширная площадь в районе парка Сокольники, Сокольнических улиц. Ст.м. Сокольники – расположение.

Для первого знакомства с Москвой и ее улицами думаю - хватит. Если вам интересна эта тема, то можете спрашивать меня про любую улицу, а я скажу - почему и в честь кого она так названа?! Договорились?!

Автор: Оксана Янв 26 2010, 09:24
АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ

ДЕТВОРА

Папы, мамы и тёти Нади нет дома. Они уехали на крестины к тому старому офицеру, который ездит на маленькой серой лошади. В ожидании их возвращения Гриша, Аня, Алёша, Соня и кухаркин сын Андрей сидят в столовой за обеденным столом и играют в лото. Говоря по совести, им пора уже спать; но разве можно уснуть, не узнав от мамы, какой на крестинах был ребёночек и что подавали за ужином? Стол, освещаемый висячей лампой, пестрит цифрами, ореховой скорлупой, бумажками и стёклышками. Перед каждым из играющих лежат по две карты и по кучке стёклышек для покрышки цифр. Посреди стола белеет блюдечко с пятью копеечными монетами. Возле блюдечка недоеденное яблоко, ножницы и тарелка, в которую приказано класть ореховую скорлупу. Играют дети на деньги. Ставка — копейка. Условие: если кто смошенничает, того немедленно вон. В столовой, кроме играющих, нет никого. Няня Агафья Ивановна сидит внизу в кухне и учит там кухарку кроить, а старший брат Вася, ученик V класса, лежит в гостиной на диване и скучает.
Играют с азартом. Самый большой азарт написан на лице у Гриши. Это маленький, девятилетний мальчик с догола остриженной головой, пухлыми щеками и с жирными, как у негра, губами. Он уже учится в приготовительном классе, а потому считается большим и самым умным. Играет он исключительно из-за денег. Не будь на блюдечке копеек, он давно бы уже спал. Его карие глазки беспокойно и ревниво бегают по картам партнёров. Страх, что он может не выиграть, зависть и финансовые соображения, наполняющие его стриженую голову, не дают ему сидеть покойно, сосредоточиться. Вертится он, как на иголках. Выиграв, он с жадностью хватает деньги и тотчас же прячет их в карман. Сестра его Аня, девочка лет восьми, с острым подбородком и умными блестящими глазами, тоже боится, чтобы кто-нибудь не выиграл. Она краснеет, бледнеет и зорко следит за игроками. Копейки её не интересуют. Счастье в игре для неё вопрос самолюбия. Другая сестра, Соня, девочка шести лет, с кудрявой головкой и с цветом лица, какой бывает только у очень здоровых детей, у дорогих кукол и на бонбоньерках, играет в лото ради процесса игры. По лицу её разлито умиление. Кто бы ни выиграл, она одинаково хохочет и хлопает в ладоши. Алёша, пухлый, шаровидный карапузик, пыхтит, сопит и пучит глаза на карты. У него ни корыстолюбия, ни самолюбия. Не гонят из-за стола, не укладывают спать — и на том спасибо. По виду он флегма, но в душе порядочная бестия. Сел он не столько для лото, сколько ради недоразумений, которые неизбежны при игре. Ужасно ему приятно, если кто ударит или обругает кого. Ему давно уже нужно кое-куда сбегать, но он не выходит из-за стола ни на минуту, боясь, чтоб без него не похитили его стёклышек и копеек. Так как он знает одни только единицы и те числа, которые оканчиваются нулями, то за него покрывает цифры Аня. Пятый партнёр, кухаркин сын Андрей, черномазый болезненный мальчик, в ситцевой рубашке и с медным крестиком на груди, стоит неподвижно и мечтательно глядит на цифры. К выигрышу и к чужим успехам он относится безучастно, потому что весь погружён в арифметику игры, в её несложную философию: сколько на этом свете разных цифр, и как это они не перепутаются!
Выкрикивают числа все по очереди, кроме Сони и Алёши. Ввиду однообразия чисел, практика выработала много терминов и смехотворных прозвищ. Так, семь у игроков называется кочергой, одиннадцать — палочками, семьдесят семь — Семён Семёнычем, девяносто — дедушкой и т. д. Игра идёт бойко.
— Тридцать два! — кричит Гриша, вытаскивая из отцовской шапки жёлтые цилиндрики.— Семнадцать! Кочерга! Двадцать восемь — сено косим!
Аня видит, что Андрей прозевал 28. В другое время она указала бы ему на это, теперь же, когда на блюдечке вместе с копейкой лежит её самолюбие, она торжествует.
— Двадцать три! — продолжает Гриша.— Семён Семёныч! Девять!
— Прусак, прусак! — вскрикивает Соня, указывая на прусака, бегущего через стол.— Ай!
— Не бей его,— говорит басом Алёша.— У него, может быть, есть дети...
Соня провожает глазами прусака и думает о его детях: какие это, должно быть, маленькие прусачата!
— Сорок три! Один! — продолжает Гриша, страдая от мысли, что у Ани уже две катерны.— Шесть!
— Партия! У меня партия! — кричит Соня, кокетливо закатывая глаза и хохоча.
У партнёров вытягиваются физиономии.
— Проверить! — говорит Гриша, с ненавистью глядя на Соню.
На правах большого и самого умного, Гриша забрал себе решающий голос. Что он хочет, то и делают. Долго и тщательно проверяют Соню, и к величайшему сожалению её партнёров оказывается, что она не смошенничала. Начинается следующая партия.
— А что я вчера видела! — говорит Аня как бы про себя.— Филипп Филиппыч заворотил как-то веки, и у него сделались глаза красные, страшные, как у нечистого духа.
— Я тоже видел,— говорит Гриша.— Восемь! А у нас ученик умеет ушами двигать. Двадцать семь!
Андрей поднимает глаза на Гришу, думает и говорит:
— И я умею ушами шевелить...
— А ну-ка, пошевели!
Андрей шевелит глазами, губами и пальцами, и ему кажется, что его уши приходят в движение. Всеобщий смех.
— Нехороший человек этот Филипп Филиппыч,— вздыхает Соня.— Вчера входит к нам в детскую, а я в одной сорочке... И мне стало так неприлично!
— Партия! — вскрикивает вдруг Гриша, хватая с блюдечка деньги.— У меня партия! Проверяйте, если хотите!
Кухаркин сын поднимает глаза и бледнеет.
— Мне, значит, уж больше нельзя играть,— шепчет он.
— Почему?
— Потому что... потому что у меня больше денег нет.
— Без денег нельзя! — говорит Гриша.
Андрей на всякий случай ещё раз роется в карманах. Не найдя в них ничего, кроме крошек и искусанного карандашика, он кривит рот и начинает страдальчески мигать глазами. Сейчас он заплачет...
— Я за тебя поставлю! — говорит Соня, не вынося его мученического взгляда.— Только смотри, отдашь после.
Деньги взносятся, и игра продолжается.
— Кажется, где-то звонят,— говорит Аня, делая большие глаза.
Все перестают играть и, раскрыв рты, глядят на тёмное окно. За темнотой мелькает отражение лампы.
— Это послышалось.
— Ночью только на кладбище звонят...— говорит Андрей.
— А зачем там звонят?
— Чтоб разбойники в церковь не забрались. Звона они боятся.
— А для чего разбойникам в церковь забираться? — спрашивает Соня.
— Известно для чего: сторожей поубивать!
Проходит минута в молчании. Все переглядываются, вздрагивают и продолжают игру. На этот раз выигрывает Андрей.
— Он смошенничал,— басит ни с того ни с сего Алёша.
— Врёшь, я не смошенничал!
Андрей бледнеет, кривит рот и хлоп Алёшу по голове! Алёша злобно таращит глаза, вскакивает, становится одним коленом на стол и, в свою очередь,— хлоп Андрея по щеке! Оба дают друг другу ещё по одной пощёчине и ревут. Соня, не выносящая таких ужасов, тоже начинает плакать, и столовая оглашается разноголосым рёвом. Но не думайте, что игра от этого кончилась. Не проходит и пяти минут, как дети опять хохочут и мирно беседуют. Лица заплаканы, но это не мешает им улыбаться. Алёша даже счастлив: недоразумение было!
В столовую входит Вася, ученик V класса. Вид у него заспанный, разочарованный.
«Это возмутительно! — думает он, глядя, как Гриша ощупывает карман, в котором звякают копейки.— Разве можно давать детям деньги? И разве можно позволять им играть в азартные игры? Хороша педагогия, нечего сказать. Возмутительно!»
Но дети играют так вкусно, что у него самого является охота присоседиться к ним и попытать счастья.
— Погодите, и я сяду играть,— говорит он.
— Ставь копейку!
— Сейчас,— говорит он, роясь в карманах.— У меня копейки нет, но вот есть рубль. Я ставлю рубль.
— Нет, нет, нет... копейку ставь!
— Дураки вы. Ведь рубль во всяком случае дорожке копейки,— объясняет гимназист.— Кто выиграет, тот мне сдачи сдаст.
— Нет, пожалуйста! Уходи!
Ученик V класса пожимает плечами и идёт в кухню взять у прислуги мелочи. В кухне не оказывается ни копейки.
— В таком случае разменяй мне,— пристаёт он к Грише, придя из кухни.— Я тебе промен заплачу. Не хочешь? Ну продай мне за рубль десять копеек.
Гриша подозрительно косится на Васю: не подвох ли это какой-нибудь, не жульничество ли?
— Не хочу,— говорит он, держась за карман.
Вася начинает выходить из себя, бранится, называя игроков болванами и чугунными мозгами.
— Вася, да я за тебя поставлю! — говорит Соня.— Садись!
Гимназист садится и кладёт перед собой две карты. Аня начинает читать числа.
— Копейку уронил! — заявляет вдруг Гриша взволнованным голосом.— Постойте!
Снимают лампу и лезут под стол искать копейку. Хватают руками плевки, ореховую скорлупу, стукаются головами, но копейки не находят. Начинают искать снова и ищут до тех пор, пока Вася не вырывает из рук Гриши лампу и не ставит её на место. Гриша продолжает искать в потёмках.
Но вот, наконец, копейка найдена. Игроки садятся за стол и хотят продолжать игру.
— Соня спит! — заявляет Алёша.
Соня, положив кудрявую голову на руки, спит сладко, безмятежно и крепко, словно она уснула час тому назад. Уснула она нечаянно, пока другие искали копейку.
— Поди, на мамину постель ложись! — говорит Аня, уводя её из столовой.— Иди!
Её ведут все гурьбой, и через какие-нибудь пять минут мамина постель представляет собой любопытное зрелище. Спит Соня. Возле неё похрапывает Алёша. Положив на их ноги голову, спят Гриша и Аня. Тут же, кстати, заодно примостился и кухаркин сын Андрей. Возле них валяются копейки, потерявшие свою силу впредь до новой игры. Спокойной ночи!

Автор: Настя Меркулова Фев 2 2010, 17:09
Оксана,
Приветик,Оксана!!!
Я очень рада что Вы создали эту тему user posted image
И что Вы понимаете как нам нелегко и даже трудно.
Спасибо user posted image

Автор: Оксана Фев 15 2010, 09:26
Настя Меркулова,
Привет, не за что. Это лишь та малость, которую я могу вам предложить. Ты можешь с ребятами поговорить и предложить темы, которые вам интересны, а я уже там посмотрю что на них для вас интересненькое разместить. Хорошо?!

Автор: Гузель Фев 17 2010, 10:09
Оксана,
спасибо за тему, хорошая идея.
Только я попрошу впредь не размещать на форуме посты с ярким религиозным уклоном. Все эти посты я удалила. У нас ведь лежат дети разных национальностей, не хотелось бы кого-то оскорбить.

Автор: Оксана Фев 17 2010, 11:35
Трава и собаки

Доцент кафедры востоковедения Иван Васильевич Перечаев, незлой полноватый господин с усиками, сорока пяти лет, страдавший одышкой, нашёл чемодан с деньгами. Четыреста восемьдесят тысяч долларов.

Слегка занесённый снегом, чемодан лежал у забора, в пятидесяти метрах от пешеходной тропинки, протоптанной через пустырёк на улицу Шота Руставели. Иван Васильевич свернул к забору по малой нужде, после бутылки пива, законно принятой по дороге из института, где он без энтузиазма читал студентам свою дисциплину. Торопливо оправляясь, Перечаев обратил внимание на торчащий из снега тёмный ящик и, застегнувшись, вытянул из сугроба этот предмет, оказавшийся небольшим чемоданом. Не сразу удалось открыть. Перечаев, конфузясь, возился с заледеневшими замочками: вдруг нечаянный прохожий заметит и осудит его. Вероятнее всего, какой-то бродяга оставил, — думал Иван Васильевич, — но интересно, что же внутри? Всё, что делал сейчас Иван Васильевич, было крайне нехарактерно для него. Обычно он не подбирал всякие пакеты или другие вещи на дороге, из воспитанной в нём стыдливости. А здесь вот почему-то изменил своим правилам.

Чемодан был невелик, толстенький, изделие советского времени, прессованный картон, покрытый кожзаменителем, железные уголочки. Чуть поменьше, чем рабочий портфель Ивана Васильевича. Такие были в ходу одно время у слесарей или электриков домоуправления как сумки для инструментов. Главное, судя по весу, в нём что-то было.

Когда Перечаев открыл и заглянул внутрь, то ни о чём не подумал. Не смог думать. В голове его сделалась совершенная тихость. Иван Васильевич твёрдо стоял на ногах, руки его не дрожали, но и не двигались. Он слышал, как невдалеке по мосту неслась электричка, слышал, как лают собаки в овраге, как с шумом выходит воздух из его рта. И не понимал, что же такое перед ним. Боялся понять. Странное мгновение в жизни.

Медленно закрыл чемоданчик и сделал шаг правой ногой, потом левой, стараясь сохранять равновесие, ещё шаг, ещё... будто вновь учился ходить вертикально. Как водолаз на глубине, шёл Иван Васильевич с неведомой ношей, сквозь тягучий воздух ранних мартовских сумерек. Шаг за шагом, — говорил он себе, — держись прямо, не оглядывайся, шаг за шагом. Что это там внутри, — думал он, — сколько там?.. неужели по настоящему?.. шаг за шагом. Его тело делалось то лёгким, он мог бы без труда парить над мёрзлым асфальтом, то несказано тяжёлым, так что колени его подгибались. Сама вселенная уплотнилась над ним и жуткими лапами восставших демонов, трепала его, пытаясь сбить с ног. Но доцент Иван Васильевич Перечаев, прошёл-таки восемьсот двадцать четыре метра до двери своего общежития на улице Добролюбова.

Квартира его состояла из двух маленьких комнат, одна была отведена под рабочий кабинет Ивана Васильевича, в другой они спали с женой, Ларисой Михайловной, сорокалетней дамой с потухшим взглядом, занятой уроками английского языка.

— Лариса, меня нет ни для кого!.. — выкрикнул с порога Иван Васильевич и, скинув пальто, закрылся у себя.

— Ваня, тебе пельмени сварить?.. — постучала к нему Лариса Михайловна.

— Позже, Лариса, позже... меня ни для кого нет! — Перечаев резко сдвинул со стола рукописи и книги, не обращая внимания, что всё это повалилось на пол.

Он положил чемодан на стол, открыл крышку и уставился на зеленоватые пачечки стодолларовых купюр. Пересчитал два раза, оказалось сорок восемь пачек, что составляло четыреста восемьдесят тысяч. Пересчитал ещё раз, затем вытащил одну банкноту, торопливо сунул в левый брючный карман и тщательно закрыл чемодан. Постоял. Взял чемодан и двинулся как бы в раздумье по комнате. Снова приблизился к столу и аккуратно положил чемодан.

Прошёл и остановился у окна, бессмысленно рассматривая сквозь стекло огни вечернего города. Стоял, смотрел, прислушивался к чему-то, шелестел новенькой купюрой в кармане, потом вытащил её, стал разглядывать, засунул снова в карман, и затем опять вытащил. Ни на чём не мог сосредоточиться. Только говорил себе, как заклинание, — шаг за шагом, шаг за шагом... Но вот, вздрогнув, снова задвигался по комнате, схватил чемодан, не зная, куда бы пристроить. Поднял ложе раздвижного дивана, стараясь не шуметь, и сунул туда свою беспокойную находку. Затем уселся сверху и прошептал:

— Шаг за шагом...

Вскочил, достал чемодан, вывалил его содержимое на диван. Вновь пересчитал. Стал шарить по книжным полкам, наткнулся, кстати, на заначенную бутылочку дешёвой водки, отставил её, но потом вдруг притянул к себе, отвинтил крышку и, не отрываясь, опорожнил. Пил, точно воду, а в бутылке было чуть больше половины. Закурил и стал рыться дальше в книжных полках. Нашёл пластиковый пакет. Вот что нужно! Вытряхнул из пакета ворох бумаг прямо под ноги, аккуратно сложил туда своё богатство, и сунул этот пакет под диван, а пустой чемодан задвинул в пыльный проём между столом и батареей отопления, куда никто не заглядывал. Наконец, присел и тихо произнёс:

— Шаг за шагом.

Эта навязчивая фраза, всё крутилась и крутилась в голове Перечаева, пока к ней не примешалась давно забытая словесная формула, всплывшая почему-то сейчас из глубин памяти: «Быть, как трава и собаки» Девиз молодого и дерзкого Ивана Васильевича в студенческие годы. Когда он увлекался Китаем, философией, читал Лао Цзы, когда он по-своему, фанатично, был увлечён чань-буддизмом и жизнь его была наполнена особенным смыслом. Когда он рассказывал, держа за руку своею возлюбленную Ларису, что надо стремиться к первозданной простоте и естественности, и что он собирается жить и быть, как трава и собаки. А Лариса смеялась над ним чистым смехом и была особенно хороша в те минуты.

— Быть, как трава и собаки... чушь! — прошептал Перечаев.

Грузно поднявшись с дивана, видно, водка уже возымела своё действие, Иван Васильевич уверенно прошёл в коридор и стал натягивать пальто.

— Ваня, что происходит?.. — спросила Лариса Михайловна. Она стояла у двери и с беспокойным лицом наблюдала за мужем.

— Меня ни для кого нет... то есть у меня кончились сигареты, сейчас приду, — путаясь, отмахнулся Перечаев выходя за порог. — Какие собаки? При чём тут собаки... шаг за шагом, — бормотал он, спускаясь по лестнице.

Он зашёл в ночной магазин, где был обменник, просунул в окошечко американскую купюру, взамен ему выдали две тысячи семьсот пятьдесят рублей. Последнее испытание позади. Остатки страха и сомнений улетучились из души Ивана Васильевича и, даже как-то скучно стало ему.

На следующий день он избавился от пустого чемодана, выбросив его в мусорный контейнер соседнего квартала. Через неделю он считал деньги своими.

Ещё через неделю Перечаевы мучились жидким стулом из-за перемены качества продуктов, вскоре их пищеварение наладилось. Они отремонтировали зубы, купили новую одежду, сначала нелепую и дорогую, но затем приличную, вполне соответствующую их новой жизни. Через полгода переехали в новую трёхкомнатную квартиру, тут же неподалёку, ближе к метро «Дмитровская».

Супруги весьма раздобрели, перестали ссориться и завели привычку рано ложиться спать.
.....................................................................

Автор: Оксана Фев 17 2010, 11:36
О любви


"Пора бы мне влюбиться, -- думал Витька Петухов, -- все ребята уже повлюблялись -- значит и мне надо. Только вот в кого? Лучше всего, пожалуй, в Косичкину -- она у нас самая красивая. Только уж больно сладкое любит! Придется еще, чего доброго, делиться с ней своими пирожными...
Нет! Я лучше в Петрову влюблюсь! Она пирожных не любит -- сама со мной делиться будет. Да только вот некрасивая она...
А может мне в Пенкину влюбиться? Она и сладкого не любит и красивая... Но в нее уже Колька влюблен. Накостыляет еще!"
Думал Витька, думал, да так и не смог придумать, в кого бы ему влюбиться.
Тут папа с работы пришел.
-- Ты чего такой грустный? -- спрашивает.
-- Папа, а за что ты маму полюбил? -- говорит ему Витька.
-- Как это "за что" -- не понял папа.
-- Ну, за какие такие достижения? -- пояснил Витька.
Папа сначала удивился, а потом рассмеялся:
-- Ну, ты даешь! Разве любят за что-нибудь? Любят просто так. Потому, что любят. Понятно?
-- Нет! -- ответил Витька. -- Не понятно. Разве можно любить ни за что? Ты мне объясни, пожалуйста.
-- Нечего тут объяснять! -- рассердился папа. -- Ты еще маленький. Вот вырастешь -- тогда сам поймешь!
"А зачем расти-то? -- обиженно подумал Витька, уходя в свою комнату. -- Сам-то ты вон какой здоровенный вымахал, а в любви все равно ничего не смыслишь!"

...............................................................................................................

Автор: Саша Исайкина Фев 20 2010, 21:30
Ребята!
Если вам будет скучно:

Где живут феи

Давным-давно,
Давным-давно,
Там, где в домах всегда тепло,
Там, где огонь всегда горел,
Селились феи добрых дел.

В каминах жили
И в свечах,
В горячих каменных печах.
И только в доме все уснут,
Как феи эти тут как тут:

Посуду моют,
Пол метут,
Повсюду создают уют,
Нальют котёнку молока
И щель заткнут от сквозняка.

Ну а теперь?
Ну а сейчас?
Огонь в домах совсем погас -
Не стало печек и свечей,
А значит, больше нет и фей?

Неправда!
Знаю точно я:
Как только спать идёт семья,
На кухне плещется вода,
На завтра варится еда.

И если фей
Простыл и след,
То кто тогда мне гасит свет,
Игрушки в ящик кто кладёт,
С утра готовит бутерброд?!

Хочу я
Как-нибудь прийти
На кухню после десяти -
И подсмотреть,
Где домик феи:
В духовке,
В лампе,
В батарее?

У принцессы

У Принцессы
Из Непала
Золотая брошь
Пропала.
Золотая брошь
Пропала.
Удивительная
Брошь.

Но Принцесса
Из Непала
Духом
Всё-таки
Не пала.
- У меня, - она сказала, -
Этих брошей
Сколько хошь.

Жила была муха чистюха
Все время купалася муха
Купалась она в воскресенье
В отличном клубничном варенье
В понедельник в вишневой наливке
Во вторник в томатной подливке
В среду в лимонном желе
В четверг в киселе и смоле
В пятницу в простокваше
В компоте и манной каше
В субботу помывшись в чернилах
Сказала- я больше не в силах
Ужасно жужасно устала
Но кажется чище не стала!

Только представьте,
у нас по утрам,
в розовом небе парит
та-ра-рам!
Так он прозрачен
и так невесом,
что кажется, просто придуманным он.
Но я уверяю вас ( честно-пречестно), такие явленья у нас - повсеместно.
Вчера, где-то в полдень, над нашими крышами,
летал тинтель-минтель.
И многие слышали, его мелодичный серебряный звон.
А вы-то считали, что выдуман он!
А вы-то считали, что так - не бывает.
И трах-бах-бах в облаках не летает,
и тинтель-минтель,
и трам-тарам.
А если летает, то значит не сам!
А с помощью двигателя незаметного,
какого-нибудь механизма секретного,
какой-нибуь штучки,
какой-нибудь дрючки,
или же кнопочки,
или же ручки.
Но чтобы так просто -
без приспособления...
Подобный полет вызывает сомнения!
…Идите-ка вы, со своим «невозможно»,
куда положено и не положено.
А мы, каждый день, не устанем следить
за чудным полетом тирлим-тир-лир-лить!

Холодильник похудел,
Недовольно загудел:
У него вторые сутки
Ни песчинки нет в желудке! -

А хозяйке дела нету,
У нее теперь диета.

Был бы хоть кусочек сыра!
Но от сыра только дыры!
Ни кефира, ни сметанки,
Лишь одни пустые банки!

А хозяйке дела нету,
У нее опять диета.

Вдруг! -
Глазам своим не верю:
Холодильник хлопнул дверью,
Отключился от розетки,
Похватал пустые сетки
И помчался в магазин,
По асфальту "дзын-дзын-дзын"…





Автор: Марина Р. Фев 20 2010, 23:10
Саша Исайкина,
Александра, здравствуйте!

Вы автор?

Автор: Саша Исайкина Фев 20 2010, 23:44
Марина, здравствуйте!
Нет автор к сожалению не я)

Автор: Марина Р. Фев 21 2010, 01:06
Саша Исайкина,
Не страшно!

А феи есть! И волшебницы!
Причем на этом Форуме!

Автор: Саша Исайкина Фев 21 2010, 14:25
Да) вот с этим я согласна!
Здесь очень много отзывчивых и добрых людей)
Хотя мне только почти 15 лет, но я очень хочу помогать детям smile.gif Вот в понедельник с мамой пойду в сбербанк перечислим деньги на счет фонда)Мама сказала,что тоже добавит

Автор: Гузель Фев 22 2010, 15:25
Саша Исайкина,
как здорово, что волонтёрские ряды становятся такими молодыми user posted image good.gif user posted image

Автор: Саша Исайкина Фев 24 2010, 18:46
Гузель
Спасибо) вот хочу маму упросить съездить на каникулах к ребятам в какую нибудь из болниц пообщаться, я вот могу с ними рисовать) biggrin.gif blush2.gif

Автор: Оксана Фев 26 2010, 11:26
Дорогие детишки, хочу предложить вашиму вниманию стихи собственного написания. Я пишу и сочиняю песни с 13 лет обо всем, в основном конечно, о любви.
Итак, начнем!!! Не судите строго... blush2.gif
.....................................................................................................

Автор: Оксана Фев 26 2010, 11:32
"ДРУЗЬЯМ ПОСВЯЩАЕТСЯ"


на часах половина второго
и все почти уже за столом,
все свои, никого чужого
гостей сегодня полон мой дом.

знакомые лица, о боже...
кто-то стал еще прекрасней, кто-то постарел
но все равно, нет их дороже
и вот гром вдали прогремел.



ПРИХОДИТЕ В МОЙ ДОМ
МОИ ЛЮБИМЫЕ ДРУЗЬЯ
ПРИХОДИТЕ В МОЙ ДОМ
МЫ ВЫПЬЕМ ВИНА
МЫ ВСПОМНИМ ВСЕ ЧТО БЫЛО
И ВСЕ ЧТО НЕ СБЫЛОСЬ ПОРОЙ
Я ВСЕХ ВАС ПОМНЮ - Я НЕ ЗАБЫЛА
ДРУЗЬЯ ПРИХОДИТЕ В МОЙ ДОМ.




вот кто-то играет на гитаре
и песни о любви поет,
кто-то играет на баяне
и одновременно кушает, жует.

все все такие разные, мои друзья
но все же вместе мы
нас свела с каждым из вас судьба
так давайте не забывать друг друга.
..................................................................................................

"ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ"


Вновь листая записную книжку,
В душе поселится печаль,
Я вспомню задорного мальчишку,
Но мне уже себя не жаль.
Да, было время…но прошло…
Любила я, и ты любил,
Но сколько времени утекло
Я позабыла, и ты все забыл.



ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ КАК РАННЯЯ ВЕСНА –
СВЕТЛАЯ И ЧИСТАЯ,
ТАКОЙ И Я БЫЛА,
КАК БОГОРОДИЦА ПРЕЧИСТАЯ.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ КАК БЕЛАЯ ПТИЦА –
ЕЕ НЕ КАЖДЫЙ СПОСОБЕН ПОЙМАТЬ,
ОНА ВНОВЬ НЕ ВОЗВРАТИТЬСЯ,
НО ЕЕ ДОЛГО БУДЕМ ВСПОМИНАТЬ.




Нам еще не было и двадцати,
Но мы ценили друг друга –
Шептали снова нежно о любви,
Боясь разорвать цепи любовного круга.
Но мы повзрослели и поняли вдруг –
Что мы разные и нам не по пути,
Ты не враг, не друг
Ты – лишь воспоминание первой любви.




ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ КАК РАННЯЯ ВЕСНА –
СВЕТЛАЯ И ЧИСТАЯ,
ТАКОЙ И Я БЫЛА,
КАК БОГОРОДИЦА ПРЕЧИСТАЯ.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ КАК БЕЛАЯ ПТИЦА –
ЕЕ НЕ КАЖДЫЙ СПОСОБЕН ПОЙМАТЬ,
ОНА ВНОВЬ НЕ ВОЗВРАТИТЬСЯ,
НО ЕЕ ДОЛГО БУДЕМ ВСПОМИНАТЬ.
.................................................................................................

Автор: Оксана Фев 26 2010, 11:34
"ВЕСНА, ВЕСНА"


СНОВА ЗА ОКНОМ КРУЖИТСЯ БЕЛЫЙ СНЕГ
НО ОДНО ГРЕЕТ ДУШУ МОЮ,
ЧТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО НАСТУПИТ ВЕСНА.
ВЕРЮ, ЧТО МНЕ ВСТРЕТИТСЯ МОЙ ЧЕЛОВЕК
С КОТОРЫМ ПО ЖИЗНИ ВМЕСТЕ Я ПОЙДУ
И ВСЕ НЕВЗГОДЫ ИСЧЕЗНУТ НАВСЕГДА.




Весна, весна -
Тебя я вновь зову
Постучи в мои окна
И с собой принеси любовь мою.

Весна, весна -
Тебе кричу
Устала бродить по свету я одна
Счастья своего, как чуда, жду.




СОЛНЫШКО СКОРО БУДЕТ ГРЕТЬ ЕЩЕ ТЕПЛЕЙ
И СНЕГ РАСТАЕТ, И ПОБЕГУТ РУЧЬИ
И ВЕСНА ПРИДЕТ, И С НЕЙ ЛЮБОВЬ.
ВЕСНА – ПРОШУ ПРИДИ СКОРЕЙ
И МНЕ КУСОЧЕК СЧАСТЬЯ ПОДАРИ
И ЗАБЛЕСТЯТ ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА МОИ ВНОВЬ И ВНОВЬ.

.................................................................................................................

"АНГЕЛ МОЙ"

Стаи птиц над головой
Словно листва осенью золотой
И бегут впереди вороные кони
Капелька дождя тает на ладони
Сегодня к Богу еду я.




АНГЕЛ МОЙ
НЕ СПИ НЕ СПИ
Я ДАВНО УЖЕ В ПУТИ
БОГ МЕНЯ ПРОШУ ПРИМИ.
АНГЕЛ МОЙ
ХРАНИЕЛЬ МОЙ
НЕТ СПАСЕНИЯ МОЕЙ ДУШЕ
ПРОШУ ПРОТЯНИ РУКИ МНЕ




Кони, кони вороные
Что же вы опять стоите,
Я спешу свои грехи замолить
И Господа о помощи попросить,
Сегодня к нему еду я.



АНГЕЛ МОЙ
НЕ СПИ НЕ СПИ
Я ДАВНО УЖЕ В ПУТИ
БОГ МЕНЯ ПРОШУ ПРИМИ.
АНГЕЛ МОЙ
ХРАНИЕЛЬ МОЙ
НЕТ СПАСЕНИЯ МОЕЙ ДУШЕ
ПРОШУ ПРОТЯНИ РУКИ МНЕ



Да, я грешница, ну что же
Ну, помоги мне хоть раз, ну Боже
И вот вижу впереди церковь я
И кричит, поет душа
Ну, вот приехала к тебе Боже.





АНГЕЛ МОЙ
НЕ СПИ НЕ СПИ
Я ДАВНО УЖЕ В ПУТИ
БОГ МЕНЯ ПРОШУ ПРИМИ.
АНГЕЛ МОЙ
ХРАНИЕЛЬ МОЙ
НЕТ СПАСЕНИЯ МОЕЙ ДУШЕ
ПРОШУ ПРОТЯНИ РУКИ МНЕ
......................................................................................................................

Автор: Настя Меркулова Фев 26 2010, 22:16
Оксана,
У Вас просто замечательные стихи good.gif
Знаети я думую все будет интересно читать смешные истории и стишки для поднятия настроения blush2.gif

Автор: Оксана Мар 1 2010, 12:14
Всех моих хороших, всех детишек С 1м Днём Весны!!! Весна, - самое прекрасное, солнечное, радостное время года время. give_rose.gif
И пусть за окошком белый снег, но рано или поздно, солнце своими лучами растопит его и выглянту зеленые листочки, будет зелено и красиво. rolleyes.gif man_in_love.gif

http://www.radikal.ru



http://www.radikal.ru

Автор: Оксана Мар 2 2010, 16:49
Мамы и малыши

Жеребенка спросит лошадь:
"Ты скажи мне, мой хороший,
У кого такая грива?
Кто растет таким красивым?"
И ответит за него:
"Ты, мой сладкий, иго-го!"

Смотрит мама-курица
На цыплят и жмурится.
Хоть сидят они в тени,
Словно солнышки они.
Жаль что скоро из гнезда
Разбегутся кто куда.

Говорит щенку собака:
"Не вступай ты с кошкой в драку,
Хоть хозяин с нею дружит,
Но она ему не служит.
Раз живешь ты в конуре,
Значит, главный во дворе!"

Есть теленок у коровы,
Пободаться с ней готовый.
Он ее играть зовет,
А она траву жует -
Чтобы вырастить быка,
Надо много молока!

Ой! Дрожит зайчонок в ямке
Под корягой на полянке.
Целый день он маму ждет,
А зайчиха не идет -
Чтобы не было беды,
Где-то путает следы.

С детства зубы класть на полку
Не к лицу любому волку!
Чтоб кормить волчат, волчица
По лесу, как ветер, мчится.
Так что, если ты не ёж,
От волчицы не уйдешь!

Рыжий маленький лисенок
Ищет зайцев средь сосенок,
А от волка хвост пушистый
Прячет в нору очень быстро.
Делать эти чудеса
Может каждая лиса.

Отличить слоненка просто
От других слонов по росту.
Хоть большой, но он малыш
И боится даже мышь,
Ведь такая же трусиха
Мамочка его слониха.

У медведицы сынишка
Самый настоящий мишка.
Медвежонок косолапый
Любит мед и маму с папой.
Много меда надо, ведь
Должен вырасти медведь.

Мама-белка для потехи
Прячет от бельчат орехи,
Чтоб учились их искать,
А не из дупла таскать.
Не хотят бельчата с ней,
Ведь в дупле орех вкусней.

Мама-уточка утенку
Говорит: "Не крякай громко!
А не то лиса придет,
Нас с собою заберет,
И, пока мы здесь одни,
Ты, как я, на дно нырни!"

У гусыни сын - гусенок,
Плавать учится с пеленок.
Лучше мамы он ныряет,
Все на вкусность проверяет.
Жаль, что хочет он не петь,
А, как папа-гусь, шипеть!

Учит свинка поросенка
Кушать много, хрюкать звонко,
А еще купаться в луже,
Чтобы быть других не хуже,
Чтобы весить сто кило,
Чтобы в жизни повезло.

Интересную игру
Знает мама-кенгуру -
Кенгуренка в сумку прячет,
И, куда не скажет, скачет.
Знают кролики одни,
Где окажутся они.

У ягненка шерсть в колечках,
Мама у него - овечка.
Он за ней след в след бежит
И от страха весь дрожит.
Это значит слишком рано
Называть его бараном.

Очень любит мама-кошка
Своего котенка-крошку.
У него хвост как у папы,
Как у мамы нос и лапы.
Мышку он вчера нашел,
Значит, в дедушку пошел.

.....................................................................................................................

Автор: Оксана Мар 2 2010, 16:50
Одуванчик

Рос в парке одуванчик. Старенький, седой совсем. Дунул ветер и полетели дети одуванчика на пушистых парашютиках в разные стороны. Кто тут же, рядом упал, кто подальше отлетел, а один парашютик выше всех поднялся. Так высоко, что едва разглядел облысевшую головку своего папы - старого одуванчика.
-- - Вот так повезло! - Выше всех взлетел! - радовался он. - Эх! Прощай, родимая полянка!
Носил его, ветер, носил и швырнул под ноги прохожим. Целый день лежал бедный парашютист под горячим солнцем на тротуаре. Парашютик давно смялся и отвалился. Осталось только маленькое, едва заметное семечко. Наступали на него ногами, чуть не втянула его носом собака, чуть не склевал его воробей. Страху- то натерпелся!
Наутро вышел из подъезда усатый дворник с большой метлой. Засучил он рукава и давай двор мести. Заходила метла из стороны в сторону: чисто метет, ни соринки, ни пылинки не оставляет. Раз! - и семечко одуванчика провалилось в трещину в асфальте. Лежит, не дышит. "Где это я ?- думает, - как здесь жестко, неуютно. Но, что же делать - хорошо, что хоть не топчут тебя ногами. Можно и подремать, а там видно будет."
Так и пролежало оно всю зиму в своем убежище. Завалило его снегом, а под снегом так сладко спится! Спроси у любой травинки - она подтвердит.
Но согрелась земля и зазвенели ручьи.
- Кажется, я еще живу! - обрадовалось семечко. Потянуться после сна - первое дело. Но, что это хрустнуло? Ничего страшного - все в порядке: это семечко одуванчика проклюнулось.
Рано утром вышел с метлой усатый дворник , и , как всегда, стал подметать двор.
- Это еще что за безобразие? - сердито заворчал он. - Взял и вырос у всех под ногами. - Теперь начальник ЖЭКа заругается, скажет " Двор одуванчиками зарастает! Дворник ничего не делает! Гнать его надо." И выгонит...
Только дворник хотел сшибить золотую головку, смять зеленые листики одуванчика, как выбежала из подъезда его внучка Зоечка.
- Цветочек!Какой хорошенький! Не трогай его, деда. Пусть растет!
Взяла она палочку и воткнула рядом с одуванчиком.
Крякнул усатый дворник, но спорить с любимой внучкой Зоечкой не стал. Пошел он домой, сел у окна и стал чай пить, да в окно поглядывать.
- Все одно - рассуждал он, вздыхая и прихлебывая чай из блюдечка - затопчут. Народу вон сколько через двор ходит, и до вечера не доживет глупый цветок. И поделом - не высовывайся!
Вот идет через двор старушка с клюкой. Устала, видно. Еле-еле переступает. А тут перед ней на дороге одуванчик. Стоит , желтой головкой качает, будто кланяется.
А одуванчик и правда, кланялся. Дворник не понял, а старушка сразу догадалась.
-Здравствуй, здравствуй ! - улыбнулась старушка - добрая она была, - ишь, где тебе угораздило вырасти! Как бы тебя не затоптали.
Вынула она из кармана веревочку и привязала одуванчик к палочке, к той самой , что внучка Зоечка в землю воткнула.
Только бабушка за углом скрылась, а во двор уже грузовик въезжает.
Шофер веселый баранку крутит, кепку на нос сдвинул.
Видит - одуванчик на дороге растет.
- Первый одуванчик! Желтый, пушистый! Улыбнулся шофер, взял, да и объехал цветок.
Тут во двор прибежали ребята - Зоечкины друзья и подружки. Полили одуванчик из лужи, а потом натаскали со всей улицы камешков и уложили их вокруг цветка. Получилась посреди двора клумба. Маленькая, игрушечная, но усатый дворник уже не сердился. Ведь одуванчик теперь рос на клумбе, как и полагалось цветам по инструкции для дворников.
А люди увидели из окон маленькую клумбочку, вынесли лопату, грабли, лейку и сделали из маленькой клумбы большую.
- Какой я счастливый! - шелестел листиками одуванчик, раскрывая все новые и новые бутоны.
А усатый дворник теперь каждое утро поливал его из шланга. И одуванчики цвели. Становились белыми пушистыми шариками, парашютики перелетали через крыши, заборы и разносились по всему городу. Весной на всех улицах и во всех дворах желтыми огоньками вспыхнули одуванчики. Дети бегали в венках из одуванчиков, плели из них длинные гирлянды и развешивали на заборах. И серый скучный город стал золотым и веселым.
А одуванчик качал головкой и говорил своим желтеньким внучаткам:
- Уж мне-то в жизни точно повезло! Я самый счастливый! Я самый счастливый одуванчик на свете!
..................................................................................................

Автор: Оксана Мар 2 2010, 16:55
Я вас очень люблю!!!

Вы - самые-самые, помните это!


http://www.radikal.ru

Автор: Саша Исайкина Мар 9 2010, 21:24
[COLOR=purple][SIZE=7]Наши дорогие девочки!

Я поздравляю вас с 8 марта и с праздником Весны!Желаю вам всего самого лучшего и замечательного!Никогда не хмурьтесь biggrin.gif А для того чтобы вам было не скучно, вот вам рассказ про грибной дождик

Грибной дождик

Недалеко от моря, а может быть, возле него; недалеко от леса, а может быть, в самом лесу; недалеко от зелёной полянки, а скорее всего на ней произошла эта невероятная история. Жизнь её многочисленных зрителей, то есть цветов, трав или деревьев, а, в общем-то, наверное, и тех и других,
чрезвычайно запуталась. В один обычный день, вернее, в необычный...
Загрустила полянка. Нахмурилось небо. И чей-то надоедливый стон наводил бесконечную скуку. Это плакал маленький Дождик, который не понимал, почему его не любят. Слёзы капали и капали. Тяжело стало дышать цветам, на которые он привык любоваться каждое утро. Они поникли. Замёрзли деревья от бесконечной влаги, опустили ветви. Кругом сырость и грусть. Дождику хотелось, чтобы всем было хорошо, но он не знал, как это сделать, оттого плакал всё больше и больше. Крупные капли с тяжестью ударялись о земную поверхность.
А тем временем, на другой стороне земли, сжигало последние травки палящее знойное Солнце. Всё живое умирало от засухи. Ушла радость, ушло счастье. Солнце привыкло видеть любовь, но её больше нет.
- Пойду поищу в других краях, - решило Солнце.


И теперь там, где плакал Дождик, озарилось всё вокруг ярким солнечным светом. Оживилась природа, засияли радостные улыбки.
- Здравствуй, Солнце!- встречали пришельца. Обрадовался и Дождик, перестал звенеть водяными брызгами. Он подумал, появилось то, чего не хватало в его краях - тепло.
- Ты пришёл со мной дружить, правда? Это так здорово!
- Нет, мне совсем об этом и не думалось. У меня достаточно друзей, посмотри, как я им нравлюсь! Зачем мне ты, приносящий столько сырых неприятностей?! Ха-ха-ха! -засмеялось Солнце, и, гордясь своим успехом, пустилось в пляс по небосводу.
Но вскоре, от бесконечного потока тпла, на ранее зеленевшей поляне опять пропал интерес к жизни. Призадумалось Солнце, грустно смотреть на постепенно увядающий прежде обожаемый мир.
- Вот и тебе стало грустно, - с этими словами ещё раз подошёл к Солнцу простодушный Дождик.
- Ещё бы! Мне так хотелось порадовать всех моей красотой. Сколько доброты принесли мои лучи! А где благодарность?
- Тебе только кажется, что твои лучи принесли добро. Нет, они не могли этого сделать, потому что не умели, а не умели, потому что не хотели. Они бросились в свои края и помчались за славой и уважением в другие.
- Ты не прав! Мне бы незачем было спешить сюда, если бы там во мне нуждались.
- Но как же будут нуждаться в тебе, если ты никого не любишь?
-Наоборот, я очень всех люблю. Неужели ты не заметил, какое тепло дарили мои лучи в знак любви?
- Только не мне. Ты не можешь любить, ведь у тебя нет друга.
-Так я найду его!
- Хочешь, я тебе помогу? - Дождик неуверенно протянул мокрую руку Солнцу, - Мы оба будем счастливы, потому что по-настоящему счастливыми могут быть только друзья.
И, конечно же, Солнце немогло не согласиться. Слившись с Дождиком в красочную радугу, они пролились на землю словно волшебной тёплой струёй.Мелкие капельки серебристо сверкали в золотистых лучах солнца.
- Смотрите, грибы растут! Это Грибной Дождик! - как будто пробудившись ото сна, встрепенулась Земля.
- Грибной Дождик пришёл! - уносилось вдаль эхо.
- Я - Грибной Дождик! - подтвердил и сам Дождик, накрапывая новую мелодию всё веселее и веселее, и на волнах своего игривого настроения умчался за эхом.
- Дождик, куда же ты? - забеспокоилось Солнце - Как же я без тебя?
- Солнышко, что случилось? - послышались в ответ голоса снизу.- Где ты?
- Я здсь, мои милые? Теперь мне всё понятно! Всё понятно, Дождик! Я знаю, что такое настоящее добро! - прокричало брадованное своим открытием Солнце, зевнуло и уснуло, потому что закончился день, и наступила ночь, распуская своё тёмное с серебристым отливом покрывало.
Солнышко видит сон.
- Дождик, ты вернулся?
- Я и не уходил. Знаешь, что я придумал? Давай по-очереди будем гулять от поляны до поляны, будем радовать наших друзей то твоим теплом, то моей влагой!
- Давай! Ты здорово придумал! И по пути мы будем часто встречаться. Ах, как ласково тебя называют6 "Грибной Дождик!"
- Это потому что у меня есть друг, - добродушный ответил Дождик.

http://www.radikal.ru

Автор: Оксана Мар 17 2010, 09:27
Считалочка

Мышка, мышка, мышка
В сереньких штанишках,
С длинным тоненьким хвостом,
По ночам приходит в дом,
Сало вкусное жует,
А котенку не дает.
Вот котенку надоест,
Он возьмет -
И мышку съест!

Автор: Оксана Мар 17 2010, 09:28
А Звездочки Падают?

Щенок Тявка ловил звездочки. Тявка был совсем маленький, а потому считал: поймать звездочку не так уж и трудно. Тявка жил на даче. Забор дачи ему очень мешал. Вот слетает с неба звезда, и Тявка несется по влажной ночной траве, по грядкам, по клумбе, пробирается через крапиву
туда, где должна лежать упавшая звездочка, и вдруг - забор. "Оказывается, звездочка упала по ту сторону забора",- огорчался Тявка.
Тявка совсем избегался. Однажды, в который раз стукнувшись носом о забор, щенок решил немного отдохнуть и прилег тут же. Послышался смех. Тявка поднял голову и увидел на заборе соседского кота. Кот прямо-таки давился смехом.
- Глупый щенок! Совсем глупый! Что это ты делаешь?
- Я? Я ловлю звездочки,- ответил Тявка,- вернее, хочу поймать хотя бы одну. Но они всё падают не там, где нужно. За забором падают. Кот снова рассмеялся:
- Глупый щенок! Совсем глупый! •
- Почему? Почему я глупый? Я просто не умею прыгать через забор. Кот сидел на заборе и ухмылялся:
- Да потому ты глупый, что ловишь то, чего нельзя поймать!
- Нельзя?
- Конечно, нельзя,- важно говорил Кот,- ты уж мне поверь. Я долго жил в библиотеке и начитался всяких научных книг.
- Ну и что?- возразил Тявка.- При чем здесь книги? Что в них написано о звездочках?
- Да хотя бы то, что звезды вообще не падают.
- Ну уж нет! Еще как падают! Сегодня уже четыре штуки упали!
- Вовсе это не звезды!- Кот начинал сердиться.
- Как же не звезды? Звезды - они и есть звезды,- спорил Тявка. Чересчур умный Кот устало вздохнул:
- Ну как же объяснить тебе попонятнее? Это не звезды. Это такие большие камни, которые летают очень высоко. Выше Луны. И когда падают на Землю, трутся о воздух и сгорают. Понятно?
- Понятно. Понятно, что все это че-пу-ха. Камни летают, сгорают - ерунда! Вы какие то неправильные книги читали, уважаемый Кот. Я пошел ловить звездочки. Пока!
И Тявка убежал. Кот смотрел ему вслед и качал головой.
"Маленький еще. Подрастет - разберется". А Тявке было жаль Кота. "Бедный Кот, - думал он, совсем свихнулся от своей учености. Звезду от камня отличить не может".

Автор: Оксана Мар 17 2010, 09:29
Магазин игрушек

Мы игрушки выбираем,
С ними дружим и играем,
В путь с собой берем всегда
И ломаем иногда.

Если их и папа тоже
Починить никак не сможет,
Скажет мама: "Так и быть,
Надо новую купить!"

И тогда пойдем мы с мамой
В магазин любимый самый,
Там все-все игрушки ждут,
Что их детям отдадут.

Барабан мечтает, чтобы
Взял его малыш особый -
Он "Солдаты, в бой!" кричит
И стучит, стучит, стучит.

А солдаты битвы ради
Все встают, как на параде,
И под барабанный бой
Победят в войне любой.

В этом с ним труба похожа,
Ведь она согласна тоже,
Чтоб домой ее забрал
Настоящий генерал.

Кубик с буквами мечтает,
Что малыш их прочитает,
А потом не раз, не два
Сложит умные слова.

Очень хочет кукла Ляля,
Чтоб ей дети мамой стали
И с собою клали спать
В настоящую кровать.

Утром дали каши ложку,
Покормили понарошку,
Всё б ей стали позволять
И ходили с ней гулять.

И мечтает каждый мячик,
Что его захочет мальчик.
Будет им играть в футбол,
Забивать в ворота гол.

Шарик маленький воздушный
Хочет стать большим и нужным,
И хотя б на полчаса
Унести всех в небеса.

А юла крутиться хочет
Напролет все дни и ночи -
Чтоб на бок не падать вдруг,
Нужен ей надежный друг.

Улыбается матрешка.
Интересно ей немножко,
Отгадают или нет
Малыши ее секрет.

Пирамидка представляет,
Как девчушку забавляет.
Ей известно наперед,
Что однажды соберет.

От ботинок до макушки
Изучают нас игрушки.
Здесь у всех свои мечты.
А в какой из них есть ты?


Автор: Маруся Порешина Мар 30 2010, 16:12
Оксана, привет!
Тема и правда замечательная. Я буду позиционировать здесь себя как СКАЗОЧНИЦУ
У меня в запаснике очень много сказок припасено...на разный вкус.
Ну что, начнем??? Надеюсь, всем читающим они понравятся... agree.gif
Начнем , пожалуй, вот с этой...философской сказки

СКАЗКА про ПРИНЦЕССУ

...Сказочный лес чувств и эмоций был переполнен и оживлён в любое время года...Однажды на одной маленькой поляне родилась крохотная принцесса...
...Она росла без забот и проблем в окружении Радостной Жизни и Успеха, но вот однажды...Однажды вечером эта принцесса заблудилась в лесу и случайно оказалась на чужой поляне... Принцесса обеспокоенно оглядывалась по сторонам, стараясь найти дорогу домой, как вдруг ей в ладони упал маленький луч света и осветил её путь. Этот луч так нежно согрел ладонь принцессы, что она легонько сжала ладошку и оставила луч света в своём кулачке...
...День за днём, месяц за месяцем принцесса не разжимала ладошку и берегла лучик света, согревая сердце его теплом...
Но однажды Жизнь сказала принцессе: «Тебе будет лучше и удобнее жить, если ты отпустишь этот луч света. Зачем он тебе? В лесу есть много других полян и других источников тепла, которые смогут и захотят согреть тебя ещё лучше». Но удивлённая принцесса ответила: «Разве я не могу сохранить навсегда мой первый лучик света?» — «Но он лишь первый, — задумчиво ответила Жизнь, — первый, но не единственный, а значит и не самый лучший, отпусти его и попрощайся с ним навсегда, ведь ты всё равно не сможешь его сохранить...»
Оставшись одна, принцесса долго размышляла о Жизни, о лучике света и о себе, но ей по-прежнему никак не хотелось разлучаться с ним. С грустью в глазах принцесса шла по лесу и не заметила, что ушла далеко вглубь...
...Она опомнилась лишь в тот момент, когда почувствовала, что проголодалась. Оглянувшись по сторонам в поисках ягод или фруктов, принцесса заметила, что слева от неё рос большой куст малины... «Но я не люблю малину», — разочарованно подумала принцесса. Справа она увидела клубничную поляну... «Но она заросла травой, и мне лень искать ягоды среди травяных зарослей», — грустно вздохнула принцесса. Пройдя пару шагов вперёд, она увидела старую заброшенную яблоню, небрежно ронявшую свои спелые плоды на шелковистую траву... «Вот это то, что мне и надо!» — тут же обрадовалась принцесса и присела под деревом...
...Она не заметила, что, подняв яблоко, ей пришлось разжать ладонь, и лучик света, ускользнув из её ладони, оказался внутри яблока, лучезарно освещая его сказочным светом. В страхе, что лучик выскользнет из яблока, принцесса прижала его к груди и поспешила вернуться домой, чтобы спрятать его понадёжнее и навсегда... «Навсегда?! — услышала принцесса чей-то возглас, — в твоих мыслях появилось слово „навсегда“?!»
Она оглянулась и увидела коварную и злую Судьбу, которая всегда оказывалась в неподходящем месте и в неподходящее время. «Да, — тихо ответила принцесса, — но я хочу лишь сохранить его, он согревает меня...» — «Ты хочешь жить просто и легко! Так не бывает! Ты отдашь мне это яблоко и пойдёшь на поиски другого источника тепла и света!» — воскликнула злая Судьба и, выхватив у принцессы яблоко, скрылась в зарослях леса...
...Слёзы боли и обиды безудержно катились по щекам принцессы, и она уже не знала, куда и зачем идти...
Но Жизнь услышала горькие всхлипывания принцессы и подошла к ней с вопросом: «Зачем так горевать? Идём со мной, и я покажу тебе, что мир не сошёлся клином на твоём лучике света. Посмотри наверх! Ты видишь это огромное солнце Любви? Оно щедро одарит тебя новыми, сильными и горячими лучами, которые нежно согреют твоё сердце...»
...Принцессе ничего другого не оставалось делать, как молча последовать за Жизнью...
Они долго шли по лесу, не спеша и взявшись за руки, но были они такие разные: Жизнь наслаждалась каждым дуновением ветра, дождём и солнечным лучом, а принцесса уныло брела рядом, умываясь всё ещё не высохшими слезами... Лёгкий лесной ветерок казался принцессе холодным и пронизывающим... Лучи тёплого солнца больно обжигали маленькое тело принцессы... Капли живого дождя превращались в колючий град и оставляли на теле принцессы неизлечимые ссадины...
Она уворачивалась от всего, что попадалось на её пути, а Жизнь удивлялась: «Что же ты делаешь?! Прими с радостью солнечные лучи, и они обогреют тебя, а не обожгут... Улыбнись ветру, и он приласкает твои плечи, он высушит слёзы на твоих щеках... Подставь ладони дождю, и он утолит твою жажду...»
Но принцесса отказывалась слушать Жизнь — всё вокруг казалось ей чужим...
...Вот уже в который раз она обратилась к Жизни с просьбой: «Покажи мне дорогу к дому Судьбы... Я хочу хоть краем глаза взглянуть на тот мой источник тепла, который Судьба жестоко отняла у меня... — Жизнь словно не слышала этих слов. — Я лишь взгляну на него... Как он там? Может быть, кто-то уже забрал его у Судьбы? Если это так, то я постараюсь больше не думать о нём...»
Вот уже который раз Жизнь неустанно повторяла: «Наверняка Судьба уже давно отдала твоё яблоко какой-нибудь прелестной принцессе, получше тебя, а лучик света нежно согревает и тешит её душу...»
...Разговоры повторялись регулярно и постоянно, но вопросы принцессы оставались без ответов... а Жизненные ответы совсем не устраивали принцессу...
...Шли годы... Маленькая принцесса постепенно превращалась в увядающую тётку, а её Жизнь от бездействия покрылась толстым слоем пыли, ведь Жизнь так и не сумела подтолкнуть принцессу в бурный водоворот событий...
...Однажды в зимний вечер они обе оказались на опушке леса, но не смогли продолжить их путь — перед ними была огромная пропасть... Жизнь тут же предложила: «Нам никогда не удастся перейти на другой берег пропасти, проще будет пойти налево или направо вдоль опушки леса, чтобы не сбиться с нашей тропинки...» Но сердце принцессы вдруг бешено застучало, и она не удержалась от вопроса: «Скажи, Жизнь, кому принадлежит эта пропасть? Кто живёт на другом берегу? Может быть, тот чёрный дом с заколоченными окнами и есть дом Судьбы?!» — «У тебя всё ещё хорошее зрение, принцесса, — тихо ответила Жизнь. — Там действительно живёт Судьба... Но ты никогда не доберёшься туда». — «Почему?!» — воскликнула принцесса. — «Ты только взгляни на эту пропасть! Как ты переберёшься на тот берег?!... Идём со мной, во-он там есть маленькая безопасная тропинка, которая наверняка приведёт нас куда-нибудь». — «Но ведь я смогу построить мост?!» — крикнула принцесса, но Жизнь уже повернулась спиной и продолжила свой путь к тропинке...
...Принцесса не пошла за ней. Она сидела на берегу пропасти, размышляя о давно потерянном лучике света, о Жизни и о необходимости постройки моста Желания... Принцесса внимательно прислушивалась к ветру и пристально вглядывалась в темноту пропасти, словно пытаясь разглядеть в оконных щелях тёмного дома хотя бы лёгкий отблеск лучика света...
Когда ветер менял своё направление, принцессе удавалось услышать нежные звуки, слабо доносящиеся из дома Судьбы...
Порой, когда тучи над домом Судьбы рассеивались, принцесса видела слабый отблеск света, но она не была уверена, что это был свет её лучика...
...Принцесса безуспешно пыталась понять, был ли это её лучик света, или просто далёкий отблеск чего-то давно ушедшего...
...Принцесса собрала все свои силы и начала потихоньку строить мост Желания, который должен был привести её к дому Судьбы...
Жизнь не помогала принцессе, а лишь с грустью наблюдала, как уставшая принцесса из последних сил пыталась сделать невозможное...
Лишь изредка, когда принцесса была на последнем дыхании, Жизнь подбадривала её, повторяя: «Сила твоего желания должна быть настолько прямой и горячей, чтобы никакие помехи и препятствия не смогли помешать этой силе...»
Но, увы, Препятствия, Сомнения и Несоответствия постоянно преследовали принцессу и мешали строить Мост...
...Однажды на другой стороне пропасти появилась Судьба...
Она сидела на пороге своего дома, с ухмылкой наблюдала за построением Моста и постоянно подбадривала Сомнения, Препятствия и Несоответствия, чтобы постараться разрушить ещё не построенный мост между принцессой и лучиком света...
...В отчаянии, измождённая принцесса обратилась к небу Надежды: «Скажи мне, ну скажи, — неужели вся моя жизнь уйдёт на эту бессмысленную борьбу с Судьбой?! Скажи мне, Надежда, скажи, что так будет не всегда!..»
...Плачущий голос принцессы развеялся эхом над лесом и пропастью, уносясь к небу Надежды..

Автор: Маруся Порешина Мар 31 2010, 12:00
Дорогие деточки и их родители, сегодня я расскажу вам
Сказку о Принцессе-Мышке

Слушайте все, кому охота, Славную сказочку вам расскажу. В сказочке этой нет вранья, а если есть, так слова два.

Жил-был когда-то один французский король. Дожил он до старости, а детей у него не было, и он об этом очень горевал.
Наконец, когда король и королева уже перестали надеяться, королева родила дочь, и по случаю рождения принцессы при дворе много пировали и веселились.
Но одну старую волшебницу, которая жила в ближнем лесу, не пригласили на праздник, и она из мести задумала превратить принцессу в мышь. Принцесса должна была оставаться мышкой, пока кто-нибудь не рассмешит сестру волшебницы, которую никто никогда не видел смеющейся.
Вот однажды, когда кормилица во дворце кормила ребенка, все вдруг услышали ее крик:
- О боже! Принцесса превратилась в мышку и выскользнула у меня из рук!
- Какое несчастье! - воскликнул король.- Но такова, видно, воля Божья, и надо ей покориться.
Прошло немного времени, началась война между королем французским и королем испанским. Французский король уже сидел на коне во дворе своего замка и готовился выступить в поход, как вдруг увидел свою дочь-мышку - за ней во дворце ухаживали и окружали ее заботами. Она подбежала к нему и сказала:
- Я хочу ехать с вами на войну, отец.
- Но что ты будешь там делать в таком виде, бедное мое дитя?
- Не бойтесь ничего и возьмите меня с собой. Посадите меня в ухо вашему коню, и едем.
Король посадил мышку своему коню в ухо, и они пустились в путь.
Когда французы были уже на поле битвы и готовились сразиться с неприятелем, вдруг раздалось дивное пение, и обе армии остановились, чтобы послушать его.
- Какая чудная песня! - воскликнул сын испанского короля.- Но откуда она слышится? Я непременно хочу это узнать.
От звуков этой песни солдатам обеих армий захотелось обнять друг друга, вместо того чтобы сражаться.
Сын испанского короля подъехал к королю французов и спросил у него:
- Государь, что это за пение и откуда оно слышится?
- Это поет моя дочь,- ответил король.
- Ваша дочь? Но где же она?
- Здесь, подле меня, в левом ухе моего коня.
- Вы смеетесь надо мной?
- Ничуть. Я сказал вам правду.
- Ну, хорошо. Если вы согласны отдать ее мне в жены, война между нами кончена.
- Как, вы хотите жениться на мышке?
- Ваша дочь - мышка?! Все равно, женюсь, если она согласится.
- Я согласна, отец,- поспешила ответить мышка.
И вот война прекратилась, сыграли свадьбу, и обе армии, вместо того чтобы кинуться друг на друга, пировали и веселились целую неделю и братались за стаканом вина.
У короля Испании было еще два сына, уже женатых: один был женат на дочери турецкого императора, другой - на дочери португальского короля. Вот раз отец призывает всех троих и говорит, что он решил отдать корону старшему сыну и уйти на покой.
- Мне думается, отец,- промолвил средний сын,- что было бы справедливее отдать корону тому из нас троих, кто совершит самый доблестный подвиг. Все мы - ваши дети и имеем одинаковые права на престол.
- Ну, хорошо,- сказал старый король.- Задам я вам задачу. Корона достанется тому, кто принесет мне лучший кусок полотна.
- Пусть будет так,- согласились все три брата.
Они вернулись каждый к себе домой, чтобы сообщить женам волю отца.
Когда самый младший принц, муж мышки, приехал домой, жена поджидала его, греясь на солнышке на одном из окон дворца, и при этом пела так сладко, как не пела еще никогда.
- Довольно распевать,- сказал ей муж.- Я предпочел бы, чтобы вы были искусной ткачихой.
- А почему? Что случилось? - спросила принцесса-мышка.
- Отец обещал отдать корону тому из нас троих, кто привезет ему лучший кусок полотна.
- Что за беда! Корона моего отца во сто раз ценнее вашей. Не огорчайтесь же и предоставьте братьям спорить из-за испанской короны и добывать ее с помощью полотна.
- Нет! Как ни заманчива корона вашего отца, я не хочу отказываться от нашей, испанской короны.
Накануне того дня, когда нужно было везти полотно старому королю, наш принц жаловался жене:
- Завтра надо представить отцу полотно, а у меня ничего нет. Как быть?
- Не тревожьтесь из-за таких пустяков, принц, возьмите вот эту коробку,- отвечала мышка и дала ему красивый, плотно закрытый ящичек.- Пусть ваши братья покажут свои куски полотна. Когда вы откроете этот ящичек, в нем найдется, чем их посрамить.
- Вы хотите меня уверить, что в этой маленькой коробочке может поместиться такой кусок полотна, который отцу понравится больше других?
Принц уехал, взяв с собой коробочку, хотя слова жены мало его успокоили.
Он подъехал к замку отца, вошел во двор и увидел там мулов, нагруженных тюками полотна, которое старшие братья привезли из дальних стран.
Королю показали полотно. Он внимательно его рассмотрел и очень хвалил некоторые куски за красоту, тонкость и мягкость.
- А ты что привез, мой сын? - спросил он у младшего, когда до него дошла очередь.
Принц вместо ответа протянул отцу коробочку и сказал:
- Откройте ее, отец.
Старшие братья громко захохотали. Но король открыл коробочку, и из нее тотчас потянулся кусок полотна, тонкого и блестящего как шелк. По сравнению с ним полотно, привезенное братьями, казалось грубым холстом. А удивительнее всего было то, что, сколько ни вытягивали его из коробки, конца все не было видно.
Старшие принцы уже не смеялись.
- Корона достанется моему младшему сыну,- сказал восхищенный король.
- Погодите, отец! - закричали с досадой оба старших.- Не надо судить так поспешно, по первому испытанию. Придумайте второе, государь, и тогда увидим.
- Хорошо, я согласен,- сказал король.- Но что же мне потребовать от вас на этот раз?
- Обещайте корону тому из нас, кто привезет вам самую красивую невестку,- сказал старший, женатый на дочери турецкого императора, принцессе поразительной красоты.
- Пусть будет так,- сказал старый король.- Корона достанется тому, кто привезет самую красивую жену.
И три брата разъехались, каждый в свою сторону.
Младший вернулся домой в полном унынии. Он был уверен, что на этот раз не сможет соперничать с братьями, потому что у него жена - простая мышка.
- Отчего вы так печальны, принц? - спросила жена, заметив его унылый вид.- Разве моя коробочка не выполнила того, что от нее требовалось?
- Коробочка вела себя отлично.
- Значит, корона Испании ваша?
- Корона Испании? О нет! Она еще далеко не моя.
- Почему же?
- Да потому, что отец назначил второе испытание.
- Какое? Скажите.
- К чему?
- А вы все-таки скажите.
- Хорошо, слушайте: по совету моего старшего брата, женатого на дочери турецкого императора, отец объявил, что корона достанется тому из нас троих, кто привезет самую красивую жену. А вы сами понимаете, что...
- И в этом все дело? Ну, так успокойтесь и положитесь на меня.
Наступил день, когда братьям следовало представить своих жен королю, и мышка сказала мужу:
- Я поеду с вами к отцу.
- Чтобы ехать к отцу, мне нужна не мышь, а женщина, красивая женщина.
- Не беспокойтесь ни о чем, говорю вам, и возьмите меня с собой.
- Зачем? Чтобы осрамиться?
И он сел в свою карету и уехал, оставив мышь дома. Тогда она сказала пастушку, который собирался гнать баранов в поле:
- Пастух, поймай-ка мне вон того большого рыжего петуха, который ходит среди кур, и взнуздай его уздечкой из ивовой коры, чтобы я могла на нем ехать вслед за мужем к моему свекру королю.
Пастух сделал, как она приказала, и мышка села к петуху на спину, взяла в передние лапки уздечку из ивовой коры и поехала ко двору короля испанского. Ей пришлось проезжать мимо замка той волшебницы, которая превратила ее в мышь. В этом месте на дороге была лужа, и петух ни за что не хотел переходить ее. Сколько ни кричала мышка: "Гоп! Гоп! Вперед!" - он делал один шаг вперед и два назад. Сестра волшебницы сидела у окна и, увидев эту картину, разразилась громким хохотом, так что по всему замку прокатилось эхо.
Прибежала волшебница и, увидев, кто рассмешил ее сестру, сказала мышке:
- Чары сняты! Я превратила тебя в мышь, но ты должна была оставаться ею только до тех пор, пока я не услышу смеха моей сестры. Она засмеялась - и ты освобождена. Отныне ты будешь самой прекрасной принцессой из всех живущих под солнцем, твоя уздечка превратится в красивую золотую карету, а рыжий петух - в прекрасную лошадь.
И в самом деле, в мгновение ока все преобразилось так, как сказала волшебница.
- Теперь поезжай ко двору свекра,- добавила она,- и я уверена, что там не будет женщины красивее тебя.
Принцесса продолжала путь, но уже в сверкающем золотом экипаже, и скоро догнала мужа, который не очень торопился ко двору.
- Как, вы еще только здесь? - сказала она.
Удивленный принц молчал, потому что не узнавал жены в этой красавице.
- Садитесь ко мне в карету и оставьте здесь вашу дрянную тележку и клячу.
- Не насмехайтесь надо мной, принцесса, хотя ваша карета и красивее, а ваша лошадь лучше моей.
- Да вглядитесь же в меня хорошенько! Вы не узнаете собственной жены?
- Нет, вы не моя жена. Моя жена - дочь французского короля, и злая колдунья превратила ее в мышь. Но все равно, я люблю ее такой, какая она есть.
Тут принцесса рассказала ему, что произошло, и в конце концов, хотя и с трудом, убедила его, что она и есть его жена, дочь французского короля.
Затем они поехали дальше в золотой карете, которая вся так и сверкала, и скоро прибыли ко двору испанского короля. Их появление наделало шуму, все не могли вдосталь наглядеться на принцессу, на ее карету и лошадь. Принцесса осветила весь двор блеском своей красоты. Жены старших принцев были, бесспорно, красивы, но рядом с женой младшего они ничего не стоили. Старый король, повеселевший и обрадованный при виде такой дивной красоты, предложил принцессе руку, чтобы помочь ей выйти из кареты, и сказал:
- Вы самая прекрасная женщина, какую видели когда-либо мои глаза, и больше всех достойны сидеть на испанском троне, рядом с моим младшим сыном.
Вечером был большой пир, и король пожелал, чтобы принцесса сидела за столом рядом с ним. А она от каждого блюда, которое ей подавали, от каждого напитка, который ей наливали, прятала кусочек, отливала капельку за свой корсаж, чем очень удивляла всех гостей.
После ужина начались танцы, и когда принцесса танцевала, из складок ее платья сыпались и сыпались без конца жемчуга и цветы. Обе старшие невестки позеленели от зависти.
На другой день при дворе опять пировали, и жены старших братьев принялись прятать за свои корсажи кусочки от каждого блюда, которое им подавали, и отливать по капле от каждого бокала, в надежде что все это и у них превратится в жемчуг и цветы. Но увы! Когда начались танцы, они, танцуя, сеяли вокруг себя не жемчуг и не цветы, как младшая невестка, а разные объедки да подливки, от которых их нарядные платья так испачкались и промокли, что кавалеры брезговали ими и уходили. Зато собаки и кошки со всех концов дворца прибежали в бальный зал и ходили за принцессами по пятам, учиняя беспорядок.
Из-за этого старый король сильно разгневался и прогнал из дворца старших сыновей с их женами. А потом уступил престол младшему сыну.
Все, что было с ними до тех пор, я знаю и всю правду вам рассказал. А что сталось с ними потом, того не знаю и врать не хочу. Так что на этом сказке конец
До скорых втсреч!!! rolleyes.gif

Автор: Ленка Мар 31 2010, 13:06
плачет киска в коридоре
у нее большое горе
злые люди бедной киске
не дают украсть сосиски rolleyes.gif

Автор: Ленка Мар 31 2010, 13:13
это сказка. хорошая,надеюсь вам понравится)
БЕЛАЯ УТОЧКА

Один князь женился на прекрасной княжне и не успел еще на нее наглядеться, не успел с нею наговориться, не успел ее наслушаться, а уж надо было им расставаться, надо было ему ехать в дальний путь, покидать жену на чужих руках. Что делать! Говорят, век обнявшись не просидеть.
Много плакала княгиня, много князь ее уговаривал, заповедовал не покидать высока терема, не ходить на беседу, с дурными людьми не ватажиться, худых речей не слушаться. Княгиня обещала все исполнить.
Князь уехал; она заперлась в своем покое и не выходит.
Долго ли, коротко ли, пришла к ней женщина, казалось — такая простая, сердечная!
— Что, — говорит, — ты скучаешь? Хоть бы на божий свет поглядела, хоть бы по саду прошлась, тоску размыкала.
Долго княгиня отговаривалась, не хотела, наконец подумала: по саду походить не беда, — и пошла.
В саду разливалась ключевая хрустальная вода.
— Что, — говорит женщина, — день такой жаркий, солнце палит, а водица студеная так и плещет, не искупаться ли нам здесь?
— Нет, нет, не хочу! — А там подумала: ведь искупаться не беда!
Скинула сарафанчик и прыгнула в воду. Только окунулась, женщина ударила ее по спине:
— Плыви ты, — говорит, — белою уточкой!
И поплыла княгиня белою уточкой.
Ведьма тотчас нарядилась в ее платье, убралась, намалевалась и села ожидать князя.
Только щенок вякнул, колокольчик звякнул, она уж бежит навстречу, бросилась к князю, целует, милует. Он обрадовался, сам руки протянул и не распознал ее.
А белая уточка нанесла яичек, вывела деточек: двух хороших, а третьего — заморышка; и деточки ее вышли — ребяточки.
Она их вырастила, стали они по реченьке ходить, злату рыбку ловить, лоскутики сбирать, кафтаники сшивать, да выскакивать на бережок, да поглядывать на лужок.
— Ох, не ходите туда, дети! — говорила мать.
Дети не слушали; нынче поиграют на травке, завтра побегают по муравке, дальше, дальше — и забрались на княжий двор.
Ведьма чутьем их узнала, зубами заскрипела. Вот она позвала деточек, накормила-напоила и спать уложила, а там велела разложить огня, навесить котлы, наточить ножи.
Легли два братца и заснули; а заморышка, чтоб не застудить, приказала им мать в пазушке носить, — заморышек-то и не спит, все слышит, все видит.
Ночью пришла ведьма под дверь и спрашивает:
— Спите вы, детки, иль нет?
Заморышек отвечает:
— Мы спим — не спим, думу думаем, что хотят нас всех порезати; огни кладут калиновые, котлы высят кипучие, ножи точат булатные!
— Не спят!
Ведьма ушла, походила-походила, опять под дверь:
— Спите, детки, или нет?
Заморышек опять говорит то же:
— Мы спим — не спим, думу думаем, что хотят нас всех порезати; огни кладут калиновые, котлы высят кипучие, ножи точат булатные!
«Что же это все один голос?» — подумала ведьма, отворила потихоньку дверь, видит: оба брата спят крепким сном, тотчас обвела их мертвой рукой — и они померли.
Поутру белая уточка зовет деток; детки нейдут. Зачуяло ее сердце, встрепенулась она и полетела на княжий двор.
На княжьем дворе, белы как платочки, холодны как пласточки, лежали братцы рядышком.
Кинулась она к ним, бросилась, крылышки распустила, деточек обхватила и материнским голосом завопила:

— Кря, кря, мои деточки!
Кря, кря, голубяточки!
Я нуждой вас выхаживала,
Я слезой вас выпаивала,
Темну ночь недосыпала,
Сладок кус недоедала!

— Жена, слышишь небывалое? Утка приговаривает.
— Это тебе чудится! Велите утку со двора прогнать!
Ее прогонят, она облетит да опять к деткам:

— Кря, кря, мои деточки!
Кря, кря, голубяточки!
Погубила вас ведьма старая,
Ведьма старая, змея лютая,
Змея лютая, подколодная;
Отняла у вас отца рóдного,
Отца рóдного — моего мужа,
Потопила нас в быстрой реченьке,
Обратила нас в белых уточек,
А сама живет — величается!

«Эге!» — подумал князь и закричал:
— Поймайте мне белую уточку!
Бросились все, а белая уточка летает и никому не дается; выбежал князь сам, она к нему на руки пала.
Взял он ее за крылышко и говорит:
— Стань белая береза у меня позади, а красная девица впереди!
Белая береза вытянулась у него позади, а красная девица стала впереди, и в красной девице князь узнал свою молодую княгиню.
Тотчас поймали сороку, подвязали ей два пузырька, велели в один набрать воды живящей, в другой — говорящей. Сорока слетала, принесла воды. Сбрызнули деток живящею водою — они встрепенулись, сбрызнули говорящею — они заговорили.
И стала у князя целая семья, и стали все жить-поживать, добро наживать, худо забывать.

Автор: Маруся Порешина Апр 1 2010, 14:16
Хочу рассказать вам, дорогие мои, сказочку о Принцессе и Драконе

Сказка про Принцессу и Дракона.

Жила-была прекрасная Принцесса. Жила она в роскошном замке в окружении придворных и слуг. За папой-королем и мамой-королевой она была, как за каменной стеной и ничего не боялась. Другое дело, что и жизнь она себе представляла довольно плохо. За всю свою жизнь Принцесса прочитала огромное количество рыцарских романов и прекрасно представляла, что с ней будет дальше. За ней должен был явиться Рыцарь в сияющих доспехах, и она вышла бы за него замуж. К этому радостному событию Принцесса и готовилась, занимаясь между делом стандартными принцессьими делами: чтением книжек, пением песен, сменой нарядов и расчесыванием своих длинных роскошных волос.
И вот однажды, когда она сидела у пруда и расчесывала волосы, ее заметил пролетающий мимо кровожадный Дракон, гроза и ужас всех окрестных земель. А Принцесса, как мы уже говорили, была ну очень хорошенькая! Дракон мельком глянул на нее, потом развернулся и глянул еще раз. И еще. Она ему понравилась. Он сложил крылья и приземлился рядом с Принцессой. Принцесса, с интересом наблюдавшая за маневрами Дракона, польщено упала в оборок. Тут Дракона заметила королевская стража и тому ничего не оставалось, как осторожно подхватить Принцессу и отнести ее туда, где ее можно было бы рассмотреть в более спокойной обстановке. Этим местом Дракон выбрал собственную пещеру...
К тому времени, как они долетели туда, Принцесса уже пришла в себя. Она не плакала, так, как знала, что от слез на лице появляются некрасивые красные пятна... Но улыбку в данной ситуации она посчитала неуместной, поэтому сохраняла на лице выражение легкой грусти. Дракон аккуратно положил Принцессу на землю и сел рядом, задумчиво разглядывая это чудо. Нельзя сказать, что раньше он не видел красивых девушек, но уж очень ему понравилась Принцесса.
"Только не ешь меня сразу - сказала Принцесса мелодичным голосом - Мне нужно дождаться прекрасного Рыцаря!"
Взгляд Дракона стал слегка ошалевшим. "А-а-а-а... Ну, хорошо..."
Честно говоря, он не знал, что ему делать в сложившейся ситуации и, поэтому, решил покормить свою гостью. "Ты хочешь есть? У меня есть мясо, я могу зажарить его для тебя." –сказал он.
"Мясо? - засомневалась Принцесса - Мне нельзя мясо, оно вредно для фигуры. Может, у тебя есть фрукты?" "Ну, вон там, на холме, растет яблоня. Ты можешь пойти и сорвать себе яблоко."
"Сорвать? Чтоб я, Принцесса, сама рвала себе яблоки с дерева? Да за кого
ты меня принимаешь, Дракон! "- воскликнула Принцесса и гордо отвернулась.
"Ну, тогда голодай" - спокойно ответил Дракон и полез в свою пещеру. Там он
удобно устроился на куче драгоценностей и прикрыл глаза, наслаждаясь отдыхом. Недолго постояв у входа, Принцесса тоже полезла следом. Дракон уже успел позабыть о ее существовании, когда она появилась перед ним.
Первым делом, поправив платье и прическу, Принцесса строго спросила у Дракона: "И что дальше? Ты, что, не будешь меня есть, чтоб на мои крики примчался Рыцарь?"
"Я не ем Принцесс, тем более таких симпатичных - галантно, но чуточку устало ответил Дракон - И вообще, я предпочел бы поспать."
"Но что делать мне?" - воскликнула Принцесса.
"Ну, ты можешь пойти обратно в замок, к вечеру до него доберешься. Извини, я не могу отнести тебя назад, а то стража меня обязательно подстрелит" "Нет, как же я буду выглядеть, если приду назад? Скажут, что я сама с тобой справилась, решат, что я сильная, и никто не захочет на мне жениться! Принцессы должны быть слабыми!"
"Ну, тогда ты можешь остаться здесь и подождать своего Рыцаря. Только не шуми, хорошо?" С этими словами Дракон свернулся клубком и заснул.
Делать нечего. Принцесса побродила по пещере, устала, проголодалась и захотела пить. Выйдя из логова Дракона, она увидела прозрачный ручеек, весело журчавший невдалеке. Но рядом не было служанки, чтоб подать ей прекрасный кубок с водой. Что делать, Принцессе пришлось напиться из собственных ладоней...
Та же история произошла и с едой. Девушке пришлось не только самолично сорвать яблоки, но и залезть за ними на дерево. Утолив голод и жажду, Принцесса вернулась в пещеру и устроилась спать под боком у Дракона. Так потянулись дни. Утром Дракон улетал на охоту, а Принцесса оставалась в логове. Первое время она внимательно вглядывалась в даль - не скачет ли на ее спасение
прекрасный рыцарь? Но рыцаря все не было и однажды Принцесса поймала себя на
мысли, что ждет уже не Рыцаря, а Дракона. Потому, что с ним было интересно. Он много рассказывал Принцессе про дальние страны, бескрайние моря и неприступные
горы. Иногда приносил ей дивные фрукты и прекрасные цветы.
А однажды взял с собой в полет. Принцесса кричала от восторга, сидя на драконьей шее и ощущая, как гибкое тело движется под ней. Встречный ветер был ледяной, но они все набирали скорость... Дракон заставил ее по-другому взглянуть на мир. Роскошное платье она сняла на третий день, когда поняла, что без стирки кружева и золотое шитье долго не протянут. С тех пор она носила короткую (до колен!) юбочку из кожаных полос и кожаную же жилетку, перехваченную в талии широким поясом с
украшениями, ходила босиком. Этот кожаный доспех она случайно нашла в сокровищнице Дракона, он был украшен мелкими драгоценными камнями и, видимо, раньше принадлежал какой-то воительнице. По вечерам Принцесса и Дракон долго сидели у костра и разговаривали. Иногда она пела ему песни, а иногда он танцевал для нее в небе.
Но вот однажды, на следующее утро после того, как Дракон взял с собой Принцессу в полет, она увидела вдалеке на дороге фигуру всадника, который
стремительно приближался к пещере. Его доспехи ярко сияли на солнце и Принцесса без труда узнала Рыцаря. Дракон в это время был на охоте, и Принцесса порадовалась этому - ей вовсе не хотелось, чтоб Дракона убивали. Он был к ней добр...Рыцарь, с улыбкой, сияющей так же, как и его доспехи, отвез Принцессу в замок. Всю дорогу он пел ей баллады,читал стихи и говорил выспренные комплименты - чем сильно утомил Принцессу. Дома ей все очень обрадовались и тут же провозгласили, что через три дня состоится свадьба Принцессы и Рыцаря. И тут же стали готовиться. Принцессе срочно начали шить подвенечный наряд, а Рыцарь пошел пировать с друзьями.
Вечером Принцесса, порядком подуставшая от примерок, стояла на балконе своей
башни и глядела на садящееся солнце. Внизу Рыцаря в некогда сияющих, а теперь порядком потускневших доспехах, тихо тошнило в замковый ров. Покои казались
тесными и душными, обувь жала, платья были неудобными, а прежние радости и
развлечения казались глупыми. Принцесса вспомнила глубокие черные глаза Дракона, с золотыми искорками на дне, его рассказы и полет и ей стало грустно.... Тогда
она поняла, что больше не принцесса. Что ей не нужны не наряды, ни замок, ни
Рыцарь. Что ей нужен Дракон. Я не буду рассказывать, как ночью она сбежала из замка, как к утру, уставшая и исцарапанная, выбрела к логову Дракона. Как влетела в пещеру и Дракон, не спавший всю ночь, вскочил на ноги. Он тоже затосковал без своей Принцессы. Они долго стояли, прижавшись друг к другу и слезы принцессы падали на шипастую морду Дракона. Что они сказали друг другу тем утром и вовсе не наше дело, но только потом они улетели далеко-далеко, на остров, где алеют клены и остались там жить. И когда тебе станет грустно и покажется, что вся жизнь не удалась, то вспомни, что далеко в синем море есть остров с алыми кленами, где живут бывшая Принцесса и Дракон.
И они счастливы...

Автор: Оксана Апр 6 2010, 08:29
ПЕРВЫЙ МОРОЗ



Лужа
Корочкой блестит.
Вкусно
Корочка хрустит.

Корочку
Испёк мороз
И в подарок
Нам принёс.

И теперь
Со всех дорог:
Хруст! Хруст!
Из-под шин
И из-под ног:
Хруст! Хруст!

Будто
зимним пирогом
Захрустели
все кругом!
......................................................................................
КАКУЮ ВЫБРАТЬ ЁЛОЧКУ?


Какую выбрать ёлочку?
Пушистую пушистую,
Пушистую пушистую,
Душистую душистую,
Чтоб ствол в смолистых капельках,
Иголки
Синеватые,
Идём скорее, ёлочка,
Знакомиться с ребятами.

Мы взяли гостью из лесу
Пушистую пушистую,
Пушистую пушистую,
Душистую душистую,
Внесём с мороза в комнату,
Украсим
Ветви тесные,
И сразу станет празднично,
И сразу станет весело.
...................................................................................................................
ВСЕ ВАЛЯЮТСЯ ОТ СМЕХА!

С горки сани,
С горки лыжи,
Лезу в гору -
К солнцу ближе!

И без лыж
И без саней
Съеду с горки
Всех быстрей.

Весело!
Весело!
Держу равновесие.

А внизу
не устоял,
Головой
в сугроб
Попал.

Раз нога,
Два нога,
Из сугроба,
Как рога.

Вот потеха!
Вот потеха!

Все
Валяются от смеха.
...................................................................................................................
СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЁК

Солнце
в землю луч воткнёт -
Первой травке путь пробьёт.
На деревья
кинет взгляд -
почки звонко затрещат.
А на улицу прольётся -
Каждый
солнцу улыбнётся.
..............................................................................................................




Автор: Маруся Порешина Апр 6 2010, 16:07
Дорогие наши читательницы, нашла еще одну очень интересную сказочку про ПРИНЦЕССУ ИЗ АПЕЛЬСИНА.
Вот, почитайте...

Жил-был на свете принц, красивый двадцатилетний юноша. И захотелось ему жениться. Стал король приглашать ко двору разных принцесс, одна красивее другой. Но никто из них не приглянулся юноше.
- Эта, отец? Да разве вы не видите, какие у неё волосы! Все равно что усы у кукурузного початка! Эта? Черна, как котелок для поленты. А у этой нос картошкой.
Словом, ни одна ему не угодила, и бедняжки принцессы, раздосадованные и обиженные, со слезами уехали восвояси.
- Всё же, сын мой, надо тебе на ком-нибудь жениться, детей завести...
- Конечно, отец. Надоело мне жить в одиночку. Но нельзя же жениться на ком попало, как по-вашему?
- Так что же теперь делать?
- Дайте мне денег да доброго коня, поеду я по свету искать себе невесту. Глядишь и найду. А коли никто не полюбится, навек бобылем останусь.
Сказал - и отправился в путь. Изъездил край из конца в конец, да все попусту.
Вот едет он однажды глухим лесом, видит, в зарослях ежевики старая женщина притулилась - жалкая да иссохшая, вся в лохмотьях, от холода дрожит. Принц был добр душою, как добр наш итальянский хлеб. Спрыгнул он с коня и спрашивает старушку:
- Не холодно тебе, бабушка, в такой ветхой одежде?
- Уж так зябко, так холодно, что и сказать не могу!
- Вот, возьми.- И принц протянул старушке свой великолепный плащ, весь жемчугом и алмазами расшитый. А потом и говорит: - Прими и этот кошелёк с деньгами.
- Спасибо, добрый человек. Скажи, куда путь держишь? - молвила старушка.
Рассказал принц, что ищет-ищет, да никак не сыщет себе невесту, придётся ему, видно, возвращаться домой ни с чем.
- Ого, знаю я одну красавицу, зовут её принцессой из Апельсина. Видел бы ты её! Личико смуглое, румяное, глаза темные! А губы алые! Красавица!
- Скажи поскорее, добрая женщина, где найти эту принцессу! Сдаётся мне, я уже полюбил её.
- Так слушай. Езжай прямиком по этой дороге, пока не доберёшься до глухой чащобы, там лачужка стоит. Как войдёшь - сам поймёшь, что надобно делать. Но сначала съезди в город и купи разной женской одежды. Она тебе пригодится. Не забудь о гребнях и шпильках. Счастливого пути, сынок!
Поскакал принц в город, наряды покупал - денег не жалел и помчался в лес, к лачужке.
Тук-тук-тук!
- Входите.
Вошёл принц в дом. Кухня вся черным-черна от сажи, в одном углу трухлявый шкаф стоит, в другом - старенькая старушка у очага сидит, палкой золу ворошит.
- Что тебе надобно в моём доме? - спрашивает.
- Да вот решил заглянуть на огонёк, привёз тебе всякой одежки,- отвечает юноша.
- Что за молодец! - обрадовалась старушка.
Накинул принц ей на плечи красивую шаль, помог умыться, подобрать волосы шпильками и даже вдеть в уши серёжки. Вмиг преобразилась старушка. Видная, статная, как есть королева!
- Ох, спасибо, уж такое спасибо тебе! Чего ж ты желаешь за всё, что для меня сделал?
- Ничего не хочу. Скажи только, где мне найти прекрасную принцессу из Апельсина?
- Ах, вот чего ты хочешь...
Встала старушка на ноги, доковыляла до шкафчика и вынула оттуда три апельсина.
- Слушай меня внимательно. Возьми эти апельсины и по одному очисть от кожуры. Тут твоя невеста и появится. Да смотри: очищай их обязательно близ ручья.
Поблагодарил принц старую женщину, взял апельсины и уехал.
Едет-едет, и так ему захотелось расковырять хоть один апельсинчик! Стал он искать поблизости какой-нибудь ручеёк, да нигде не нашёл. А у него уж и терпенья не стало... "Жалко, конечно, что нет здесь никакой воды поблизости,- подумал он.- Уж очень мне хочется посмотреть, какова собой девушка". И начал сдирать кожуру с плода.
Вот показалась одна девичья рука, потом вторая. И, сбросив апельсиновую кожуру, встала перед принцем прекрасная девушка.
- Скорее дай мне испить воды! - просит она.
Растерялся принц, стоит озирается, нет нигде ни капли воды!
- Прости, нет у меня воды!
- Увы, значит, я должна умереть.- И с этими словами девушка исчезла.
Обидно было принцу упустить такую красавицу, да делать нечего, поехал он дальше. Держит в руках второй апельсин, проклятое любопытство так его и разбирает. Не удержался юноша, очистил апельсин, предстала перед ним девушка ещё прекраснее, чем первая.
- Скорее подай водицы напиться,- просит она.
- Да нет у меня воды...
- Увы, значит, я должна умереть.- И с этими словами девушка исчезла.
- Ну, уж теперь ни за что не дотронусь до апельсина, пока не сыщу источника,- сказал себе принц.
И вот наконец добрался он до родника. Радостный, соскочил с коня и начал потихоньку снимать кожуру с третьего апельсина. Явилась ему третья девушка - прекрасная как солнце и с глазами как синее небо. Просит красавица юношу:
- Принц, дай мне скорее воды!
Бросился юноша к роднику, набрал в пригоршни ключевой воды и дал девушке напиться.
- Благодарю,- сказала она и поцеловала юношу.
Понял принц: она-то и есть его суженая. Счастливый и веселый, посадил юноша невесту на коня и повёз с собою. К вечеру добрались они до заезжего дома близ Рима и заночевали. Поутру принц говорит красавице из Апельсина:
- Хочу я купить тебе самые распрекрасные наряды, а ты жди меня здесь.
Поцеловал он красавицу, вышел во двор и просит хозяйку:
- Смотри береги мою невесту, чтоб до моего возвращенья никто ей зла не причинил. Я быстро вернусь.
Бросил ей кошелёк с деньгами и помчался в город.
А хозяйка-то была злой колдуньей. Только принц уехал, отозвала она в уголок свою дочку, безобразную, как пугало, и шепчет ей:
- Да разве это дело, чтоб не ты вышла замуж за такого красавца! Хочешь быть его женой?
- Само собой, хочу.
- Ладно. Положись на меня.
Поднялась колдунья в комнату принцессы из Апельсина и говорит:
- Принц просил, чтоб я тебя причесала.
- Спасибо, но я всегда сама причесываюсь.
- Как же ты справляешься с такими косами до пят?
- Да уж справляюсь,- улыбнулась девушка.
- Давай все-таки я тебя причешу.
Ладно, согласилась девушка. Стала злая колдунья расчесывать ей волосы. А как расчесала, воткнула принцессе шпильки прямо в голову. Не простые шпильки, заколдованные. Превратилась тут девушка в ласточку, вспорхнула птичка, покружилась по комнате и порх в окно.
- Скорее иди сюда,- крикнула колдунья дочери.- Сиди в комнате, жди принца.
В полдень вернулся юноша домой. Взбежал по лестнице, влетел в комнату, увидел колдуньину дочку и оторопел:
- А где же моя невеста?
- Я это и есть. Только иссохла от тоски, тебя поджидая,- отвечает колдуньина дочь. И давай вздыхать и плакать.
Никак не верит принц, что перед ним невеста. "Не в тоске тут дело,- думает.- У этой уродки злое сердце". Но слова своего он нарушить не мог и сказал обманщице:
- Что ж, едем во дворец, нас там ждут.
Поехали они в Рим. Король с королевой на радостях, что сын наконец-то решил жениться, толком не разглядели, как зла и дурна собой будущая невестка. В тот же день назначили свадьбу и устроили большой праздник. Обед приготовили на славу. И мороженое на столе, и орешки, и всяческие сладости. На королевской-то кухне кастрюлек много!
Повар на кухне кушанья готовит, королевских гостей потчевать спешит. Вдруг слышит, чей-то тоненький голосок поёт:
Повар, повар у плиты,
Заклинанье слушай ты:
Чтоб жаркое подгорело,
Чтобы ведьма не поела!
Остолбенел повар. Осмотрелся - нет никого, только ласточка на подоконнике сидит. Вытащил он жаркое из духовки - а оно все сгорело.
Приготовил он наскоро другое блюдо, поставил жариться, а голосок снова поет:
Повар, повар у плиты,
Заклинанье слушай ты:
Чтоб жаркое подгорело,
Чтобы ведьма не поела!
Оборотился повар к окну, а там опять ласточка сидит и на него пристально глядит. И снова жаркое в угли превратилось.
Испугался повар, бросил все кастрюльки и сковородки, побежал к принцу и рассказал ему, что делается на кухне.
- Да тебе не приснилось ли? - удивился юноша.
- Какое там, принц, чистая правда!
- А ну-ка пойдём, посмотрим.
Колдуньина дочь почуяла неладное и шепчет принцу:
- Куда же ты? Бросаешь невесту в день свадьбы? Останься со мной!
Но принц её слушать не стал - на кухню пошёл.
В третий раз поставил повар жариться кусок мяса. Когда кушанье было почти готово, голосок пропел ту же песенку. И опять мясо дочерна подгорело. А на окне - снова ласточка сидит...
- Я хочу поймать её,- говорит принц.
- Не трогай ласточку, это ведь ведьма! - кричит невеста; мигом примчалась она на кухню вслед за принцем.
Подошёл юноша к окну, и ласточка сама далась ему в руки. Стал он гладить птичку и нащупал что-то твёрдое у неё в головке. Вытащил одну шпильку - показалась одна девичья рука, вытащил другую - другая рука, вытащил третью шпильку - предстала перед ним красавица из Апельсина. Бросилась она в объятья юноше, и рассказала всё, как было.
- Ах ты, обманщица! - крикнул принц колдуньиной дочери.
Схватили колдунью, крепко связали и бросили в темницу. А принц с принцессой поженились и устроили такой свадебный пир, что в словах не описать.
Ну, а я залез под стол
И там косточку нашёл.
Меня по носу пинали -
В глазах искры засверкали.
Но хоть я не пообедал,
Все ж вам сказочку поведал.

Автор: Маруся Порешина Апр 8 2010, 08:33
А сегодня я хочу поведать вам романтичную и поучительную сказку о Дне влюбленных....

В одном царстве, в одном государстве жила Прекрасная Принцесса. Она была так красива, что графы, князья, принцы и короли всего мира предлагали ей руку и сердце. Но она не соглашалась, потому что не любила их.

Тогда решила Принцесса обратиться к Волшебнице, чтобы та помогла найти любимого человека. Подумала Волшебница и говорит: «Хорошо. Я помогу тебе. Ты сможешь выбирать из лучших мужчин в мире в течение недели – до Дня Святого Валентина. Но если по истечении отведенного срока ты так и не найдешь своей любви, я отниму у тебя самого близкого тебе человека. Кого ты мне отдашь?»

А у этой Принцессы был друг – Иван. Когда ей было грустно – он веселил ее, когда она плакала – утешал. Когда ей нужна была помощь – Иван был тут как тут. Стоило принцессе чего-нибудь захотеть – ее друг тут же приносил это! Девушка и не помнила такого дня, чтоб его не было рядом.

Подумала она и сказала: «Я согласна, если я не найду своей любви, то забирай Ивана. Он мне ближе всех».

На том и порешили.

Приходит на следующий день Принцесса к Волшебнице.

– А каким должен быть человек, которого ты можешь полюбить? – спросила Волшебница.

– Богатым, – ответила Прекрасная Принцесса.

И тогда ее привезли к самому Богатому на земле человеку.

– Прекрасная Принцесса, выходи за меня замуж. Если ты меня полюбишь, я брошу к твоим ногам золото, серебро, жемчуга и алмазы. У тебя будет огромный дворец, куча слуг, ты станешь одеваться в шелка и вкушать самые дорогие яства.

– Полюбила б я тебя, но уж больно ты некрасивый…

И тогда ее отвезли к самому Красивому на свете мужчине.

– Прекрасная Принцесса, выходи за меня замуж. Если ты полюбишь меня, то сможешь каждый день любоваться моим прекрасным телом, трогать меня и восхищаться мной. Ты сможешь говорить всем подругам, что твой муж – самый красивый на свете, и они будут тебе завидовать.

– Полюбила бы я тебя, но уж больно ты глупый…

И отвезли ее к самому Умному на свете мужчине.

– Прекрасная Принцесса, выходи за меня. Если ты полюбишь меня, я буду читать тебя книги великих ученых. Мы будем сутками, неделями и месяцами проводить опыты, открывать новые планеты и создавать новые вещества.

– Полюбила бы я тебя, но уж больно скучно с тобой...

И тогда ее отвезли к самому Веселому на свете мужчине.

– Выходи за меня замуж, Прекрасная Принцесса. Если ты полюбишь меня, то будешь все время петь, плясать и танцевать. Мы будем смеяться над бедняками, потешаться над стариками, глумиться над слабаками! Это очень весело!

– Полюбила бы я тебя, но уж больно ты злой…

Тогда отвела ее Волшебница к самому Доброму на свете мужчине.

– Выходи за меня замуж, Прекрасная Принцесса. Если ты полюбишь меня, мы будем помогать людям. Мы будем оберегать стариков и детей, мы будем выхаживать животных и птиц.

– Полюбила бы я тебя, но уж больно ты бедный…

Наступил канун Дня всех влюбленных.

Пришла Волшебница к Принцессе и говорит: «Ты хотела богатого, красивого, умного, веселого, доброго. Я предлагала тебе таких мужчин, но ты так никого и не полюбила. Завтра я заберу у тебя Ивана».

Закручинилась принцесса, запечалилась. Уж так ей не хотелось с другом расставаться!

Да, он не очень богатый – зато делится всем, что у него есть.

Да, он не очень красивый – зато смелый и сильный.

Да, он не самый умный – но он всегда находит нужные слова.

Да, он не веселится днями напролет – но он чуткий и заботливый.

И он не ко всем добр – зато он добр к Принцессе.

И поняла Прекрасная Принцесса, что никто ей не нужен, кроме Ивана. И кинулась она к Волшебнице со словами: «Люблю я Ивана. Не забирай его у меня, отдай».

Волшебница покачала головой, да что делать. Пришлось оставить юношу Принцессе.

А на следующее утро – в День всех влюбленных – сыграли они свадьбу и стали жить-поживать, да добра наживать. И родилось у их много деток и внуков.

И всем им, когда они вырастали, Принцесса говорила: «Не ищите любовь. Оглянитесь – она всегда где-то рядом».


Автор: Алина Кирпичева Апр 10 2010, 20:42
Пустыня: почему в ней ночью холодно, а днем жарко.

Прогноз погоды. Сегодня по области и в городе плюс 18-20, местами кратковременные осадки в виде дождя, ветер северо-восточный, 5-7 метров в секунду, порывами до 12. Эх, все равно вранье… сколько не слушай прогнозы – никогда не совпадет. Сказали бы сразу – температура в ближайшие сутки будет где-то в диапазоне от минус 10… до плюс 40. Точно бы не ошиблись… А интересно, есть на самом деле такие места на Земле, где ночью минус 10, а днем плюс 40? Где на земле можно за один день обгореть и продрогнуть до костей? Не поверите, но, оказывается, есть такое место!

Захватив шорты, темные очки и шапку-ушанку, команда Галилео отправилась в… обычную пустыню.

Мы померили дневную температуру. +45 градусов. Теперь ночные измерения…+5. Вот так разница! Почему в других местах таких температурных перепадов нет?

Было решено провести эксперимент. Мы взяли теннисный мячик и лампочку. Нагрели мячик под лампой. Какая часть мячика нагреется больше всего? Конечно та, которая ближе всего к лампе. Как вы понимаете, тепло и свет лампы попадают на поверхность мячика по кратчайшему расстоянию под прямым углом. А вот полюса мячика освещают и согревают только рассеивающиеся лучи и тут они проходят практически мимо поверхности. Точно так же обстоит дело и с шаром, на поверхности которого живем мы. Больше всего тепла получает экватор, а меньше всего полюса. Так, что в пустыне законы физики бессильны? Не торопитесь. Смотрим дальше.

Известно, что теплый воздух поднимается, а холодный опускается вниз. Таким образом, теплый воздух над экватором поднимается в небо. Он не улетает к звездам, потому что его держит земное притяжение. Куда же он девается? А он на большой высоте летит к полюсу, где холодно и там снова опускается на землю, по земле ползет до экватора и снова взлетает. Получается, что на земле существует два непрерывных потока циркуляции воздуха – к северу и югу от экватора.

Теоретически верно. Но мы не забыли, что земля вертится! Мы же Галилео!

Из-за вращения получается, что на земле циркулирует не 2 воздушных потока, а целых шесть! И вот в тех местах, где воздух опускается к земле он холодный, но постепенно нагревается и приобретает возможность вбирать в себя пар и как бы «выпивает» влагу с поверхности. Поэтому планету обвивают два пояса засушливого климата – это и есть место, где зарождаются пустыни.

Итак, мы ответили на вопрос, почему в пустыне сухо.

А почему в пустыне жарко? А жарко в ней – потому что сухо! Как же низкая влажность влияет на температуру?

Очень просто – в воздухе нет влаги, следовательно, солнечные лучи не задерживаясь, достигают поверхности почвы и нагревают ее. Поверхность почвы нагревается очень сильно, а отдачи тепла не происходит – нет воды, чтобы испарять! Поэтому так жарко! И в глубину тепло распространяется очень медленно – из-за отсутствия все той же теплопроводной воды.

С жарой понятно! Но почему ночью холодно? Потому же, почему и жарко. Из-за сухости воздуха. В почве нет воды, а над землей нет облаков – значит, нечему тепло удерживать!

Теперь понятно, почему собираясь в пустыню, надо брать два комплекта одежды – для зимы и лета? Чтоб за один день не обгореть и не замерзнуть.

Да… представляете – приходите вы на прием ко врачу:

— Здравствуйте доктор, что-то горло болит, простыл наверное, выпишите мне чего-нибудь лекарственного… Где простыл? Да в пустыне… В Сахаре… В пустыне говорю, простыл. Холодно там!… К кому обратиться? А он, по каким дням? Ага – ща, запишу: психиатр вторник-четверг с 2-х до 8-ми.Хорошо! Спасибо. До свидания!

Подводная лодка: что у нее внутри?

Последний русский император Николай II в 1902 году издал указ о создании русского подводного флота. Тогда трудно было себе представить, что менее чем через 80 лет под водой можно будет прятать «игрушки» длиной 90 метров и высотой с трехэтажный дом.

Это размеры дизельной подлодки, которая изготовлена в конце восьмидесятых и снята с боевого дежурства чуть больше 10-и лет назад. Так что все ее устройство принципиально ничем не отличается от устройства современных лодок такого же класса.

Лодка вооружена 24-я торпедами, которые через 6 торпедных аппаратов всегда готовы поразить корабль противника. Восьмиметровые торпеды через специальный люк грузятся в лодку, а потом на талях подводятся к месту крепления. Когда торпеда запускается, она не оставляет следа на воде благодаря специальным винтам. К тому же торпеда самонаводящаяся, так что шансов уклониться от ее удара, практически нет.

Если матрос хочет из торпедного отсека перейти в другой отсек, он должен получить разрешение от начальства. Ведь все люки в подлодке всегда закрыты. Матрос спрашивает разрешение по телефону, а если вдруг телефон не работает, придется общаться с помощью азбуки перестукивания.

Каждый ли матрос хочет стать капитаном. Персональная капитанская каюта на лодке более чем скромна. На такую кровать не всякий уляжется. Офицеры живут в каютах по двое, а матросы спят прямо между механизмами лодки. Интерьер, конечно, специфический, зато попросторней будет. Одновременно на вахте находятся 30-35 человек и столько же в это время отдыхают.

От каюты капитана буквально рукой подать до каюткомпании, камбуза и медпункта. Получил от капитана накачку, перекусил и – в медпункт. Всё рядом. Медицинский изолятор на подлодке при необходимости используется еще и как камера для заключенных. Тоже не очень-то просторно.

Здесь же так называемый душегальюн. Это совмещенный санузел, как в хрущевских пятиэтажках. Только еще меньше по размеру. Моются подводники забортной водой.

Командный пункт подлодки. В этом, почти пушкинском, кресле сидит обычно… нет, не командир. Боцман. Боцман на подлодке, после командира, конечно, самый важный человек. Потому что именно боцман с помощью этих манипуляторов непосредственно управляет кораблем. Скорость лодок такого класса и в надводном, и в подводном положении примерно 30 км в час.

Когда поступает приказ на всплытие, воздух под давлением в 240 атмосфер – то есть, в 240 раз больше обычного земного давления – выдувает воду из балластных цистерн. Вот почему подлодки всплывают буквально со свистом. Это воздух свистит.

Боцман управляет и погружением. Через отверстия, которые называются шпигатами, вода сама, безо всякого всасывания, заливается в балластные цистерны. Наша подлодка может погрузиться на глубину до 300 метров. Но если лодка просто сразу провалится в глубину, она потеряет устойчивость и управляемость. Именно поэтому подлодки не ныряют, а с помощью этих носовых рулей с наклоном уходят вниз. Такое погружение занимает всего несколько десятков секунд.

Ну, а как только погрузился, сразу к штурману – давай курс! У штурмана есть свой перископ, через который он смотрит на звезды и по ним определяет положение лодки в мировом океане. Командирский перископ расположен перед штурманским. На боевом походе подлодка время от времени всплывает, командир оглядывает горизонт и, не обнаружив противника, вновь погружается.

Дизельная подлодка может непрерывно плыть под водой не больше 10 суток. А потом все равно приходится всплывать минимум на 6 часов, чтобы зарядить аккумуляторные батареи, которые обеспечивают работу трех мощных электродвигателей. При зарядке батарей лодка еще и проветривается. А чтобы экипаж не задохнулся от выдыхаемого углекислого газа, в каждом отсеке находятся аппараты регенерации воздуха. Они заряжены специальными химическими кассетами, которые непрерывно вырабатывают кислород.

Распорядок дня на подводной лодке жестко регламентируется. И, как на любом военном корабле, каждые полчаса звучит корабельный колокол. В далекие времена часы на кораблях были песочными, из стекла. Поэтому обозначить колокольным звоном точное время называется у моряков «отбить склянки».

Чтобы команда под водой не загрустила, кок потчует моряков черной и красной икрой – это официальная привилегия подводников. Каждый офицер и матрос получает в день не меньше 500 гр. мяса и – представьте себе – от 50 до 200 гр. красного сухого вина, чтобы кровь лучше бежала по венам. Так что кто любит икру и красное сухое, вам прямая дорога в подводный флот.

А по прибытии в родную гавань еще одна неукоснительная традиция – команда, которая выполнила боевую задачу, получает жареного поросенка.

Так что помните: служба на подводной лодке просто-таки полна удовольствий.

Профессия – клоун

Клоунов любят все. Публика всегда ждёт их появления на арене. Ведь, выступление клоуна - это всегда ярко и всегда очень весело!
Но когда представление заканчивается, и клоун скрывается за кулисами под аплодисменты зала, становится ясно, что мы ничего не знаем об обратной стороне этой профессии.

Итак, знакомьтесь - клоун Игорь Яшников!

Игорь живёт... в фургоне. Ведь он артист цирка-шапито, постоянно переезжающего с места на место.

Внутри фургона всё, чтобы клоун чувствовал себя человеком. Сейчас Игорь он проведёт экскурсию. Плита… Душ... биотуалет. ...Люк в крыше!

Пока мы оглядывались по сторонам, клоун собрался на работу – благо идти недалеко.

От амплуа клоуна зависит успех. Раньше у клоунов выбор был не большой. Либо белый…. – вот такой – то есть самодовольный напыщенный всезнайка…Либо рыжий…. То есть веселый, глуповатый простачок.

Кому, как вы думаете, доставались все аплодисменты ? Конечно, рыжему!

Все изменилось в советское время. Знаменитый Карандаш уже и не белый, и не рыжий. Из грима - чуть-чуть пудры и подводка для глаз. Всё по идеологическим соображениям. Зачем же честному советскому человеку скрывать свое лицо?


Пара часов до начала представления. Время генеральной репетиции. А наш клоун завершает перевоплощение. Последний и неотъемлемый атрибут – ботинки. Они чуть-чуть "свободноваты". На 13 размеров больше! В таких больших ботинках надо еще уметь ходить. Так что, фирменная смешная походка клоуна - вовсе не ради потехи, а потому что по другому - никак.

А если бы не такие штаны, пришлось бы носить с собой чемодан для реквизита. Посмотрим: сколько предметов может в них поместиться! Итак…Шляпа! Корзинка! Картонка!.. Маленькая собачонка. Скоро некуда будет ставить!.. Это все?.. Вот еще – завалялось в самом глубоком кармане.

Нет, это вовсе не ошибка! Так и задумано! Интересно другое – как он умудрился не посадить на костюм ни одного пятна? И почему не набил шишку от удара?

Это яйцо - с секретом. Сначала, при помощи шприца Игорь удалил из него белок с желтком... Потом пришло время спирта. Наполняем яйцо спиртом... Теперь - скотч. Не шотландский, канцелярский.

Заклеиваем яйцо клейкой лентой.

Когда яйцо разбивается, спирт быстро испаряется и не пачкает одежду. Тогда почему же не вода? Всё дело в силе удара! Плотность спирта меньше плотности воды, соответственно сила удара яйца со спиртом - меньше.

Да и пахнет Игорь после этого, как настоящий народный артист!

Тем временем на арене - ближайшие родственники клоуна.

Клоуны и жонглеры — профессии очень близкие. Раньше и тех, и других использовали для того, чтобы отвлечь внимание зрителей, пока меняют реквизит.

Вот почему в цирковой программе клоунов и жонглеров рядом почти ни когда не ставят. После их выступлений всегда идет технически сложный номер.

Смотрите. Пока прожектор высвечивает клоуна, в темноте усердно работают люди в черном. Которые меняют ковер для следующего номера.

Так, кстати, появилась разновидность клоуна – коверный – то есть тот, кто выступал, пока перестилали арену…Подготовка закончена. Задача клоуна выполнена.

Игорь тоже начинал, как акробат. Ведь, чтобы профессионально смешить людей, нужно быть и дрессировщиком, и жонглером, и даже изобретателем.

Знаменитый Олег Попов всегда сам делал реквизит для своих номеров. А вот творение рук нашего клоуна. Следите за бицепсом.

В чём секрет!? Бодибилдинг? Надувательство!

...Резиновая груша...

...шланг

... баллон со сжатым воздухом...

Готово!

Тем временем наш клоун опять на арене – 5-й раз за представление! ...Обратите внимание: он должен повторить каждое движение на все четыре стороны, чтобы номер увидел каждый зритель. Думаете легко так сделать? Попробуйте!

И вот так раз 300 в год. В среднем в стольких представлениях участвует клоун. А сегодняшнее шоу подошло к концу.

Пора ложиться спать. Ведь завтра - новый город и новое представление!

Автор: Оксана Апр 20 2010, 15:04
Королевская ночь

Рассказы про детей и для детей


-- Наш двор (предисловие)
-- Признание таланта
-- Мы были сиу...
-- Белая железная дорога
-- Город для Аленки
-- Соринка

ЧЕГО УЖЕ НЕ БУДЕТ
-- Война с королем
-- Когда распускаются черные розы
-- Королевская ночь

КАК ДЕТИ СПАСАЮТ ВЗРОСЛЫХ
-- Здесь не хватало собаки
-- Поклониться дереву
-- Добрые дела одной смешной картошки
-- Кока-фока-пока-тос!

ДЮНКА
-- Букет бабушке
-- Гусь прошелся желтолапый
-- Чертово семя
-- Вигвам.

ЛЁКА
-- Лёка и дед Мороз
-- Лёка и травы
-- Лёка и каббалисты.

ЛАДКА И ПОДВОДНАЯ ЛОДКА

О ПРИРОДЕ И О СЕБЕ
1. Теремок
2. Кто-то ушел из леса
3. Молитва
4. Забытое заклинание
5. Собачий угол
6. Карусель.

НАШ ДВОР

В нашем дворе три высоких дома буквой "П" и один напротив, поодаль.
В центре стоит трансформаторная будка, а недалеко от нее - доминошный самодельный стол. По другую сторону еще один. Детский "городок". Много раскидистых тополей, от пуха которых весной чихают и сморкаются почти все жители двора и грозят рукой пушистым кронам.
Под тополями стоят скамейки. На одной из них, с высокой фанерной, выкрашенной зеленой краской спинкой в любое время года сидит Кузьмич, ветеран. На Кузьмиче твердый полувоенный картуз, толстое коричневое пальто, он с палкой, на которой держит грузные руки.
На скамейку Кузьмича время от времени кто-нибудь подсаживается и перебрасывается со стариком парой-другой слов. Старик оживает, ему бы сейчас поговорить, но тот, кто подсел к нему, опоминается и, даже не извинившись, убегает.
Перед глазами старика проходит вся жизнь нашего двора. Люди ведь не только проходят по двору, они останавливаются, разговаривают - до него доносятся те или иные слова, - порой ругаются, разбегаются, иногда дерутся (мальчишки), окликают друг друга, кричат что-то из окон... короче, старик знает всё обо всем, но что толку от этого знания, которое копится и копится, а перелиться ему некуда!
Некуда, некуда...

Однажды кто-то написал мелом на двери среднего в среднем доме подъезда:
Жильцы дома  22:
Игорь - кв. 17.
Петя - кв. 25.
Витюня - кв. 19.
Павлик - кв. 23.
Никита - кв. 18.
И т.д.
Это и есть настоящие жильцы дома  22. Остальные - взрослые. Взрослые целый день на работе, вечерами тоже заняты. А в выходные - одни по полдня лежат под машинами, словно изнутри исходит какое-то целебное излучение, другие возятся в своих квартирах: убирают, стирают, готовят обед, натирают полы, белят, красят, ремонтируют...
А некоторые целый выходной день стучат в домино. Одни стучат, другие ждут очереди. Доминошники все как один одеваются в спортивные костюмы.
Парни тоже ребятам не интересны. У них мотоциклы, гитары, плееры, мобилы, таинственные разговоры, к которым мальчишку не подпустят. Брысь, скажут, малявка! Кто ж тогда настоящие жильцы дома  22 и других домов в этом дворе?
В нашем дворе шесть собак. Черная и ласковая Цыганка, которая юлой кружит возле твоих ног. Лохматый пес-доходяга, пес-приживала, которого зовут странным именем "Вполет!". Историю этого славного имени нужно рассказать, хотя бы потому, что это целая история. Историйка.
Еще в те годы, когда в Советском Союзе запустили в космос первое живое существо, собаку Лайку, мальчишки этого двора назвали призывом "Вполет!" пригретую ими шавку. Это было, конечно, здорово. Лайка еще летала, а другая собака уже готова была занять место в космической капсуле и сделать виток-другой вокруг Земли. Их собака. Новое имя она освоила в два счета и летела к кому-то, стоило ему крикнуть: "Вполет!", со всех ног. За эту готовность к подвигу ее ценили и всегда чем-нибудь угощали. А она виляла хвостом. В полет так в полет, лишь бы кормили...
Героической собаке соорудили конуру из картонных коробок; в благодарность за жилье она лаяла всю ночь, и разбуженные лаем жильцы со всех этажей бросали в нее картошкой и яблоками из холодильников.
Потом Вполет куда-то исчезла, мальчишки немедленно отыскали у выхода из метро бесхозного грустноглазого щенка с обрывком веревки на шее и назвали тем же именем, потому что... потому что, во-первых, вообще любили собак, а во-вторых, души не чаяли в Вполете или Вполетихе, и когда она пропала, чуть не плакали.
С этого грустноглазого щенка и повелось во дворе называть каждую новую пригретую собаку именем Вполет, хотя давно уже в космосе летают люди. И сейчас, когда те мальчишки, что впервые дали собаке имя-призыв, стали уже дедушками, живет во дворе пес-доходяга, пес-приживала, который тоже охотно отзывается на это имя.
Пятый или десятый Вполет летом занимает домик Бабы Яги рядом с песочницами. Возле этого домика любят почему-то собираться дворовые и приблудные алкаши. Вероятно потому, что в домике можно, выгнав Вполета, отоспаться. И частенько поутру из домика виднеются чьи-то разбитые башмаки; а бедняга Вполет обходит этот "вытрезвитель" стороной, иногда, впрочем, на башмаки, для порядка поварчивая.
Кормят его всем домом, но он все равно тощий. Тощий, пегий, с вечно поджатым хвостом и с разными ушами, то есть одно у него торчит, а другое висит. Росточка пес среднего, для приживалы самого удобного. Квартируя у Бабы Яги, он попробовал в благодарность за еду залаять ночью, но после первого же яблока замолчал, умница, и больше лаять ночью не рискнул. Подводя итог рассказу о псе-доходяге, можно сказать, что Вполетом его назвали только в силу традиции...
Есть еще толстый и ко всем одинаково добрый Жмурик (от слова "жмуриться", а не от другого), кудлатая Шавка, и худой и трусливый Кощей, который всю зиму спит на теплом люке центрального отопления.
Погулять же выводят молодого серого дога с удивительно глупой тяжелой мордой и двух пучеглазых, вечно дрожащих собачонок, которые, когда бегут, кажутся многоногими, как инфузории. Шкура молодому догу пока велика, - она болтается на нем и собирается складками.
Что еще есть в нашем дворе? Ну, ясно, кошки - но их никто не считал. Асфальтовая площадка, которую зимой заливают водой и играют на ней в хоккей. Три гаража с расписанными граффити стенами и дверью.
Школа через дорогу, магазины чуть выйдешь из-под арки, что в среднем доме..
Через день после того, как я стал жильцом дома  22, я вынес во двор ручную пилу, молоток, плоскогубцы, гвозди, кусок фанеры и планки - решил сколотить кормушку для птиц.
Разложил все это добро на пустой скамейке, разметил на фанере квадрат и стал пилить.
Через несколько минут возле меня стоял мальчишка. Терпел он недолго.
-Дядя, это вы что пилите?
-Фанеру.
-А зачем?
-Выпиливаю квадрат.
-А квадрат зачем?
-Много будешь знать, скоро состаришься.
-Не состарюсь, - обещает мальчишка. - Скажите - зачем?
-Чтобы ты спросил.
Мальчишка некоторое время молчит.
-Не, - говорит он, - это вы шутите.
-Я серьезно. Дай, думаю, стану выпиливать квадрат - может, кто подойдет, спросит, что я делаю. Я отвечу. Так и познакомимся.
-Это вы шутите, - определяет мальчишка. - А планки зачем?
Тут подошли и второй мальчишка, и третий. Все они внимательно смотрели, как я пилю фанеру, как отмеряю следующую фигуру, брали в руки то молоток, то плоскогубцы и вслух гадали - что я такое мастерю.
Понемногу завязывался разговор.
Если вы делаете скворешню, можно услышать множество историй про птиц. А когда истории про птиц кончатся, начнутся рассказы про тех, кто птиц любит, кто держит, кто ловит, кто убивает.
А если вы ремонтируете кошкин домик, ясно, вы услышите все про кошек.
И нет ничего легче, чем разговориться о собаках.
Если вы расскажете что-то сами, в ответ услышите сто историй. Первая будет очень похожа на вашу, вторая - поменьше, третья - еще меньше, а потом пойдут истории самые разные.
Я в тот раз рассказал... уж не помню, о чем, - и мне стали рассказывать в ответ.
Пока мы разговаривали, к нам подходили и другие мальчишки. Одни, послушав, оставались, другие, постояв и как-то по-своему оценив обстановку, уходили.
Так у меня во дворе появилось много знакомых.
Где уж теперь мне было вставить свою историю, когда начиналась беседа!
Я слушал. И, конечно, каждый второй рассказ был о собаках и о том, как их, собак, обижают. А ведь иные собаки спасают человека от смерти.
-Вот я читал, - начинал кто-то, но я тут же просил рассказывать не книжное, а свое или то, что слышал от кого-то собственными ушами.
В "своих" историях собаки никого еще от смерти спасти не успели - просто не было случая, - и тогда шли рассказы про все что угодн (постепенно я узнал и историю Вполета).
Иной рассказ был такой маленький, что его можно было поместить в спичечный коробок, как кузнечика. У другого не было конца. А тот обрывался на самом итересном месте, и продолжение только следовало... И никто не знал, каким оно будет, никто - потому что автором был весь наш двор и многое, многое другое, чего не перечислишь, а главное, не предусмотришь, как не предусмотришь соринки, которая попадет в глаз, победы на хоккейной площадке или настроения, с каким придут родители с работы.
И эти рассказы - тоже нельзя считать законченными: ведь никто не знает, что еще может приключиться завтра и послезавтра с Витюней, Петей, Никитой.

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 15:01
Здравствуйте) Я хочу перепечатать сюда большую повесть, которая понравится ребятам постарше, лет 12-14, я надеюсь. Заранее извиняюсь за нерегулярность повествования - не всегда есть возможность. Но я постараюсь, обещаю. Итак...

Владислав Крапивин.
Та сторона, где ветер.

часть первая.
АВГУСТ
Ночью грянул норд-вест. он ударил так, что несколько шиферных плиток сорвались с крыши и застучали о деревянное крыльцо. застонали расшатанные ворота. Потом, когда первая волна ветра ушла и он сделался ровнее, Владик услышал гудение проводов. Они дрожали в потоках воздуха, как баслвые струны, и низкий звук их проникал сквозь шум ближних деревьев и беспорядочное, как перестрелка, хлопанье калиток.
Владику захотелось подняться на чердак и проверить стрелку флюгера. Но он побоялся разбудить отца. Ведь отец обязательно порснется от осторожных Владькиных шагов. Нет, пусть уж спит, он и так лег совсем недавно. Владик еще слышал неостывший запах обуглившейся газеты, которой отец рпикрывал лампу, когда сидел над чертежами.
Владик нащупал упавшее на пол одеяло, натянул его до подбородка и стал медленно засыпать под шум тополей и гудение проводов. "Циклон с северо-запада", - подумал он сквозь дремоту. Сейчас он уже и без флюгера знал, с какой стороны пришел ветер.
Темнота, словно стены черной палатки, вздрагивала под ветром. И вот наконеу он пробил ее, рассыпав редкие оранжевые искры. Они выросли, превратились в яркие шары с пушистыми лучами и заплясали вокруг Владика, разрывая темноту в клочья. Так всегда начинался самый хороший сон.
Но сейчас в него вмешалось что-то чужое и недоброе.
Откуда-то из глубины донеслись шаркающие шаги тетки.
"Приехала уже! - недовольно подумал Владик. - И когда успела?" Медленно и скрипуче тетка заговорила издалека:
-Продырявил крышу-то. Навтыкал всяких палок. Все не как у людей! У других-то уж, если не дал господь...
-Чего не дал? - поднимаясь, тихо спросил Владик и почувствовал, как от обиды и злости холодеет лицо.
Тетка замахала руками и стала быстро уменьшаться, словно таять.
-"Господь"... - сквозь зубы сказал Владик.
Но маленькие оранжевые солнца снова закружились перед ним, сливаясь в яркие полосы, и темнота рассеялась совсем. Владику снилось, что кругом уже день и, как зеленые костры, полыхают на ветру деревья...

Ну вот, время вышло))) Продолжение следует))

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:00
Владислав Крапивин
Та сторона, где ветер

Крапивин Владислав
Та сторона, где ветер

Владислав Крапивин
ТА СТОРОНА, ГДЕ ВЕТЕР
Телевизионная пьесса в двух частях
по одноименной повести Владислава Крапивина
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Действующие лица:
Владик - мальчик одинадцати лет.
Генка Звягин - двенадцати лет.
Илька - восьми лет.
Яшка Воробьёв - десяти лет,
Шурик Черемховский - двенадцати лет,
Антон Калинов - десяти лет - компания "змеевиков".
Серёга Ковалёв,
Витька Ковалёв - "голубятники"
Иван Сергеевич - отец Владика.
Мать Генки.
Отец Генки.
Бабушка Генки.
Тамара Васильевна - мать Ильки.
Мать Яшки Ворбьёва.
Дядя Володя - знакомый Тамары Васильевны.
Вера Генриховна - учительница английского языка.
В эпизодах:
Генка Звягин в возрасте четырёх лет;
ребята занимающиеся с Верой Генриховной;
мальчишки из компаний "змеевиков" и "голубятников";
рабочие в школьном коридоре;
хозяйка огорода.
Лето. В школьном коридоре вдоль стен стоят друг на дружке вытащенные парты. Маляры красят дверь. Двое рабочих волокут по коридору забрызганный известкой шкаф, из которого выглядывает пожилой, видавший виды скелет - житель кабинета биологии. Ремонт...
В одной из классных комнат - тоже со следами известки на полу и стёклах - четыре парты. За партами маются несколько пятикласников. Это неудачники, схлопотавшие переэкзаменовку по английскому языку.
Пожилая сухопарная "англичанка" Вера Генриховна раздельно диктует:
ВЕРА ГЕНРИХОВНА: Ай гоу ту зэ ярд... Пишем: ай гоу... Звягин! Ты опять смотришь в окно! Ты смотрел туда весь учебный год, по крайней мере, на уроках английского языка. Потрудись заниматся хотябы сейчас. Пора понять, что до решающей контрольной осталось всего две недели.
Генка, лохматый скуластый парнишка, досадливо повернулся к доске и сделал вид, что слушает. Вера Генриховна, отвернувшись, начинает писать мелом.
ВЕРА ГЕНРИХОВНА: Все пишем без ошибок и запоминаем: Ай гоу ту зэ ярд... Ай...
Она неожиданно поворачивается. Генка не пишет. Он опять смотрит в окно. По его лицу видно, что всеми помыслами он там, на солнечной летней улице.
Вера Генриховна раздосадована. Её можно понять: ради чего она бьётся с оболтусами вроде Звягина?
ВЕРА ГЕНРИХОВНА: Звягин! В конце концов, если тебе всё равно, перейдёшь ли ты в шестой класс, можешь отправлятся на улицу! Ступай!
Генка пожимает плечами и для приличия человека, к которому придираются зря. Берёт с парты учебник и тетрадь и степенной походкой покидает клас. Но в коридоре его сдержанность лопается, он подлетает к окну. А за окном
АВГУСТ - МЕСЯЦ ВЕТРОВ.
Жёлтые кучевые облака стоят над городом, над рекой. Солнцем залиты крыши. На крышах мальчишки. В небе, под облаками парят пёстрые прямоугольники воздушных змеев.
Маленький Илька промчался по улице, остановился перед тенью змея, упавшей на тротуар. Весело и прищуренно глянул вверх.
ИЛЬКА: "Жёлтый щит"... "Леонардо"... "Битанго"... "Стрелец"...
Он помахал змеям, как своим друзьям, и помчался дальше.
... Вдоль палисадников, по заросшей лопухами окраинной улице компания мальчишек тащит странное сооружение на колёсах от детского велосипеда. Ребята веселы ивозбуждены, словно после победного боя. Среди них Антон Калинов и Яшка Воробьёв по прозвищу Ворбей - тонкошеий и тонконогий веснущатый пацанёнок лет десяти.
МАЛЬЧИШКИ(наперебой): Теперь пускай стреляют!.. Ха, из рогаток!.. А как увели! Никто и не моргнул... Теперь поищут!..
ЯШКА (с гордостью): А говорили "не получится"! Я везде пролезу.
Неожиданно компания остановилась: навстречу шагал признаный афторитет и командир - Генка Звягин.
ГЕНКА (стараясь за сдержаностью скрыть досаду, что такое дело провернули без него): Вот это да... Когда успели?
ЯШКА: Только что. Они все у Серёги Ковлёва на голубятне собрались, а катапульта у забора осталась! Мы верёвку накинули и р-раз!..
ГЕНКА: Никто не видел?
ЯШКА: Ха! Ты что! Мы это дело за одну секунду!
ГЕНКА (с прорвавшимся удовольствием): Ну, будут теперь голубятники лапу сосать! Фиг им дострелятся до наших "конвертов"!
И все глянули в небо, где дрожали в потоках воздуха змеи: прямоугольники, косо перечёркнутые дранками - конверты.
ЯШКА: Мы её пока у меня за сараем спрячем. Можно? Мамка туда не заглядывает.
ГЕНКА: Давай... Вобще-то испытать эту штуку надо. Стрельнуть куда-нибудь.
АНТОН КАЛИНОВ: Ильку уже за Шуриком Черемховским послали. Шурка в технике разбирается. Придёт - стрельнем.
Генку всегда раздражал непререкаемый авторитет Шурика в вопросах науки и техники.
ГЕНКА: Сами что ли, не разберёмся? Из детского сада, что ли? Айда!
Они вкатили катапульту в Яшкин двор.
ЯШКА (опасливо косясь на окна): Мамка может увидать...
ГЕНКА: Что ты всё вздрагиваешь! Попробуем разик и запрячем. Никто не заметит.
Все обступили катапульту. Сложная система требовала, что бы в ней разобрались. Антон Калинов взялся за рычаг с примотаной поварёшкой.
АНТОН: Эту штуку отвести и зацепить. Я видел, как они делали... А колесо закручивается. Изо всех сил.
Генка перехватил у него рычаг.
ГЕНКА: Взялись! Воробей, крути колесо... Да сильней крути, не лопнешь... А снаряд где?
АНТОН: Вот, кирпич можно...
ЯШКА: Ага! А если он кому-нибуть по башке сбрякает?
ГЕНКА: Кому он сбрякает? Он же вверх полетит.
ЯШКА: А потом-то вниз!
ГЕНКА: Ну и что? Сразу уж по башке! Метеоритов вон сколько на землю падает, а ещё ничью голову не стукнуло... Ну-ка, приготовились.
Он взял спусковой шнур. Все отошли в сторону. Посреди солнечного двора грозно темнела катапульта, затаив в себе тугую силу сжатых диванных пружин и скрученных верёвочных жгутов.
Генка махнул рукой, что бы отошли ещё подальше. Прищурился и рванул верёвку. Катапульта с лязгом подпрыгнула. Но плохо, когда нет спецеалистов: кирпич пошёл не вверх, а просвистел через двор и грянул в старый курятник, где хранились пустые стеклянные банки.
Звон, грохот, летящие осколки. Летящие со всех ног ребята - кто к калитке, кто к забору. Все знают, что с воробеихой - Яшкиной матерью - шутки плохи.
Только Яшка не побежал, заметался у катапульты: надо прятать. Остался и Генка. Они вдвоём ухватили орудие и сразмаха закатили за сарай. Яшка поспешно прикрыл катапульту листом фанеры. Потом они вместе кинулись к забору.
Генка успел перемахнуть. А неудачливого Яшку подоспевшая Воробеиха ухватила за штаны, и он брякнулся назад в траву. Из-за забора Генка слышал шум перепалки.
ЯШКИНА МАТЬ: Ах ты бандит! Дружки - шпана, и сам такой же сделался! Ну подожди, ты у меня сейчас попробуешь лекарства!..
ЯШКА (плаксиво и привычно): Ну чего! Чего дерёшся! Ой, не буду! Ну чего ты!..
Приникнув к щели, Генка увидел, как Воробеиха тащит сына в дом, награждая тумаками.
Он огорчённо качнул головой, потёр лохматый затылок. Уколола совесть: сам спасся, а всегда страдающего Воробья не смог избавить от неприятности.
Но, в конце концов, кто виноват? Прыгал бы как следует. Да и не убьёт Воробеиха собственного сына. Она крикливая, но отходчивая...
Генка встряхнулся, сунул кулаки в карманы, поправил за ремешком учебник и тетрадь. И зашагал к дому.
Генкин отец в сенях дома зашнуровывал стоящий на табуретке рюкзак и хмуро поглядывал на дверь. Генкина мать помогала ему.
Отец затянул узел, привычным движением кинул рюкзак за спину. Бросил на локоть плащ.
ОТЕЦ: Ладно... Пора.
МАТЬ: Минут пять ещё подождал бы... Может, сейчас придёт.
ОТЕЦ: "Минут пять". А самолёт меня будет ждать? Откуда ты взяла, что он сейчас придёт? Каждый день до ночи по улицам свищет, двоечник...
Он решительно направился к двери. Генкина мать, вздохнув, пошла вместе с ним. Дверь на крыльце распахнулась, прикрыв от родителей Генку - он стоял, прижавшись к косяку и слушал разговор.
ОТЕЦ: В общем так и передай: не перейдёт в шестой - шкуру спущу.
Он сошёл с крыльца и зашагал к калитке. Мать, вздыхая, пошла провожать.
Когда калитка закрылась, Генка юркнул в дом.
В комнате он хмуро пнул табуретку, выдернул шнур приёмника, из которого доносилась дребезжащая музыка. Сел у подоконника и сердито задумался.
Из кухни заглянула в открытую дверь бабушка, сокрушенно покачала головой и пошла мыть посуду. Загремела кастрюлями и сковородками.
Этот звон раздражал Генку. Он повернулся к двери.
ГЕНКА (громко, что бы слышно было в кухне): Чем каждой тарелкой греметь, взяла бы все сразу да об пол!
БАБУШКА: Уехал отец-то, оставил ирода на погибель нашу. Не будет сладу.
ГЕНКА (с мрачным уровольствием): Не будет.
БАБУШКА: Мать-то все глаза проплакала из-за тебя, неуча окоянного. Ни зимой, ни летом учится не хочет, лодырь бессовестный.
ГЕНКА: Не хочет... А если не может?!
БАБУШКА: А чего ты можешь? Только обед спрашивать, да по крышам шастать. А что бы язык этот английский учить, толку нету.
Генка подошел к двери и встал на пороге, ухватился за косяки. Вкрадчиво посмотрел на бабушку.
ГЕНКА: Ты в балете танцевать умеешь?
БАБУШКА: Чего?..
ГЕНКА: Спрашиваю, в балете танцевать можешь? Вот как вчера по телевизору.
БАБУШКА: Иди ка ты от сюда! На старости-то лет... Молодая была - танцевала не хуже других.
ГЕНКА (спокойно и настойчиво): Я не про то. Я про балет. Как артистка в "Лебединном озере". Можешь?
БАБУШКА: Не доводи до греха...
ГЕНКА (удовлетворённо): Не можешь. А на скрипке играть? Тоже не можешь. И картины рисовать... Да не злись, другие тоже не могут, если таланта нет. Раз нет, никто с них и не спрашивает. А если для английского языка у человека нет таланта?! Почему все пристают: учи, учи?!
БАБУШКА: У тебя, как поглядишь, ни на что таланта нет. Только дурака валять. Меня бы с детства учили, всё бы успела. И балет твой, и картины. Может, не возилась бы тут со сковородками, а тоже на скрипке играла...
ГЕНКА (устало): Ну и играй.
Снова ушёл в комнату, сел у окна. Но погрузится в горькие мысли не успел. Встревоженно прислушался, Потму что из далека послышалось частое сухое щёлканье подошв. Это - маленький Илька.
Мчится Илька, мелькают, как спицы, коричневые ноги, трепещет за спиной расстёгнутая рубашка.
Если щёлкают Илькины подошвы, значит что-то случилось, значит есть какая-то новость!
Истошно завопили у соседней подворотни перепуганые куры. Илька с размаха остановился у палисадника, навалился грудью на рейки.
ИЛЬКА (стараясь отдышатся): Гена... Белый змей... Он опять поднялся!
Белый "конверт" стоял в голубом воздухе над тополями, крышами и заборами, как большая квадратная луна.
Шурик Черемховский стоял у забора, жуя травинку, и наблюдал за змеем. Над Шуриком, на столбе забора, как настоящий воробей, сидел Яшка.
Змей шевельнулся и взял ещё несколько метров высоты.
ШУРИК: Возможно, он нас просто не понял...
ЯШКА: Чего не понял?
ШУРИК: Наших сигналов.
ЯШКА: Ха! Все понимают а он неграмотный, да? Два дня ему сигналим, а он даже позывные не понял... Вот сшибут его голубятники, мы ему фиг поможем.
ШУРИК: С такой высоты не сшибут. Да ещё без катапульты...
Защёлкали подошвы. Примчался Илька, с разбега упёрся в шаткий забор ладонями. Забор закачался. Яшка не удержался и прыгнул вниз, отбив о тротуар пятки.
ЯШКА: У, козёл бешенный! Тормоза не держат, чьо ли? Как тресну!
Он замахнулся, но Илька ловко присел.
ШУРИК: Оставь его в покое... (повернулся к Ильке): Узнал?
ИЛЬКА: Что? ШУРИК (движений бровей указал вверх): Чей он?
ИЛЬКА: Я не знаю...
ШУРИК: (разочарованно): А-а... Я думал, ты узнавать бегал.
ИЛЬКА (слегка виновато): Я бегал. А там, на Якорной, сидят Витька и Серёга Ковалёвы. А на улице Чехова ещё какие-то голубятники. Они ведь тоже знают про катапульту.
ШУРИК: Ты маленький, не тронули бы.
ИЛЬКА: Сам ты маленький.
ЯШКА: Станут они разбиратся! Они теперь из-за катапульты злющие.
Некоторое время ребята внимательно наблюдали за белым змеем.
ЯШКА: Я ему вчера своим "Шмелём" три раза сигналил. Гордый, не отвечает...
ИЛЬКА: Знаете что? Вот по-моему, это он нарочно, вот и всё. Думает, раз он выше всех, значит, плевать на всех.
ЯШКА: Гляди-ка, "выше"! У меня "Шмель" ещё выше поднимался.
ИЛЬКА (с изумлением и даже восхищённо): Ух и врёшь!
ШУРИК (хладнокровно): Кроме того, твой "Шмель" упал.
ЯШКА: Это он случайно! Потому что ветер зашёл!
ШУРИК (с еле заметной насмешкой): А этот третий день стоит и не падает. Ни случайно, ни нарочно.
Подошел Генка и, незамеченный, остановился в тени, в двух шагах от ребят. Некоторое время молча слушал разговор, а после слов Шурика неожиданно вмешался.
ГЕНКА: Что бы упал, сделать не трудно.
ЯШКА: Ой, Генка!... А как это, чтоб упал?
ГЕНКА: А катапульта?
ШУРИК (с легким пренебрежением): Мы кто? Такие же пираты, как голубятники.
ГЕНКА (взвинченно): Причём здесь пираты?
ШУРИК: И вообще... По своим стрелять...
ГЕНКА: По своим? Если свой, тогда чего не отвечает? А может, как раз голубятники запустили, чтобы нас дразнить.
ШУРИК: Запусти своего "Кондора", он у тебя ещё выше может поднятся. Тогда и дразнить будет некого.
ГЕНКА: Вот ещё!
Шурик пожал плечами. Он остался при своём мнении, но понимал, что спорить с командиром Генкой бесполезно.
ИЛЬКА: Ген... А что тогда делать?
ГЕНКА: Я же сказал - сбить.
ИЛЬКА (стараясь, видимо, убедить не столько ребят, сколько себя): Вообще конечно... Раз он не отвечает... Он ведь сам виноват, да, Гена? Ему сигналили, а он не отвечает. Конечно, надо сбить, наверно...
ЯШКА (жалобно): Только, чтобы мамка не видала, а то мне опять...
Осторожно передавая с рук на руки катапульту, они перетащили её через забор. Яшка нервничал и опасливо оглядывался на крыльцо. Наконец катапульта оказалась на улице.
Среди кустов, растущих вдоль тротуара, было укрытое местечко. Там и установили орудие.
Генка отогнул конец шеста и начал крутить маховик, взводя пружины.
ШУРИК: Могут подумать, что мы сбили его потому, что завидуем. Лучше бы сначала поднять "Кондора".
ГЕНКА (продолжая крутить): Сначала собьём, потом поднимем "Кондора".
ШУРИК: Но это глупо.
ГЕНКА (с натугой, сквозь зубы) Не всем... быть умными...
Пружины сжимались, и шест дрожал от натуги.
ЯШКА (жлобно и опасливо): Хватит. А то сорвётся.
Генка, сжав челюсти, продолжал вертеть маховик.
ШУРИК (спокойно): Хватит. Пружины лопнут... Планку передвинте, а то вдоль улицы полетит... Ну-ка пустите...
Он не одобрял пиратских действий, но положение "технического специалиста" вынуждало помогать приятелям. Да и просто тошно было смотреть, как неумело они обращались с катапультой.
Шурик закрепил шест и установил над ним деревянный брусок планку прицела.
ШУРИК: Надо в платок земли насыпать. Это будет снаряд, вместо камня. А то стукнем кого-нибудь...
Яшка взял у Шурика платок, наколупал земли. Вместе с Илькой они свернули тугой снаряд. Шурик в это время поглядывал то на катапульту, то на змей.
ШУРИК: Отсюда не достанет. Надо выкатить ближе, до перекрёстка.
ЯШКА: Ну вас... Опять увидит кто-нибудь. Не обрадуемся.
ГЕНКА: Быстро выкатим. Раз! - и обратно.
ЯШКА: Ага! Жить надоело? Заряженую выкатывать, да? Как сорвётся, да как даст!
ГЕНКА: Сам выкачу. Нитку готовте и снаряд... Ну-ка отойдите все.
Яшка и Шурик отошли.
ГЕНКА: Ильа, в сторону!
Он взялся за "хвост" катапульты. Илька в сторону не ушёл. Он встал рядом и даже налёг на катапульту животом.
ГЕНКА: Кому я говорю!
ИЛЬКА (не обратив внимания на его сердитый тон, тихонько): Ген... Если собьём, можно я его себе возьму? А то у всех есть а у меня нет.
ГЕНКА: Ладно, возьмёшь. Отойди, а то сорвётся.
ИЛЬКА: Я не боюсь.
Это было похоже на лихой налёт тачанки. Катапульта вынеслась на перекрёсток. Яшка нескалькими взмахами уложил на земле длинную нить - кругами. А в поварёшку на шесте - "снаряд". Шурик, захваченный общим азартом, отпихнул Генку.
ШУРИК: Пусти, наведу, ты не так делаешь... Готово.
Илька ухватил спусковой шнур.
ИЛЬКА: Можно, я дёрну?
Генка - сердитый, с обострившимися скулами, с закушеной губой прищуренно глянул на змей. Может быть, ему казалось, что сейчас он сводит счёты со всеми своими неудачами: с английским языком, с обидой на отца...
ГЕНКА: Дёргай!
ИЛЬКА: Огонь!
И дёрнул шнур!
Удар был крепкий! Шест выбил поперечный брусок и ударил концом по земле. Катапульта подпрыгнула и опрокинулась. Маленькое колесо отскочило и, вихляя, покатилось по траве.
Но выстрел получился. Нить, стремительно вытягиваясь в спираль, уходила вверх, вслед за тряпичным снарядом.
ЯШКА: Есть!
Нить катапульты захлестнула нитку змея. "Конверт" качнулся, мотнул хвостом, дёрнулся будто хотел сбросить аркан. Но не сбросил и начал медленно падать.
Ребята молчали, следя за его падением.
ЯШКА: Идём?
ГЕНКА: Я пойду один.
ШУРИК: А если за змеем прибегут несколько человек? Тебя отлупят.
ГЕНКА: Пойду один.
Он сунул кулаки в карманы и, не оглянувшись, зашагал по дороге. Илька бросился следом.
ИЛЬКА: Я с тобой, Гена!
ГЕНКА: Не надо Илька. Помоги Воробью катапульту собрать.
Илька отстал.
Был яркий день с солнечными облаками. И пёстрые конверты стояли в небе, подрагивая в потоках тёплого воздуха. От этого же ветра качалась и высокая трава у ни зкого уличного штакетника.
В траве лежал сбитый змей. Он оказался цел.
Генка подошёл и остановился над змеем. Не то, что-бы его мучила совесть, но было как-то не спокойно на душе.
Встряхнувшись, Генка поднял голову, глянул по сторонам, Готовый встретить хазяина змея и его друзей. Драки захотят? Ладно, посмотрим.
Но улица была пуста. Генка сел на штакетник и снова стал смотеть на змей.
В конце яркой улицы появилась тёмная, словно тушью нарисованная, фигурка. Подходил мальчишька - в чёрных тренировочных брюках, тёмной майке-безрукавке. Тёмноволосый и тонкий.
У Генки мелькнула пренебрежительная улыбка: драки не будет, мальчишка - хлюпик. Наверно, третекласник.
Генка уселся по удобнее и стал смотреть выжидающе.
А мальчишка шёл неспеша, с опущенной головой. Словно что-то искал на дороге. В пальцах его скользила поднятая с земли нитка. Генку он явно не хотел замечать.
ГЕНКА: Мы не торопимся? Ну-ну...
Он подошвой прижал к земле хвост змея.
Мальчик на Генку так и не взглянул. Сдёрнул змей с газона, опустился на колено и стал осторожно ощупывать планки. Затем оборвал нитку и, по-прежнему не обращая внимания на Генку, рензко встал. Прижатый генкиной ногой хвост натянулся, треснула дранка, бумага лопнула и белый "конверт" развалился на две части.
Генка вскочил.
ГЕНКА (со сдержанной яростью): Харктер показываешь. да? Взбесился? На всех тебе наплевать? А змей-то причём? Ты что, ослеп? Не видишь, что я... держу?!
Мальчик выпрямился и прижал порваного змея к груди. Он взглянул вроде бы на генку и в то же время чуть мимо. Лицо на секунду сделалось растерянным. Но тут же он снова стал спокоен. Опустил голову, отбросил змей.
МАЛЬЧИК (тихо и жёстко): Не вижу. Ну и что?
Что это он? Генкин взгляд, сперва сердитый, потом недоуменный, потом растерянный, метнулся по щуплой фигурке мальльчишки. Было в маленьком незнакомце что-то вызывающее и в то же время беззащитно-тревожное.
Сжатые кулаки - и в одном нитка (она пролегла вдоль улицы - от крышы до змея). Глаза, исподлобья смотревшие на Генку и в то же время как бы сквозь него.
Неужели?..
Генка на миг даже зажмурился. Это было похоже на короткий мысленный стон.
ГЕНКА: Извини... Я же не знал...
Круглые тугие облака стояли над городом...
Яшка, Илька и Шурик устроились на крыше Яшкиного дома. Ждали Генку.
Яшка лёг и закинул руки за голову. Он сейчас был немного не такой, как на земле - суетливый остроносый воробей. Он казался спокойнее и чуть взрослее.
ЯШКА: Облака похожи на дым от старинных пушек. Которые на кораблях...
ШУРИК (не с насмешкой, а скорее удивлённо): Да ты, Яшка, прямо поэт.
ЯШКА (рассеянно): Ну и что...
Илька сидел выше всех, у самого гребня. Он был настроен более прозаично и, кроме того, имел к Яшке кое-какие счёты.
ИЛЬКА: Не-а... Поэты не такие бывают. Они смелые. Пушкин и Лермонтов на дуэлях дрались из пистолетов. А Воробей - боязливый.
ЯШКА: Я!
ИЛЬКА: Конечно. Чуть чего - "Ой, мама увидит! Ой, попадёт!"
ЯШКА (с неожиданной серьёзностью и без обиды на неразумного Ильку): Я и не боюсь, что попадёт. Я боюсь, что мамка расстраивается. Она сперва раскричится, а потом болеет... Два раза стукнет, а потом за серце держится.
ИЛЬКА (с некоторым смущением): Два раза... А всегда вопишь, будто убивают.
ЯШКА (убеждённо): Дак все вопят. Ты, что ли, не орёшь, если от матери попадает?
ИЛЬКА: Меня мама никогда не стукает. И папа ни разу в жизни не трогал.
ШУРИК: Передача на тему "Для вас, родители"... А Генки нет. Неужели влип в историю? Придётся, наверно, ребят собирать и на разведку...
ЯШКА: Думаешь, он спасибо скажет? Если сказал, что пошйдёт один, значит - один, хоть помирать будет. Он сегодня злющий.
ШУРИК: А что за муха его укусила?
ИЛЬКА (с явным сочувствием к Генке и гордостью, что посвящен в такие дела): У него с ангийским худо. Гроб - дело. Совсем увяз.
ШУРИК: Увяз... Он, по-моему и не старался выбратся.
ЯШКА: Не старался! А ты знаешь? А чего старатся, если всё равно бесполезно? Если человек не может.
ШУРИК (примирительно): Ну... может быть. Я не знаю, я немецкий учу. Он, говорят, легче.
ЯШКА: У разных людей голова по разному устроена. У одного языки легко учатся, у другого - никак. У Галки, у моей сестры, в медецинском институте английский язык да ещё латинский на котором рецепты выписывают. И она хоть бы что. А я в этот латинский заглянул - ну ни капельки не понятно.
ШУРИК: А ты сразу понять хотел? Ты хоть английские буквы знаешь?
ЯШКА: Знаю... "Рэ" - как "я", только на оборот. "Лэ" - как "гэ" вниз головой. "И" - палка с точкой.
ШУРИК (со вздохом): Сам ты палка с точкой.
ИЛЬКА (вскакивая): Идёт! Генка идёт... Только без змея...
Генка вскарабкался к ребятам, шагнул, грохотнув листами железа, хмуро сел рядом. Молчал.
ИЛЬКА: Ген, ты подрался?
Генка не ответил.
ИЛЬКА: Подрался, да?
ГЕНКА: Сиди уж... "Подрался". Делать мне больше нечего, как дратся...
ЯШКА: А где змей? Ты ведь Ильке обещал.
ГЕНКА: Самому надо делать...
ИЛЬКА (обиженым шёпотом): А если не получается...
ГЕНКА: "Не получается"... (он вдруг сердито вскинулся. Видимо для того, что бы заглушить собственное смущение). А у того парнишки как получается? Ему в миллион раз труднее, чем нам!.. Заладили: "Не отвечает, чужой"... А если он про нас и не знает! Если он слепой...
Шурик внимательно посмотрел на Генку и протяжно свиснул. У Яшки шыроко открылись глаза. Илька съехал с гребня крыши прямо к Генке.
ИЛЬКА (тихо и встревоженно): Ой... Совсем?
ГЕНКА (морщась как от боли): Совсем.
ШУРИК: Ну и влипли мы...
ГЕНКА: Вы-то причём? Это я влип. А я тоже... Откуда знать. Он ходит как... ну, как обыкновенный человек. Потом уж оказалось, что он по нитке дорогу к змею нашел. А так ничего даже не заметно. И глаза... Ну, совсем как обыкновенные.
ИЛЬКА (с напряжением): И нисколько не видят?
ГЕНКА: Да, ничего.
Илька слегка отодвинулся. Встревоженно оглядел небо и землю. Неужели всё это можно не видеть?
ИЛЬКА (одними губами): Как это "ни-че-го"?
Он медленно поднял и прижал к глазам ладони. Навалилась тьма. И в этой тьме стала с каждым толчьком серца нарастать тревога... А вдруг это навсегда?!
ИЛЬКА: Нет!
Он раскинул руки с такой силой, что содрал о железо костяшки.
Машинально слизывая с суставов капельки крви, он жадно смотрел на облака, на деревья, на пёстрый город. На празник летних солнечных красок...
Генка молчал, а ребята смотрели на него, ожидая подробностей.
ШУРИК: А почему мы про него ничего не знали? Его как зовут?
ЯШКА: Он с какой улицы?
ГЕНКА: С улицы Чехова... Владик... Он недавно с отцом приехал. Отец - инженер на судоверфи.
ШУРИК: Ты Гена возьми у меня бумагу. Надо ему сделать новый "конверт".
ГЕНКА: Само собой...
ИЛЬКА: И голубятникам сказать, что б его не трогали. Надо всё же совесть иметь.
ГЕНКА: И так не тронут. Без катапульты на такую высоту закидушку не бросишь.
ЯШКА: Я что то не понимаю. Если он не видит, как у него получается, что выше всех? Как он научился так строить?
ШУРИК: Да в самом деле.
ГЕНКА: Я спрашивал. Когда его домой провожал, мы маленько поговорили... Он говорит, что сам не знает, как научился строить. Наощупь как-то.
ШУРИК: Ну, это понятно. А как запускает
ГЕНКА: Он говорит, что ветер чуствует. Он лицом стоит к той стороне, где ветер.
ИЛЬКА: Как это? Спиной к змею?
ГЕНКА: Ему всё равно, он же змея не видит. Зато - лицом к ветру... А змей он через нитку чуствует. Пальцами и плечом.
ИЛЬКА: Как это - плечом?
ГЕНКА: Ну вот, смотри... (подвинулся к Ильке, согнул ему руку, сжал пальцы). Вот будто ты держишь катушку в кулаке. А нитка сюда, через плечо идёт. А другой рукой он её как струну трогает...
ШУРИК: Как нерв...
Генка осторожно приложил пальцы к тоненькой Илькиной ключице.
ГЕНКА (тихо и осторожно, словно боясь, что там, далеко, Владику станет больно): У него вот здесь рубец от нитки)...
Утро следующего дня. Генка на подоконнике укладывает в стопку учебник английского языка, тетрадь и свёрнутую по формату книги бумагу. Сложил приготовился выскочить в окошко.
МАТЬ: Двери для тебя нет?.. Ты куда это с утра? У вас занятия с двенадцати.
ГЕНКА: Сегодня с девяти. Я пошёл.
И выпрыгнул в окно.
Во дворе он оглянулся на крыльцо, на окна: не следят ли мать и бабушка. Подошел к поленнице и мстительно запихал учебник с тетрадью в щель между забором и дровами.
Через несколько минут Генка подошел к калитке Владика. Калитка была заперта. генка нерешительно потолкал, посмотрел на окна и - делать нечего - погремел кольцом.
Калитка распахнулась, появился Владик. И опять Генка увидел его напряжонное, беспокойное лицо.
ГЕНКА (торопливо, что бы Владик сразу понял, кто пришел): Вот, я принёс бумагу.
Владик улыбнулся обрадованно и чуть растерянно.
ВЛАДИК: Здравсвуй! Ты проходи. Калитку не захлопывай, ладно? Может быть скоро папа придёт. А калитку захлопнеш - сразу щеколда запирается. Каждый раз ходить, открывать... Это тётка наша придумала такую автоматику. Воров боится, что ли...
ГЕНКА (уловив в тоне Владика явное осуждение в адрес тётки): Она придумала а ты открываешь?
ВЛАДИК: Она уехала, на целых две недели. Мы с папой вдвоём хозяйничаем... Ну, пошли?
ГЕНКА: Пошли.
Владик зашагал в впереди - по узкому тротуарчику, ведущему через двор к сараю. Лёгонький и тонкий, он шёл, безошибочно ступая по узким доскам.
ГЕНКА: Бумага помятая немного. Придётся намочить, что бы расправилась.
ВЛАДИК: Намочить? Разве она не порвётся?
ГЕНКА: Если аккуратно, не порвётся. Ещё лучше натянется, когда высохнет. Ну, вместе сделаем...
ВЛАДИК (обрадовано): Правда, вместе? Ты не торопишся?
ГЕНКА (с легкой досадой): Куда мне торопится...
ВЛАДИК: Ну, мало ли... У каждого человека всякие дела есть.
ГЕНКА: Что там мои дела. По сравнению...
Он хотел сказать "посравнению с твоей бедой", Но спохватился и махнул рукой.
Владик подошел к сараю и точным ударом ноги распахнул дверь.
Помещение было прорезано тонкими лучами. По углам громоздились сломаные стулья и разная рухлядь. У двери на чурбаке стояли слесарные тиски.
На стене висел велосипед.
ВЛАДИК: Ты подождёш минутку? Я тут винт для наушника ищу... Ты садись.
Сам он присел на корочки перед большой картонной коробкой.
ГЕНКА: Какой винт? Давай помогу.
ВЛАДИК: Я сам. Ты тут не разберёшся в моём хозяйстве.
И правда, погремев железками, он вытащил из гвоздей и мотков проволоки болтик с гайкой. Взял со старого стула наушники с тонкой металической дужкой. Один наушник едва держался, и стал его привинчивать. Винт входил в гнездо туго. Владик закусил губу, низко наклонил голову.
Генка стоял рядом и мучился. Ему ничего не стоило закрепить наушник, но он не решался вмешатся.
ГЕНКА: Зачем тебе наушники?
ВЛАДИК: Нам с папой, для телевизора. Вечером, если громкий звук, тётка ругается. А наушники включишь - и хорошо...
ГЕНКА: К телевизору а как...
Он тут же замолчал и треснул себя кулаком по лбу. Но Владик уже понял. Он не обиделся.
ВЛАДИК: Конечно, что на экране, я не вижу. Папа расказывает. Да и по словам можно догадатся, если кино... Мне телевизор и радио вместо газет и книжек...
ГЕНКА (пытаясь сгладить неловкость): Я хотел... телевизор какой? Какая марка?
ВЛАДИК: Да старенький, "Рекорд". Есть ещё новый, но у тётки в комнате.
ГЕНКА: Ничего, что старый. Старые иногда даже лучше... А хочеш, я Шурке Черемховскому скажу, он тебе пульт сделает для дистанционного управления. Лежишь в кровати и телевизор регулируешь!
ВЛАДИК: У нас есть. Папа сделал. Он всё, что хочешь, может сделать.
ГЕНКА: Он у тебя кто?
ВЛАДИК: Инженер... Понимаешь, он такой инженер - по оборудованью. Его специально на сдешнюю судоверфь перевели, там новый цех пускать должны. Вот он там и хозяйничает. И ругается.
ГЕНКА: Почему?
ВЛАДИК: Ну, он объяснял... Что-то не так построили, станки не размещаются. Он даже по вечерам работает, считает что-то. Всё равно построит, как надо.
ГЕНКА: А у меня отец тоже инженер. Только по лесной промышленности. Всё ездит, ездит.
ВЛАДИК: А мы в Воронеже жили... (он пошатал наушник). Крепко держится... Ну, пойдём? Бумагу мочить.
ГЕНКА: Сначала же её на каркас наклеивают. Неужели ты про это не знаешь?
ВЛАДИК: Нет, не слыхал.
ГЕНКА: А такие змеи делаешь. Выше всех стоят.
ВЛАДИК (нерешительно): А правда?.. Выше, чем у вас?
ГЕНКА (виновато): Конечно... Потому и сбили. Не знали ведь, что ты... Ну, в общем думали, что дразнишся... Теперь твой змей никто не тронет, даже голубятники.
Они остановились в дверях сарая.
ВЛАДИК: А сегодня, сейчас вот... ваши летают?
ГЕНКА (посмотрел в небо): Есть... Вон "Шмель" Яшки Ворбья. Да не шмель он, а корова неуклюжая... "Битанго" Антошки Калинова. "Василёк". Это уж девчёнки придумали... А вон "Желтый щит" поднимается... (он посмотрел на Владькино напряжонное лицо, спохватился): Ну, пошли! А как твой "конверт" назовём? Надо, что бы имя было и позывные.
ВЛАДИК: Можно "Фрегат"?
ГЕНКА: Конечно, можно. Хорошее имя... Значит, он опять белый будет, как парус?
ВЛАДИК: А бумага белая?
ГЕНКА: Конечно.
Владик шагнул во двор. Генка, выходя за ним, крутнул у висящего рядом с дверью велосипеда колесо. Оно завертелось с лёгким треском.
ВЛАДИК (тут же оглянувшись на звук): Хорошая машина. Лёгонький на ходу, сам едет... А у тебя есть?
ГЕНКА: Обещали купить... В этом году уж не купят.
ВЛАДИК: Если хочеш, бери, катайся.
ГЕНКА (не сдержав радости): Можно? А твой отец не заругает?
ВЛАДИК: Что ты! Он ничего не скажет. Он всё равно не ездит, это же мой велосипед.
ГЕНКА: Твой?!
Он тут же прикусил язык.
ВЛАДИК: Не веришь? А знаешь как я на нем гонял, когда в Воронеже жили! Там вокруг двора асфальтовая дорожка была, я на ней каждый поворот знал.
ГЕНКА: Да я верю.
ВЛАДИК: Я ночью катался, когда никого нет... Мне-то всё равно... Только один раз на какого-то пьяницу налетел. Вот.
Он подтянул штанину и ткнул пальцем в белый рубец у колена.
ВЛАДИК: Даже зашивали. А ты не веришь.
ГЕНКА: Да ты что! Верю я! Только... отец-то тебе разрешал?
ВЛАДИК: Он разрешал. Он меня сам учил... И ходить учил так, что бы незаметно было, что я не вижу.
Он поправил штанину, распрямился. И вдруг забеспокоился.
ВЛАДИК: Ой, надоел тебе, наверно, мой разговор? Я тут всё один да один. И вдруг ты пришел...
ГЕНКА: А я ещё... можно приду?
Владик улыбнулся смущенно и благодарно.
Это уже другой день. Вернее, утро. Генка, насвистывая, шел к Владику.
Мимо с криками и топотом промчались ребята. Среди них Илька и Яшка. Илька слегка задержался, оглянувшись на Генку.
ИЛЬКА: Яшкин "Шмель" упал! Кажется, голубятники сбили!
И бросился догонять ребят. Генка секунду раздумывал. Потом досадливо плюнул и побежал следом: что делать, долг требует выручать товарища-змеевика.
"Шмель" висел, зацепившись мочальным хвостом за палисадник в чужом переулке.
Генка и его друзья подоспели почти одновременно с голубятниками. Но всё-таки чуть-чуть раньше. Яшка схватил своё детище. Две шеренги, разделённые обычаями давней уличной войны, остановились друг против друга.
ГЕНКА (голубятникам): Зря бежали, запыхались бедненькие. Добычи не будет.
Голубятников меньше. Им остаётся одно - принять равнодушный вид.
СЕРЁГА КОВАЛЁВ (вожак голубятников): Добыча! Кому-то нужен такой гроб с хвостом.
ЯШКА (оскорблённый за "Шмеля"): Если не нужно, зачем сбивали? Пираты драные!
ГОЛУБЯТНИКИ (наперебой): Да кто его сбивал! Он сам каждый день кувыркается! Не "Шмель", а утюг!
К сожалению, это правда. И Яшка решает отомстить язвительным напоминанием.
ЯШКА: Не сбивали! Конечно! Чем сбивать-то? Катапульта тю-тю! Уехала!
ВИТЬКА КОВАЛЁВ (брат вожака): Мы тебя, Воробей, когда нибудь поймаем. Все перья повыдергаем.
ЯШКА (явно пользуясь безопасностью, которую обеспечивает численное превосходство друзей): Чего меня ловить? Вот он я!
СЕРЁГА КОВАЛЁВ: Успеется. Чирикай пока.
ГЕНКА: Ладно, гуляйте, детки. Привет вашим птичкам... Между прочим, мы их не трогаем. А вы за наши конверты только и цепляетесь.
МАЛЕНЬКИЙ ГОЛУБЯТНИК (вроде Ильки): А чего ваши змеи наших голубей пугают?!
ИЛЬКА: Врёте вы всё! Просто вам их сбивать охота! А если мы ваших голубей из рогаток?
СЕРЁГА КОВАЛЁВ: Они же живые!
ИЛЬКА (тихо и убеждённо): А наши змеи тоже живые...
Они возвращались на свою улицу. Генка отстал, занятый своими мыслями. Впереди него тащил своего неуклюжего и тяжёлого "Шмеля" Яшка.
ГЕНКА: Ты, Воробей, хотя бы отрегулировал его, если нового сделать не можешь. А то, правда, каждый день кувыркается. Только и бегай, выручай.
ЯШКА: И вовсе не каждый день! Просто ветер сегодня резко изменился.
ШУРИК: Ветер для всех один, а змей только у тебя падает.
Илька отстал и пошел рядом с генкой.
ИЛЬКА: Ген, давай твоего "Кондора" поднимем. Он-то не упадёт.
ГЕНКА: Некогда мне сейчас.
ИЛЬКА: К Владику идёшь, да?
ГЕНКА (неохотно): Ну... иду. Тебе-то что?
ИЛЬКА: А моно, я с тобой?
ГЕНКА: Ещё чего! Лети-ка в другую сторону.
ИЛЬКА: Ну, Ген...
ГЕНКА: Зачем тебе?
ИЛЬКА: Я же не буду мешать.
ГЕНКА: А что ты будешь делать?
ИЛЬКА: Смотреть.
ГЕНКА (рассердившись): Что тебе там, кино?
ИЛЬКА: Змея смотреть. Вы будете делать, а я учится буду.
ГЕНКА: В другой раз.
ИЛЬКА: Жалко тебе, да?
ГЕНКА: Причём тут я? Ты не ко мне просишся. Может ему не хочется, что б толпой приходили. Спросить же надо сперва.
ИЛЬКА: А ты спроси! Спросишь, а? Ген...
Что-то шевельнулось у Генки в душе. С усмешкой он взглянул на Ильку, взерошил малышу затылок.
ГЕНКА: Спрошу. Беги пока.
Владик вёл Генку через двор, к крыльцу. Обрадованный новой встречей, говорил быстро и немного возбуждённо.
ВЛАДИК: А я уже давно жду. Ты не идёшь, не идёшь. Я думал ты раньше соберёшся...
ГЕНКА: Я хотел раньше, да пришлось Яшкин змей выручать. Его чуть-чуть голубятники не зацапли.
ВЛАДИК: Выручили?
ГЕНКА: Успели.
ВЛАДИК: А я уже всё склеил, на каркас натянул. Хочешь посмотреть? Сейчас принесу.
Он скрылся в доме и тут же вернулся с большим белым змеем, к которому ещё не был привязан хвост.
ГЕНКА: Ух ты, здорово! Дай-ка... Отлично получилось. Теперь намочим. Когда высохнет, станет тугой, как барабан. Звенеть будет.
ВЛАДИК: Я сам хотел намочить, да не знаю как. Не в бочку же макать?
ГЕНКА: Что ты, в какую бочку! Надо брызгать. У вас есть кран?
ВЛАДИК: Пошли.
Он повел Генку в угол двора, где был разбит не большой огород: кусты и грядки. Здесь из земли торчала загнутая труба с краном.
ГЕНКА: Ты встань по дальше, а я брызги пущу. Повыше змея подними, а то и тебя забрызгаю.
ВЛАДИК: Ну и брызгай, я не сахарный.
Он встал в трёх шагах и поднял змей над головой.
Генка открутил кран, прижал струю ладонью, и брызги пошли в сторону Владика широким веером, ударили по змею, заблестели на голых Владькиных плечах. Он засмеялся и затанцевал на месте.
Генка убрал руку.
ГЕНКА: Хватит, а то клей размокнет. Поставим на крыльце, пускай сохнет.
Владик кивнул, безошибочно повернулся к крыльцу и зашагал через высокую траву. Но запнулся за что-то и едва не упал. Генка стремительно прыгнул к нему и подхватил.
ВЛАДИК: Вот чёрт... Тётка шланг бросила, не сказала.
Он отдал Генке змей и вытянул из травы черную резиновую кишку. Её наконечник с краном - рычагом был примотан к деревянной рукоятке, похожей на игрушечный автомат.
ГЕНКА: Это зачем такая штука прикручена?
ВЛАДИК: Это папа сделал, что бы удобней поливать было... А тётка обрадовалась: говорит, как ружьё. Если кто за ягодами полезет струей сразу - трах! Струя знаешь какая тугая.
ГЕНКА: А разве лазят?
ВЛАДИК: По-моему, нет. А она всё равно боится. Когда уезжала, меня уговаривала, что бы я караулил. Как кто сунется - чтоб сразу как из пулемёта... А я кто, полицейский разве? Это полицейские в Америке людей из шлангов разгоняют.
ГЕНКА (забывшись и с возмущением): Она что, сумашедшая? Как ты?..
И осёкся, опять испугавшись, что напомнил Владику о слепоте.
ВЛАДИК: Да не сумашедшая. Просто жадная... С папы и с меня двадцать рублей за комнату дерёт, будто мы чужые. Сумашедший небось не догадался бы... А, ты вот про что! Как я караулить буду?
ГЕНКА: Да нет, я просто...
ВЛАДИК: Если бы я захотел, никто бы не пролез! Не веришь? Папа тоже не верил, потом пожалел.
ГЕНКА (осторожно): А он что, через забор лазил?
ВЛАДИК: Зачем через забор... Ну, пойдём на крыльцо, покажу, если не боишся.
И он двинулся к крыльцу, волоча за собой шланг. Генка тоже пошел.
ВЛАДИК: Подожди. Шланг присоедини к трубе, пожалуйста.
Генка послушно надел задний конец шланга на трубу водопровода. Владик поднялся на крыльцо, прислонил к стене змей. Взял "водянной автомат" на изготовку. Нажал рычаг. Сверкающая струя поднялась над кустами.
ВЛАДИК: Действует! А теперь попробуй неслышно пройти к калитке. Хоть каким путём. Ну давай, давай.
Генка, нерешительно улыбнувшись и пожав плечами, сделал несколько шагов к калитке. Тугая струя отбросила его назад.
ВЛАДИК (весело): Ты что как стадо бизонов? Ты разведчик, а я часовой. Неслышно пробирайся.
Генка понял, что дело не простое. Ему стало слегка досадно, что попался, и интересно: неужели не сможет пробратся?
Он, пригнувшись, индейским шагом двинулся вдоль забора. Но Владик безошибочно вёл за ним ствол. Струя опять ударила в Генку, а потом перед ним, в забор.
ВЛАДИК: Назад, путь отрезан.
Генка прыгнул в сторону и припал к земле не дыша.
Владик ждал. Генка тоже ждал. Владик вдруг засмеялся и угостил Генку ещё одним точным "выстрелом".
ВЛАДИК: Чего ты сидишь на одном месте? Ты пробирайся!
ГЕНКА: Ну тебя! Сдаюсь!
ВЛАДИК: А может, ещё?
ГЕНКА: Куда ещё-то? И так насквозь мокрый. Как домой пойду?
ВЛАДИК: Высохнешь! Полезли на крышу, там разденешся и всё высушишь.
И он первым легко забрался на крышу дома по приставной лестнице.
Генка расстелил на ребристом шифере брюки и рубашку и сел у печной трубы, обхватив колени.
Владик встал у самого края, покачиваясь и запрокинув лицо.
ВЛАДИК (тихо и немного смущенно): А небо сейчас синее, да?
ГЕНКА: Да...
ВЛАДИК: А облака жёлтые от солнца... Я чувствую. Потому что ветер такой, солнечный... Да?
ГЕНКА: Да... (и, что бы переменить тяжёлый для него разговор, говорит сердито): Отойди от края, а то как брякнешся... Мало тебе одного шрама?
ВЛАДИК (рассеяно): У меня не один... А правда, что на высоте лучше, чем внизу?
Он легко взбежал на гребень крыши и остановился, взявшись за тонкий железный шест с жестянным флажком.
Генка лишь сейчас обратил вниманее на этот высокий флюгер. Он встал, подошел к Владику. Слегка покачал шест.
ГЕНКА: А это для чего? Зачем твоей тётке ветер узнавать?
ВЛАДИК: Это не тётке. Это я сделал вместе с папой... Тётка наоборот, ругалась, что крышу продырявили.
ГЕНКА: А... если тебе, то зачем высоко? До флажка ведь не дотянешся.
ВЛАДИК: Мне и не надо дотягиватся, я и так...
Он вдруг замолчал, повернул на секунду к Генке, на котором небыло теперь ни напускной беззаботности, ни веселья. Он что-то хотел сказать и не решался.
ВЛАДИК: Я когда маленький был... ну, лет семь... папа хоел, чтобы я на баяне учился играть. А я не стал. Обидно как-то. Если человек ничего не видит, все почему-то думают, что ему надо музыкой заниматся... А у меня, может, и способностей нет. И я не хочу... я... знаешь, чего хочу?
ГЕНКА (негромко и встревожено): Чего?
ВЛАДИК (после некоторого молчания): Пойдём, покажу...
И он направился к входу на чердак. Генка за ним.
Чердачный полумрак был прорезан солнечными лучами. Они падали на медь и никель приборов: на чердачных балках висели старый барометр-анероид и будильник. Шест, проходивший сквозь крышу, нижним концом был закреплён в подставке с подшипником и мог вращатся вокруг оси. К нему в полуметре от пола была прикреплена длинная стрелка. Она ходила над круглой шкалой с розой ветров.
Циферблаты приборов были без стёкол, а цифры и деления - выпуклые, вырезанные из картона.
Это был обжитой, оборудованный чердак. Его внутренность напоминала не то метеостанцию, не то каюту...
Генка понял, что для Владика всё это очень важно. Он уважал чужие тайны и знал, что их нельзя задевать ни любопытством, ни самой лёгкой шуткой.
ГЕНКА: Здорово устроенно. Будто на корабле.
Владик чуть улыбнулся. Подошёл к будильнику, легко коснулся пальцами циферблата и стрелок.
ВЛАДИК: Девять минут одинадцатого... Он знаешь какой точный! За десять дней всего на полминуты отстаёт.
ГЕНКА: Флюгер здорово устроен. Не надо на крышу лазить, чтобы ветер узнать... Только, Владька... Стержень ведь железный и стрелка тоже...
ВЛАДИК: Конечно. Никакой ураган не обломит.
ГЕНКА: Но тогда надо хоть заземление сделать. А то как притянет молнию...
ВЛАДИК (с преувеличенной беззаботностью): Да ерунда. Ничего не притянет. Это только так говорят... А барометр видел?
ГЕНКА: Видел... У Шурки Черемховского такой есть. Мы по нему всегда погоду узнаём.
ВЛАДИК: Я тоже. Только он врёт часто. Да я могу и без барометра. Думаешь, не могу? Мне бы только ещё термометр придумать со стрелкой, чтобы на ощупь температуру узнавать. От неё погода очень зависит.
ГЕНКА: Я Шурку попрошу. Он в технике разбирается, придумает.
ВЛАДИК: Тогда всё будет в порядке... Пойдем, у меня там компас. Тоже сам сделал.
В бачке для проявления фотоплёнки плавала на пробковом кружке длинная сапожная игла.
ВЛАДИК: Я её намагнитил. Такой компас очень точным считается. Только его надо подальше от железа держать, а то получится, как в "Пятнадцатилетнем капитане". Помнишь, там пират Негоро под компас железный брус сунул?
ГЕНКА: Топор.
ВЛАДИК: Это в кино топор. А в книге брус...
ГЕНКА: А ты разве...
И опять прикусил язык. Но Владик понял. Улыбнулся немного грустно.
ВЛАДИК: Мне папа читал... Сам я ребко читаю.
ГЕНКА: Есть такие... специальные книги, да?
ВЛАДИК (недовольно): Есть. Я их не люблю, я обыкновенные буквы люблю... Меня учительница Нина Сергеевна учила писать по линейкам. Это ещё в Воронеже. Нарочно ко мне домой приходила, занималась. Хорошая.
Владик забрался верхом на чердачную балку, сел, подперев ладонями щёки. Заговорил, словно советуясь о чём то важном.
ВЛАДИК: Конечно, почерк у меня как курица лапой. Но ведь не обязательно, чтобы красиво, верно? Главное, чтобы понятно. Чтобы после дежурства все могли эти записи разобрать.
ГЕНКА: Какие записи?
ВЛАДИК: Ну, направление и сила ветра, температура, давление. Всё, что полагается... Правда, есть ещё разные внешние признаки. Например, цвет неба, форма облаков. Облака - это ведь важно: перистые, кучевые, слоистые... Да я почти всегда чувствую, какие они. А если нет, то ведь скажут, если надо, верно? Не один же я там буду.
Генка напряжённо моргал и морщил лоб, стараясь уловить мысль Владика.
ГЕНКА: Где?
ВЛАДИК (словно преодолевая внутреннее сопротивление: ведь он идёт на полную откровенность, доверяется до конца): Ну, где... На станциях. На зимовках. Где метеорологи работают. Ты же знаешь...
Генка наконец догадался. Глянул на Владика, на приборы. На светлый прямоугольник чердачного окна, где виднелись солнечные облака... На стрелку, дрожащую над розой ветров.
Владик тоже сидел, повернув лицо к окну, и облака отражались в его глазах.
Генка подошёл, положил подбородок на чердачную балку. Снизу вверх внимательно посмотрел. Значит, в этом слабосильном на вид мальчишкеживёт такая крепкая мечта? Это ведь не на велосипеде гонять в слепую и не из шланга пулять по звуку. Это в сто раз труднее. Это - по-настоящему.
ГЕНКА: Это интересная работа, только трудная. Опасная даже.
ВЛАДИК: Ну и пусть трудная... А почему опасная? Не очень. Не опаснее других.
ГЕНКА: Илькин отец был метеорологом. Он погиб в экспедиции два года назад. Обвал был...
ВЛАДИК: Чей отец?
ГЕНКА: Ильки... Ну, есть тут один малёк. Во второй класс перешел. Везде самый первый поспевает со всякими новостями новостями, прыгучий такой... Сегодня со мной просился к тебе.
ВЛАДИК (сильно оживившись): Ну и что?
ГЕНКА: Я сказал, что пускай подождёт.
ВЛАДИК: Почему?
ГЕНКА: А чего ему здесь? Он же маленький.
ВЛАДИК: Что же, что маленький? Маленькие тоже люди.
ГЕНКА: Разве я спорю? Конечно, люди... Я же просто не знал: может ты не захочешь, чтобы он приходил.
ВЛАДИК: Пусть приходит, веселей будет! Да второй класс - это и не маленький.
ГЕНКА: Ладно, я скажу ему.
ВЛАДИК: Не забудь... Ну, пойдём на крышу... (он стал пробиратся к выходу, Генка за ним. Владик на ходу вернулся к прерваному разговору): Этому Ильке сколько лет? Наверно, восемь? По-моему, даже если три года - и то уже не маленький. Я всё-всё помню, когда мне три года было... И всё было всерьёз. Один раз даже влюбился.
Он рассмеялся, думая, что Генка развеселится от этого признания. Но Генка был серьёзен. Владька разговаривал с ним, как с другом, даже про мечту свою расказал. Генке хотелось быть перед Владиком таким же ясным и откровенным.
Они выбрались на крышу к железному стержню флюгера. Генка одной рукой взялся за металический прут, другую осторожно положил Владику на плечо - на хрупкое плечо с белым рубчиком от нитки.
ГЕНКА: Я тоже помню, когда три года. Или четыре... Только я не влюблялся, я драчливый был... (он вдруг посерьёзнел и нахмурился): А один раз к нам в окно молния влетела - тоже помню...
ВЛАДИК (очень оживлённо, без испуга, а скорей обрадованно): Молния?!
ГЕНКА (зябко шевельнув плечами): Ага, шаровая. Такой сиреневый шар, не яркий... Завертелся и как даст! Пол загорелся... С тех пор, если гроза, я... ну, в общем, как-то тоскливо делается...
ВЛАДИК (просто и с сочувствием): Страшно?
ГЕНКА: Ну... конечно, не весело.
ВЛАДИК (помогая Генке избавится от неловкоси): Грозы легко предсказывать. Я их даже без приборов заранее чую... А куда молния ударит, никто не знает...
ГЕНКА: А у тебя на крыше железный прут торчит!
ВЛАДИК (поспешно): Да какой это прут! Чепуха!... (Он помолчал и повернул к Генке напряжённое лицо): Гена... Ты не говори про это никому, ладно?
ГЕНКА: Про флюгер?
ВЛАДИК: Да нет. Про то, что я сазал. Про метеорологов... Я тебе это первому...
ГЕНКА: Конечно!.. А ты тоже не говори, что я расказывал. Ну, про молнию... А то подумают, что трус.
ВЛАДИК: Никому. (он сказал это, но мысли его по-прежнему были о своей мечте): Гена... А вот ты как думаешь? Получится это у меня, если на станции... Или на зимовке? Если я изо всех сил?
В его голосе вдруг прозвучало такое беспокойство, что у генки холодок пробежал по спине.
ГЕНКА: Получится. У тебя всё получится.
В небе стояли пёстрые "конверты". Жарило солнце. Генка натянул просохшую одежду и сел рядом с Владиком у чердачного окна. Владик поднял лицо.
ВЛАДИК: Сейчас сколько змеев в небе?
ГЕНКА: Три... Пять, шесть... Шесть. Вон Яшкин "Шмель" опять выкарабкался.
ВЛАДИК: А трещотки у трёх, да? Я слышу.
ГЕНКА: Я не знаю. Не разберу.
ВЛАДИК (упрямо и весело): А я слышу. У трёх... А в переулке футбол гоняют, по мячу бъют.
ГЕНКА: Это, наверно, Ковалёвы. Голубятники.
ВЛАДИК: А кто-то на пианино играет, на другой улице... А вон папа идёт! (он вскочил).
ГЕНКА: Где?
ВЛАДИК: Не знаю. Далеко ещё. (Помолчал). А сейчас уже близко... Вот он!
Звякнула калитка, вошёл Иван Сергеевич. Сразу же увидел на крыше ребят, остановился, поднял голову.
ВЛАДИК: Папа!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А, верхолазы! Здравсвуйте.
ГЕНКА: Здрасте...
ВЛАДИК: А ты почему так рано с работы?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Прогнали. Велели отдыхать два дня.
ВЛАДИК: Ну и правильно... (особым голосом): Папа...
Иван Сергеевич торопливо подошел.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну?
ВЛАДИК: Ты готов?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Давай!
ВЛАДИК: Держи!
И он ласточкой сиганул с крыши в руки отцу.
Генка тихо охнул и качнулся вперёд. Но Иван Сергеевич уже осторожно ставил Владика на землю.
Генка вспомнил своего отца. Как он уехал. Какая-то смесь обиды и зависти качнула его вперёд. Не думая, Генка шагнул к краю и тоже прыгнул.
Ноги скользнули по доскам тротуара. Он упал, ударившись локтем, но тут же сел, пряча за улыбкой боль. Иван Сергеевич поспешно нагнулся за ним.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Жив?
ГЕНКА: Жив...
ИВАН СЕГЕЕВИЧ: Ну надо же догадатся! Тут ведь дело не простое. У нас с Владиком всё рассчитано, а ты сразу - бултых!
ВЛАДИК: Папа, это Гена!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Да я уже понял.
ГЕНКА (с какой-то отчаянной решительностью, хотя чувствует, что говорит не то): А вы вовсе и не похожи на инженера. Я думал, что вы не такой.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (с улыбкой): Да уж какой есть.
ГЕНКА (пряча влажные глаза): У меня отец тоже инженер. Тоже не похож... Наверно, все настоящие инженеры не похожи на инженеров.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А это мысль... Ну, вставай (поднял Генку). Сейчас сварим суп, поджарим картошку, будем обедать.
ГЕНКА: Спасибо, я пойду. Мне ещё... дома надо.
ВЛАДИК (встревоженно): А когда придёшь?
ГЕНКА: Завтра. Завтра утром... можно?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Что за вопрос! Да хоть на рассвете!
ВЛАДИК: Ты нас разбудить не бойся, мы с петухами встаём.
Утро следующего дня. Вместе с Генкой к Владику отправился Илька. Он шёл слегка присмеревший, в новой рубашке и даже причёсанный: в гости всё-таки.
ГЕНКА: Ты там только не скачи, как горный козёл по кручам.
ИЛЬКА (коротко): Не буду.
ГЕНКА: Да не вздумай болтать... про это... Ну, про мой английский.
ИЛЬКА: Не вздумаю, вот увидишь!
ГЕНКА (рассердившись): Я тебе дам "увидишь"! Ты эту привычку брось, если хочешь туда пойти. Вообще такие слова забудь "увидишь", "посмотри", "ты что, ослеп"! Понял!
ИЛЬКА: Понял, конечно.
ГЕНКА: Да, ещё... Не вздумай, его о матери спрашивать.
ИЛЬКА (тихо): А где она?
ГЕНКА: Откуда я знаю? Они вдвоём с отцом живут.
ИЛЬКА: Умурла, значит... Я не буду. У нас, когда папа погиб, тоже...
Генка глянул на погрусневшего Ильку, ему стало неловко за свою суровость. Он слегка притянул к себе малыша за плечо.
ГЕНКА: Ладно. Это я так. Чтоб Владьке обидно не сделалось...
В доме их встретил Иван Сергеевич.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А, появились! Ну и молодцы. А то мы с Владиком уже заскучали. Проходите... Как зовут эту незнакомую личность?
Владик сидел на шкафу, что-то искал среди рулонов чертёжной бумаги.
ВЛАДИК: Проходите! Там Илька, да? Папа, это Илька, я тебе говорил!
Иван Сергеевич весело взял за ладошки Ильку, сел на табурет, поставил перед собой малыша - чем-то неуловимо похожего на Владика, такого же темноволосого и худенького.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Значит Илька? Илья-пророк, громовержец. А я Иван Сергеевич. Можно и проще - дядя Ваня.
ИЛЬКА: Лучше уж Иван сергеевич. У нас сосед есть дядя Ваня, такой пьяница! Жена каждую суботу его из канавы домой на тачке возит...
Генка закашлялся и довольно крепко хлопнул Ильку между лопаток. Владик зашёлся от хохота и даже ногами заколотил по дверце шкафа.
Генка виновато посмотрел на Ивана Сергеевича: что возьмёшь с такого болтуна?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (сквозь смех): Илька, это не я... Меня на тачке ни разу не возили, чесное слово... Эй, Владик! Сейчас сыграешь со шкафа. Ты что там делаешь?
ВЛАДИК: Клей искал. Вот он! (Он прыгнул со шкафа). Это чтобы трещотку делать. Я ещё никогда с трещёткой змей не пускал.
ИЛЬКА: Трещётку надо из ватмана далать.
ВЛАДИК: У меня есть. Пошли на крыльцо. Змей уже высох. Знаете, как звенит! Илька, пошли.
Он, лишь на миг прислушавшись, безошибочно определил, где Илька, взял его за локоть.
И втроём они двинулиь к выходу.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Гена! Постой минутку, помоги шкаф отодвинуть. Владька за него мои чертежи завалил, достать надо.
ВЛАДИК: Я завалил? Это старые чертежи, они там целую неделю валяются. Дай, я сам отодвину!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Иди - иди, вояка...
Они остались с Генкой вдвоём. Легко отодвинули от стены, видимо, полупустой шкаф. Иван Сергеевич отряхнул пыль с ватманских трубок. Повернулся к Генке и глянул без обычной усмешки.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну как?
ГЕНКА (растерянно и настороженно):Что?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну, вообще... Как дела у вас? Как мой Владик?
ГЕНКА: А что... Всё в порядке.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Значит, не хуже других?
ГЕНКА: Чем он хуже... Он даже... Вон какого змея построил, лучше всех. И вообще он...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Знаешь, Гена, эти дни он ходит, будто сплошной праздник у него. И всё про тебя расказывает.
ГЕНКА: Чего про меня расказывать...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Да так... Худо ведь одному. А тут ты появился. Сегодня вот ещё Илюшку привёл. Для него это радость такая... Боится только.
ГЕНКА (удивлённо): Чего?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Боится. Вдруг ты походишь и бросишь.
ГЕНКА (резковато от смущения): С чего это я забуду?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Как-то не везло ему на друзей. Ребят вокруг много было, а всё сторонились. Стеснялись, что ли... Или жалели слишком. Ты его не жалей.
ГЕНКА: Его пожалеешь!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (кивнул): Не любит... Мы оба не любим. Вдвоём вот живём, ничего... Ты его о матери не спрашивал?
ГЕНКА: Нет... (И решив одним ударом покончить с мучительным вопросом): Она умерла?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Разные бывают люди, Гена... Ушла она от нас. Ещё до того, как эта беда случилась с Владькой...
ГЕНКА: Беда? А разве...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Думаешь, он слепой родился? Нет, это случай. На берегу были брёвна свалены, под них котёнок забрался. Вот ребята и полезли выручать. И Владька. Три года было, а туда же... Ну, раскатились брёвна. Кому руки, ноги поламало, а он ударился затылком - и вот... Пока надежда была, пока по больницам таскали, я молчал. Потом написал ей. Она сперва отвечала: мол, приеду скоро. Потом писать перестала... Может, это я зря говорю тебе, ну да ладно. Чтобы знал. Владик про это не скажет... Давай-ка придвинем.
Они придвинули шкаф. Генка не знал, можно ли теперь уйти. Переминался на месте.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну, беги. Сооружайте свой космолёт. А я завтраком займусь.
Генка вышел на крыльцо и увидел, что его друзья даже думать забыли про змея. Они веселились вовсю: Перекинули через опрокинутую бочку доску и устроили качели. По очереди они взлетали над забором.
ИЛЬКА: Во, Владька! Я до неба! Всю землю видать! Смотри, я над забором!
ГЕНКА (сдавленно): Илька! Болван.
Но Владик, видимо, не огорчался Илькиными возгласами. Он изловчился, вскочил на конец доски и теперь качался стоя. Повернул к Генке смеющееся лицо.
ВЛАДИК: Эй, Гена! Хочешь с нами? А можешь стоя?
ГЕНКА (облегченно): Охота мне шею ломать...
ВЛАДИК: Тогда мы с Илькой ещё немножко покачаемся!
ГЕНКА (снисходительно): Валяйте. Куда торопится.
И он взялся за клей и бумагу, оставленные на крыльце: делать трещетку.
Утро. Генка выбирается из окна в палисадник. Вытаскивает за собой знаменитый среди мальчишек "Кондор". Торопливо шагает по улице. "Тра-та-та", - бьют по тротуару подошвы: это догоняет его Илька. Вопросительно поглядывает: "Можно с тобой"? Генка добродушно усмехается...
Потом они с Владиком на крыше. Илька пристроился у флюгера, а Владик и Генка готовят к запуску "Кондор" и "Фрегат".
"Конверты" почти одновременно уходят в небо и стоят рядом.
Владик и Генка прислонились спинами и затылками друг к другу. Генка следит за змеями. Владик, трогая пальцами натянутую у плеча нить, стоит лицом к той стороне, где ветер.
И всё это - под песню о ветре...
Первая песня о ветре
(Два друга)
Ночью опять провода засвистят
Песню позднего лета.
Свежие ветры августа
В город придут с рассветом.
Ты подружить со змеем сумей
Звонкий тревожный ветер.
...Только учти: если поднял змей
Ты за него в ответе!
Стартовые площадки
Солнцем согретые крыши.
Ниткой змея измерена
Первая высота.
Это такое счастье
В небо лететь всё выше!
Пусть он летит уверенно
С ветрами августа!
Небо в натянутой нитке поёт
Словно в упругом нерве.
Я научился слушать её
Только с тобою - с первым.
Накрепко связаны мы с высотой
Тонкою ниткой змея.
...То, что связало меня с тобой
В тысячу раз прочнее!
Стартовые площадки
Солнцем согретые крыши.
Ниткой змея измерена
Первая высота.
Это такое счастье
В небо лететь всё выше!
Пусть он летит уверенно
С ветрами августа!
Я этот миг сберегу навсегда
Песню под облаками:
Как трепетала моя высота,
Взятая прямо руками.
Как мы стояли вдвоём на ветру
Нам на двоих один ветер.
...Я тогда понял: раз рядом друг
Я за него в ответе.
Стартовые площадки
Солнцем согретые крыши.
Ниткой змея измерена
Первая высота.
Это такое счастье
В небо лететь всё выше!
Пусть он летит уверенно
С ветрами августа!
************************************
Генка в своей комнате, воровато оглядываясь на дверь, достал ис-под подушки книгу "Аэлита" и начал обертывать бумагой. Затем написал на бумажной обложке крупные буквы "ENGLISH". Услыхав шаги за дверью, торопливо сунул книжку за брючный ремень - надписью наружу.
Вошла мать.
МАТЬ: Чего долго собираешся? Опять опоздаешь на занятия.
ГЕНКА (хмуро): Не опоздаю.
МАТЬ: Отец письмо прислал, спрашивает, как дела в школе. Чего написать-то?
ГЕНКА (со смесью горькой иронии и равнодушия): Напиши: лучше некуда.
БАБУШКА (заглядывает в дверь): Вот он наказаньето наше. Тебе что, дверей нет?
ГЕНКА (собираясь прыгнуть в окно, обернулся): Сами такого воспитали. До семи лет только и было "ах, наша радость", да "загляденье", а теперь "наказанье", да "бес проклятущий"...
БАБУШКА: Да кто ж тебя окаянного знал...
Но Генка, не дослушав, выскочил на улицу.
По улице бодро шагал неунывающий неудачник Яшка Воробей. Увидел на асфальте малышовый рисунок: поезд и три вагона. Постоял, заулыбался, Подобрал осколок мела. Нарисовл торчащую из окна жирафью голову, потом гривастую рожу льва, обезьянью мордочку. Написал на вагоне: "Экспресс "Африка". Полюбовался. Пошел дальше, увидел на асфальте "классы". Запрыгал по клеткам спиной в перёд, всё поглядывая на весёлый поезд, и... налетел на Веру Генриховну, которая шествовала по тротуару. Оглянулся и исапугался.
ЯШКА: Ой... Здрасте, Вера Генриховна... Извините...
ВЕРА ГЕНРИХОВНА: Здравствуй, Воробьёв. Это что, теперь такая мода: ходить по улицам спиной вперёд?.. Впрочем, не в этом дело. Ты не знаешь, где живёт Гена Звягин?
ЯШКА: Гена Звягин?
ВЕРА ГЕНРИХОВНА: Да, Звягин из пятого "в". Ты же с ним знаком.
На Яшкином лице отразилось смятение мыслей и чувств.
ЯШКА: Я... нет! Я не знаю... Мы же на улице знакомые, а не дома! Я не помню... (окончательно запутался под слегка насмешливым и понимающим взглядом учительницы). У них, по-моему, никого дома нет... Вера Генриховна, а Звягин заболел! Он в больницу пошел...
ВЕРА ГЕНРИХОВНА: Ох, Воробьёв, Воробьёв...
И она отправилась дальше.
Яшка растерянно посмотрел вслед. Сердито поддал ногой хозяйственную сумку (он тащил её с собой, направляясь в магазин) и помчался искать Генку.
Илька сидел во дворе на лавочке и делал каркас змея: связывал фанерные дранки нитками. Влетевший во двор Яшка запнулся и боком врезался прямо в каркас. Раздосадованный Илька бросил обломки и вскочил.
ИЛЬКА: Балда! Я делал, делал!.. Опять зря... А на меня кричишь: тормоза не держат! (Сокрушённо посмотрел на остатки каркаса). Чего тебя принесло?! Всё поломал...
ЯШКА: Иди ты, "поломал"! Англичанка Генку ищет. Хочет дома нажалобить. Знаешь, что будет!
ИЛЬКА: Генке сказать надо!
ЯШКА: А он где?
Илька пожал плечами, словно удивившись Яшкиному вопросу. И движением головы показал на верх, в небо. Там высоко стояли рядышком
КОНДОР И ФРЕГАТ.
Генка и Владик стоят на крыше. Как раньше - спиной к спине. Держат нитки змеев. Владик обернулся к Генке.
ВЛАДИК: Выровнял?
ГЕНКА: Ага. Одинаково стоят... Но ты можешь ещё поднять.
ВЛАДИК: Хватит. Я лучше позывные пущу. Раз "Фрегат", значит, буква "фе", да?
ГЕНКА: Ага. Это просто. Две точки, тире, точка. Две белых, чёрная, белая. (Он достаёт из кармана бумажные квадратики с дырками "телеграммы", которые посылают по нитке змея). Вот. Белые - гладкие, чёрные - шероховатые.
ВЛАДИК: Я знаю. (Взял у Генки "телеграммы" и пустил их по нитке через плечо). А вообще буква "фе" похожа на филина. Прямой нос и очки...
ГЕНКА: Правда. Я как-то не думал...
ВЛАДИК: Только трудно из спичек кружки складывать...
ГЕНКА (удивлённо): Почему из спичек?
ВЛАДИК: Да так, вспомнил... Я знаешь как учился читать? Папа мне на газете из спичек буквы складывал. Сперва просто буквы, потом слова... Потом целые сказки начал выкладывать... Представляешь, какая работа! А я маленький был, глупый. Мне бы только по длиннее... Он уйдёт на работу, а я ползаю по полу, разбираю...
ГЕНКА (осторожно): Слушай, Владик... Я вот читал... Некоторые на ощупь могут в книгах буквы различать. Пальцами. Вродебы такая повышенная чувствительность.
ВЛАДИК (с досадой): Да пробовал я. Пальцы чуть не до крови смозолил. Не выходит... Гена, а облака белые?
ГЕНКА (виновато): Белые... Жёлтые немного. От солнца жёлтые. Ой, Владька, тебе "Битанго" сигналит! (В небе коротко кивает, сигналя морзянкой, красно-жёлтый змей). Пэ... Эр... Вэ... При-вет... Ясно. А ещё вон "Жёлтый щит"...
ВЛАДИК: "Битанго" - это Антона Калинова?
ГЕНКА: Ага...
ВЛАДИК: Разве Антон знает испанский язык?
ГЕНКА: Почему испанский?
ВЛАДИК: Ну, "Битанго" по-испански значит "воздушный змей". Ты не знал?
ГЕНКА: Откуда же?.. А ты учил испанский?
ВЛАДИК: С папой, немножко... Только до буквы "бэ" в словах дошли... А ты какой язык учишь?
ГЕНКА (скованно): Английский. Не ладится он у меня.
ВЛАДИК: Если меня в пятый класс возьмут, я, наверно, тоже английский буду учить.
ГЕНКА: А ты в пятый перешёл?
ВЛАДИК: Да не совсем перешёл. Может вытяну к осени. Я по письменным здорово отстал.
ГЕНКА (с мыслями о себе): Ты-то вытянешь...
А по улице, поглядывая на Владькин и Генкин "конверты", бежит встревоженный Илька...
ВЛАДИК: Странный ветер.
ГЕНКА: Почему? Такой же, как вчера.
ВЛАДИК: Не такой же. Слишком тёплый. И устойчивости в нём нет... Будто вот-вот переменится. Я чувствую... Знаешь, Гена, я раньше не любил ветер.
ГЕНКА: Почему?
ВЛАДИК: Он у меня сказку рассыпал. Папа буквы сложил и ушёл на работу. А ветер в окно влетел, газету сдунул... Ух, я разозлился! По комнате за ним бегал, кулаками махал... Папа потом буквы приклеивать стал...
ГЕНКА: А он сам сочинял сказки?
ВЛАДИК: Как когда. Иногда сам, иногда из книжки... Гена, а у меня иногда перед глазами не сплошная чернота... А будто пятна такие. Разноцветные. Вот я думаю: значит какие-то нервы работают?
Генка вздохнул. Что он мог ответить?
Владик прислушался. Улыбнулся.
ВЛАДИК: Наконец-то! А я думал: куда он девался?
ГЕНКА: Кто?
ВЛАДИК: Илька. Илька бежит.
Илька промчался по улице. Зная, что калитка заперта, привычно вскочил на забор, сел верхом. Увидел Владика и Генку.
ИЛЬКА: Ген, тебя домой зовут!
ГЕНКА: Кто зовёт?
ИЛЬКА: Бабушка сказала!
ГЕНКА:Зачем?
ИЛЬКА: Не знаю! Говорит: очень обязательно!
Генка досадливо поморщился и стал сматывать нитку змея.
ГЕНКА: Придётся и

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:07
ГЕНКА: Придётся идти. Опять какое-нибудь дело нашла. По хозяйству. Отца-то нет дома...
ВЛАДИК: Придёшь?
ГЕНКА: Конечно.
Он спрыгнул с навеса над крыльцом, вышел за калитку. С сердитым лицом подошёл к Ильке.
ГЕНКА: Ну, чего там?
ИЛЬКА (шёпотом): Гена, знаешь что...
ГЕНКА: Ну?
ИЛЬКА: Гена, тебя бабушка не звала. Это я нарочно.
ГЕНКА: Илька! Пошутить захотелось, да? Вот как врежу по загривку!
Но Генка знал, что не врежет. Нехорошее предчувствие шевельнулось в нём.
ИЛЬКА (не обратив внимания на Генкин суровый тон): Меня Яшка послал, вот. Я при Владике не хотел... Тебя учительница ищет.
Генке сделалось противно и тоскливо. Просто руки опустились... Он глянул на Ильку почти жалобно и побрёл к дому. Мочальный хвост "Кондора" уныло волочился за ним. Илька подобрал его и понёс - как паж шлейф королевы.
ГЕНКА (уже не оглядываясь): И чего ей надо? Ведь на пенсию пора, а людям житья не даёт.
Илька сочувсвенно вздохнул.
Генка пришёл домой, аккуратно запер за собой дверь. Обернулся к бабушке.
ГЕНКА: Кто стучать будет - не открывай.
БАБУШКА: А чего боишся-то? Или натворил какое дело?
ГЕНКА: Ничего не натворил. Чтоб не мешали.
Зашёл в комнату, сел на подоконник. Полистал "Аэлиту", но тут же сердито отбросил. Потерянно обвёл глазами комнату. Остановился взглядом на диване.
... И вспомнилось ему, как лежал на диване отец, а он, Генка, с ним разговаривал.
ГЕНКА: Папа, ты теперь в отпуске?
ОТЕЦ (неохотно отрываясь от книжки): Да.
ГЕНКА: Ты ведь был уже в отпуске.
ОТЕЦ: Я неделю без содержания попросил. Измотались мы там... А теперь пока особой работы нет, вот и приехал.
ГЕНКА: Папа... А ты меня, помнишь, обещал в тайгу взять...
ОТЕЦ: Ну, обещал... Маленький ещё. На будущий год поедем, поработаешь... там ты хоть человеком станешь.
ГЕНКА: А сейчас я, что ли, не человек?
ОТЕЦ (без улыбки): Сейчас ты так... так просто.
ГЕНКА (со сдержанной обидой): А когда человек человеком делается?
ОТЕЦ: Когда пользу приносит. Когда у него нужное дело появляется.
ГЕНКА: А я в школе учусь. Это разве не нужное дело?
ОТЕЦ: Ученье - это ещё не работа.
ГЕНКА: Оно ещё труднее. У взрослых два выходных и домашних заданий нет. А у нас?.. А ты говоришь - не человек...
ОТЕЦ: Ну ладно, ладно, человек.
ГЕНКА: Все школьники и студенты, значит, не люди?
ОТЕЦ (с досадой): Так они хоть по человечески учатся. А ты?
Генка моргает, прогоняя воспоминание. Отвернулся к окну.
ГЕНКА: А чего - я? Дался вам этот английский. "Хау ду ю ду, Тэдди! Хау ду ю ду, Джонни!" Тьфу!
Он подпёр кулаками щёки, стал смотреть на улицу. За окном потемнело, Генка поднял глаза и увидел, что из-за крыши надвигается грозовая туча.
Генка зябло передёрнул плечами и закрыл форточку. Оглыядываясь на окно, встревоженно прошёлся по комнате.
Вдали прокатился гром. Генка забрался с ногами на диван, прижался к спинке. Ему показалось, что он опять маленький, четырёхлетний. Вспомнилось, как тогда распахнулась от удара ветра форточка и тускло светящийся повис посредине комнаты. Генка тогда открыл рот, чтобы позвать бабушку, но разрывающий уши треск опрокинул его на спину. Шар вытянулся в стрелу, и она ударила в половицы. Вбежала бабушка, запричитала, подхватила Генку. Пол дымился, на досках танцевали язычки огня...
А сейчас бабушка заглянула в дверь и посмотрела на Генку сердито и требовательно.
БАБУШКА: Иди-ка сними бельё во дворе. Всё зальёт. Не видишь сам-то?
ГЕНКА (пряча страх за раздражением): У тебя всё в последнюю минуту...
Он вышел на крыльцо, и в тот же миг трескуче ударил гром. Генка поднял плечи и, поглядывая на подступившую тучу, стал суетливо сдёргивать с верёвки простыни и наволочки.
Снова грохнуло. Генка с охапкой белья прыгнул на крыльцо. Налетел грозовой вихрь, закрутил пыль и мусор. Сверкнуло.
Генка мигнул и ещё раз оглянулся на грозу.
... И остановился на крыльце, широко раскрыв глаза. Над забором, над деревьями и крышами он увидел квадратик змея - очень белый на фоне тёмно-синей тучи.
ГЕНКА: Владька... Ты что? Дурак...
Снова треснул гром. Этот удар словно затолкнул Генку в дом. Он бросил бельё на табуретку и, не слушая сердитых криков бабушки ("Рук у тебя, что ли нет? Всё кое-как!"), кинулся к окну. Окно выходило в ту же сторону, что и крыльцо.
"Фрегат", подрагивая, стоял на фоне грозы.
ГЕНКА (с беспомощным отчаяньем): Ты с ума сошел! Там же стержень! (Он вспомнил железный прут флюгера и представил, как Владька среди вихрей грозы, тоненький и непреклонный, стоит рядом со смертью). Ну уходи же... Уходи!
Снова сверкнуло и почти сразу грохнуло. Генка зажмурился и прижался к косяку... Медленно, словно надеясь на чудо, открыл глаза. Змей стоял в небе.
С трудом, будто отклеивая себя от косяка, Генка выпрямился.
ГЕНКА (уже без досады и почти безнадёжно): Ну что же ты делаешь, Владик...
Сжав зубы, протянул через голову рубашку, сбросил брюки. Потом, словно затвор карабина, рванул вниз оконный шпингалет...
В майке, трусах и кедах он изо всех сил бежал к Владькиному дому, пригибаясь от вспышек и грома, как от встречных выстрелов. "Фрегат" не покидал высоту. Он стоял перед чудовищной тучей, в которой, как кровянные жилы то и дело набухали молнии.
Тяжёлая, как пуля, капля ударила Генку в плечо. Потом капли стали бить часто, соединившись в упругие струи, и на конец дождь хлынул так, что вокруг не было уже ничего, кроме кипящей воды, которую пробивали фиолетовые вспышки.
Подбежав к дому, Генка увидел сквозь косую пелену дождя на крыше чёрную Владькину фигурку. Владик стоял, чуть наклонившись вперёд и запрокинув голову. Левая рука его была привычно согнута в локте. Значит он до сих пор держал нитку! Значит, "Фрегат" до сих пор не упал!
Генка толкнул калитку. Закрыта. Он забрался на забор и перевалился во двор , в лопухи.
В ту же секунду взорвалось небо, и над крышей рассыпался сноп голубых искр! Генку словно пришило к земле: он упал и прижался к мокрой зелени.
Но через секунду он сказал себе яростные и презрительные слова.
ГЕНКА: Встань, трус! Заяц пришибленный...
И он рванулся из лопухов.
... А Владик стоял.
Ливень, словно раненный страшным грозовым ударом, ослабевал. Пока Генка карабкался по скользкой лестнице, потоки превратились в обычный дождь. Но ещё сильный, шумливый...
И вдруг шум затих. Струи словно замерли. И деревья замерли, и ветер.
И Генка замер с широко открытыми глазами.
Сорванный с соседнего столба, вокруг Владика лёг чёрной петлёй и упруго дрожал электрический провод. Один раз он коснулся флюгера, и проскочила голубая искра.
ГЕНКА: Владик!
Владик вздрогнул и качнулся.
ВЛАДИК: Гена?
ГЕНКА (негромко и поспешно): Стой. Стой, не шевелись, нельзя.
ВЛАДИК: А что? Я же далеко от края.
ГЕНКА (стараясь говорить спокойно, чтобы Владик не испугался): Владик, ты стой, как стоишь. Провод кругом.
ВЛАДИК (сразу сообразив, что случилось): Провод? Под током?
ГЕНКА: Да.
ВЛАДИК: Близко?
ГЕНКА: Ты стой. Только стой. Я сейчас.
Проволока опоясывала Владика со всех сторон. Чтобы попасть к нему, нужно было переступить чёрное кольцо. Генка нерешительно двинул ногой. Провод предупреждающе заискрил.
Генка сжал зубы и переступил провод.
ГЕНКА: Я подниму тебя. И перенесу.
ВЛАДИК: Надо смотать змей. Он так и не упал. Здорово, верно?
ГЕНКА (сдерживая раздражение и страх): Не до змея. Новый сделаем потом.
Он перехватил и перекусил нитку. Потом присел и подхватил Владика.
Гроза отошла, дождь стал мелким. Но провод-то всё равно оставался смертельно опасным!
ГЕНКА: Держи выше ноги.
Там, где провод касался крыши, перешагивать было нельзя: слева флюгер, справа мокрый скат. А впереди провод качался на уровне Генкиных колен.
Владик понял опасность. Он послушно поднял ноги.
ВЛАДИК: Держу.
Генке надо было сделать два шага. Но едва он пытался приподнять одну ногу, как другая начинала скользить по шиферу.
ГЕНКА: Подшвы скользят. Подожди...
ВЛАДИК: Ты в кедах? Сними, лучше будет.
ГЕНКА: Крыша мокрая, под током. А кеды из резины, изоляция...
Он попробовал шагнуть ещё раз.
ВЛАДИК: Гена. Ну-ка отпусти меня. Ты скажи где, я выберусь сам.
Он глубоко вздохнул, напряг мышцы и перенёс всю тяжесть двух тел на правую ногу. И непрерывно глядя на качающийся у его колен провод, перенёс через него правую ногу. Потом шагнул левой ногой. Оглянулся, словно проверяя: жив ли?
Запоздалый удар грома толкнул его с Владиком на край крыши. Сбитая этим ударом проволока отскочила от столба и, теперь безопасная, задребезжала на шифере.
ГЕНКА (обессиленно опуская Владика): Всё...
Владик остановился на середине комнаты, стянул через голову мокрую майку и шмякнул её на пол. На Владькином плече Генка снова увидел тонкий белый рубец. Ему стало тоскливо и беспокойно, словно беда не прошла, а только подкрадывалась.
Владик опустился на колено и начал распутывть на ботинке шнурок.
Хлопнула входная дверь.
ВЛАДИК (торопливо): Папе не говори.
Иван Сергеевич, вымокший и усталый, остановился в дверях, вцепившись в косяки.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Можете не говорить. Я сам видел оторванный провод... Чёрт знает,что! Так и не будет мне покоя?
Владик молча ломал ногти об узел шнурка. Низко нагнул голову. Отец шагнул с порога.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Дай помогу.
ВЛАДИК: Я сам.
Иван Сергеевич выпрямился и несколько секунд стоял над Владиком, глядя на его мокрую спину с худыми лопатками и цепочкой позвонков. Потом положил ладонь на Генкино плечо.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (устало): Пойдём, Гена. Он всё хочет сам.
Генка, оглянувшись на Владика, шагнул из комнаты в кухню.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (не оборачиваясь): Это ты его стащил с крыши?
ГЕНКА: Как вы знаете?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ты?
ГЕНКА: Вместе слезли, вот и всё...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Да... В общем... спасибо. Хотя причём здесь спасибо? Говорить как-то об этом... Ты же его от гибели спас! Провод под током был? Близко?
ГЕНКА: Да ерунда...
Иван Сергеевич обернулся и глянул на Генку.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ерунда? Ну-ну... (Вдруг спохватился): Продрог ты.
Сдёрнул с вешалки пиджак, набросил на Генку.
ГЕНКА (насупившись): А вы?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Что я? А, ну да...
Он начал расстёгивать мокрый пиджак.
ГЕНКА: Владьке надо переодеться.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (шагнув к двери): Дать тебе сухую рубашку?
ВЛАДИК: Сам!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Вот так всё время... Всё одно и то же. Где можно и где нельзя - всё сам... По ночам на велосипеде гонял, а я в подъезде стоял - от страха полумёртвый. И не дай бог, если узнает, что следил.
За дверью раздался стук - Владик наконец сбросил ботинок. Иван Сергеевич оглянулся на дверь. Помолчал.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А как гроза - значит всё. Любую работу бросаю, домой бегу. Знаю, что уже торчит где-нибудь на верхотуре. Сколько раз с крыши стаскивал.
ГЕНКА: Грозовые потоки изучает...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (с резкой горечью): Да слушай ты его больше! Потоки... Молнию он ждёт, вот что!
Генка не понял. С удивлением и со страхом за Владика он поднял на Ивана Сергеевича недоумевающие глаза.
ГЕНКА: Зачем... Ждёт?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А вот так... Услышал однажды по радио такую историю. Одна французкая пианистка летела в Америку на гастроли... Она слепая была. Самолёт в грозу попал. Молния ударила рядом, тряхнула их как следует. И стала эта пианистка видеть. Наверно от испуга нерв какой-то сработал. Или от электричества. В общем не понятно но факт. И в газетах, говорят, писали про это... Вот он и лезет под каждую грозу... Ждёт...
Генка опустил голову. Он снова, как в первый день, почувствовал всю глубину Владькиного нещастья. За последние дни он как-то привык, что Владик не видит. Но сам-то Владька не привыкнет никогда!
Генка медленно поднял лицо.
ГЕНКА: А если молния - не рядом? Если - в него?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Я про то и говорю... Гена... Вы ведь друзья. Побереги его, ладно?
Генка напряжённо, словно чего-то ожидая, смотрел на Владькиного отца.
ГЕНКА: Он говорит, что иногда видит разные пятна. Значит, какие-то нервы работают?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ты его больше слушай. Он наговорит.
ГЕНКА (с нарастающей настойчивостью): Его нельзя вылечить?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Как его вылечишь? У стольких врачей были.
ГЕНКА: Никак нельзя?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Нет...
ГЕНКА (интуитивно ощутив в этом ответе какую-то неуверенность): Никак - никак?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Был один врач. Молодой ещё. Говорил, что можно попробывать сделать операцию. Но один шанс из тысячи, что получится. Понимаешь - один из тысячи!
ГЕНКА: Понимаю. Значит, всё-таки можно.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Это ещё молодой врач. Он всегда спорил с другими. И я не знаю где он теперь. Кажется, уехал в Одессу.
ГЕНКА: Я знаю, там глазная клиника. У меня в Одессе дядя живёт. Хотите, он выяснит?
Владик в комнате, замерев, прислушивался к разговору.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Нет... не хочу. Практически нет надежды. Есть такая штука - теория вероятности. Попробуй в тысяче горошин отыскать одну единственную, нужную. Вслепую...
ГЕНКА (упрямо): Разве у врачей вслепую? Там наука.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Наука... Владька надеятся будет, ждать будет, а операция не получится. Это знаешь какой удар? Насмерть!.. И не вздумай говорить ему про это. Шансов никаких, а он покой потеряет... А так я знаю: он всё равно человеком станет.
ГЕНКА (выпрямляясь): Человеком?.. Вам бы только "человеком"... А вы у владьки спросили? Он хочет быть человеком?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (растерянно): Гена...
ГЕНКА: Вам бы только, чтоб всё спокойно... А я не буду следить за Владькой! Никто не уследит! Он всё равно словит молнию!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Да... вот ты какой. Но ты же не знаешь всего...
ГЕНКА: Знаю. Вижу я...
Он бросил пиджак на спинку стула и зашагал к дверям. На пороге стоял Владик. Генка осторожно прошёл мимо, на ходу коротко сжав Владькину руку.
ВЛАДИК: Гена, ты куда? Ты придёшь?
Генка не ответил.
Владик повернул к отцу строгое лицо. У него сходились на переносице брови. Иван Сергеевич опустил голову, не вынеся невидящего Владькиного взгляда...
Ильке снилось высокое небо, переплетённые радуги, облака и большущий змей, вместе с которым он летит среди солнечных лучей, сверкающих, как серебрянные нити...
Жаль, что мама не дала досмотреть сон, растолкала Ильку.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Сколько можно спать? Илька... Ну-ка, поднимайся, засоня.
ИЛЬКА (крайне неохотно): Сколько времени?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Десятый час! Вот что значит сидеть до ночи со своим змеем!
ИЛЬКА (вспомнив про змей, который висит над кроватью, и обрадовавшись): Зато я его доделал! Знаешь, как он называется? "Тигрёнок"! Смотри, какой полосатенький! Красивый?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Красивый... Ты тоже красивый и полосатенький от краски и клея. Улёгся, не умывшись!.. Марш умыватся, потом прибирай постель. И жди меня. Я в магазин.
Илька сбросил ноги с кровати, снова глянул на "Тигрёнка". Забеспокоился.
ИЛЬКА: Мама, а у нас есть толстые нитки?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Какие толстые? Не знаю. Вставай, умывайся. Я приду, тогда поищем нитки.
Илька, пританцовывая и напевая, натянул штаны и рубашку.
ИЛЬКА: По-и-щем! По-и-щем!.. Мам, а где сандалии? (Брякнулся на колени, сунул голову под кровать). Ну, куда они опять провалились?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Вот они, под столом. Всё раскидал. (Подняла сандалию). Ну конечно! Пожалуйста, опять дыра! Илья, это третья пара за лето! Ты что, по углям бегаешь?
ИЛЬКА: Это подошвы некрепкие... Мама, а можно я босиком буду бегать? Это же полезно для здоровья.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Кому полезно, а кому наоборот. Ты же под ноги никогда не смотришь! Пропорешь ступню, заработаешь заражение. На прививку тебя ведь на аркане не затащиш...
Илька со вздохами натянул протоптанные насквозь сандалии.
ИЛЬКА: Мама, а какая вчера гроза грохала!
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Великолепная. Но если я приду, а тут будет не прибрано и ты не умоешся, гроза будет ещё лучше.
ИЛЬКА (весело): Ага! Понятно!
Мама ушла. Илька начал был сворачивать одеяло, но загляделся на змея, задумался. Снял змея со стены, покачал на руках.
ИЛЬКА: Хороший мой... "Тигрёночек"...
Положил своё детище на кровать. Открыл мамин туалетный столик, перебрал мотки ниток. Но это были тонкие: для штопки или вышивания. Лишь один моток более или менее заинтересовал Ильку. Он попробовал нитку на разрыв.
ИЛЬКА: Тридцатый номер. Не выдержит...
Подумал, покачал головой и на всякий случай всё-таки сунул катушку в кармашек. Потом продолжал поиски: в ящиках стола, зеркала, столика...
На полу росла груда выброшенных из ящиков вещей, рос кавардак.
... Когда Тамара Васильевна вернулась из магазина, картина погрома ввергла её в лёгкий столбняк.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Илья! Да что же это такое!
ИЛЬКА (задом выбираясь из шкафа): Нитки ищу! Нигде нет!
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Что за погром ты учинил! Я же сказала: приду и поищем.
ИЛЬКА: Чего искать! Всё равно нет, какие надо! Что за дом, совершенно без ниток толстых живём.
Он сел на груду вещей и сокрушённо уставился на маму. Он чувствовал себя крайне обиженным тем, что жизнь у них такая неустроенная.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ты чудовище... Из-за каких-то ниток переворачивать весь дом. В конце концов, я дам денег, сбегай и купи, какие тебе нужно.
ИЛЬКА: Да, "купи"! Сегодня воскресенье, все магазины закрыты...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (неуверенно): Ну, может быть, не все...
Илька прибежал к Генке. Привычно навалился на палисадник, перегнулся через рейки: к окну. Окно было закрыто и задёрнуто занавеской.
Илька нашёл длинную щепку и постучал. Занавеска не шевельнулась. Илька удивлённо покачал головой. Снова постучал. Занавеска отошла в сторону, створка приоткрылась. Показалось сердитое Генкино лицо. Илька только приготовился сказать о нитках, но Генка опередил.
ГЕНКА: Чего тебе? Не мешай!
ИЛЬКА: Ген! Я змей сделал! У тебя есть...
ГЕНКА (с гримассой, будто у него зубы болят): Да иди ты к чертям в пекло...
Дзынь! - окно захлопнулось. Илька ошарашенно посмотрел на него. Упрямо сжал губы. Постучал опять.
Створки распахнуилсь.
ИЛЬКА: Мне только моточек...
ГЕНКА: Иди к дьяволу!
И снова - трах! На запор. И глухая занавеска за стёклами.
ИЛЬКА: Эх ты!
Круто повернулся и пошёл. А что ему ещё делать?
А Генка опять сердито сел у окна. Машинально полистал "Аэлиту", захлопнул. Увидел надпись на обложке: "ENGLICH". Горько усмехнулся. Бухнулся на диван - так, что зазвенели пружины.
Заглянула бабушка.
БАБУШКА: Ты чего это? Вроде не ночь, а улёгся?
ГЕНКА (взвинченно): Тебе что, жалко?
БАБУШКА (примирительно): Ну, лежи,лежи, бог с тобой.
ГЕНКА: Ну и лежу... (Но мирный тон бабушки натолкнул его на мысль о возможности разговора): Бабушка... А правда, что на инженеров пять лет учатся, а на врачей шесть? Дольшн всех?
БАБУШКА: Да мне откуда знать?... Мне на тех и других учится поздно... Должно быть, правда. Инженеры - они с железом дело имеют, а врачи-то с живыми людьми. Это страшнее.
ГЕНКА (про себя): Страшнее... А на кой чёрт врачам английский язык? Латинский - ладно, для рецептов. А "инглиш"-то куда пришьёшь?
Сел, плюнул с досады. Рванул с настенного календаря листок - 17 августа. Взял со стола карандаш.
Начал считать, выписывая цифры на листке.
ГЕНКА: Пять классов в школе - пять лет. В институте - шесть лет. Одинадцать... (Удивился): Это как раз целая Владькина жизнь! Ещё одна жизнь вслепую... А если ещё год пропадёт? Лишний год терять!
Яростно скомкал листок, кинул в стену.
Вышел во двор. Остановился перед поленицей, сунув кулаки в карманы. Полез за дрова, выволок разбухший учебник... Посмотрел с беспомощностю и товращением.
ГЕНКА: У... Чтоб ты сдох!
И двумя пальцами, как дохлую крысу, понёс "инглиш" в дом.
В комнате он сел у стола. Открыл первую страницу. Тупо посмотрел на надоевшие до одури строчки и картинки. Вдруг швырнул книжку в угол, положил голову на локти и заплакал...
Илька пришёл к Шурику Черемховскому. Тот лежал на полу над непонятным чертежом.
ИЛЬКА: Здравствуй. А я змей сделал.
ШУРИК (всецело занятый своим проэктом): А у тебя.. Паяльник есть?
ШУРИК: Вот именно...
ИЛЬКА (с некоторой гордостью): У нас молоток есть. Плоскогубцы. Отвёртка от швейной машины... Это что на бумаге?
ШУРИК: Где бы достать паяльник?
Илька сел на корточки, Тронул Шурика за плечо.
ИЛЬКА: А моточка ниток у тебя не найдётся? У меня змей, а ниток нет.
ШУРИК: И у меня нет... И паяльника нет, сгорел.
ИЛЬКА: Да ладно тебе с паяльником! Я про нитки.
ШУРИК: У меня откуда? Спроси у Генки.
ИЛЬКА: Он не пускает... И ругается.
ШУРИК: У Владика.
ИЛЬКА: Я к нему бегал. У них никого дома нет.
ШУРИК: У Антона...
ИЛЬКА: Тоже нет... Все куда-то подевались. И змеи не поднимают.
ШУРИК: Надоело, наверно...
ИЛЬКА: "Надоело"! Сам не знаешь... Сам никогда не рпобовал, вот и говоришь!
ШУРИК: А ты пробовал?
ИЛЬКА: А я как, если... нету же ниток...
И побрёл к двери...
Нахохлившийся Яшка Воробей сидел на поленице, сердито оглядываясь на крыльцо, и думал какую-то горькую думу.
Илька забрался к нему.
ИЛЬКА: Яш... А я змей сделал.
ЯШКА (с хмурой иронией): Ну и герой...
ИЛЬКА (осторожно): А у тебя ниток ненайдётся?
ЯШКА: У меня что, магазин? Где я возьму?
ИЛЬКА: А можно от "Шмеля"? Мне только на сегодня.
ЯШКА: Ага, от "Шмеля... "Шмель"-то в доме. Я теперь туда за тыщу рублей не пойду.
Он скосил на Ильку круглый птичий глаз и снова погрузился в горестные мысли. И от этих мыслей он раскачивался взад и вперёд, пока не стукнулся затылком о стенку сарая, а лбом о поднятые колени. А стукнулся - мрачно глянул на Ильку, словно тот виноват.
ИЛЬКА: А почему... не пойдёшь?
ЯШКА (с печальным вздохом): У тебя есть рюкзак?
ИЛЬКА: Зачем?
ЯШКА (сипло от подступивших слёз): Зачем... Уеду я.
ИЛЬКА (с сочувствием и пониманием): Есть у нас рюкзак. Только папин, старый... Спрсить у мамы?
ЯШКА (с мрачной решимостью): Хоть куда уеду. Хоть в Антарктиду.
ИЛЬКА: Лучше в Африку.
ЯШКА (с насмешкой): Что ты знаешь про Африку!
ИЛЬКА: Там сейчас полным полно независимых стран. И тепло. Даже пальто брать не надо. Можно даже зимой в одних трусиках бегать.
ЯШКА: Больно мне надо зимой в одних трусиках...
ИЛЬКА: Это же в Африке...
ЯШКА (опять начиная раскачиватся): Заберусь в вагон... Приеду в Одессу... Там у Генки дядя, у него переночую. Потом заберусь в трюм и ту-ту... Всё равно из дома выгнали.
ИЛЬКА: На совсем?!
ЯШКА: Мать говорит: "Чтоб носа больше не казал! Раз за хлебом не сходил, жрать не дам и на порог не пущу".
ИЛЬКА: (с грустью взглянув на несчастного Воробья): Пойдём, Яшка, попросим рюкзак у мамы.
В это время появилась на крыльце Яшкина мать. Отыскав взглядом беспутного сына, упёрла руки в бока.
ЯШКИНА МАТЬ: Яшка! Ты придёшь домой, окаянная душа, голодранец гороховый! Сколько раз мне суп подогревать!
Яшка вскочил, виновато глянул на Ильку, побрёл к дому, скрывая за медлительностью радость.
ИЛЬКА (глядя вслед): Ни в какую, ты, Воробей, Африку не уедешь... Эй, Яшка, а нитки дашь?!
Но дверь уже захлопнулась.
Когда домрй пришла рассерженная Генкина мать, Генка, морщась от отвращения, мучился над английскими строчками: то писал в тетрадке, то заглядывал в учебник, то листал словарь, бормоча неудобопроизносимые английские фразы.
МАТЬ (останавливаясь на пороге): Что же это такое, а?
ГЕНКА: Что?
МАТЬ (беспомощно): Что же ты делаешь, лодырь бессовестный? Как ты меня перед людьми выставляешь?
ГЕНКА: Ну что случилось?
МАТЬ: Ни ума, ни совести... (заплпкала). Учительница на работу пришла, прямо в диспетчерскую, при всех спрашивает: "Почему ваш Гена не бывает на занятиях? Может, болеет?" Болеет! Только и знает свои крыши да книжки шпионские!
Она шагнула к столу, схватила книгу, чтобы выбросить в окно... и узнала учебник.
ГЕНКА: "Шпионские"... Видешь ведь, учу...
МАТЬ (растерянно): Что вижу? В школу-то не ходишь.
ГЕНКА: Ну, не ходил. Думаешь, почему? Потому что отстал. Вот догоню и пойду. Сегодня... Ой, ну не плачь ты только, ведь сказал: пойду...
А унылый Илька брёл от магазина к магазину. За ветринами соблазнительно возвышались целые пирамиды с катушками и мотками великолепных прочных ниток. Но на дверях везде висели таблички, извещающие, что "выходной день - воскресенье".
Перед последней дверью Илька потоптался, подумал и махнул рукой: решил снова побежать к Генке.
В окно он стучать не стал, а сразу вошёл в дверь и натолкнулся на Генкину мать.
ИЛЬКА: Здравствуйте. А Гена дома? Мне его только на самую маленькую минуточку...
МАТЬ: А Гена в школе, на занятиях. Только что ушёл.
В классе Генка стоял за партой и слушал неприятные слова Веры Генриховны, которая листала его тетрадь.
ВЕРА ГЕНРИХОВНА: Это ужасно, Звягин. Ты барахтаешся в самых простеньких фразах. Тебе не хватает элементарных знаний. В одном слове по три ошибки... И ни одного сделанного до конца упражнения. Ни первого, ни второго, ни... (она удивлённо взглянула на него из-под очков) гм... (снова посмотрела в тетрадь, потом закрыла её). Ну всё равно... Не знаю как вы все справитесь с контрольной. Вот уж по воскресеньям занимаемся, а сдвигов почти нет... Садись, Звягин. (Она отправилась к доске, на ходу оглянулась). Учтите, что в шестом классе вам всем придётся уделять английскому языку особое внимание. Если вы, конечно, перейдёте...
Илька брёл к дому. А в небе плыли облака. Илька поднял голову. Ветер показался ему не очень сильным. Илька вынул из кармана катушку, снова попробовал нитку на разрыв. Она была не такая уж слабая.
ИЛЬКА: Может, выдержит?
И, приняв решение, помчался за змеем.
Во дворе Илька забрался на крышу высокого сарая. Змей ожил в руках, запросился в небо. Весело заработала трещётка. Илька приготовился к запуску. Ещё раз подёргал нитку.
ИЛЬКА: Не порвись, миленькая... Он "поставил" змей на ветер, осторожно подполкнул и отпустил. Ровные потоки воздуха взяли "Тигрёнка" сразу, повели на высоту. Илька поднял лицо и щасливо засмеялся. А чёрно-оранжевый полосатый "Тигрёнок" уходил всё выше, выше, и радость Илькина была как музыка.
... И вдруг музыка оборвалась! Змей рыскнул, метнулся. Порваная нитка ослабла, а "Тигрёнок" начал медленно падать за крыши соседнего квартала.
Илька не растерялся! Была надежда спасти змея! Он прыгнул с сарая и помчался. Нитка привела его к высокому забору. Обдирая колени о доски, он оседлал забор.
"Тигрёнок" был здесь. Он лежал посреди обширного двора , рядом с корытом, у которого сыто похрюкивала налитая блестящая хавронья. Во дворе росли яблони с большими яблоками, но Илька не обратил на них внимания. Он видел только "Тигрёнка". Не долго думая он прыгнул в траву и побежал к змею. Цыкнул на свинью, чтобы не наступила на мочальный хвост "Тигрёнка", наклонился над змеем, начал осторожно ощупывать: не ранен ли?
Большая тень упала на змей, на Ильку. В корыте отразилась грузная тётка в надвинутой на глаза косынке, цветастом переднике и резиновых сапогах. Это была, видимо, хозяйка огорода.
ХОЗЯЙКА: Ну, чего? Не успел ещё?
ИЛЬКА (рассеянно поднимая глаза): Что?
ХОЗЯЙКА: Не успел яблочек попробовать? Не набрал?
Она крепко ухватила Ильку за локоть.
ИЛЬКА: Я за змеем. Пустите.
ХОЗЯЙКА: Ишь ты! За змеем? Хорошо придумал. Ну-ка пойдём...
Она легко приподняла Ильку и повела (а скорее понесла по воздуху) в сторону ворот.
ИЛЬКА Всё ещё не понимая опасности): А змей?
ХОЗЯЙКА: Будет сейчас змей...
К удивлению Ильки, они миновали ворота, и хозяйка доставила пленника в угол двора, где темнели крапивные джунгли. Она была молчалива и деловита: Намотала на руку подол фартука, вырвала жгучий стебель, сунула его под мышку и принялась нащупывать пуговицу на Илькиных штанах.
Только сейчас Илька понял, какая жуткая несправедливость и унижение грозят ему!
ИЛЬКА: Вы что! Не имеете права! Пустите сейчас же! Как вы смеете!
Но тётка была не умолима и продолжала своё чёрное дело.
Илька собрал все силы и вырвался! Он бросился к змею: "Тигрёнка" надо было спасать!
ХОЗЯЙКА: Ах ты шпана! А ну, стой!
Она кинулась за Илькой. Он с "Тигрёнком" рванулся к забору, но хозяйка огорода наступила змею на хвост. "Конверт" треснул и лопнул пополам. Илька остановился, ошарашенный этой бедой. Удивлённая этим, на миг замерла на месте и хозяйка. Илька повернулся и поднял на неё гневные, налитые слезами глаза.
За что? Он так старался, он ничего плохого не сделал!
ИЛЬКА (тихо и отчаянно): Ух ты... ведьма.
ХОЗЯЙКА: Сопляк! Жулик паршивый! Шкуру сдеру!
Она двинулась к Ильке, но между ними стояло корыто со свинной баландой. Холодный гнев придаёт человеку силу и точность. Илька рассчитанным движением ударил по корыту, оно скользнуло хозяйке под ноги, и та всем своим могучим телом бухнулась в жижу! Илька швырнул в неё обломки змея, бесстрашно промчался сквозь крапиву, взлетел на забор и под яростные крики ("Бандит! Всё равно поймаю! Милиция!") перемахнул на улицу.
Сердито всхлипывая, он бежал по тротуару, пока не налетел на кого-то...
Это был отец Владика.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Илюшка!
Илька остановился. Увидел Ивана Сергеевича, Владика. Торопливо вытер локтем глаза.
ВЛАДИК: Это Илька? Я издалека услыхал. Ты откуда? Ты чего так дышишь?
ИЛЬКА (заталкивая в штаны выбившуюся рубашку и сердито оглядываясь): А чего она... Змей упал, а она... У, буржуйка жирная...
И он опять сердито всхлипнул.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Да что случилось? Беда, что ли, какая?
ВЛАДИК: Змей упал... Сам делал, да Илька? Первый?
Илька хмуро кивнул, забыв, что Владик не видит. Он стоял, поджимая и почёсывая то одну, то другую ужаленную в крапиве ногу...
ИЛЬКА: Ладно, пусть! Я другой сделаю. Она ещё узнает. Я другой сделаю, а на хвост бомбу привяжу, вот! Мне Шурка придумает. И запущу над её огородом. Как трахну, только дым пойдёт от её грядок свинячих!
Иван Сергеевич притянул Ильку за плечо.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну, успокойся, успокойся... Конечно, сделаешь. Конечно, треснешь. На то ты и есть Илья-громовержец... Ты скажи вот что. Знаешь, где Гена живёт? Сможешь к нему забежать?
ИЛЬКА: Я забегал. Я недавно забегал, а он говорит: "Идите все к чертям в пекло"!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ты чего же это так выражаешься?
Илька опять почесал ногу и печально поднял глаза.
ИЛЬКА: Это он так выражается... Заперся и не пускает.
ВЛАДИК: А ты сбегай ещё раз. Сбегаешь? Очень надо.
ИЛЬКА: Раз надо, сбегаю. А что?
ВЛАДИК: Ты ему хоть в окно крикни, что бы зашёл к нам. Потому что завтра утром мы, наверно, уедем.
Это было ещё одно горе.
ИЛЬКА (потерянно): Насовсем?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Нет, не насовсем. Но, может быть, надолго. По крайней мере, Владик... Я всё ждал, когда письмо придёт из клиники, да, видно, письмами дела не решишь. Надо ехать самим.
ИЛЬКА: А куда?
ВЛАДИК: В Одессу. На операцию.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Послушай, Илюшка. Если он прийти не захочет, то спроси хотя бы, не знает ли он, где там остановится можно на пару дней. С гостинницами летом трудно, а у него там дядя.
ИЛЬКА (сообразив, что ему поручают важное дело): Я спрошу, где остановится. Я всё скажу. Я побежал!
ВЛАДИК (вслед): Пусть придёт! И ты...
Генка, сидя у подоконника, яростно листал словарь, пытаясь отыскать нужное слово. Английских слов он знал мало, и постоянная необходимость обращатся к словарю его очень злила. Но что поделаешь, положенный абзац надо перевести к завтрашнему дню.
Яшку Воробья, который проскользнул в палисадник, Генка встретил очень неласково.
ГЕНКА: Чего тебе?
ЯШКА (невинным голосом): У-у... английский учишь. А говорил...
ГЕНКА (холодно): Что я говорил?
ЯШКА: Сам не знаешь? Говорил, что больше к нему не притронешся.
ГЕНКА: Я вот сейчас к твоей шее притронусь...
Яшка на всякий случай отскочил, прыгнул спиной вперёд на шаткий палисадник, сел на нём, нахохлился и закачался, как настоящий воробей.
ГЕНКА: Ты мне сломай загородку, тогда узнаешь.
ЯШКА: Я лёгкий... А как по-английски будет "загородка"?
ГЕНКА: "Загородка" по-английски будет "балбес".
ЯШКА: Сам ты...
И перепуганный собственной дерзостью, он втянул голову и прыгнул назад, за палисадник.
Но Генка не собирался мстить.
ГЕНКА (довольно миролюбиво): Если я балбес, то иди и спрашивай свою умную сестру. Она учёная. Целых три года в институте учится.
ЯШКА: Четыре.
ГЕНКА Ну, четыре... А сколько ещё осталось?
ЯШКА (изображая, что решает очень сложную задачу): Сколько... Ну, сколько? Всего шесть курсов. Отнимем четыре... Значит, два... Два, да?

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:08
ГЕНКА: Ты допрыгаешься, Воробей. Катись, не мешай.
ЯШКА (начиная понимать, что к чему): В медецинский так просто не поступишь. Ещё этот нужен... стаж. Это, когда человек работает. Без стажа трудно...
ГЕНКА (загораживаясь словарём): Мало ли, что трудно...
ЯШКА: Отличники ещё могут. А ты, что ли, отличник?
ГЕНКА (из-за книги, очень равнодушным тоном): При чём тут я?
ЯШКА: Ха-ха! Думаешь, я дурак?
Генка опустил словарь и пристально глянул на Яшку. У грожающе и в то же время как-то жалобно. И Яшка почуял, что время для шуток кончилось.
ЯШКА (серьёзно и понимающе): Ты из-за Владьки хочешь на медецинский?
ГЕНКА (тихо и настойчиво): Слушай, Яшка. Никогда, нигде, никому не вздумай пикнуть об этом.
Яшка пожал плечами и сделал равнодушное лицо.
ЯШКА: Зачем мне пикать? Я же понимаю... Вон Илька скачет! Он тебя целый день ищет.
Подбежал Илька. Посмотрел на Генку спокойно и требовательно.
ИЛЬКА: Гена, я Владика видел. Мне с тобой надо поговорить.
ГЕНКА: Заходи.
Следом за Илькой просочился в комнату Воробей. Сел на корточки у порога.
Илька подошёл к Генке.
ИЛЬКА: Ген, он с Иваном Сергеевичем шёл. Они в Одессу поедут и у тебя адрес спрашивали, где остановится... Он говорит, что письмо ждал, а теперь надо ехать самим... И Владик просил тебя зайти.
ГЕНКА: В Одессу едут?
ЯШКА (просебя): Ага, в Одессу...
ИЛЬКА (тревожно глядя на Генку): Гена... А вы что с Владиком поссорились? Почему он... такой? Так просит?
Генка, оторвавшись от своих мыслей, внимательно посмотрел на Ильку. Простая мысль, что Илька, пожалуй, самый преданный и честный человек из всех них, стала наконец ясной.
ИЛЬКА (тихо, но настойчиво): Ты пойдёшь к нему?
ГЕНКА (мягко, стараясь внушить Ильке, что ничего не случилось): Конечно, Илька. Вот два предложения переведу и побегу. Я просто замотался, вот и всё. Зубрю, зубрю...
ИЛЬКА (с облегчением): И я тоже приду. Он звал... А ты знаешь, зачем он едет в Одессу?
ГЕНКА (оглянувшись на Воробья): Догадываюсь.
Илька улыбнулся. Машинально почесал ногу о ногу. Потом наклонился, поскоеб сильнее. Вспомнил коварную хозяйку огорода, погибшего "Тигренка", снова опечалился.
ИЛЬКА: Ген, а у меня змей упал. Я ведь сам сделал. Хороший такой "Тигренок", только нитка тонкая. Сначала хорошо летел, а потом в огород упал. А там тетка какая-то...
ГЕНКА: Да, змей... (Он глянул мимо Ильки, спустился на колени, вытянул из-под дивана "Кондор") Вот, возьми. Мне сейчас пока ни к чему.
ИЛЬКА (восторженым шепотом): Насовсем?
ГЕНКА: Насовсем.
ЯШКА: Лучше бы мне отдал. Илька все равно угробит.
ИЛЬКА: Я угроблю? Это твой "Шмель" каждый день кувыркается!.. Гена, я его сейчас подниму, ладно? Я попробую только! А потом к Владику! Я только попробую! Я побежал!
Счастливый, он выскочил из комнаты. Яшка проводил его завистливым взглядом. А Генка снова взялся за словарь.
ЯШКА: Ну и зачем теперь тебе английский?
ГЕНКА: Как это зачем?
ЯШКА: Ну, чего притворяешься? В Одессе же больница, где глаза лечат. Его, если можно, и без тебя вылечат.
Генка отложил книгу, в упор взглянул на Яшку.
ГЕНКА: Если можно... А если нельзя, тогда кто?
ЯШКА: Ты?
ГЕНКА (усмехнувшись): Не ты же...
Яшка встал, неловко шевельнул плечами, словно поразмыслил и пришел к выводу, что он, Воробей, Владика, пожалуй, вылечить не сможет.
ЯШКА (глядя на Генку с сочувствием и уважением, как на человека, добровольно обрекающего себя на тяжкие испытания): Ладно... Тогда я пошел.
ГЕНКА: Хау ду ю ду... Тьфу! То есть гуд бай...
Утро. У ворот Владькиного дома остановилось такси. Иван Сергеевич и Владик вышли из калитки, Генка вытащил за ними чемодан. Илька, Яшка, Шурик Черемховский, Антон пришли проводить Владика.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Спасибо, Гена... На вокзал-то уже не ездите ребята, Давайте здесь попрощаемся.
Он протянул Генке руку и они, обменявшись внимательными понимающими взглядами, сжали друг другу ладони. Потом Иван Сергеевич притяну за плечи Ильку.
ШУРИК (Владику): Ты там смотри... не скучай.
ЯШКА: А Одесса далеко от Африки.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Совсем рядышком. Ну что? Поехали?
ИЛЬКА: Я сейчас "Кондора" подниму. Вы из вагона смотрите, его видно будет.
Генка кулаком ткнул его в бок. Илька поперхнулся.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Я посмотрю и Владику скажу... Ну, прощайтесь. Пора.
Ребята сплели ладони в один узел.
ГЕНКА: Ладно... Раз- дватри! (тряхнул и разорвал руки). Уезжайте. Пока!
Машина уехала. Ребята смотрели вслед.
Илька вдруг сорвался и помчался к своему дому...
Владик и Иван Сергеевич стояли у окна вагона. Поезд по дуге огибал город.
ВЛАДИК: Папа, а город красивый?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Красивый... Крыши разноцветные, река чистая. Деревьев много. Хороший город, добрый...
ВЛАДИК: А змеи видно?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Видно. Летают.
ВЛАДИК: А "Кондор"?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: "Кондор"? Сейчас... Сразу не разберёшь.
А Илька стоит на крыше. Скользит в его руках нитка, "Кондор поднимается всё выше. А вдали цепочкой тянется зелёный поезд. Илька машет рукой...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Есть "Кондор"! Он белый с чёрными зубцами? Есть! Выше всех!
ВЛАДИК: Он всегда выше всех...
Высунувшись в окно, он начинает беспорядочно махать рукой. Всем: "Кондору", друзьям, городу...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Осторожнее, вывалишся.
Владик повернулся к отцу.
ВЛАДИК: Папа... А вот когда всё кончится и мы вернёмся... Ну, пускай хоть как кончится... Когда мы вернёмся, давай больше никогда не уезжать из этого города!
Иван Сергеевич молча притянул к себе сына.
Вторая песня о ветре
(Тихие города...)
Близкое-близкое небо.
Тихо дрожат провода:
Это ветер ходит по кругу
Вот они и дрожат...
Тихие города...
Я не хочу уезжать!
Не хочу уезжать навсегда
Никуда!
Не хочу
уезжать
от друга...
Каплет влага с листа...
Падают звонкие капли,
Шариками вода:
Это дождик прошёл под вечер
Вот они и звенят
в сумерках августа...
Солнце толкнёт меня!
Станет сном улетевшим беда,
И тогда
Я тебе
побегу
навстречу...
Я не могу уснуть...
В тонких бумажных крыльях
Трепет живёт всегда.
Тёплый ветер ударил туго
Вот они и спешат
В синюю вышину.
Я не хочу уезжать!
Не хочу уезжать навсегда
Никуда!
Не хочу
уезжать
от друга...
************************************

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:10
************************************
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Действующие лица:
Владик,
Генка Звягин,
Илька,
Яшка Воробьёв,
Шурик Черемховский,
Антон Калинов,
Серёга Ковалёв,
Витька Ковалёв.
Юрик,
Валерка.
Иван Сергеевич - отец Владика.
Тамара Васильевна - мать Ильки.
Отец Генки
Мать Яшки Воробьёва
Галина Николаевна - учительница Яшки.
Дядя Володя - знакомый Тамары Васильевны.
В эпизодах:
мальчишки - футболисты,
однокласники Яшки в школе,
ребята у выхода из школы;
проводница поезда.
Май. Очень скоро начнутся каникулы. Поэтому у ребят, которые сбегаются к школе, празничное настроение. Тем более, что утро солнечное и уже совершенно летнее...
А у Яшки Воробья настроение было не праздничное. Тревожное. Он не без оснований ждал в школе неприятностей. И они огорчали его деже не сами по себе, а тем, что мать не даст рубль, которого не хватает для покупки марок. И он решил предупредить опасность. Запихивая в растрёпанную сумку тетрадки и измочаленный дневник, Яшка обратился к матери.
ЯШКА: Мама, дай рубль, а? Ты же давно обещала.
ЯШКИНА МАТЬ: Это за что тебе рубль? За двойки, что ли?
ЯШКА (осторожно и убедительно): Ну, какие двойки? Только по истории была, да я уже исправил...
ЯШКИНА МАТЬ (подобоченившись и пристально глядя на сына): По истории! Ты мне по истории не заправляй. А по математике?
ЯШКА: А что по математике?
ЯШКИНА МАТЬ: А то, что мне учительница про всё расказала. Что на осень можешь остатся!
ЯШКА: Тю! На осень! У меня ни за одну четверть двоек нет!
ЯШКИНА МАТЬ: А за годовую контрольную?
ЯШКА (отводя глаза): Дак ещё никому не говорили отметки.
ЯШКИНА МАТЬ: Вот скажут, тогда и поглядим.
ЯШКА: Ну мама... Когда ещё скажут. А марки всё продадут.
ЯШКИНА МАТЬ: А ну, марш в школу! Попробуй опоздать, будут тебе тогда марки... А если двойку получишь, лучше на глаза не показывайся!.. Рубль ему... Хоть бы на доброе дело, а то на марки...
ЯШКА: Это разве не доброе дело? Это африканские марки. Там звери всякие и птицы. Слон, бегемот, леопард. Страус... Даже розовый фламинго...
ПЕРО ФЛАМИНГО
В классе среди весёлой суеты перед началом занятий грустный и встревоженный Яшка допыпывался у ребят.
ЯШКА: Петька, у тебя в контрольной какой ответ в задаче?
ОДНОКЛАССНИК: Пятьдесят восемь. А что?
ЯШКА: Да так... Миш! У тебя в задачке какой ответ был?
ВТОРОЙ ОДНОКЛАССНИК: Пятдесят восемь, как у всех. А тебе какой надо?
Яшка вздохнул и отошел. Потом осторожно обратился к девочке.
ЯШКА: Коробкова! У тебя в задаче вчера сколько получилось?
ОДНОКЛАССНИЦА: Восемдесят.
ЯШКА: И у меня восемьдесят!
ОДНОКЛАСНИЦА (внимательно глянув на Яшку): Постой... ты же справа сидишь. Ты какой вариант решал?
ЯШКА: Второй.
ОДНОКЛАСНИЦА: А я - первый. Во втором ответ - пятдесят восемь...
Яшка подавленно побрёл к своей парте.
ОДНОКЛАССНИЦА (сочувственно глядя вслед): Бедный Воробушек.
Учительница положила на стол пачку листов с контрольными работами. Все с напряжением ждали оценок. И только Яшка не ждал. Надежды небыло, в чудеса он не верил. Лишь один раз бросил он на учительницу тоскливый взгляд, а потом на крышке своей старенькой сумки стал выводить шариковой ручкой слово "Африка", вкладывая в это занятие всю свою печаль и безнадёжность.
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: Ну, начнём... Многие меня порадовали. Прежде всего, как всегда, Кадочкин... Приятно, когда человек добросовестно работает. Получай, Витя. Пять.
Круглый уверенный Кадочкин с достоинством пошёл за листком...
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: Посмотрите работы и вернёте, мне их здавать в районо... Локтина. Молодец, постаралась. Четыре...
Яшка перестал слышать голос Галины Николевны. Перед его глазами стояли марки королевства Бургундии с жирафами, слонами, львами и зебрами... И он продолжал рисовать буквы.
На миг поднял голову он лишь тогда, когда услышал о неудачниках.
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: А теперь о тех, кто нас огорчил... Вот Клепников. Я думала, что дополнительные занятия пойдут тебе на пользу, а что тут у тебя? Каша из помарок и ошибок.
Яшка с завистью смотрел, как гордый независимый Клепников идёт за своей двойкой.
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: А вот Антон Калинов... Тоже сплошь всё неверно... Такого сюрприза я не ожидала.
АНТОН (с юмором): Я тоже.
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: Я просто понять не могу...
АНТОН: Подумаешь, у меня три пятёрки в журнале.
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: Четвёртая была бы не лишняя. (Проводила Антона глазами, вздохнула): И вот остался ещё Воробьёв...
Яшка встал и опустил голову.
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: Ну, скажи, Воробьёв, о чём ты думал, когда решал?.. Просто чудовищно. Делишь сто шестнадцать на два и получаешь восемдесят! В четвёртом классе делать такие ошибки...
Яшка шевельнул плечами. Чего ещё говорить-то? Скажи сразу: кол! Зачем мучить человека?
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: Я не знаю, что тобой делать, Воробьёв. Главное, очень обидно: ведь решение задачи у тебя интересное. У всех четыре действия, а у тебя три... Просто ужас до чего обидно...
Яшка слушал словно из далека. По жёлтым пампасам двигались мимо него львы, жирафы, антилопы... Розовые фламинго, как большие цветы стояли на мелководье озёр.
ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА: Такое остроумное решение. А какую я могу поставить оценку при таких ошибках... Возьми работу Воробьёв. Тройку я поставила всё-таки. Конечно с минусом.
Яшка изумлённо вскинул глаза. И солнце грянуло в окна!
Счастливый, ожидающий от жизни одних только радостей, Яшка Воробьёв с ребячей толпой выскочил из школы. Глянул по сторонам. Глянул по сторонам. Увидел впереди второкласника Ильку. Догнал.
Илька изнемогал под тяжестью ранца, суконной формы и жары.
ЯШКА: Илька, привет! Ты домой?
ИЛЬКА: Я прямо на кладбище. Всё равно сейчас помру от жары.
ЯШКА: Не надо, Илька. Лучше дай мне до вечера рубль.
ИЛЬКА: Рубль? А у меня от куда?
ЯШКА (жалобно): Только до вечера. Мне мамка вечером обязательно даст, и я сразу принесу... Она бы и раньше дала, да на обед не придёт.
ИЛЬКА: Зачем тебе?
ЯШКА: Ну, марки же! Королевство Бургундии! Со зверями.
ИЛЬКА: А завтра нельзя разве купить?
ЯШКА (с отчаяньем): Раскупят же! Ну, Илька! Ну, пожалуйста.
Илька устало вздохнул и вывернул карманы. Они повисли языками по бокам брюк.
ЯШКА (безнадёжно): Мне бы до вечера. Мамка сказала, что обязательно даст, если контрольную напишу не на двойку...
Несмотря на жару и усталость, Илька не потерял способности сочувствовать ближнему. Поглядел сбоку на Яшку, подкинул на спине ранец...
ИЛЬКА: Ладно, пошли.
И, не заправив карманы, зашагал впереди. К дому. Обрадованный Яшка - за ним.
Дома Илька вытащил ящик из шкафа, отыскал мамину шкатулку, вынул блестящий рубль.
ИЛЬКА: Смотри, Яшка, это мамины деньги. Я ей так и скажу, что до вечера.
ЯШКА: А тебе не влетит?
ИЛЬКА: Но ты же вечером отдашь?
ЯШКА: Честное пионерское!.. Я побежал! Спасибо!
Он выскочил за дверь. А Илька наконец с грохотом сбросил ранец. Шумно вздохнул, постоял и распахнул дверцы платянного шкафа.
Суконные брюки и куртка полетели на стул (и мимо стула). Тяжёлые ботинки со стуком ускакали в угол. Через минуту Илька пританцовывал перед зеркалом в лёгонькой рубашонке, коротеньких штанах и новых сандалиях. Протягивал в петли скрипучий ремешок.
Крутнувшись на пятке, он проскакал на кухню. Увидел на столе мамину записку.
ИЛЬКА (читает): "Я вернусь вечером. Обедай сам. Обязательно разогрей суп. Мама..." (Он весело подпрыгнул, подтянулся на дверном косяке). А обедать не хочется! Хочется бегать!
И заболтал ногами, словно набирая скорость.
И вот он уже мчится по переулку - туда, где с шумом гоняют мяч мальчишки футболисты.
ИЛЬКА (подбегая): Я за кого?
РЕБЯТА (из обеих команд, наперебой): За нас!
Антон Калинов, неуспевший даже забежать домой, (только бросил на траву портфель и куртку) решил спор.
АНТОН: За нас! Он с нашей улицы!
ИЛЬКА: Ура!
И он сходу врезался в игру.
... Трах! Мяч влетел в ворота Илькиной команды.
АНТОН (сердито выпинывая мяч, обращается к Ильке): Наших мало... Где Воробей?
ИЛЬКА: Он за марками в магазин побежал.
Яшке не повезло. Марки были тут, за стеклом витрины, но в дверях висела табличка "Перерыв с 13 до 14 ч."
Угловые часы показывали четверть второго. Яшка вздохнул, сел на скамью в скверике, рядом с магазином. Стал ждать.
Прошуршал по алее ветер, набежала тень. Яшка поднял колову и увидел, что подкралась туча. Ударили капли, дождь пошёл всё сильнее. Весёлый, солнечный, но крепкий.
Яшка убежал под навес у двери магазина. Дождь превратился в ливень.
... Ливень не остановил футболистов. Промокшая Илькина команда яростно рвалась в атаку. Удар! Набухший мяч вместе с вратарём влетел в лужу позади ворот. Сырой до ниточки Илька весело смеялся.
Дождь кончился. А до конца перерыва в магазине было ещё полчаса. Яшка подумал и решил прогулятся: куда глаза глядят. И мокрый тротуар привёл его на речной обрыв.
Было половодье. Река крутила ветки, доски, обрывки плотов. Вода шла широко и быстро. Она заливала противоположный берег и подступила к самым домам.
После дождя всё блестело: и мокрая трава, и окна на том берегу. А жёлтые облака были похожи на слонов. Яшка посмотрел на облака, потом осторожно подошёл к самому обрыву.
... И тут он увидел двух малышей.
Яшка, конечно не знал, что это первокласники Юрик и Валерка "юные археологи", мечтающие найти клад на месте старой церкви. Яшка просто испугался.
Промокшие до нитки (видно их захватил здесь ливень), ребята сидели на гнилом бревне, торчавшем из глинянной толщи берега, метрах в двух ниже кромки обрыва, недалеко от старой кирпичной кладки - фундамента разрушенной церкви. Они смотрели вверх и тоже сразу увидели Яшку:
ВАЛЕРКА (стараясь оставтся сдержанным): Эй, помоги нам вылезти! А то мы затарахтим вниз.
ЯШКА (пряча за насмешливостью испуг): Удобно устроились! Что вы там искали?
Действительно, что они там делют? Стоит сорватся с бревна - и сразу полетишь в крутящуюся воду, с большой высоты. И никто не выберется из ледянной ещё реки на отвесный берег.
ЮРИК: У нас верёвка была, но почему-то развязалась, и её дождём смыло.
ЯШКА (осознавая, что хочешь - не хочешь, а придётся вытаскивать этих пацанов, и что это дело связанно с риском): Какого чёрта вас туда понесло?
ВАЛЕРКА: Мы раскопки делали. У тебя нет верёвки?
Яшка беспомощно оглянулся. Откуда на этом берегу верёвка? Опять глянул вниз: сколько эта малышня продержится, если бежать за помощью?
ЯШКА: Эй, вы там ещё крепко держитесь? Подождёте если за верёвкой сбегаю?
ВАЛЕРКА: Подождём. Только мы некрепко...
ЮРИК: Тут плохо держаться... И очень холодно.
Конечно, они же насквозь мокрые, на ветру.
Яшка сморщился от досады. Ещё раз оглянулся. Берег был пуст...
Яшка выдернул брючный ремень, сбросил сумку. Пошатал у кря обрыва торчащий колышек - пенёк от срубленого куста. Шатается, но держится. Он накинул на колышек петлю ремня.
ЯШКА: Подвинтесь там, цыплята...
Он обрёл покровительственно насмешливый тон. Не часто ему приходилось выступать в роли командира. И, конечно, он был рад сейчас. Но он понимал, чем может обернутся эта радость, и внутри у него всё дрожало.
Малыши смотрели на него с тревогой и надеждой.
Яшка взялся за ремень, опустил с обрыва ноги, начал медленно сползать, стараясь дотянутся ступнями до бревна. Валерка и Юрик прижались друг к другу, освобождая место.
Наконец, когда Яшка держался уже за конец ремня, ноги его коснулись опоры. Бревно слегка треснуло под тяжестью. Яшка замер. Потом, проганяя страх, улыбнулся.
ЯШКА: Ух и мокрые, ух и перемазанные! Пусть вас дома повесят над печками сушится.
ЮРИК (тоже слабо улыбнувшись): Высушат... Только сперва нахлобучка будет.
ЯШКА (с пониманием): Это уж точно... А чего вы тут искали?
ВАЛЕРКА: Тут раньше церковь была. Вдруг клад каой-нибудь или подземный ход.
Яшка глянул вниз, на беспокойную воду, и передёрнул плечами.
ЯШКА: Подземный... Вот получился бы подводный, узнали бы... Вставай на плечи и выбирайся на верх. Только тихо.
Он сел на корточки. Юрик сел ему на шею. Яшка, хватаясь за стенку берега, с усилием распрямился. Юрик осторожно встал ему на плечи, ухатился за ремень. Отчаянно цепляясь ногами за берег, выбрался на край обрыва.
ЯШКА: Готово? Ну и молодец. (Валерке): Давай...
С Валеркой они проделали ту же операцию.
Теперь оба малыша стояли на верху и, подрагивая от ветра, выжидательно смотрели на Яшку.
ЯШКА: Ну, чего ждёте? Топайте домой, быстро!
ВАЛЕРКА: А ты?
ЯШКА: А я ещё посмотрю: вдруг подземный ход...
ЮРИК: А как вылезешь?
ЯШКА (изображая возмущение): Я? Как вылезу? Думаете, буду, как вы, сидеть? Да у меня первый юнешеский разряд по акробатике!
Мальчишки с уважением переглянулись.
ЯШКА: А ну, марш домой быстро! Дрожите, как мокрые цыплята! И перемазанные! Вот дома-то вам зададут. Бегите!
Юрик с Валеркой переглянулись ещё раз и, уверовав в Яшкину неуязвимость, помчались домой.
Яшка, подождав чуть-чуть, взялся за ремень.
ЯШКА (усмехнувшись): Первфый разряд... Хотелось поглядеть, как я царапаюсь? Фиг...
Он, упираясь подошвами в обрыв, начал подниматся. Но успел поднятся лишь совсем не много. Петля ремня соскользнула с гибкого и мокрого пенька. Яшка вместе с ремнём снова оказался на бревне. Он держался, но гнилое бревно - остаток старинного сруба - затрещало и надломилось от удара. Оно медленно оседало.
У Яшки задрожали губы. Вся пустота ухнула и загудела под ним. Он прижался к обрыву и отчаянно огляделся. На кирпичной стенке, углом торчащей из глинянной толщи,был небольшой выступ. Если закинуть ремень, прыгнуть, добраться до стенки! От неё до верха гораздо ближе, и она прочная...
Яшка примерился и набросил петлю на кирпичный выступ. Потянул. Петля, вроде бы, держалась. Яшка крепко взялся за конец ремня. Вздохнул, глянул на верх. Небо потемнело: это из-за края берега опять подкралась дождевая туча. И капли всё чаще стали падать на Яшкины плечи, на кирпичи, на обломок бревна.
... На Яшкину сумку, которая лежала на краю обрыва.
Второй дождь не остановил футболистов. Остановил случай: Антон Калинов, промахнувшись, ударил ботинком не по мячу, а по Илькиному Колену. Илька зажмурился, сел, схватился за ногу.
ИЛЬКА: Ты чего! Лупишь сослепу...
АНТОН: Илька, я не нарочно!
СЕРёГА КОВАЛЁВ (капитан другой команды): Своих-то подковывать не годится...
АНТОН (крайне расстроенный случившимся): Илька, ну я же не хотел! Больно, да? Ну-ка покажи... Ну, давай, я тебя домой отнесу.
Он неловко попытался поднять Ильку. Илька возмущенно отбрыкался, встал. Припадая на подбитую ногу, двинулся к ближайшему крыльцу с навесом.
АНТОН (шагая рядом): Ну, честное слово, я сам не знаю, как вышло...
ИЛЬКА (улыбнувшись сквозь слёзы): Да ладно, чего ты. Я же понимаю.
АНТОН (с облегчением): Ты не обижайся...
ИЛЬКА: Я не обижаюсь. Жалко только, что не доиграли. Ну, всё равно наша польза.
ВИТЬКА КОВАЛёВ: Если б не дождь, ещё не известно, чья польза была бы. Ладно, завтра доиграем.
АНТОН: Если у Ильки нога пройдёт.
Дождь лупил по их спинам. Они сгрудились на крыльце под навесом.
АНТОН (всё ещё виновато): Сильно досталось? Покажи... Ух ты...
И все, рассмотрев Илькину ссадину, наперебой признали, что "ничего себе", "вот это плямба", "похромать придётся", "зато боевая рана", "главное, старайся зря не сгибать...
Дождь прошёл, опять засверкали вымытые улицы, но уже не так сильно: солнце было неярким, вечерним.
Прихрамывая, Илька вместе с Антоном брёл домой.
ИЛЬКА: Ладно, здесь рядом, я дойду.
АНТОН: Ну, пока. Осторожней иди.
ИЛЬКА: Постораюсь. До завтра...
Он вошёл в комнату и, увидев маму, устало остановился в дверях.
Тамара Васильевна глянула на сына и сразу всё заметила.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Явился? Хорошо... Особенно нога. Первый поцелуй лета. Поздравляю.
ИЛЬКА: Мама, ты не сердись. Мы немножко заигрались.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Немножко... Я уже хотела искать. Носишься под всеми ветрами, мокрый, чумазый, и не думаешь, что я беспокоюсь... И голодный с утра. Стал как щепка, посмотри на себя.
ИЛЬКА: Ну и хорошо, что щепка. У нас в классе есть Малахов, толстый-толстый. Его зовут Дыня.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Тебе это не грозит... Иди промой колено и неси бинт.
Илька лениво побрёл к умывальнику, забрызгал, забренчал краном. Потом спросил через открытую дверь:
ИЛЬКА: Мама! Воробей ещё не приходил?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Какой воробей?
ИЛЬКА: Ну, Яшка... Понимаешь, мама... Ты только не сердись (он достал из шкафчика бинт, Вернулся в комнату, сел перед мамой). Понимаешь, тут одно дело такое... Ему очень нужен был рубль. До вечера. А у меня не было. Я взял из коробочки. Потому что только до вечера...
Тамара Васильевна, которая уже бинтовала Ильке ногу, удивлённо и осуждающе подняла глаза.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Постой. Как это понимать? Т ы б е з р а зр е ш е н и я в з я л д е н ь г и?
ИЛЬКА: Ну, мама. Это же только на полдня. Ему так надо было, он чуть не плакал! Ведь бывают же случаи, когда надо срочно...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: "Случаи..." А зачем ему? Вдруг на какое-нибудь хулиганство?
ИЛЬКА: Не на какое не на хулиганство! Ему на африканские марки. Он знаешь как Африку любит! Один раз даже хотел убежать туда.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Вот-вот! А вдруг он возьмёт и убежит туда сегодня? Может быть ему рубль для путешествия нужен?
ИЛЬКА (очень серьёзно): Что ты мама! Он не убежит, пока не отдаст. Он же честное слово дал, что вечером принесёт. Ты не бойся.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (печально): Да я не этого боюсь... Я за тебя боюсь. Что вырастешь ты сорви головой и легкомысленным человеком.
ИЛЬКА: Нет! Я очень серьёзным вырасту! Я знаешь кем буду? (Услышал стук в дверь). Ой, вот он, Яшка! А ты говорила!
И он хотел бросится в коридор.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Стой, я не кончила!
Она торопливо завязала бинт, и Илька вылетел из комнаты.
Вернулся он огорчённый.
ИЛЬКА: Это не Яшка...
За ним вошёл дядя Володя, мамин знакомый. Он был в штормовке, в сапогах, с ружьём и рюкзаком.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Добрый вечер!
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Боже мой, Владимир! Куда это вы в таком грозном ом облачении?
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Уже не "куда", а "откуда". Из экспедиции.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Когда вы успели? Вы же недавно у нас были.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Скорости Тамарочка. Двадцатый век.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Проходите. Илька, ты почему не здороваешся? Снимайте куртку.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Мы уже поздоровались. Я, Тамарочка, на минутку. Не выдержал, заскочил по пути, чтобы похвастаться. Разрешаете?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (улыбнувшись): Разрешаю.
Дядя Володя с загадочным видом вынес на середину комнаты рюкзак, расстегнул и опрокинул над полом. Что-то не понятное, большое, светясь нежно-розовым пухом, медленно вываливалось из мешка. Илька увидел длинные птичьи ноги.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ой, что это?
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Вы, Тамарочка, не поверите. Сплошная экзотика. Самый настоящий фламинго... Каким южным ветром занесло его в наши края?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Действительно...
Илька смотрел на мёртвую птицу со смешаннвм чувством удивления и жалости. Потом осторожно сел на пол. Провёл пальцами по шелковистой шее. Задел клюв, слегка вздрогнул. Медленно поднял на дядю Володю глаза.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ (возбуждённо и радостно): Представляете, соверщенная случайность. Сломалась у нас машина, водитель такой болван... Я вылез ноги поразмять. Смотрю - летит. Высоко. Думал, журавль. Даже не надеялся, что попаду. Бросился в кабину, схвати чьё-то ружьё трах! Смотрю - падает. Прямо на шоссе. Глазам не поверил...
ИЛЬКА (глядя снизу вверх): Разве журавлей едят?
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Нет, конечно, но...
ИЛЬКА: Тогда зачем вы "трах"?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (укоризненно): Илька...
ДЯДЯ ВОЛОДЯ (со снисходительной улыбкой): Законный вопрос. Если рассуждать логически, стрелять не следовало. Но есть такая штука в человеке: охотничий азарт.
ИЛЬКА (рассеянно): Дурацкий азарт...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Илья! Как ты смеешь! Извинись сию же минуту!
Илька встал, держась за разбитую коленку.
ИЛЬКА: Извините, пожалуйста. Это я нечаянно. Я хотел подумать, а получилось вслух.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (с некоторым облегченнием): Негодный мальчишка...
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Ну-ну, зачем так... Дело ведь не в выражении, а в сути вопроса. Допустим, азарт дурацкий. А разве ты никогда не стрелял из рогатки по воробьям?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (поспешно): Он не стрелял.
Но при этом она с некоторым сомнением посмотрела на Ильку.
ИЛЬКА: Никогда. А зачем? Они же живые...
Он опять опустился перед фламинго и опять, посмотрев на птицу, поднял глаза на дядю Володю.
ИЛЬКА: А это даже и не воробей. Сравнили пень с ярмаркой.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Илья! Выставлю на кухню!
Илька притих и снова стал гладить птицу.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Всё-таки жаль, что убили такую красоту.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ (бодро): Эта красота не пропадёт. Выйдет отличное чучело!
ИЛЬКА (себе под нос): Сам ты чучело... (Дяде Володе): Можно я возьму одно перо?
ДЯДЯ ВОЛОДЯ (поспешно): Да разумеется! Подожди, я оторву! Самое большое!
ИЛЬКА (гордо выпрямляясь): Спасибо. Я пошутил.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ (растерянно): Ну... как хочешь. (Он уложил добычу в рюкзак, бросил рюкзак на плечо). Извените за непрошенный визит. Я пойду.
Мама укоризненно глянула на Ильку и пошла провожать гостя. Илька с напряжённым лицрм смотрел вслед. Мама очень скоро вернулась. Её вид не обещал для Ильки ничего хорошего.
ИЛЬКА: А чего он врёт.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Что значит "врёт"?
ИЛЬКА: Что случайно убил. Если бы не хотел, не стрелял бы.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Но он же объяснил, что не удержался...
ИЛЬКА: Не удержался! А птица виновата?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Я понимаю, он поступил не совсем хорошо, но...
ИЛЬКА (медленно и веско): А зачем он говорит тебе "Тамарочка"?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ну... Илька! Что за глупости! Мы вместе учились. На курсе все меня так звали.
ИЛЬКА (настойчиво): Иван Сергеевич так не говорит.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (в явном смущении): Причём здесь Иван Сергеевич? Мы же говорим про дядю Володю. Почему ты с ним так разговариваешь?
ИЛЬКА (твёрдо): Он мне не нравится.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (повернув Ильку к себе за плечи, тихо и ласково): Мне тоже. Но всё-таки надо старатся быть вежливыми. Договорились?
Илька кивнул и хотел что-то сказать, но опять раздался стук.
ИЛЬКА: Ой! наконец, Яшка!
Он выскочил в коридор, открыл дверь. На пороге стояла встревоженная Яшкина мать.
ЯШКИНА МАТЬ: Илюша, Яши у вас нет? Не приходил?
ИЛЬКА: Нет. Он хотел... Я тоже жду.
Тамара Васильевна вышла из комнаты.
ЯШКИНА МАТЬ: Здравствуйте... Как ушёл в школу, так и дома не бывал. Ума не приложу, где искать.
ИЛЬКА: Он после школы за марками побежал. А потом я не знаю...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (тоже встревоженно): Может быть, заигрался у ребят?
ЯШКИНА МАТЬ: Я схожу. К Гене схожу, к Шурику... Извините. Если зайдёт, пусть сразу домой...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Конечно, конечно...
Яшкина мать ушла. Илька с мамой вернулись в комнату.
ИЛЬКА: Мама, я тоже к ребятам сбегаю...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: А потом я тебя тоже искать буду на ночь глядя?
ИЛЬКА: Мама, ты понимаешь, что-то случилось. Он обещал прийти.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: А ты понимаешь, как я за тебя волнуюсь?
ИЛЬКА (серьёзно): Понимаю. Но я не надолго... Я всё-таки сбегаю... (Он вдруг устало присел на стул). Вот посижу немножко и сбегаю...
Тамара Васильевна тревожно подошла, взяла Ильку за щёки.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Постой-ка... Ты уже, кажется, добегался. Ну, конечно! Открой-ка рот. К свету... Ясно. (Она потрогала Илькин лоб). Всё та же картина - как лето, так ангина...
ИЛЬКА (улыбнувшись уже через силу): Ты, мама, поэт.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (жалобно): Наказанье ты моё...
И она принялась быстро расстёгивать Илькину рубашку.
Когда у человека жар, ему чудится всякое... Целые стаи фламинго поднимаются с озёр. Трепещут крылья, гнутся пальмы, нарастает шум. Дядя Володя с ружьём выскакивает из тростников и целится в птиц. На огромном фламинго прилетает от куда-то Яшка, выхватывает ружьё, бросает вводу. Кричит: "Как ты смеешь стрелять в моей Африке?" Илька хочет о чём-то спросить у Яшки, тянется к нему, но хлопющие крылья заслоняют от него свет. Илька защищается от нихнепослушными руками. Уговаривает: " Ну зачем вы! Я же за вас заступался, а вы..." И тогда птицы разлетаются. Жгучее африканское солнце нестерпимо жарит беспомощного Ильку. У него лицо в капельках пота. Но вдруг большой стройный фламинго плавно опускается с высоты. Стоя над Илькой на стройных ногах, он разворачивает крылья и обмахивает его, как опахалами. Илька облегчённо улыбается...
И открывает глаза.
Над ним стоит мама.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Проснулся? Ну, слава богу...Жара, кажется уже нет. Как ты себя чувствуешь?
ИЛЬКА (поморгав, слабо пошевелив руками и улыбнувшись): Ничего... Только всё какое-то слабое... Но до школы добреду.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (с печальной улыбкой): "До школы"... Ты даже не помнишь, сколько болел? Уже давно каникулы.
ИЛЬКА (оживившись): Каникулы? Вот здорово!
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Недельку придётся ещё дома посидеть. Пока не окрепнешь.
ИЛЬКА: Да я за один день окрепну! Я уже... Ой... (Опустился на подушку, потому что закружилась голова).
Тамара Васильевна вздохнула. Взяла со стола и протянула Ильке большое огненно-алое перо с чёрной оторочкой.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Вот, Илька. Дядя Володя всё-таки просил тебе передать.
ИЛЬКА (повертев перо в пальцах): Красивое... А мне снился фламинго. Живой! И будто Яшка на нём летал... Мама, а что с ним было, с Яшкой? Он тогда быстро нашёлся?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ты пока лежи и много не говори. Это сейчас вредно...
ИЛЬКА (тревожно распахнув глаза): Мама... Ты скажи. Разве что-то случилось?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, лежи, пожалуйста. Ты ещё слабый, тебе волноваться нельзя...
ИЛЬКА (поднявшись на локтях): Да ты что, мама! Ты думаешь, я буду лежать и не волноваться, если ты не скажешь?! Ты только скажи: его нашли?
Тамара Васильевна хотела снова ответить уклончиво, но глянула в Илькины глаза и закусила губу. Потом тронула его лоб, словно проверяя, нет ли опять опасного жара. Илька смотрел с отчаянной требовательностью. Тамара Васильевна отвела взгляд.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Сумку его нашли... На берегу.
На улице встретились Генка Звягин и Шурик Черемховский.
ГЕНКА: Черёмуха, привет!
ШУРИК: Здравствуй... Ну, Генка, замашки у тебя... Даже надоело. Я же не кричу тебе "Звонарь" или "Звяга" какая-нибудь...
ГЕНКА: Больше не буду... Шурка, а ты же хотел в какой-то лагерь юнных физиков ехать или астрономов. Не поехал?
ШУРИК: Дома не пустили.
ГЕНКА: Всё боятся за "ребёночка"?
ШУРИК: Никто не боится. Из-за неуда по поведению.
ГЕНКА (ошарашенно): Какого "неуда"? У тебя?!
ШУРИК: Не слышал разве?
Изумлённый Генка молча помотал головой.
ШУРИК: Из-за Яшки... Вернее, из-за нашей исторички. Ты её видел. Такая высокая, с бородавкой.
ГЕНКА (кивнув): Ну?
ШУРИК: Пришла на урок и завела лекцию о воспитании. Какие все разболтанные, несобранные... (Изображая свою наставницу): "У вас уже есть печальный пример. Четвероклассник Воробьёв из-за своего легкомыслия отправился один к реке, сорвался и погиб..." Мне как-то очень уж обидно сделалось. Я встал и говорю: "Откуда вы знаете, что из-за легкомыслия?" А она опять давай тянуть: "Достаточно знать его характер и вспомнить, сколько неприятностей он доставлял педагогам..."
ГЕНКА: А какие он доставлял неприяности? Галина Николаевна вон как плакала, когда узнала, что погиб...
ШУРИК: Вот именно. Меня будто дёрнуло. Я говорю: "Однако у него было одно хорошее качество - он никогда не говорил подлостей про тех, кто умер"...
ГЕНКА (свиснув): Ну, ты даёшь! А она что?
ШУРИК: У неё даже бородавка побелела. Ну, передохнула и говорит: "Я б-буду, Черемховский, ставить вопрос на педсовете. Па-атрудитесь выйти!.." Вот и всё. Хотели за весь год "неуд" выдать, да классная заступилась.
ГЕНКА: Ты, Шурка, молодец. Лагерь, конечно, жалко, но всё равно.
ШУРИК: Ладно, проживу. Ты куда?
ГЕНКА: Да этого обормота навестить. Ильку. Наскакался под дождём и целых две недели с простудой лежит.
ШУРИК: Я знаю. А разве к нему уже можно?
Они вдвоём сидели у Илькиной кровати. Серьёзные и примолкшие, потому что только что рассказали всё, что знали про Яшку.
ИЛЬКА: А может, он всё-таки убежал в Африку?.. Ну, не в Африку, а куда-нибудь. Ведь не нашли же...
ШУРИК: Да нет Илька. Даже его мама уже так не думает.
Илька дотянулся до пера, которое было воткнуто в комочек пластилина, прилепленный к обоям.
ИЛЬКА: Это от фламинго... фламинго ведь в Африке живут, да?
ШУРИК: Вообще на Юге. И в Африке, конечно.
ИЛЬКА: Я бы его Яшке подарил, если бы...
И замолчал, положив перо на одеяло.
ГЕНКА (чтобы отвлечь Ильку от грусных мыслей): Ой, Илька, я совсем забыл сказать! Иван Сергеевич привет передавал! Я его вчера видел!
ИЛЬКА: А чего привет? Он позавчера сам прихолдил.
ГЕНКА: Это позавчера. А вчера он в Одессу улетел, к Владику.
ИЛЬКА (встревоженно): Зачем?
ГЕНКА: Ну как зачем? К Владьке. Первый раз, что ли?
ИЛЬКА: Он же должен был ехать в июле, когда Владика выпишут. Это ещё через месяц. Значит, что-то случилось?
ГЕНКА (заражаясь от Ильки тревогой): А что? Да ну тебя. Он же недавно писал, что операция прошла нормально.
ИЛЬКА: А если неожиданно... Что-нибудь опять?
ШУРИК: А может быть, его решили выписать раньше?
ИЛЬКА: Так не бывает, чтобы из больниц раньше выписывали. Спросите у мамы.
Недавно прошёл дождь, и перрон блестел. И поезд, вынырнувший из-под тучи, тоже блестел.
Илька торопился, и тянул Генку за руку.
ГЕНКА: Не скачи. Седьмой вагон как раз сюда подойдёт.
ИЛЬКА: А вдруг не подойдёт?
ГЕНКА: Сказал, не скачи.
Вагон подошёл точно. Проводница откинула подножку, стали спускатся пассажиры, и Генке с Илькой казалось, что они едва движутся.
Наконец Илька радостно завопил "ура", и оказалось, что он взлетает в крепких руках Ивана сергеевича.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ух ты вождь краснокожих!
Он имел ввиду Илькин самодельный головной убор из перьев, в центре которого красовалось перо фламинго.
А Генка растерянно оглядывался, не видя Владика.
Владик появился у него за спиной.
ВЛАДИК: Гена...
ГЕНКА (быстро обернувшись): Ой, это ты...
ВЛАДИК: Не ожидал? Я с той стороны прыгнул и под вагоном...
ПРОВОДНИЦА (с высоты площадки): Драть за такие дела надо!
ВЛАДИК (покосившись на проводницу): Вредная бабка. Всю дорогу ругалась, что я окна открывал.
И он вдруг запнулся, замолчал, уже серьёзнее глядя на Генку. И тот посмотрел на Владика. Непонятное смущение заставило их обоих опустить глаза. Ведь они знали друг друга только две недели, а потом расстались почти на год. И Владик даже невидел ещё Генку.
Он пересилил неловкость, глянул прямо, тряхнул головой.
ВЛАДИК: А я тебя сразу узнал. Я так и думал, что ты такой.
ГЕНКА: А я... не сразу узнал.
ВЛАДИК: Потому что я вырос, да?
ГЕНКА: Да вовсе ты не вырос! (Спохватившись): То есть не сильно... Просто раньше ты весь в тёмном был, а сейчас вон какой разноцветный.
Владик был в голубых шортиках и рубашке, сплошь расписанной яркими бабочками.
ИЛЬКА (подскочил к ребятам): Владик! Здравсвуй!
ВЛАДИК (ухватив Ильку за ладони): Здравствуй! Это Илька? Илька... Папа, ты говорил, что Илька маленький, а он, смотри, мне до уха.
Он поставил Ильку рядом, и они наклонили друг к другу головы.
ГЕНКА (удивлённый неожиданным открытием): А вы похожи. Правда похожи, если приглядется. Будто братья.
ИЛЬКА (неожиданно рассердившись): Ни капельки мы не похожи! Врёшь всё!
ГЕНКА (без обиды, снисходительно): Головку потрогай, козлик. Рожки не прорезались? (Владику): У него возраст такой: когда у козлят рога прорезаются, они становятся вредные и прыгучие.
Илька показал Генке язык.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Может быть, домой двинем? А, пираты?
Он обхватил всю компанию за плечи и повёл к выходу с перрона.
Они шагали по улице. Впереди Генка и Владик, сзади в нескольких шагах Иван Сергеевич и Илька.
ВЛАДИК: А твой "Кондор" сохранился?
ГЕНКА: Да что ты! Я же его Ильке отдал. Он его в том же месяце и разгрохал.
Они оглянулись на Ильку. Тот, словно в ответ на этот взгляд, разбежался и лихо перемахнул через большую лужу на асфальте.
ВЛАДИК: Я тоже так могу!
Тоже разбежался и прыгнул. Дальше на асфальте были наполовину смытые дождём "классы". Владик ловко, с разными фигурами, проскакал по клеткам. Генка снисходительно улыбнулся. Сам он постеснялся бы так прыгать на виду у прохожих.
Илька подскочил к Владику, тронул за рубашку.
ИЛЬКА: Это африканские бабочки?
ВЛАДИК: Почему африканские? Ну, может быть. А может быть, всякие... Главное, что разноцветные.
Илька кивнул и, увидев, что доганяет Генка, ушёл на несколько шагов вперёд.
ГЕНКА: Шикарная рубашка. Наверно, моряки из-за границы привезли?
ВЛАДИК: Да нет, это из магазина... Гена... Ты не думай, что я такой пёстрый, чтобы похвастаться...
ГЕНКА (слегка удивлённо): Да я не думаю.
ВЛАДИК: Понимаешь... я чёрный цвет сейчас просто ненавижу. Он как слепота.
ГЕНКА (смущенно): Я понимаю...
ВЛАДИК: Я сейчас уже немного привык. А сначала как сумашедший был. Всё смотрю, смотрю, просто понять немогу сколько на земле... всего. Ну, красок и вещей... Уставлюсь на какой-нибудь листик и прожилки разглядываю... Смешно, да?
ГЕНКА (тихо): Ну что ты, Владька... Чего смешного... Здорово, что всё удачно получилось.
ВЛАДИК: С левым глазом пока не очень. Но говорят, потом наладится...
Их догнал Иван Сергеевич.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Эй, народ! Почему это Илька загрустил, не знаете?
ГЕНКА: Ой, знаю! Он из дома без спроса рванул. Ему ещё не велят после болезни, а он сбежал, чтобы вас встречать, и теперь боится.
ИЛЬКА (уныло): Сам ты боишься.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Стойте, люди, так нельзя! Мы должны немедленно идти и сделать, чтобы громы и молнии не пали на эту невинную голову.
Илька радостно завертел "невинной" головой.
Веселой толпой они ввалились в Илькин дом. Тамара Васильевна обрадовалась.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Иван Сергеевич, Владик! Прямо с вокзала? Какие молодцы, что пришли. Проходите скорее! Так вот ты какой, Владик. Совсем большой...
Между тем, на Ильку глянула она холодно.
ИЛЬКА: Ну, ма...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (крайне сухо): Ты хочешь мне что-то сказать?
ИЛЬКА: Ну я же оставил записку. Я написал: "Не сердись".
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ты написал "нисирдись"! Всё вместе и через "и". Я не должна сердиться? Грамотей.
Илька, явно подлизываясь, по-кошачьи потёрся о мамин локоть.
ИЛЬКА: Ну, мам...
ИВАНГ СЕРГЕЕВИЧ: Тамара Васильевна, мы просим вас о помиловании этого грешника. Мы специально зашли.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: И напрасно. То есть просите напрасно. Этот подлиза и сам всё выпросит... Иди, поставь чайник, горюшко.
Счастливый Илька умчался на кухню, и там сразу что-то загремело.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (со вздохом): Чудовище, я не ребёнок... Когда он вырастет? Был бы такой, как Гена или Владик - совсем другое дело.
ВЛАДИК (с весёлым интересом): А какая разница?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Думаю, что есть. Тебе, надеюсь не пришло бы в голову устраивать в ванной кукольный театр с настоящим морем и бурей?
ВЛАДИК: Не знаю. Я ещё в квартире с ванной не жил, папа её без меня получил.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ох, действительно, вы же ещё дома не были. Устали? Сейчас будем чай пить.
ИЛЬКА (высунувшись из кухонной двери): А потом мы пойдём погуляем! Да?
Втроём они подошли к речному обрыву. Половодье уже кончилось, и в низу у воды обозначилась заваленная плвником и мусором песчанная полоса.
Илька, обогнав друзей и гикнув, заскакал вниз с уступа на уступ, прыгнул на песок, упал на колени, весело вскочил.
ИЛЬКА: Давайте, не бойтесь!
ГЕНКА: Вот труба...
ВЛАДИК (улыбнувшись): Он в самом деле как горный козлёнок.
ГЕНКА: Пошли.
Он хотел помочь Владику.
ВЛАДИК: Я сам!
Они спустились.
Илька в низу танцевал от нетерпения.
ИЛЬКА: К мысу пойдём, да, Гена?
ГЕНКА: Пошли. Тут и приткнутся негде.
Они двинулись вдоль воды.
ИЛЬКА (словно предупреждая): Купатся я не буду.
ГЕНКА: Неужели? А я думал будешь! Сразу бы на месяц опять в постель.
ВЛАДИК (полушёпотом): Что ты на него сердишься?
ГЕНКА: Да ну его... Скачет, скачет, козёл дикий, а потом мать из-за него с ума сходит. Да и другие... Мало нам с Яшкой беды, что ли?
ВЛАДИК: А я почти не помню Яшку. Только имя запомнилось. Да голос чуть-чуть... Хороший он был, да?
ГЕНКА: Да был... Воробушек... Пока живой был, не замечали. Казалось иногда, что вредный. А если разобратся, то наоборот - добрый... И всё раньше других понимал, только помалкивал...
Илька шагал впереди. Путь пересекала размытая ручьём глинистая полоса... Илька разбежался, прыгнул, не долетел до сухого места, увяз по колена. Быстро выбрался, оглянулся. Владик прыгать не стал. Просто скинул сандалии и перешёл глинянное месиво.
Гена, чертыхаясь, стал расшнуровывать кеды.
За это время Илька и Владик ушли вперёд. Когда Генка догнал их, они стояли у перевёрнутой лодки.
Это была пробитая разбухшая посудина.
ИЛЬКА: Во, Ген, смотри! Её починить можно.
Генка внимательно оглядел лодку.
ВЛАДИК: Можно, Гена?
ГЕНКА: Гнильё... И вон какая пробоина. Чем такую дыру забьёшь?
ИЛЬКА: Фанеркой.
ГЕНКА: Это тебе что, скворечник? Нет, это гиблое дело...
ВЛАДИК: Жалко. А то сделали бы кораблик. С парусом! Вот покатались бы.
ГЕНКА (чтобы утешить Владика): А можно на плоту покататься! Вон брёвна связанныё! Только у берега, а то течение...
ВЛАДИК (торопливо): Нет, не хочется, Гена.
ИЛЬКА (с некоторым вызовом): Мне тоже не хочется!
ГЕНКА (миролюбиво): Ну, не хочется - не будем... Пошли вон туда, на травку,
Они забрались на травянистую площадку метрах в трёх над водой.
ВЛАДИК : Какой день, да? Или вечер... Только я море так и не видел.
ГЕНКА (удивлённо): Почему?
ВЛАДИК: Так получилось. Сперва всё в больнице был, а потом срочно уезжать пришлось, уже билет был. И в тот день - как раз туман. Густой-густой. Говорят, такие только осенью бывают, а тут - летом... Приехали на берег, а ничего не видно.
ГЕНКА: Ну, ничего. Не последний же раз.
ВЛАДИК: Конечно, не последний! Мы в августе обязательно с папой в отпуск поедем. Он обещал.
Илька слышал этот разговор. Всё тревожнее делалось его лицо, а при последних словах округлились глаза.
ИЛЬКА (шёпотом): Опять? А я?
Его никто не услышал. Он поднялся и обиженно бросил пучок травинок. Но и это не заметили.
Владик стеснённо поглядывал на Генку, соскребая с ноги налипшую глину. Потом тихо заговорил.
ВЛАДИК: Ты, наверно, подумал, что я трус, да?
ГЕНКА: Почему?
ВЛАДИК: Из-за плота... Ну, я правда боюсь. Я просто видеть не могу скользкие брёвна. Всё кажется: вдруг опять, как тогда, головой грохнусь...
ГЕНКА: Да брось ты, ничего я не думаю. Ты правильно всё делаешь! Какой смысл без толку рисковать?... Вон как этот бестолковый козёл!
Он вскочил. Владик тоже. Илька (вот сумашедший!) легко и сердито карабкался по крутому, почти отвесному обрыву.
ГЕНКА (сдавленным голосом): Не смей...
ВЛАДИК (жалобно): Ну что за дурак бешенный... Не кричи, сорвётся.
Окликать и грозить было уже опасно, Илька мог сорватся от окрика. Один раз он покачнулся, и Гнка с Владиком замерли.
ИЛЬКА (продолжая путь): Ну и уезжай!... Ну и не надо!.. Пусть... (оглянувшись на оставшихся в низу ребят): А вы так можете? А?
Генка молча показалему кулак. Илька сердито хмыкнул и ринулся выше.
ИЛЬКА (с яростной насмешкой):
Как в белые гребни бушующих вод
Врезается якорь с размаха,
Так мы, капитаны, вперёд и вперёд
Летели, не ведая страха...
ВЛАДИК: Чего он там поёт?
ГЕНКА: Пусть только поднимется, он у меня запоёт...
Илька рывком выбрался наверх: как раз на то место, где нашли Яшкину сумку.
Там колупали старой киркой землю у остатков кирпичного фундамента Юрик и Валерка... Распрямившись, они с изумлением стали разглядывать неизвестно откуда возникшего Ильку.
Илька (он всё-таки года на полтора старше) принял бодрый и независимый вид, хотя ребята его заинтересовали, особенно Валерка: у него за ремешком лихо, как пистолет, торчал молоток.
ЮРИК: Ты снизу забрался?
ИЛЬКА: Не с неба же упал!
ВАЛЕРКА: А если бы загремел? В лепёшку можно...
ИЛЬКА: Я?
ВАЛЕРКА: Ага.
ИЛЬКА: Тю...
ЮРИК: Ничего не "тю". Мы весной во время дождя чуть-чуть не свалились.
ИЛЬКА: Чуть-чуть - это ерунда. У нас один мальчишка в мае сорвался отсюда... Но тогда - другое дело - вода ледянная была под берегом. А сейчас воды нет и трава выросла, можно зацепится.
ВАЛЕРКА: Мы тоже, когда вода... Хорошо, что тот мальчик нас выручил, да Юрик? А то мы все промокли под дождём...
Юрик молча кивнул.
ИЛЬКА (рассеянно): Повезло вам... (Он вдруг внимательно и строго посмотрел на ребят). Постойте... Какой мальчик?
ЮРИК (растерянно): Мы не знаем. Он нас прогнал, а сам на бревне остался...
ВАЛЕРКА: Он большой. Не очень большой, но больше тебя.
ИЛЬКА: Как его зовут?
ЮРИК: Он не сказал...
ИЛЬКА: Эх вы! Он же вас спас, а вы...
ВАЛЕРКА: У него сумка была, а на сумке фамилия.
ЮРИК: Это не фамилия, таких фамилий не бывает. Это страна...
ИЛЬКА: Какая страна?!
"Африка" - было написанно на Яшкиной сумке. Илька вспомнил, что видел эту надпись, когда они с Яшкой встретелись у школы.
"Африка" - было написанно на крышке Яшкиной сумки. Сумка лежала на столе, где раньше Яшка Воробьёв готовил уроки. Здесь же лежал его дневник и потрёпанные тетрадки.
Ребята - Генка, Илька, Владик, Шурик, Антон - молча стояли у стола. Они смотрели на Яшкину надпись, словно на его последнее письмо, обращенное к ним. Рядом стояла и тихо плакала Яшкина мать.
ЯШКИНА МАТЬ: Отцу пока, ребятки, ничего не говорите, а то опять разволнуется, сляжет. Как беда-то случилась, у него руки отнялись, в больницу попал. Вчера только выписали...
Шурик, который молча переписывал Яшкины тетрадки, вдруг осторожно задал вопрос.
ШУРИК: Валентина Петровна, можно я этот листок возьму? Я не насовсем, а только переписать. Это его сочинение, кажется.
ЯШКИНА МАТЬ: Возьми деточка. У него много тетрадок. Если надо, возьмите, что хотите. И марки. Мы только один альбомчик на память оставим, а больше-то зачем...
ШУРИК: Да нет, что вы... Только листик. Переписать.
ЯШКИНА МАТЬ: Вы в школе раскажите... Думали ведь, что из-за баловства сорвался, а он вон как... А эти ребятки придут?
ГЕНКА: Придут, тётя Валя. Они пока испугались немного. Потом придут.
ЯШКИНА МАТЬ: И вы заходите. Яшенька-то любил, чтобы товарищи...
Впятером они медленно шли по улице, снова к реке. Был уже совсем вечер. Печальный вечер.
ШУРИК: А они не ошиблись? Эти, Валерик и... Юра?
ИЛЬКА: Они всё точно рассказали. И про сумку, и какой он...
ГЕНКА: Если бы они тогда не убежали!
ИЛЬКА: Разве они знали? Они не виноваты!
ГЕНКА: Я говорю, что виноваты?
ШУРИК: А почему они заплакали? Вы, наверно, их там взяли в оборот?
ВЛАДИК: Никто их не брал. Просто им жалко Яшку. Это же ясно.
ГЕНКА (Шурику): А что за листок ты у тёти Вали выпросил?
ШУРИК (спохватившись): Да! Вот... (достал из кармана). Написано: "Сочинение". На тему: "Какая погода мне нравится". Но какое-то странное сочинение. Будто стихи.
ГЕНКА: Дай-ка... (взял листок, читает монотонной фразой): Начинается ветер, и большие деревья шумно встряхивают плечами... Какие же это стихи?
ШУРИК: Ты не так читаешь. Так и пушкина можно загубить. Надо же размер соблюдать... Дай...
Начинается ветер
И большие беревья
Шумно встряхивают плечами,
Прогоняют последний сон.
А простыни на верёвках
Громко хлопают и полощут:
Кажется им, что они паруса...
Всё таки это стихи, ребята.
ГЕНКА: Яшка - поэт?
ШУРИК: А что? Он иногда мог. Только мы плохо замечали.
ВЛАДИК: А может, он и сам не знал, что это стихи.
ШУРИК: Но это всё равно... Вот ещё:
Я подумал, что хорошо бы
Сделать парус из этих простынь
И поставить его на лодку.
Только мне не дадут.
Взрослые думают,
Что без паруса жить можно,
А без простынь нельзя никак...
... В конце только немного сбито...
ГЕНКА: Ничего не сбито, всё правильно.
Они уже опять вышли на обрыв, и под ними была освещённая вечерним солнцем река, а в небе и деревьях начинался ветер. К середине неба подбиралась туча...
К ребятам торопливо подошёл Иван Сергеевич.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну, бродяги! Где вас носит? Владик, ты же ещё дома не был. Пошли, ребята.
ВЛАДИК: Только все вместе.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Все, все.
И они зашагали от реки.
ВЛАДИК: Папа, ты ведь кораблестроитель?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Н-не совсем... Ну, в какой-то степени...
ВЛАДИК: Ну, на судоверфи же работаешь! Ты можешь построить лодку?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Это ещё зачем?
ВЛАДИК: Плавать! Под парусом!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (сокрушённо): Конечно! Этого мне ещё не хватало для спокойной жизни...
РЕБЯТА (на перебой): Иван Сергеевич! А правда! Можно построить?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Чтобы потонуть?
ВЛАДИК: А мы с тобой будем плавать! С тобой не опасно!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Это что? Общая идея?
РЕБЯТА: Общая!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Надо обдумать...
ИЛЬКА (задумчиво): Можно фрегат построить...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Даже фрегат?
ИЛЬКА (серьёзно): Ага... (Поднял глаза на Ивана Сергеевича): Подождите меня, ладно? Я сейчас.
Он словно вспомнил о чём-то и торопливо зашагал к обрыву.
Остановился над рекой, посмотел на воду, на откосы. Стащил с головы свой индейский убор, выдернул перо фламинго, а помятый убор выбросил. Потом перо, как бумажного голубя, пустил с обрыва.
ИЛЬКА: Бери, Яшка. Ты же любил Африку...
Подоспевшие ребята и Иван Сергеевич смотрели, как перо, кружась, опускается к воде.
... А над берегом нарастал ветер. Уже шумели деревья, и хлопало бельё во дворах. Подходила туча...
"Начинается ветер, и большие деревья шумно встряхивают плечами от предчувствия буйного ливня... А над городом ливенных туч разворот..."
Третья песня о ветре
(Гибель Яшки)
Над городом ливневых туч разворот,
На улицах стало темно,
И ветер у парковых старых ворот
Рвёт с досок афиши кино.
А в фильме герои идут сквозь буран
И штормы гудят в парусах.
Но рвётся кино - и слепящий экран
Бьёт белою вспышкой в глаза.
Рвётся кино
И вспышка в глаза...
А если однажды порвался не фильм
И вспышка у глаз - наяву?
И ветер над маленьким следом твоим
Качнул молодую траву...
А может быть, даже следа не найти,
Где ты, как от выстрела, лёг...
Как мало порой удаётся пройти,
Хоть путь и казался далёк!
Мало пройти,
Хоть путь и далёк!..
От битвы с бедой нам нельзя убегать:
Ты плакал, но сделал, что мог.
Спасибо тебе за твои два шага
По трудной дороге дорог...
Когда кораблям на пути нелегко
И звёзд не видать среди туч,
В медлительном свете больших маяков
И твой загорается луч.
Средь маяков
Ясный твой луч...

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:12
Утренние лучи ударили в окно, и Владик проснулся. Улыбнулся солнцу. Посмотрел на отца. Иван Сергеевич спал, отвернувшись к стене. На полу у его кровати стояла набитая окурками пепельница. Владик вздохнул, покачал головой, вскочил, вынес и вытряхнул окурки. Вернулся и поставил пепельницу на стол.
На столе среди неубранных красок и кисточе лежали высохшие за ночь акварельные рисунки. На одном - яркие деревья и большое солнце, на другом город с разноцветными крышами. Чем дольше смотрел на них Владик, тем сильнее портилось у него настроение. Наконец скомкал он листы и швырнул в угол. Он не знал, что отец уже наблюдает заним.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Это что за отчаянные жесты разочарованного гения?
ВЛАДИК (слегка смущённо): Да ну... старался, старался... Ничего не получается! Разве у художников так?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А ты хочешь сразу в художники?
ВЛАДИК: Сразу не хочу. Но у меня даже для начала ничего не выходит...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Иди-ка сюда... (Дождался, когда Владик сел на край его постели). А почему ты так мучаешься с этими красками? Очень хочется рисовать?
ВЛАДИК (серьёзно и немного печально): Не знаю... Просто пробую. Должен же я что-то уметь.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ты не горюй, ты просто ещё не разобрался. Конечно, столько всего вокруг... Ты просто живи, смотри и радуйся. Не спеши. У тедя ещё время есть. Приглядишься и дело выберешь настоящее... А рисунки ты выбросил зря, они не плохие.
ВЛАДИК: Ерунда.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Художнику редко нравятся его вещи. Надо у других спросить... И пожалуйста не вешай нос.
ВЛАДИК (улыбнувшись): Не буду.
Раздался оглушительный трезвон.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ух ты! Это кого же принесло спозаранку?
ВЛАДИК: Спорить могу, что Илька.
Он выбежал в прихожую и тут же вернулся с Илькой, который был бодр и сиял, как утреннее солнышко.
ИЛЬКА: Здрасте!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Здрасте! Тамара Васильевна, видимо, на дежурстве, а сын ведёт бурную и самостоятельную жизнь?
ИЛЬКА: Веду.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Это заметно хотя быв по твоему пиратскому облику.
Илькин наряд состоял из коротеньких штанов и пёстрой косынки на шее. За ремешок был засунут молоток. По голому животу наискосок тянулись царапины.
Иван Сергеевич, поглядывая на раннего гостя, выбрался из постели.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Боюсь, что в твоей бурной жизни не было времени для завтрака.
ИЛЬКА (со вздохом): Кажется, не бышло.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (весьма проницательно): И для умывания... Брысь оба в ванную!
В то время, когда Иван Сергеевич на кухне жарил яичницу, Владик с Илькой в ванной вели разговор. Владик при этом умывался, а Илька зубной пастой рисовал на животе солнце.
ВЛАДИК: Где это ты пузо исцарапал?
ИЛЬКА: На берегу. Потому что верёвки не было.
ВЛАДИК: А зачем верёвка?
ИЛЬКА: Помнишь, там на верху кирпичная стенка такая, гладкая? Вот бы на ней буквы выбить...
ВЛАДИК: Какие буквы?
ИЛЬКА: Ну... Яшкино имя...
Владик смотрел серьёзно и вопросительно.
ИЛЬКА (тихо и в то же время будто споря): Он же не просто так сорвался. Он же людей спасал... А у него даже могилы нет с именем. Это справедливо, да?
ВЛАДИК: А второй стенки там нет?
ИЛЬКА: Зачем?
ВЛАДИК: Для тебя. Если сорвёшся.
ИЛЬКА: Я не сорвусь, я сегодня пробовал. Там как раз выстут. Но не удобно работать руками, потому что держаться надо. А если на верёвке спуститься, будет хорошо.
ВЛАДИК (задумчиво): Я верёвку дам. Когда Генка придёт. Мы этой верёвкой тебя выдерем, а потом свяжем, чтобы не лазил на обрыв. Тебе про это сколько раз говорили?!
ИЛЬКА (гордо): А мне наплевать, что говорили... (Неожиданно заморгал). А вы... Я думал, что ты поможешь. А ты - сразу к Генке...
ВЛАДИК: Ну, ты послушай... Ты там один крутишся, а если что случиться?
ИЛЬКА: Я не один. Там Валерка и Юрик.
ВЛАДИК: Толку-то от них! Разве они удержат?
ИЛЬКА: А давай тогда вместе! Сам же не хочешь...
ВЛАДИК: Почему... Я не говорю, что не хочу... Только знешь что? Долбить - это долго, и буквы будут незаметные. Есть хорошая краска, красная. Корабельный сурик. Я у папы попрошу. Красные буквы будет издалека видно.
ИЛЬКА (оживившись): Давай! А где краска?
ВЛАДИК: Обрадовался! Чтобы скорее перемазаться? Будет краска, только сперва это смой! (Он хлопнул по Илькиному животу). Ну-ка давай, умывайся!
И он стал пихать Ильку под открытый кран.
Когда Иван Сергеевич выскочил в коридор, из ванной летели брызги и вопли. Потом вылетел мокрый Владик. Иван Сергеевич нырнул в ванную, как в пекло, и выволок под мышкой победно орущего Ильку. На ходу он вытирал полотенцем Ильке лицо и голову.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Марш за стол! Что за пираты, никакого сладу!
За столом Илька всё ещё горел победным вдохновением.
ИЛЬКА: Всё равно моя победа...
ВЛАДИК: Подумаешь! Я бы тебя в ванне искупал, только пожалел.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: За такое безобразное поведение не следовало бы говорить вам про лодку...
Илька и Владик мгновенно замерли с открытыми ртами.
Потом Владик поспешно заговорил.
ВЛАДИК: Папа, мы уже совсем хорошие!
ИЛЬКА: Мы уже пере... это... пере-воспи-тались.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Оно и видно... Ну ладно. Дело такое. Есть у меня знакомый прораб, у него старая лодка. Даже не лодка, а небольшой ял. Он ему вобщем-то не нужен, и я договорился, что...
ИЛЬКА И ВЛАДИК (вместе): Ура-а!!!
"Ура-а!" - с этим криком Владик, Илька, Генка, Шурик, Антон и Иван Сергеевич вталкивают лодку, только что сгуженную с машины в заросший лапухами закуток Генкиного двора.
Наконец лодка встала на место.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну вот, хозяйничайте. Первое дело - отскоблить. А дальше - покраска, мачта, парус и так далее...
ИЛЬКА: И будет фрегат!
ШУРИК: Будет парусник типа "бермудский шлюп". А фрегаты - трёхмачтовые.
ИЛЬКА: Ну, всё равно фрегат, только маленький.
Иван Сергеевич засмеялся, потрепал Илькины космы.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну, всё. Работайте. Что надо будет, помогу.
Он ушёл, а ребята расселись вокруг лодки.
ИЛЬКА: В какой цвет будем красить?
ШУРИК: Ты же говоришь, что это фрегат. А фрегаты были белые с чёрной полосой.
ИЛЬКА: Тогда надо буквы чёрной краской писать, чтобы хорошо заметно было.
ГЕНКА: Какие буквы?
ИЛЬКА: Название!
ГЕНКА: А зачем название? Это пароход, что ли?
ШУРИК: Что ты... Название, конечно, необходимо.
ГЕНКА (пожав плечами): А какое?
ШУРИК: Может быть... "Яшка"?
Все переглянулись. Все понимали, что это хорошо и справедливо. Но были и сомнения.
ГЕНКА: Тогда и фамилию надо. А то не понятно: какой Яшка?
АНТОН: Только нехорошо как-то: "Яшка". Это же не на улице кричать.
ГЕНКА: А как? "Яша"? Вы вспомните его: какой же он Яша? Он весёлый был Яшка Воробей...
ШУРИК: Может так и назвать - "Воробей"?
ВЛАДИК: Фрегат "Воробей"?
ШУРИК: Ну причём тут фрегат?
ИЛЬКА (задумчиво, про себя): "Африка"...
ГЕНКА: Что?
ИЛЬКА: "Африка". Яшка любил Африку.
Все молча смотрели на него, начиная понимать, что это самое подходящее название...
ЛЮДИ С ФРЕГАТА "АФРИКА"
Мама примеряла на Ильке новую, ещё недошитую куртку. Илька танцевал от нетерпения. Ему надо было бежать.
ИЛЬКА: Ну, мам...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Не крутись. И не растопыривай локти. Откуда у тебя эта привычка? Чуть что не нравится - сразу локти в стороны!
ИЛЬКА (прижав локти, вкрадчиво и убедительно): Но я же опаздываю. Там работа стоит.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Постоит. Не могу же я шить без примерки.
ИЛЬКА (осторожно): Можно пока и не шить. Зачем мне летом куртка?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (поворачивая Ильку): А затем... Затем, что всю одежду ты уже превратил в лохмотья. Не в чем тебя в люди вывести.
ИЛЬКА: Как это "в люди"?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: В цирк, например...
ИЛЬКА (оживившись): А когда?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Когда заслужишь... Посмотри в зеркало. Нравится?
ИЛЬКА (сдержанно): Н-нравится... Мне в такой и ходить?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Конечно. А что?
ИЛЬКА: Камзол какой-то...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Что-о?
ИЛЬКА: Ну смотри, как платье. Даже штанов не видать.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: И очень хорошо! По крайней мере, никто не видит, во что ты их превратил. (Подняла куртку): Это что? И это?
ИЛЬКА (скосив глваза): Это краска. Капелька... Мы же лодку красили.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Неужели нельзя надевать старые штаны, когда красишь?
ИЛЬКА: Там ремня нет. Некуда молоток и стамески совать.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Крепкой руки на тебя нет, вот что. Снять бы с тебя этот ремень и эти штаны... Ну-ка, снимай.
ИЛЬКА (испуганно): Что?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Куртку. Рз она тебе не нравится.
ИЛЬКА: Она нравится. Только обреж немножкоко, пожалуйста. Вот на столечко.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (сухо): Пожалуйста. В конце концов, тебе носить.
Она отошла к столу и принялась орудовать ножницами. Илька внимательно следил, как на стол ложится полоса материи.
ИЛЬКА (осторожно): Ма... А эта тряпочка тебе не нужна?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Судя по твоему ласковому голосу, она нужна тебе. Можно узнать, зачем?
ИЛЬКА: Понимаешь, там в палубе есть дыра, в которую мачта проходит. И надо сделать прокладочку, чтобы вода не попадала.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА (испуганно округлив глаза): Дыру в лодке затыкать тряпочкой?
ИЛЬКА: Это же в палубе. И не затыкать а заделывать.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: У меня такое чувство, что вы строите не лодку, а мой гроб. Я скоро получу инфаркт. Если вы утонете?
ИЛЬКА: С чего это? С нами Иван Сергеевич будет.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Я буду на коленях умолять его ни на секунду не спускать с тебя глаз.
ИЛЬКА: Он и так не спускает. Мама, я пошёл?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Иди и до обеда не показывайся на глаза. Я готовлюсь к докладу.
ИЛЬКА: Ладно... Я возьму на кухне солёный огурчик?
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ты голодный?
ИЛЬКА: Не-е... Владик говорит, что солёные огурцы пахнут морем.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: В самом деле? Тогда принеси и мне.
Илька исчез, вернулся с огурцами и ушёл опять, голося пиратскую песню:
Мы днища смолили, костры разведя,
В огне обжигали мы кили,
На мачту вздымали простреленный флаг
И снова в поход уходили...
Дожёвывая огурец, Илька появился в Генкином дворе, где шла работа. Генка строгал мачту. Владик и Антон красили у лодки днище.
ГЕНКА (поднимая голову): Здрасте, моя радость! Выспались?
ИЛЬКА: Мама не пускала. Зато я вот что принёс. Для прокладки.
Он отшвырнул огрызок огурца и помахал матерчатой лентой.
ВЛАДИК: Покажи... В самый раз... А Антона в лагерь отправляют на две смены.
ИЛЬКА (огорчённо): У-у... А ты упрись и не езди!
АНТОН: Я бы упёрся. Только лагерь-то у моря. Я море ещё ни разу не видел.
ИЛЬКА: Тогда конечно... Я тоже не видел...
АНТОН: Я ещё успею с вами поплавать в августе.
Генка опять поднял голову и посмотрел на Владика. Владик слегка виновато улыбнулся и подошёл к нему.
ГЕНКА (немного встревоженно): Ты чего сегодня... кислый какой-то?
ВЛАДИК: Не знаю... Я вчера к тётке ходил, на чердак лазил. Хотел приборы для лодки взять.
ГЕНКА: Ну и что? Разломано всё?
ВЛАДИК: Нет, всё цело... Только я туда больше не пойду. И брать ничего не буду... Я без этого чердака раньше жить не мог, а сегодня посмотрел - пыль и паутина. Железки ржавые. А компас - просто склянка с водой.
ГЕНКА: Можно ведь всё поправить и вычистить. Или тётка не разрешит?
ВЛАДИК: Разрешит. Только я не хочу. Там и раньше так было, только я не видел... А сейчас как-то страшно там даже. Будто всё может вернутся...
ГЕНКА: Влад... А как же тогда?.. Помнишь, ты говорил про метеорологов?
ВЛАДИК: Помню. Не хочу. Тогда хотел, а сейчас не хочу. Думаешь, струсил?
ГЕНКА: Да не думаю я так!.. А чего хочешь?
ВЛАДИК (тихо): Не знаю... Я хочу чего-нибудь очень хотеть. И делать, что хочется. Чтобы получалось. А как? За что ни возьмусь, всё не выходит...
ГЕНКА: Но ты же ещё всему научишься.
ВЛАДИК: Может быть...
Крики у лодки прервали их разговор, "Ой, мама!" "Ты куда смотрел?" "А ты чего не сказал!" "А ты сам не понимаешь?"
ГЕНКА И ВЛАДИК (разом обернувшись): Что там у вас? Что случилось?
АНТОН: Илька на краску сел!
ИЛЬКА: Я думал, что уже высохло...
ГЕНКА: Чем думал, тем и сел... Погляди на свои штаны!
Илька вертелся, пытаясь поглядеть.
ВЛАДИК: Керосином надо, пока свежая.
ГЕНКА: Сейчас!
Он торопливо ушёл в дом. В кладовке достал с полки бутылку. Вышел в кухню, протянул бутылку в окно.
ГЕНКА: Бери, чисти! Голова с ушами... Владька, помоги ему.
Из комнаты выглянул Генкин отец.
ОТЕЦ: Слушай-ка, вы дрель брали у меня?
ГЕНКА: Ага. Мы сейчас в мачте просверлим и принесу.
ОТЕЦ: Да ладно, не спеши. Если для дела, то чего же... Лишь бы польза была... Без мотора, значит, с парусом готовите?
ГЕНКА: Мотор-то сколько стоит! Да с парусом и не хуже.
ОТЕЦ: А из чего шить будете?
ГЕНКА: В том-то и вопрос. По всем магазинам бегаем, ничего нет подходящего. Ситец всякий, да сатин.
ОТЕЦ: Из сатина не дело... Палаточная ткань пошла бы?
ГЕНКА: Ещё бы! Только не зелёная, а белая.
ОТЕЦ: С белой труднее... Спрошу на складе. Сколько надо-то?
ГЕНКА: Метров пятнадцать.
ОТЕЦ (присвиснув): Ничего себе. Это будет сумма...
ГЕНКА: Папа, да мы соберём! Мы бумагу сдавать будем!
ОТЕЦ: Ладно уж... Соберёте вы... Завтра узнаю.
Во дворе Илька, разложив на траве многострадальные штаны, драил их керосиновой тряпкой. Владик, Антон и Шурик разглядывали чертёж, который Шурик только что принёс.
ГЕНКА (заглянув через головы): Готово? Тоно! Я как раз сказал отцу, что пятнадцать метров. Он обещал нащёт парусины узнать.
На бумаге была схема парусного вооружения.
ШУРИК (сворачивая бумагу): Забирайте. Полночи сидел, чтобы успеть. Сегодня меня к дядюшке под Москву увозят.
ВЛАДИК: Да что, сговорились все, что ли?
ШУРИК: Я не при чём. После той истории в школе меня родители лишили права голоса. Пока не стану сознательным.
ГЕНКА: На долго уедешь?
ШУРИК: До августа.
ГЕНКА: Значит, почти не поплаваешь. Зря только над чертежомсидел...
ШУРИК: Почему зря? Мне интересно было.
ГЕНКА: Чего же интересного? Чертил, а когда плавать - неизвестно.
ШУРИК: Ну ты рассуждаешь! А если инженер сделал проект корабля, он, думаешь, обязательно потом на нём плавает?
ВЛАДИК: Спасибо, Шурик... А если в августе приедешь, мы ещё поплаваем, успеешь. Только спускать без тебя придётся.
ГЕНКА (тихо, чтобы не слышал никто, кроме Владика): Ты же говорил, что уедешь в августе?
Но Владик, кажется, не расслышал. Зато, видимо услышал Илька.
ИЛЬКА (отрываясь от работы с полушутливой жалобой): Все уезжают. Я тоже хочу.
ГЕНКА: Можешь хотеть.
ИЛЬКА: Возьму и уеду. В Африку! Вот...
ШУРИК: Ой, совсем забыл! Я дома жёлтую нитрокраску нашёл. Как раз для названия. Только мне уже некогда. Кто сбегает?
ИЛЬКА: Я!
ГЕНКА: Без штанов?
ИЛЬКА (прыгая в штаны): Я уже!
ВЛАДИК: Мы вместе сбегаем! Шурик, полшли!
ШУРИК: Ну, всё, ребята. До свданья, до августа!
ГЕНКА: Пока. Держись там...
АНТОН: Пиши, если соскучишься.
ВЛАДИК: Пошли, Шурик.
Они с Шуриком пошли к калитке.
Илька оглянулся на Генку. Подошёл.
ИЛЬКА: Ген... Тут, может Валерка и Юрик придут. Ты не проганяй, ладно? Они помогать просились.
ГЕНКА: Чего я их буду проганять? Пускай... Только пользы-то от них...
ИЛЬКА: Ну, всё-таки... Им же хочется.
ГЕНКА: Ладно. Пускай мачту шкурят. А где ты их видел?
ИЛЬКА: Мы с Владиком видели. На берегу.
АНТОН: Они там всё клад ищут. Забавно так!
ИЛЬКА: А чего забавно? Они подсвечник старинный нашли!
ГЕНКА: А вы-то чего на мысу искали?
ИЛЬКА: А у нас дело... одно.
ГЕНКА (пряча за равнодушным тоном ревнивое любопытство): Надо же! Какие у них тайны...
ИЛЬКА: Ну... мы там на берегу старую лодку размалёвываем. Как морское чудовище! Кто-нибудь увидит и удивится!
ГЕНКА: Ох, допрыгаетесь вы...
ИЛЬКА: Не допрыгаемся!
И, прыгнув через лодку, кинулся догонять Владика и Шурика.
Генка лежал на диване с книгой, лениво листал. Потом отложил книгу, закинул руки за голову.
Вошёл отец.
ОТЕЦ: Мама не приходила?
ГЕНКА: Рано ещё.
ОТЕЦ: Пожалуй, рано... А ты чего отдыхать улёгся? То работали, работали, а теперь тишина. Чего так?
ГЕНКА: Пока краска не высохнет, делать ничего нельзя. Корпус-то не перевернёшь... А парус пока шить не из чего.
ОТЕЦ (слегка улыбнувшись): Завтра принесу.
ГЕНКА (сбросил ноги с дивана, сел): Завтра? Белая?
ОТЕЦ: Белая... Швейную машину у матери не загоняйте, полотно плотное.
ГЕНКА: Мы осторожно.
Отец подошёл к окну.
ОТЕЦ: Говоришь работы нет! А вон два человека трудятся.
ГЕНКА: Кто?
Подскочил к окну.
Во дворе, под навесом, где сохла лодка, истово драили мачту Валерка и Юрик. Генка засмеялся, вышел на крыльцо. Маыши глянули нерешительно, встали, как перед учителем.
ЮРИК И ВАЛЕРКА (вместе): Здравствуйте.
ГЕНКА: Трудитесь?
ЮРИК: Мы наждачной бумагой чистим.
ВАЛЕРКА: Иьлка сказал, что можно.
ГЕНКА: Валяйте.
ВАЛЕРКА: А вы в поход поплывёте на этом корабле?
ГЕНКА: Поплывём... Ну и вы плывите, если захотите. Места много.
ЮРИК: Мы только немного, если возьмёте. Далеко нас не отпустят.
ВАЛЕРКА: Мы через неделю с нпшим дедушкой на "Орехове" в Верхний Бор поплывём.
ГЕНКА: "Орехов" - посудина знаменитая. Ещё до революции плавала.
ВАЛЕРКА: Ага! Мы в музее его на картинке видели.
ЮРИК: Мы подсвечник в музей относили и там видели!
ГЕНКА: Нашли, значит, клад?
ЮРИК: Ну, это не клад... Но там всё равно сказали, что хорошо. И в музей всегда бесплатно пускают.
Налетел короткий дождик, загнал малышей и Генку подальше под навес...
А по улице, прячась под зонтом, шагали встевоженная Илькина мама и Иван Сергеевич. Они вошли во двор, и Генка сразу увидел их.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Гена! Ребята здесь?
ГЕНКА: Илька? Давно ушёл. И Владик тоже.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А куда?
ГЕНКА: Я думал, домой, обедать.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Ну что за отвратительный мальчишка! Сколько раз говорила: не смей опаздывать!.. Такой дождь, а он даже без рубашки.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Рубашка в дождь как раз ни к чему. Интересно другое: где их черти носят? Ты не знаешь, Гена?
ГЕНКА, Не знаю... Но я поищу, если хотите.
ТАМАНРА ВАСИЛЬЕВНА: Поищи, Гена, будь добр. Я сама не своя... И пусть сразу идут домой.
Генка кивнул. Иван Сергеевич и Тамара Васильевна пошли к калитке. А Юрик и Валерка подскочили к Генке и с двух сторон зашептали что-то.
ГЕНКА: Да знаю...
И побежал.
По скользкой тропинке он спустился к реке. У воды лежала размалёванная под "чудовище" лодка. Из-под лодки торчали перемазанные краской и глиной Илькины и Владькины ноги... А дождь давно кончился.
ГЕНКА (постучав кулаком по лодке): Эй вы, в тереме! Медведя дожидаетесь?
Ноги втянулись, и появились две головы с виноватыми улыбками.
ВЛАДИК: Ой, Гена...
ИЛЬКА: А мы здесь дождь пережидали, сказки рассказывали...
ГЕНКА (с лёгким ехидством): Сказки будете родителям рассказывать. Они вас по всему городу ищут.
ВЛАДИК (выбираясь): Ох... Илька, влетит, да?
ИЛЬКА (вздыхая): Поживём, увидим.
ГЕНКА: Где это вы сумели так извозиться?
Илька и Владик не ответили. Они переглянулись, улыбнулись и посмотрели куда-то вверх. Потом взялись за руки и пошли к тропинке.
Опять они были вдвоём. И опять у них было какое-то своё дело, а Генка снова оказался как бы в стороне.
Но он скрыл досаду. Он слегка отстал и тоже глянул вверх - что они там увидели?
Там на кирпичной стене старого фундамента, выступавшего из-под глины, алели большие буквы:
Я Ш К А В О Р О Б Ь Ё В
А над ними - большая лучистая звезда.
Нахлобучки не было. Когда ни втроём пришли к Ильке домой, Тамара Васильевна печально посмотрела на Ильку.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Совести у тебя нет ни капельки.
ИЛЬКА: Ну, мам...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Не желаю с тобой разговаривать... Ну, скажи, пожалуйста, прилично ли ходить по улицам в таком жутком виде? (Илька горестно вздохнул и начал стирать с живота краску)... Владик! И ты? Да вы что, в краску ныряли? Или в глину? Кто победитель в этом состязании?
ВЛАДИК: Понимаете, Тамара Васильевна, такой дождь...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Никогда не слышала про разноцветные дожди. Получайте оба мыло и мочалки и отправляйтесь в ванну.
ИЛЬКА: Мам, подожди...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Никаких "подожди"! Или я возьмусь за вас сама. Причём с помощю тёрки и бензина.
ГЕНКА (он до сих пор, скрестив руки, стоял у двери и молча наблюдал): Скипидар лучше...
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Очень справедливое замечание! (Вручает Ильке и Владику полотенца и загоняет их в ванную комнату). Интересно, почему Гена чистый, а вы - как индейцы размалёванные?
ИЛЬКА (из-за двери): Так его же с нами не было!
У Генки дрогнуло лицо.
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА: Конечно. Он не такой сумашедший, как вы!
Она вышла. Генка оглянулся и стукнул в дверь ванной
ГЕНКА: Владик...
Владик высунул голову.
ГЕНКА (сбивчиво и сумрачно): Чего уж... Сказать, что ли не могли про это... что надпись делаете.
ВЛАДИК: Ну, понимашь, это Илька... Он всё боится, что ты его маленьким считаешь. Он хотел, чтобы ты удивился.
ГЕНКА: Ну, скажи ему, что я очень удивился.
ВЛАДИК: Гена... ты не обижайся.
ГЕНКА: Да я не обижаюсь. Ну ладно, до завтра.
Вечером к Генке неожиданно пришёл Илька. Отмытый, причёсанный, одетый как на праздник. Генка сидел у окна и лениво смотрел на улицу. Илька встал в дверях.
ГЕНКА: Что скажешь?
ИЛЬКА: Так просто... (Прошёл, сел на подоконник рядом с Генкой, поболтал ногой). Хотел узнать, как лодка сохнет.
ГЕНКА: Сохнет по тихоньку...
Илька подышал на стекло, нарисовал пальцем рожицу, нерешительно посмотрел на Генку.
ГЕНКА: Хорошо тебя отскребли... Ты чего так нарядился?
ИЛЬКА (без особой радости): В цирк идём.
ГЕНКА: А-а... К лодке не суйся, а то опять перемажешся. ИЛЬКА
(виновато): Иван Сергеевич три билета купил. Себе, Владику... и ещё один. Меня зовут.
ГЕНКА (бросил на Ильку быстрый взгляд): Ну и хорошо.
ИЛЬКА: Может быть, ты пойдёшь?
ГЕНКА: Я? Зачем?
ИЛЬКА: Ну, так... Я потом с мамой схожу.
ГЕНКА (пряча за равнодушием растущую обиду и беспокойство): Меня ведь не звали. Тебя одного звали.
Илька опять виновато вздохнул и поднял на Генку жалобные глаза.
ИЛЬКА: Там... кажется, билетов больше не было.
ГЕНКА: Ну вот и иди, раз тебе досталось. Ты уж и оделся, как надо.
ИЛЬКА: Подумаешь, оделся... А ты не собираешся?
Генка моргнул, заставил себя улыбнуться и выпрямился. В конце концов Илька-то ни в чём не виноват.
ГЕНКА: Чего мне обижаться? Я этот цирк терпеть не могу. Прыгают там акробаты всякие... Неинтересно.
ИЛЬКА (с оьлегчением): Правда? Я пойду тогда.
ГЕНКА: Беги.
Илька ускакал. А Генка подошёл к дивану и лёг ничком. И вспомнил всё, что раньше тревожило и обижало лишь слегка, мимоходом: если идут втроём, то Владик и Илька рядом, а он, Генка, чуть в стороне; если что-то делают, Илька к Владику липнет; если смеётся Илька Владик тоже, а на Генку не смотрят. Если шагают рядом с Иваном Сергеевичем - Илька и Владик цепляются за его рукава с двух сторон, а Генка идёт сзади. Если Ильки где-то нет, Владик с тревогой смотрит по сторонам...
А нужен ли им Генка?
А когда-то было так хорошо! Змеи в голубом небе, смеющийся и бегущий навстречу Владик! А теперь всё не так. И мелькают перед Генкой воспоминания: то он вдвоём с Владькой, то в стороне, а Владик с Илькой. То одно то другое.
Конечно, счастье, что стал Владик видеть, но почему он не может разглядеть до конца Генку?
... Занятый этими мыслями Генка брёл по вечернему городу. Мимо сверкающего рекламой цирка, за досчатыми стенами которого слышалась музыка. Мимо смеющихся людей...
И вышел к дому Владика.
И увидел, что Владькино окно на первом этаже светится!
Кто же у них дома?
Генка прильнул к окну. Владик сидел у окна за книгой! Один!
Генка заскочил в подъезд и торопливо позвонил.
Владик открыл дверь. Улыбнулся, будто ждал.
ВЛАДИК: Заходи. Хорошо что пришёл.
ГЕНКА: А я так... Так просто ходил. И смотрю у тебя свет. Ты почему не в цирке?
ВЛАДИК: Не пошёл я. Чего там хорошего? Там фонари жгучие, смотреть больно... Да ещё места на самой верхушке. Папа последние три билета купил.
ГЕНКА: А кому третий отдали?
ВЛАДИК: Может быть, Тамара Васильевна пошла... Лодка как там?
ГЕНКА: Сохнет...
ВЛАДИК (оживляясь): Скорее бы... Поплаваем! У папы отпуск с той недели.
ГЕНКА: Ты же говорил: в августе.
ВЛАДИК: И в августе. У него большой отпуск за два года.
ГЕНКА: Что читаешь?
ВЛАДИК (с юмором): Жуть как интересно! "Природоведенье"... Перед школой ведь спросят. У меня за четвёртый класс хвосты.
ГЕНКА: А правда - почему не пошел в цирк?
ВЛАДИК (не справившись с тревогой): Письмо хотел написать... От матери письмо пришло. Раньше она папе писала, а теперь мне. Всё просится приехать...
ГЕНКА: А ты?
ВЛАДИК (тихо): Не знаю... (отошёл и прислонился лбом к стеклу).
ГЕНКА: Да ладно, Владька. Брось ты...
Владик повернулся. Глаза его были сухие.
ВЛАДИК: Сколько лет меня видеть не хотела, а теперь... Я ведь знаю, что написать, только всего два слова получается: "Не надо, не приезжай".
ГЕНКА (осторожно): Ну тогда и напиши эти два слова.
ВЛАДИК: Напишу.
Он, приняв решение, словно почувствовал облегчение, повеселел, уселся за стол.
ВЛАДИК: А ты откуда узнал, что мы в цирк собрались?
ГЕНКА: Илька приходил. Новенький, блестящий, как из магазина... Долго ты его отскабливал?
ВЛАДИК: Долго. Ох и верещал!
ГЕНКА: Балда прыгучая. Доведёт мать до больницы когда-нибудь.
ВЛАДИК: Тамара Васильевна хочет его в августе в лагерь отправить, потому что ей в Ленинград на семинар надо. С кем его оставишь? А он не хочет.
ГЕНКА: Ещё бы. В лагере-то режим. Не поскачешь.
ВЛАДИК: Да нет. Он там скакать не будет. Он скучать будет, я же знаю... Мы, Гена, знаешь что? Мы его, наверно, в августе с папой в Одессу возьмём.
ГЕНКА (равнодушным тоном): Да?
ВЛАДИК: Ты как думаешь?
ГЕНКА: Я? А что мне думать?
ВЛАДИК: Ну, насчёт этого дела.
ГЕНКА: Ты как будто разрешения у меня спрашиваешь... Что я думаю? Ошалеет Илька от радости, когда узнает. И уж с вами-то скучать не будет. Он к тебе как пришитый ходит. Да и ты...
ВЛАДИК: Да ну уж, пришитый. Тут понимаешь...
ГЕНКА: Да понимаю. Вам вдвоём веселее. Ну и правильно.
ВЛАДИК (встревоженно): Гена, тут не в этом дело. Тут такое есть... Ну, я тебе объясню.
ГЕНКА: Да ладно. Чего объяснять? Это же, Владька, ваше дело...
Осталось позади, растеклось и исчезло в тумане Владькино окошко. Туман наползал со стороны реки. Фигуры прохожих, дома, огни всё стало зыбким расплывчатым. Только голоса были чёткими: "Ух и туман!", "В этом году всё вверх дном: туманы, наводнения, землетрясения...", "Потому что год активного солнца..."
Генка вышел на обрыв. Мимо него под отчётливый стук двигателя проплыли размытые мачтовые огни. На фарватере и у пристани басовито гудели судовые серены...
Илька укладывал в рюкзак фляжку и фонарик, когда в дверь постучали.
ИЛЬКА: Войдите! Это ты, Владик?
Это был не Владик, а дядя Володя.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Здравсвуй, Илья. Ты один?
ИЛЬКА (тихо): Да.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: А мама?
ИЛЬКА (всем своим видом показывая, что считает вопрос глупым): Мама на работе.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Жаль. Очень жаль... А когда мама придёт, если не секрет?
ИЛЬКА: Не секрет... Только я не знаю. У неё собранее.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Жаль... А что, если я подожду? Ты разрешишь?
ИЛЬКА (застёгивая рюкзак): Я сейчас ухожу. Мы в плаванье идём на парусной лодке.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Да-а? Поздравляю... Ну что же, тогда я вечером зайду, когда мама будет дома.
ИЛЬКА (тихо, но твёрдо): Не надо.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Что?
ИЛЬКА (глядя ему в глаза): Не надо приходить. Никто не обрадуется.
ДЯДЯ ВОЛОДЯ (помолчав и всмотревшись в Илькино лицо): Это точно?
ИЛЬКА: Да...
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Послушай, Илюша. Может быть, ты сердишся на меня из-за фламинго? Но я же не нарочно убил его.
ИЛЬКА: Ну причём здесь фламинго? И причём здесь я?
ДЯДЯ ВОЛОДЯ: Ну что же... Ладно, я пойду... А я и не замечал, что ты уже настоящий мужчина.
Он осторожно прикрыл за собой дверь.
ИЛЬКА (глядя на дверь): "Мужчина"...
Он хмыкнул, стараясь заглушить невольную жалость к дяде Володе. Потом покрутился перед зеркалом, словно проверяя, в самом ли деле похож на мужчину. Повеселев, покрутил воображаемые усы, затянулся воображаемой сигарой... Глянул на часы.
ИЛЬКА: Ой-ёй-ёй! Пора!
Нацарапал на газете:
"Мама мы поплыли Щасливо оставаться".
И вылетел в коридор, захлопнув за собой дверь.
Иван Сергеевич, Генка и Владик ждали Ильку у лодки, которая покачивалась у деревянных мостков. Она была уже с мачтой и свёрнутыми парусами.
Здесь же были Юрик и Валерка: они пришли проводить путешественников.
Илька примчался взъерошенный и запыхавшийся
ИЛЬКА: Я не опоздал?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Это как сказать...
Генка показал Ильке кулак.
ВЛАДИК: Всё в порядке. Давайте отчаливать.
Они стали располагаться в лодке. Генка начал развёртывать парус.
ВАЛЕРКА: А мы сегодня тоже поплывём. В Верхний бор.
ИЛЬКА: На "Орехове"?
ЮРИК: Да. А ночью обратно.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: За "Ореховом" нам не угнаться. Он хоть и старенький, а всё-таки машина.
ВАЛЕРКА: Мы вам с палубы помашем.
ВЛАДИК: Только сильнее, чтобы мы увидели.
ГЕНКА: Ну, двинули?
Он до конца распустил парус. Иван Сергеевич взял шкот и руль.
ИЛЬКА (малышам): Отдать концы! Бросайте верёвку!
Ребята бросили ему конец, за который удерживали лодку. Владик подтянул шкот переднего паруса. Оба паруса наполнились, зажурчала вода у борта.
ИЛЬКА И ВЛАДИК (вместе): Ура! Поехали!
Валерка и Юрик махали с берега.
Это было чудесное плаванье. Ветер наваливался на грот и стаксель и слегка кренил "Африку". Илька держал стаксель-шкот и был щаслив. Генка взял руль, Владик взял у отца шкот главного паруса.
Плыло в воде отражение "фрегата" с жёлтыми буквами названия на борту. Плыли облака. Обогнал путешественников "Орехов" и Валерка с Юриком помахали с палубы...
Ильке надоело держать шкот, он бросил его Владику и перелез на нос, к самому форштевню. Некоторое время сидел тихо, потом завозился.
ГЕНКА: Не вертись, лодку раскачиваешь.
ИЛЬКА: А тут острое. Сидеть мешает.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Подложи рюкзак.
ИЛЬКА: Какой?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Какая разница? Свой подложи.
ИЛЬКА (нерешительно): А... он где?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: То есть как где?.. Что? (Он начал перебирать рюкзаки)... Это как понимать?
ИЛЬКА (вздыхая): Он, кажется, дома...
На Генкином лице появилось впечатление, которое можно было понять так: "А чего вы хотели от этого человека? Такой он есть!" Генка стал смотреть на облака и засвистел.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Та-ак...
ИЛЬКА: Я торопился.
ВЛАДИК: Ну чего вы? Он торопился.
ГЕНКА: Между прочим, в его рюкзаке соль была. Теперь три дня несолёную кашу есть?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Соль-то и у меня есть. А что касается комаров, то они этого полуголого растяпу и без соли съедят.
ИЛЬКА (без особого огорчения): А я в вашу штормовку закутаюсь!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Так я и буду давать штормовку всяким безголовым личностям...
ИЛЬКА: Ну, тогда этим намажусь... как его?
ВЛАДИК: Диметилфталатом.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Надеюсь, его-то не забыли?
ВЛАДИК: Я сам взял. Вот он!
Он вытащил из своего рюкзака бутылку.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну-ка, ну-ка?.. Да вы что, друзья! Сговорились? Ты где это взял?
ВЛАДИК: Ты сам сказал: на второй полке слева.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Я сказал: пузырёк! Это, по-твоему, пузырёк?
ВЛАДИК: Там больше ничего не было... А это что?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (бережно взяв бутылку): Это особый растворитель. Я выпросил, чтобы снять старую краску с мотоцикла...
ИЛЬКА: А он ядовитый?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: У этой штуки трёхэтажное название и масса ценных качеств. А одно - не очень ценное. От крепкого удара эта бутылка может сработать, как зажигательная бомба... Дай-ка, Владик, полотенце. Завернём эту штуку и уберём на корму.
ГЕНКА: Подальше от Ильки.
ИЛЬКА: Нужна она мне...
Они разбили палптку недалеко от песчаной косы, на которой торчали бетонные сваи разрушеного причала.
Солнце уже село, но вода и небо были ещё светлыми. Генка и Владик подошли к воде.
ГЕНКА: Здесь недалеко наш лагерь был, мы сюда купаться бегали. дно хорошее.
ВЛАДИК: А это что? (Показал на сваи).
ГЕНКА: Это от пирса осталось. Тут не далеко карьер был, песок добывали. потом забросили. Пирс не нужен стал, разломался.
ВЛАДИК: Тут, наверно, опасно для пароходов. Могут в темноте напороться.
ГЕНКА: Там бакен стоит... Но если видимости нет, могут. В позапрошлом году сюда самоходка выскочила, крепко села. Вон там. Хорошо ещё, что между бакенами попала, борта не пробила. Мы бегали смотреть, как её стаскивают. Говорят, механика ранило.
Подошедший сзади Илька внимательно слушал разговор.
ИЛЬКА: А его крепко ранило?
ГЕНКА: Не знаю... Не крепко. Ты же хотел костёр разводить?
ИЛЬКА: Я уже! Вон, смотрите!
Из-за кустов, где стояла палатка, тянул дымок.
ГЕНКА: Талант! Ну, пошли.
Они двинулись к палатке. Илька на ходу начал похлопывать себя по ногам и плечам.
ГЕНКА: Комарики приступили к ужину. Как у них зубки?
ИЛЬКА: Подумаешь. Я не съедобный.
Генка засмеялся, сбросил куртку, накинул на Ильку.
Она укрыла Ильку почти до колен.
ВЛАДИК: У меня в рюкзаке сапоги есть. Надень и будешь как в скафандре.
Они подошли к костру. Иван Сергеевич подбрасывал сучья.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну вот, робинзоны. Мечты сбываются. Корабль, костёр, дикая природа...
ВЛАДИК: Ага, дикая. На том берегу транзистор орёт.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Это на том. А здесь всё равно дикая... Даже пираты водятся. Полюбуйтесь!
Появившийся из палатки Илька - в сапогах и Генкиной куртке действительно смахивал на юнного пирата.
Не обращяя внимания на иронические выпады, Илька подошёл к костру и сел, обхватив колени. Генка и Владик тоже сели. Темнело. Металось пламя и слегка завораживало путешественников.
Молчанье нарушил Илька.
ИЛЬКА: А если ту бутылку в огонь положить, что будет?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Трудно сказать... Но одно знаю точно: уши кое-кому надерут.
ИЛЬКА: Я ведь просто так спросил.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Я так и понял... Надо бы чаёк заварить. Кто за водой сходит?
ИЛЬКА: Я!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: У берега не черпай, зайди чуть подальше, там вода чище.
ИЛЬКА: Зайду...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Только чайник не утопи. И сам не утопись... А ты не боишься?
ИЛЬКА: Чего?!
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ну, всё-таки. Место не знакомое. Лес, вечер.
ГЕНКА (лениво): А в реке чудище какое-нибудь. Подкрадётся под водой и за ногу - хап!
Илька снисходительно вздохнул.
ГЕНКА: Смотрите-ка! Не боится чудища.
ИЛЬКА (показывая, что нисколько не принимает в расчёт Генку и потому даже не боится показаться перед ним хвастуном): Я ничего не боюсь
ГЕНКА: Совсем ничего?
ИЛЬКА (лениво покачивая чайником): Совсем.
ВЛАДИК: А волков?
ИЛЬКА: Ха! Летом они трусливые. Как врежу чайником, сразу убегут!
ВЛАДИК: А зимой?
ИЛЬКА: Зимой какая разница? Бойся, не бойся, всё равно сожрут если попадёьшся.
ГЕНКА: А пчёл кусачих? Пчёл ты тоже разве не боишься?
ИЛЬКА (нахально): Не-а!
ГЕНКА: Я знаю чего он боится! Уколов!
ИЛЬКА: Вспомнил! Это только в детстве. В прошлом году.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: В прошлом году не считается.
ВЛАДИК: А ядовитых змей тоже не боишься?
ИЛЬКА (подумав): Тоже.
ГЕНКА: А контрольных по математике?
ИЛЬКА: Не-а!
ВЛАДИК: Акул?
ИЛЬКА: Пф!
ГЕНКА: А темноты?
ИЛЬКА: Вот ещё!
ВЛАДИК: А наводнения?
ИЛЬКА: Не-а!
ГЕНКА (после некоторого молчания): А смерти?
Илька перестал поддавать коленями чайник. Выпрямился. В его глазах плясали два маленьких костра. Илька дерзко улыбнулся.
ИЛЬКА: Не боюсь.
У Владика тревожно напряглось лицо.
ГЕНКА (почувствовав, что перегнул, кажется, палку): Ну, иди, иди. Повесь на шею камень и прыгни в воду.
ИЛЬКА: Зачем?
ГЕНКА: Ты же не боишься.
ИЛЬКА: Дурак я, что ли, зря прыгать?
ГЕНКА: А не зря можешь?
ИЛЬКА: Надо будет, смогу.
ГЕНКА (уже отступая): Ну и молодец... Иди за водой и не забудь про чудище.
Илька неумело засвистел и отошёл от костра. Издалека, уже из темноты послышался его голос.
ИЛЬКА: Яшка же смог! Мы разве хуже?
ГЕНКА: Яшка же не знал точно, что сорвётся! Он просто рисковал. Одно дело риск, а другое - на верную гибель! Понял?
ИЛЬКА: Без тебя знаю!
И в темноте задребезжал чайник.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Расходилось сине море... Знаешь, Гена, а всё-таки зря ты так с ним. Специально раздразнил, будто подножку ставишь.
ГЕНКА (сумрачно): Может и зря... А только он, Иван Сергеевич, и в самом деле ни черта не боится. За него другие боятся. Это тоже когда хорошо, а когда кто его знает... Лезет в любое пекло.
ВЛАДИК: А он боится... Знаете чего?
ГЕНКА И ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (вместе): Чего?
ВЛАДИК: Сейчас придёт - скажу.
В круге света возник Илька. Он тащил тяжёлый чайник впереди себя двумя руками. В сапогах у него булькало, а Генкина куртка в низу была мокрая.
ВЛАДИК: А мы знаем, чего ты боишься.
ИЛЬКА: Чего?
ВЛАДИК: Что мама бегать не пустит, если чего-нибуть натворишь.
ИЛЬКА (небрежно и уверенно): Подумаешь. Этого хоть кто боится.
Иван Сергеевич, Генка и Владик дружно захохотали.
ИЛЬКА (по очереди досадливо посмотрев на них): Лучше бы рогатину сделали. Чайник вешать некуда.
ГЕНКА: Слушаемся, ваше величество.
Взял топорик и пошёл в кусты.
ВЛАДИК: Дай лучше я!
Он отобрал у Генки топор и ушёл в темноту. Там раздался стук по сухим веткам.
И вдруг все услышали, как Владик вскрикнул.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (вскакивая): Что там?
Генка и Илька тоже вскочили. Генка включил фонарик и бросился в чащу, Илька и Иван Сергеевич - за ним.
Владик сидел в траве, отбросив топор, и держался за щиколотку.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Что? Поранил?
ВЛАДИК (с трудом): Нет. Не знаю... Застряла в развилке, а потом хруснула.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (присев рядом с Владиком): Гена, посвети. О, чёрт... Убери руки. Встать можешь?
ВЛАДИК (попытался подняться и криво улыбнулся): Только на одну ногу.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ох, господи... Неужели перелом?
ИЛЬКА (шёпотом): Владик, очень больно?
ВЛАДИК: Даже в затылке отдаётся...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Может быть, просто вывих? Дай-ка... (Он осторожно взял в ладони Владькину ногу. Владик тихонько, сквозь сжатые зубы, застонал). Что же делать? Ну-ка, держись.
Он поднял Владика и принёс к костру.
ГЕНКА: Зачем я ему дал топор...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Кто же знал... Кажеться, без медицины не обойтись.
ВЛАДИК: Где её взять?
ГЕНКА: Километрах в пяти есть село. Решетниково. Там больница, и врач прямо в ней живёт. У нас в лагере один парень голову разбил, а врач наша как раз уехала, так мы его в ту больницу таскали на руках.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Пять-то километров?
ГЕНКА: Если напрямик, то гораздо ближе. Только это через буераки всякие.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ты помнишь дорогу?
ГЕНКА: Ну, примерно можно выйти, на огни.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ладно. Илька, гаси костёр.
ГЕНКА: А Ильке не дойти.
ИЛЬКА: Почему это?
ГЕНКА: Это же не по асфальту прыгать. В сапогах он забултыхается, а без сапог ноги издерёт. Там овраги, кусты и крапива по пояс.
ИЛЬКА: Думаешь, не пройду?!
ГЕНКА (сдержанно): Ты, конечно, пройдёшь. Только будешь мучаться и отставать. А тут каждая минута дорога.
ВЛАДИК: Да ладно. Я до утра потерплю.
ГЕНКА: Если перелом, до утра нельзя.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Но Илью тоже нельзя оставлять.
ГЕНКА: А что делать?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (с тихим отчаяньем): Я, ребята, чесное слово, сам не знаю, что делать.
ИЛЬКА (тихо и решительно): А чего? Вы идите. А я вас дождусь. Лодку всё равно надо караулить.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Как я тебя оставлю?
ИЛЬКА: А Владик?
ГЕНКА: Мы вернёмся. Ну, если даже перелом, гипс сделают, и мы тебя, Владька, притащим, верно? А ты, Илька, не бойся.
ИЛЬКА: Я разве боюсь?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Ты только с этого места никуда не уходи.
ГЕНКА: Про волков и разбойников здесь не слыхали...
ИЛЬКА: Ну ладно... Вы давайте скорее...
Путь через кусты, овраги и заросшие поляны был труден. Иван Сергеевич нёс Владика. Генка впереди светил фонариком.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Что, Владик? Болит?
ВЛАДИК: Терплю.
ГЕНКА: Осторожнее, здесь яма. Видите, разве бы Илька прошёл?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Да, но как он там один, бедняга?
Илька, съёжившись, сидел у костра. Где-то глухо закричала ночная птица. Илька вздрогнул. Потом под чьими-то ногами затрещали ветки. Илька зажмурился, потом рывком оглянулся. Ничего не было видно. Только пятна в тени какие-то.
На дальнем болоте дико и недобро заголосила цапля. Илька опять оглянулся. Когда после пламени смотришь в темноту, там может пока заться всё, что угодно: зловещие тени и силуэты, протянутые руки, чудовищные головы.
Опять захрустели ветки. Илька вздрогнул, стал отползать от костра. Наткнулся на чайник.
Тогда он взял чайник и плеснул воду на огонь. Пламя зашипело и почти погасло...
Темнота подступила в плотную. Илька слился с ней, и стало не так страшно.
ИЛЬКА: Вот... Я лучше лодку буду караулить... Её ведь тоже надо караулить...
Он выбрался к реке, сбросил и взял в руки сапоги. Вброд перебрался на лодку, которая на мелководье была привязана к одной из свай.
В лодке было спокойнее. На том берегу горели костры, светил на фарватере бакен. Вода и небо отливали серебристым светом. Илька устроился на корме, запахнул куртку, помигал фонариком...
Иван Сергеевич с Владиком и Генка вышли на косогор. Вдали мерцала цепочка огней.
ГЕНКА: Вот оно, Решетниково... Иван Сергеевич, вы теперь дойдёте? Там больницу хоть кто покажет.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А ты?
ГЕНКА: Я обратно... Как он там один-то? Ночь кругом а он один.
ВЛАДИК: Правильно, Гена, ты беги!
ГЕНКА: Ты, Владька, держись! Мы будем ждать.
И побежал назад.
Илька вдруг увидел, что костры на том берегу, а потом и огонь бакена расплылись в неясные пятна.
ИЛЬКА: Ой, что это? Туман?
Огни исчезли совсем. Туман катился с реки серой глухо лавиной.
ИЛЬКА: Теперь ничего не видать... И параходы, наверно, стоят... Дороги-то без огней не найти... (Он поудобнее устроился на корме и вдруг подскочил от неожиданной и страшной мысли): Ой, а наши? Им же тоже не найти! Костра-то нет!
Забыв о страхах, он прыгнул в воду и побежал к берегу. Но его нагнал прерывистый шипящий звук: спокойно вдали работали поршни паровой машины.
Илька остановился, напряг слух. Звук стал слегка отчётливей.
ИЛЬКА: Пароход?
Звук чуть ослаб, но тут же снова вырос.
ИЛЬКА: Бакена не видать, а он идёт...
Звук стал таким, что не было уже у Ильки сомнения: это дыхание судового двигателя.
ИЛЬКА: Наверно, "Орехов"... Чего они, с ума сошли? А если на сваи?
Он сорвался с места, бегом вернулся в лодку, сбросил куртку, встал на корме.
Свистящими толчками звук приближался, и было ясно Ильке, что судно идёт навстречу неминуемой аварии. Илька зажмурился и тут же представил, как в борта и форштевень врезаются бетонные балки. Звенят стёкла, падает труба и мачты, сыплются и гаснут фонари, кричат люди...
ИЛЬКА: Там же Валерка и Юрка! Зачем? (Он отчаянно вытянулся на корме, замахал фонариком). Вы куда?! Сюда нельзя! Нельзя! Назад!
Но фонарик в густой пелене тумана чертил слабенькую жёлтую дугу.
Ильке показалось, что из тумана уже выплывает смутная громада с житкими пятнами огней. Двигатель работал, словно вплотную.
ИЛЬКА: Что вы делаете! Полный назад!
Он качнулся, оступился с кормового сиденья, упал на колено. Наткнулся на матерчатый свёрток. Из него скользнула бутылка. Знакомая бутылка с растворителем!
Илька отчаянно вгляделся в туман. Сомнений не было: "Орехов" шёл к гибели.
Илька заплакал, но тут же сжал зубы, прыгнул на нос, повернулся и сразмаха грохнул бутылку о корму!
Ударила вспышка, и тёплой тугой волной Ильку вынесло за борт. Огонь мгновенно разбежался по бортам, по мачте, словно нарисовав пламенной краской в тумане слуэт фрегата.
И, то ли показалось Ильке, то ли было на самом деле: в трезвоне машинного телеграфа, в приглушённых криках "Назад, чёрт возьми! Полный назад, право руль!" выдвинулась на миг и тут же уползла назад глыба парохода.
Илька скрылся с головой, потом вынырнул. Постарался нащупать ногами дно и не смог. Забарахтался. Отчаянно размахивая руками, попробовал плыть в сторону горящей лодки, но течение завертело его.
ИЛЬКА: Гена!.. Мама!..
Он закашлялся, хлебнув воды, но тут почувствовал под ногами песок, забарахтался сильнее, выбрался на берег.
Огляделся. Видимо, его далеко отнесло: огня не было видно. И ничего не было видно. Только самые ближние кусты тянули тёмные щупальца из почти такого же тёмного тумана.
Илька опять прикусил кубу, чтобы не расплакаться. А кусты затрещали: кто-тго шёл напролом.
ИЛЬКА (шёпотом): Кто там? Вы зачем?
Он начал отступать к воде.
И в это время услышал такой родной Генкин голос!
ГЕНКА: Черти бы сожрали эту погоду!..
ИЛЬКА: Ге-на-а!! (Он бросился навстречу). Гена! Это ты?
ГЕНКА: Это моя прабабушка ходит в поисках знакомых привидений... Ты чего околачиваешся на берегу? Постой, ты почему такой мокрый... Ну, чего ты ревёшь? И так мокрый, да ещё сырость пускаешь. Испугался?
ИЛЬКА: Я не испугался... Лодка сгорела.
ГЕНКА: Что?!
ИЛЬКА: Я её сжёг.
ГЕНКА: Как сжёг?.. А ты сам-то целый? Что случилось?
ИЛЬКА: Я сейчас... расскажу...
Он прижался к Генке, такому сильному и смелому, надёжному. Генка понял, что лучше пока не расспрашивать. Главное, что Илька - вот он.
Генка взял Ильку на руки и вдоль воды пошёл с ним к палатке.
Горел костёр. Илька, оживший и отогревшийся, в Генкиных штанах и рубашке, сидел у огня, глотал из кружки чай и виновато поглядывал на Генку.
ГЕНКА: И с чего ты взял, что это пароход?
ИЛЬКА (стараясь быть агрессивным, но на самом деле не уверенно): А кто? Твоя прабабушка?
ГЕНКА: Да откуда он тут возьмётся?
ИЛЬКА (широко открывая глаза): Значит... это не надо было? Значит, "Африка" зря сгорела?
Генка взглянул на Ильку и понял, что такое для Ильки - уже выше сил. Он нахмурился. Он собрал все свои небогатые актёрские способности.
ГЕНКА: Ну, не знаю... Ты не заметил, какие были огни?
ИЛЬКА: Просто огни. В тумане же не разглядишь.
ГЕНКА (стараясь говорить как можно натуральнее): Неужели это тот сумашедший танкер?
ИЛЬКА: Какой танкер?
ГЕНКА: Я когда шёл, видел. Мотается от берега к берегу, как пьяный, почти без огней. Что-то случилось у них, наверно.
ИЛЬКА: Как ты видел в таком тумане?
ГЕНКА: Эх ты, козлик. Ниже по реке нет никакого тумана. Я же вдоль берега шёл.
Илька поверил. Помолчал.
ИЛЬКА: Большой танкер?
ГЕНКА: Средний. Борта высокие, видно, порожний.
ИЛЬКА: Значит, напрасно?
ГЕНКА: Что?
ИЛЬКА: Всё... Я думал, пассажирский. А танкер, что? Ткнулся бы - обратно. Ничего бы не было.
ГЕНКА (сердито): Ничего! Ни тебя, ни танкера. От удара искра проскочила бы и привет! Ты знаешь, как взрываются в пустых баках бензиновые пары?.. А говоришь - зря.
Илька благодарно посмотрел на Генку и стал глотать чай...
Прошло два или три часа. Генка сидел у костра, привалившись к стволу дерева, и дремал. Илька спал, приткнувшись головой к его коленям.
Послышались шаги. Появился Иван Сергеевич с Владиком на плечах.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Приехали, слезай. Я всё-таки отец, а не верблюд.
Он снял Владика. Генка вскочил, Илькина голова тюкнулась о землю. Он открыл глаза, увидел Владика с отцом, успокоенно улыбнулся и тут же уснул.
ГЕНКА: Ну что?
ВЛАДИК: Растяжение. Перебинтовали, отругали и отпустили.
ГЕНКА: За что отругали?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: За неосторожность. У вас всё в порядке?
ГЕНКА (помолчав): Не всё. Илька лодку сжёг.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Как?!
ГЕНКА (торопливо): Он не виноват, он не нарочно. То есть нарочно, но так надо. Он сделал правильно, вы его не ругайте.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Да кто же его ругает? Главное, что все живы-здоровы. Но что случилось?
Генка и Владик выбрались к отмели. Владик опирался на палку и Генкино плечо.
ГЕНКА: Ну, вот... Ему и показалось, что прямо на балки прёт. Тогда он решил: пускай лучше "Африка гибнет, чем пароход.
ВЛАДИК: Но почему ему так показалось?
ГЕНКА: Кто знает... Я замечал, что в тумане иногда звуки очень сильными делаются. Чихнёт кто-нибудь за километр, а будто рядом выстрелили... Может, поезд шумел на том берегу, а ему почудилось. Понимаешь, один, кругом темнота, туман... Ну, я и придумал про танкер. Пускай считает, что хоть не зря.
ВЛАДИК: Давай, лодку сплавим, чтобы он завтра не видел. Всё равно одни головёшки.
Генка кивнул. Он оставил Владика у самой воды, вброд добрался до балки, где чернели остатки лодки. Отвязал цепь и пустил по течения обгорелый остов.
Владик видел, как он задержался, наклонился вдруг к одной из балок, поднял что-то непонятное из воды. Словно метровую букву "с".
ВЛАДИК: Что там?
ГЕНКА (выходя): Сейчас... Смотри.
Это был разорванный скользящим ударом и застрявший у балки спасательный круг. На нем чернели буквы: ОРЕХОВ.
ВЛАДИК: Вот это да... Значит, было?
ГЕНКА: Может быть... Или случйность?
ВЛАДИК: Если это "Орехов", почему он не остановился? Ведь они видели, что лодка горит.
ГЕНКА: Наверно решили, что костёр на берегу. В тумане не поняли.
Подошёл Иван Сергеевич.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Вы что бродите, полуночники?
ВЛАДИК: Папа, смотри... На балках был, у лодки.
Иван Сергеевич взял круг, тихо присвиснул.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: История... Вот вам и маленький Илька... Что ж, это ему подарок.
ГЕНКА: Он спит?
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: Спит... И вы идите спать. Завтра путешественники с погибшего фрегата продолжат плаванье на рейсовом пакетботе. Всё как у Жуль Верна... Вернее не завтра, а сегодня.
ВЛАДИК: Папа, мы чуть посидим.
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ: А как нога?
ВЛАДИК: Да нормально нога...
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ (усмехнувшись): Всё нормально... Ну, сидите. Недолго, только.
Он ушёл.
Генка и Владик сели у воды на корягу.
ВЛАДИК: Жаль, что парус сгорел. Где новую парусину возьмём?
ГЕНКА: Новую? Зачем?
ВЛАДИК: А что? Разве новую лодку не будем строить?
ГЕНКА (горестно): Кто? Кто будет строить? Шурик с Антоном уехали. Вы тоже уедете...
ВЛАДИК: Но все же вернутся. Всё ещё впереди.
ГЕНКА: Впереди август. А потом осень. До осени никого не будет. Разве что археологи эти: Юрик да Валерка... Да я - моряк со сгоревшего корабля... Жалко "Африку".
ВЛАДИК: Ильке жальче всех. Он на неё прямо молился.
ГЕНКА: Ильке вы завтра скажете, что в Одессу его возьмёте, он сразу про своё горе забудет.
ВЛАДИК: Гена... Я не поеду в Одессу, Гена.
ГЕНКА (медленно повернувшись и не веря): Что?
ВЛАДИК: Не поеду.
ГЕНКА (напряжённо и быстро): Почему?
ВЛАДИК: Не хочу.
ГЕНКА: А Илька?
ВЛАДИК: А что Илька? Он с папой поедет. Пусть привыкают вместе.
ГЕНКА: Как привыкают? А ты... А отец тебе разрешит?
ВЛАДИК: Конечно. Мы уже решили сегодня. Пока он меня тащил.
ГЕНКА (жалобно): Владька... Ну я тогда не понимаю... Почему? Ты что мне мозги выкручиваешь? Ты же хотел к морю!
ВЛАДИК: Хотел сначала. Но не сейчас...
ГЕНКА (быстро): А что сейчас?
ВЛАДИК: Знаешь, как плохо лежать после операции? Лежишь с повязкой и ещё ничего не знаешь... Я тогда всё про одно вспоминал. Про крыши и про змеев. Как мы с тобой тогда... Ты и я... А тут всё кувырком пошло из-за этой Одессы. Ну, не совсем кувырком. Сначало казалось, что всё хорошо, а потом... Опять получится: ты здесь, а я там. (Он с боку поглядел на Генку, вздохнул и закончил, словно ставя точку): Я так не хочу.
Генка закрыл глаза и увидел то, что хотел увидеть то, что хотел увидеть неудержимый ход облаков и кипение ветра в тополях. И пёстрые "конверты" под облаками.
Он встал, благодарно сжал Владькино плечо и сделал шаг к воде. Всё-таки не надо Владьке знать, что у него, Генки, бывают иногда мокрые глаза.
Он потрогал ладонью воду, плеснул себе в лицо. Обернулся.
ГЕНКА: Тёплая... Слушай, а где ты жить будешь? Пока они ездят? У тётки? Давай лучше у нас.
ВЛАДИК: Да нет. Я, наверно, у тёти Тамары буду.
ГЕНКА (удивлённо): У кого?
ВЛАДИК: Ну... у Илькиной мамы...
ГЕНКА (вдруг сообразив): Послушай... Ох я дурак... А они поженятся, да? Иван Сергеевич и... тётя Тамара?
ВЛАДИК: Ну... я не знаю. То есть наверно. Да.
ГЕНКА (снова сев рядом): Ну и правильно. Она хорошая, только строгая.
ВЛАДИК (с удивлением): Кто строгая? Тётя Тамара? Да ни капельки. Илька уже совсем от рук отбился, скачет, скачет.
ГЕНКА: Слушай, Владь! А он ведь, значит, будет твой брат?
ВЛАДИК: Да. Будет брат... Я тебе ещё тогда хотел сказать. Помнишь, когда цирк... А ты убежал.
ГЕНКА: А ты будешь старший брат... Ну, ты теперь держи его в руках, гаечки подвинчивай. Ему это требуется.
ВЛАДИК: Ага... А ему и два брата не помешали бы. Гаек-то много.
И они оба засмеялись. И в глазах у них блестели весёлые точки, потому что было совсем светло и всходило над рекой солнце.
... Это уже совсем другой день. И совсем другое судно - более лёгкое, прочное и стремительное, чем старая лодка. Но название тоже: "Африка".
Эта "Африка" идёт не по реке, а по морю или большому озеру. И это совсем не торжественный финал. Потому что ветер крепкий, крутая волна разрывается у форштевня и брызги засыпают экипаж. У судна зороший крен, а парус гудит от напряжения. И нельзя зевать. У всех на яхте серъёзные лица. Но ветер и волна - это не страшно. Зато они все вместе - Генка, Владик, Илька, Иван Сергеевич. Они что-то кричат друг другу, стараясь пересилить ветер. Они заняты важным делом: идут сквозь шторм...
Четвёртая песня о ветре
(Перед отплытием)
Вы слышите? - пружинный перезвон там?
В барометре качнуло стрелку с места:
Дрожат от нетерпения норд-весты
За стартовой чертою горизонта.
Сейчас они, сейчас они рванутся.
Вы слышите - качнулся старый флюгер?
А ну-ка, поднимайте парус, люди!
Пора ему, как надо, развернуться!
Пора развернуться сполна...
И пусть нас волною встретит
Заманчивая страна
Та сторона, где ветер!
Та сторона, где ветер...
Случалось, нас волна сшибала с палуб.
Бывало, что мы плакали от боли.
Но главное - чтоб быть самим собою
А человек всегда сильнее шквала!
И хлёсткие удары бейдевинда
Не самые тяжёлые удары.
А главное - чтоб спорили недаром,
Чтоб не было потом за всё обидно.
Чтоб ясно смотрели в глаза
Друг другу и всем на свете,
Когда вернёмся назад
Сквозь неспокойный ветер!
Вечный встречный ветер...
Страшней, чем буря, серые туманы.
Страшнее всех глубин седые мели.
И если это вы понять сумели,
Плывите смело к самым дальним странам.
Но дальних стран и всех морей дороже
Два слова, тихо сказанные другом
Когда, держа в ладони твою руку,
Сказал, что без тебя он жить не может.
Ты тоже не можешь один,
И пусть вам обоим светит
Синей зарёй впереди
Та сторона, где ветер!
Та сторона, где ветер...


Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:14
А это мое любимое))) Для вас.

Владислав Петрович Крапивин
Самолет по имени Сережка

Сказки и были Безлюдных Пространств –



Владислав Крапивин
Самолет по имени Серёжка

Памяти старшего брата Сергея, научившего меня в детстве мастерить бумажные самолетики…

Первая часть
Тишина Безлюдных пространств

Балконный житель

Прошлым летом нас чуть не обокрали.
Случилось это около десяти часов утра. Я к тому времени как раз прибрался, вымыл всю посуду, сел смотреть передачу «Утренняя звезда», и тут у двери затренькал сигнал.
Я выбрался в нашу тесную прихожую. Глянул в глазок (он сделан на уровне моего лица). За дверью топтался плюгавый лысоватый дядька в клетчатой рубахе и с полевой сумкой через плечо. Он мне сразу не понравился.
– Кто там?
– Телеграмма, – сказал он тонким голосом.
Вот новости! У меня и у мамы нигде нет родных. А мамины друзья и знакомые телеграмм не шлют, звонят, если надо, по междугороднему телефону. Даже с днем рождения так поздравляют.
– Опустите в ящик внизу. Мама придет и возьмет…
– Да не положено в ящик! Расписаться же надо!.. Слышь, мальчик, ты чего боишься-то? Разносчик я с телеграфа, меня тут все знают! Уж который год хожу…
Ишь ты, уже по голосу определил, что мальчик. А то, что с телеграфа, явно врет. Если бы часто ходил в наш дом, я бы видел его с балкона. Я всех знаю: и почтальонов, и слесарей, и электриков. И они меня знают, даже здороваются иногда…
– У меня ключа нет! Мама ушла и меня заперла.
Он закричал и злым и плачущим голосом, громко. Видно, знал, что в соседних квартирах никого нет, все на работе.
– Чего ты мне мозги-то пудришь! Я же вижу, какой у вас замок, он изнутри без ключа отпирается!.. Эй, парень, открой по-хорошему! Мне расписка нужна!
– Тогда приходите, когда мама будет дома!
– Да когда она будет-то? Небось к вечеру!
– Нет, она на обед придет!.. – И тут я спохватился: вот балда! Надо было сказать, что мама ушла в магазин и появится очень скоро…
Разносчик сказал уже негромко и с удовольствием:
– До обеда-то еще ого сколько… Тогда ладно. Не хочешь добром, открою сам. А ты сиди и не пикай, а то придавлю как таракана. Усек?
Я обмер. Потом дернулся, щелкнул запасной задвижкой. Но, если это настоящий взломщик, что ему жиденькая щеколда.
Грабитель хмыкнул за дверью и зацарапал в замке чем-то скребущим, железным…
Дорогих вещей у нас не было. Золотые сережки мама носила на себе. Так что и красть-то особенно нечего. Но ведь последнее унесет, гад! И, наверно, даже телевизор! Как тогда жить?.. Да и придется ли жить после этого? Хорошо, если только заткнет рот и привяжет к креслу, а если… самое жуткое…
– Не смейте! – завопил я. – Убирайтесь! Я… в милицию позвоню!
– Звони, звони, – выдохнул он сквозь скрежетанье.
Телефон был у моей постели. Я, отчаянно дергая колеса, ворвался в комнату, схватил трубку. Надо набрать «02», крикнуть, что ломятся в комнату, назвать адрес… Но в трубке – ни гудка, ни шороха. Этот тип оборвал провод!
Но все же одного он не учел. Того, что с южной стороны дома у нас балкон.
Я толкнул подножкой дверь. Обычно это была такая возня – протискиваться с креслом на балкон, а тут, с перепугу, в один миг.
На дворе, как назло, ни души. Даже бабок на лавочке нет. Что же мне делать? Валиться вниз через перила и калечиться окончательно? Или заорать изо всех сил? Но кричать я не мог. И страшно было, и… несмотря ни на что, стыдно…
У гаражей стоял коричневый «жигуленок». Я пригляделся – из-под «жигуленка» торчали дяди Юрины ноги. Дядя Юра – наш сосед с пятого этажа.
Я оглянулся. В длинном деревянном ящике росли лук, горох и помидорная рассада. Это был мамин «огород», она любила возиться с землею. Среди помидорных листьев висели два зеленых шарика. Мама часто говорила: «В августе покраснеют, и съедим в полное удовольствие. Хотя и мало, зато свои…» Ладно, сейчас не до лакомства! Я сорвал помидорчик и очень точно (видимо, со страха) угодил им в крышу жигуленка. Дядя Юра вылез, недовольно заоглядывался. Вторым помидором я попал ему по башмаку. Дядя Юра вскинул глаза, и я с отчаянным лицом замахал руками: идите сюда, скорее! Он прибежал под балкон. Тогда я сделал рупором ладони, сдавленно сказал:
– Какой-то мужик в коридоре ломает у нас замок…
Дядя Юра стоял всего секунду. Потом выхватил из машины монтировку – и в подъезд. За дверью почти сразу – шум, вопли. Дядя Юра показался на дворе опять. Монтировку держал под мышкой, а взломщика – за шиворот и сзади за штаны. Нес по воздуху. Грабитель верещал и барахтался, да от дяди Юры разве вырвешься! Дядя Юра запрокинул голову, закричал:
– Гриша, а ну давай сюда, мигом!
Гриша – он тоже наш сосед, с четвертого этажа. Недавно вернулся из армии. Он вылетел из дома – в тельняшке, трусах и с недоеденной воблой в руке (наверно, пил с утра пиво). Вдвоем с дядей Юрой они запихали пленника в машину (он выл и ругался по-черному). Гриша втиснулся рядом с ним. Пленник взвыл последний раз и притих. Дядя Юра помахал мне:
– Ромчик, не бойся, мы скоро!
Дверца хлопнула, автомобиль рванул…
Возвратились дядя Юра и Гриша не очень скоро. Где-то через час. Все это время я сидел на балконе, не смел вернуться в квартиру, хотя, казалось бы, чего теперь бояться…
Когда «жигуленок» прикатил, Гриша бегом бросился допивать пиво, а дядя Юра поднялся ко мне.
Он сказал, что милиция была очень довольна, домушника этого, оказывается, давно уже искали. А еще милиционеры веселились от того, что Гриша появился там без штанов. Но веселились не обидно и наперебой благодарили Гришу и дядю Юру.
– И тебе просили передать громадное спасибо.
– Мне-то за что? – Я вспомнил, какой был перепуганный.
– Отважный, говорят, парнишка…
– Ага, чуть лужу не напустил…
– Не скромничай. Вон как ловко поднял меня по тревоге…
Дядя Юра в два счета починил замок, который успел попортить незваный гость. Соединил телефонный провод… И тут примчалась мама. Оказывается, она целый час звонила с работы, чтобы узнать, как у меня дела. Звонит, а ответа нет!
– Я чуть с ума не сошла! Что случилось?
Дядя Юра объяснил, что именно случилось. Весело так объяснил, со смехом, чтобы мама не очень переживала. Но она все равно побледнела и все трогала меня за плечи: в самом ли деле я цел и невредим. Чтобы ее отвлечь от страха, я сказал:
– Все хорошо, только помидоры не вырастут… Ты уж не сердись… – И вдруг разревелся. Сразу. Неожиданно для себя.
Мама опять испугалась, но дядя Юра стал говорить, что это пустяки, просто результат нервного переживания. Такое бывает и со взрослыми мужчинами – после боя или сильной опасности. Главное, что в решительную минуту я вел себя как герой.

С этого дня мы с дядей Юрой подружились. Он часто катал меня на своей машине, даже в лес возил. Два раза мы были с ним на рыбалке. Правда сам я не рыбачил (откровенно говоря, жаль рыбешек, когда они трепещут на крючке), но сваренную на костре уху лопал с удовольствием. Стал дядя Юра заходить и к нам домой. Оно и понятно, был он холостяк, скучал один в своей квартире. С нами он пил чай, смотрел телевизор, разговаривал о том о сем со мной и с мамой. Мама говорила, что он очень славный и порядочный. И я стал даже думать… Ну, а почему бы и нет? Появился бы у меня отец! Пусть не родной, но зато жили бы мы с ним душа в душу.
Потом я узнал, что и дядя Юра думал так же. Оказывается, в августе случился у них с мамой об этом разговор. А дальше… Дальше все было плохо. Дядя Юра очень быстро обменял квартиру и уехал в другой город, на какую-то стройку, где ставили дома для беженцев. Приятелю Грише он сказал перед отъездом: «Я теперь и сам как беженец, такое вот дело…»
Мне дядя Юра оставил подарок: пластмассовый конструктор для сборки модели спортивного самолета. Правда, коробку принес не сам, а попросил передать Гришу. Наверно, боялся, что при прощании я разревусь. Так бы, наверно, и случилось…
Я открыл коробку, потрогал тонкие крылышки и элероны, потом лег рядом с коробкой щекой на стол. И глаза намокли.
Тут как раз пришла мама:
– Ромик, что с тобой!.. Откуда у тебя эта игрушка?
«Тебе все игрушки», – подумалось мне. И я сказал сипло:
– Сама небось догадалась. От дяди Юры…
Мама только вздохнула. Я не выдержал:
– Конечно, он тебе не пара. Какой-то прораб… А у тебя высшее образование…
Мама спросила тихо:
– Это он тебе так сказал?
– Ничего подобного… Он даже не зашел…
Мама села рядом, проговорила устало:
– Ну причем здесь образование? Просто нельзя жить вместе, если нет любви. Конечно, Юрий Андреевич очень хороший, но… – И замолчала. Потому что и так все ясно.
Тогда я сделал, как говорится, ход конем:
– А ко мне-то у тебя есть любовь?
– Рома…
– Нет, ты скажи!
– Неужели ты считаешь, что нет?
– А тогда почему ты хочешь сплавить меня в интернат?
Я понимаю, это вышло у меня совсем не ласково. Даже беспощадно. Однако выхода не было: я боролся за свою судьбу.

Потому что не хотел я в интернат! Изо всех сил не хотел!!
Мне казалось, что интернат похож на больницы, в которых я лежал много раз и подолгу. И которые мне тошно вспоминать. Опять будут палаты с кроватями в ряд, белые халаты, запах лекарств и кухни, который не исчезает в коридорах. Короче говоря, казенный дом. И ни единого уголка, где можно остаться одному.
Я же там зачахну от тоски!
Мне надо, чтобы вокруг были родные стены, которые я люблю до последней трещинки. Чтобы рядом все было привычное, мое. Мой стеллаж с книгами, мой телевизор, мой булькающий и ворчливый кран на кухне, мой пылесос, с которым я управляюсь не хуже мамы. Мой балкон и мой двор за окнами. И чтобы мама была рядом каждый день. Вернее, каждое утро и каждый вечер… Неужели она этого не понимает?!
А мама снова и снова заводила разговор об интернате:
– Тебе нужен коллектив, товарищи. Такие же, как ты. Чтобы ты чувствовал себя равным среди равных…
Но я не хотел быть таким равным.
Нет, не подумайте, что я как-то по-нехорошему относился к инвалидам. Если бы я сам умел ходить, я мог бы вполне подружиться с больными ребятами и помогал бы им во всем. От души, а не из жалости. По-моему, такие ребята всегда должны быть с обыкновенными мальчишками и девчонками. И среди них стараться чувствовать себя равными.
Если сильно захотеть, можно добиться многого!
Я, например, твердо решил, что когда вырасту, то заработаю деньги, куплю машину с ручным управлением и отправлюсь в путешествие по разным странам. И потом напишу про это путешествие книжку и сделаю к ней свои собственные рисунки.
А если не хватит денег на автомобиль, куплю мотоцикл.
Я видел телепередачу про безногого американца, который на мотоцикле путешествовал вокруг света! И его всюду встречали как героя. Даже всякие воюющие стороны пропускали его сквозь свои позиции.
А еще я читал про слепого яхтсмена, который под парусом отправился через Атлантику. А летчик Маресьев даже воевал без ног, самолет водил!
Но о самолете – это особый разговор, дальше…
Мама слушала мои такие разговоры и говорила «да, конечно». Однако тут же сворачивала к тому, что будущие путешественники, журналисты и художники сперва должны много учиться.
А я разве не учился? Пятый класс закончил без единой троечки! Учителя из соседней школы раз в месяц принимали у меня зачеты: и по русскому, и по математике, и по всяким другим предметам. Даже по музыке. Потому что у нас дома было пианино и я вполне освоил нотную грамоту и научился бренчать разные мелодии. Плохо только, что педалями пользоваться не мог…
Учиться было совсем не трудно. Случалось, что месячное задание я делал за три-четыре дня.
Но все равно мама снова и снова, при каждом удобном (и неудобном) случае, начинала беседы об интернате. В глубине души я давно уже догадывался, почему она это делает.
Мама у меня молодая и красивая. И вдруг ей такое наказание – сын-калека! Я слышал однажды мамин разговор с подругой тетей Элей. С балкона слышал. Они думали, что дверь на балкон закрыта, а там просто была задернута штора.
– Брось, Элечка, – говорила мама. – Кто меня возьмет с таким приданым…
«Элечка» в ответ неразборчиво молола языком. Мама опять сказала:
– Нет уж, такая судьба. Этот крест мне суждено нести до конца дней. Я одного боюсь: если со мной что случится, как он будет один-то? Совсем не приспособленный к жизни.
Но разве с мамой может что-то случиться? Нет, я об этом даже самым краешком мозга думать боялся.
И разве я такое уж скверное «приданое»? Почему «совсем не приспособленный к жизни»?
Я же дома все делал сам. И прибирался, и суп умел сварить, и даже знал, как стирать в машине «Малютка». И электрический утюг чинить меня дядя Юра научил…
И я вовсе не считал, что моя жизнь совсем плохая. У нас дома полным полно замечательных книг, и телевизор, и проигрыватель с пластинками. И всяких конструкторов у меня куча…
И не бойся, мама, не буду я твоим «крестом». Вот вырасту, выучусь на географа или корреспондента, заведу машину – и в дальнюю дорогу!
Однажды накопились во мне обиды, и я в упор все это высказал маме. Она тоже не выдержала и много мне наговорила в ответ. Что я эгоист, что до взрослости мне еще тянуть и тянуть, и что никакой путешественник и журналист из меня не выйдет, если все детство проведу в своей комнате и на балконе.
– И получится из тебя балконный житель! Потому что с этого балкона ты не вылезаешь!
Ну и что же? Да, я любил наш балкон. Он был для меня будто капитанский мостик.
Наша пятиэтажная хрущевка стоит на краю панельного квартала, на взгорке. За сараями и гаражами видны старые березы, тополя и голубятня. И старинная колокольня.
Но самое интересное – наш двор. Он большой, зеленый, есть где играть и в мяч, и в пряталки, и в разные другие игры. Ребята почти каждый день играли, особенно летом. И я всех их знал, и они меня знали, и все относились ко мне по-хорошему. Случалось, мы перебрасывались мячиком: они мне на балкон, я – обратно. А иногда мальчишки выносили на двор меня и кресло, катали по соседним улицам, брали с собой на берег ближнего пруда.
А еще меня назначали судьей в волейбольных встречах. Судить никто не любил, все хотели играть, а я – всегда пожалуйста. А бывало, что на широком крыльце соседнего деревянного дома мы играли в шахматы, в лото и в подкидного дурака, хотя бабка Тася и бабка Шура на ближней скамейке ворчали:
– Ишшо чё надумали! От горшка два вершка, а уже в карточные игры… И хворого мальчонку с пути сбивают.
Однажды я участвовал в стрелковых соревнованиях. Все ребята понаделали себе луки и мне тоже дали черемуховую палку, чтобы я смастерил оружие. И я смастерил. И стрелы сделал с наконечниками из жести и с перьями. Мы стреляли с двадцати шагов по разноцветным картонным мишеням, прибитым к забору. И я занял третье место. И получил приз – большую спелую грушу.
Ну, может, главный судья, девятиклассник Владик Ромашкин, когда считал очки, малость поколдовал над ними, чтобы у меня получилось третье место (я уж потом догадался). Но четвертое-то было точно! Из двенадцати…
Изредка ребята приходили ко мне домой. Пластинки слушали, играли моей железной дорогой, болтали о том о сем. И я в это время совсем не чувствовал себя не таким, как они…
А еще ребята любили, когда я пускал с балкона бумажных голубей.
Точнее говоря, это были не совсем голуби. Я научился делать из бумаги птичек, похожих на летающие блюдца. Совсем круглые, только со складкой посередине и с треугольным клювиком. Они здорово летали, плавными широкими кругами. Иногда ветер подымал их на высоту и уносил со двора.
Ребята толпой гонялись за каждым голубком – кто первый схватит! Потом, чтобы не было свалки, я стал заранее говорить, какого голубка кому посылаю.
Дело в том, что каждого голубка я разрисовывал фломастерами. На одном рисовал всякие узоры, на другом – кораблики среди моря, на третьем – сказочные города, на четвертом – цветы и бабочек. И всякие космические картинки. И еще много всего. Ребятам это нравилось.
А потом оказалось, что не только ребятам. В нашем доме живет Анна Платоновна, заведующая клубом при домоуправлении. Она выпросила у ребят моих голубков, штук тридцать, и устроила в клубе выставку под названием «Фантазии Ромы Смородкина». Про эту выставку даже в городской газете заметку напечатали. Там было сказано, что «у юного художника удивительное чувство цвета и очень своеобразное понимание перспективы, словно он пытается расширить привычное трехмерное пространство». А я ничего не пытался! Просто так рисовал…
Мама была рада, что я прославился. А я не очень. Потому что в газете написали и то, что я «прикован к инвалидному креслу». А причем тут рисунки? И мне после этого расхотелось пускать с балкона голубков. Я сделал последнего и – сам не знаю почему – нарисовал вечернее небо, оранжевое солнце на горизонте и дорогу, по которой идут рядом двое мальчишек.
Хотя нет, я знал, почему нарисовал такое. Хотелось, чтобы появился друг. Не случайный, не на час, когда забегает поиграть в шахматы или послушать Пола Маккартни, а настоящий.
Я пустил голубка с балкона, и ветер унес его за тополя. И я подумал: вот найдет кто-нибудь, догадается, придет ко мне.
Но ничего такого не случилось. Наступила осень. От интерната я в очередной раз отбился (да мама уже почти и не настаивала). Потом пришла зима и потекли обыкновенные дни: с уроками, с книгами, с телевизором, с прогулками, на которые по выходным вывозила меня мама (тяжело ей было вытаскивать со второго этажа меня и кресло, но она крепилась).
За зиму я прочитал толстенный шеститомник Купера, все романы про Тарзана (их мне приносил Владик Ромашкин), книгу «Загадки Космоса», поэмы Пушкина, «Путешествие на „Снарке“» Джека Лондона и большую «Историю авиации».
И вот тогда, прочитавши эту книгу, я наконец склеил самолетик из дяди Юриной коробки.
Это был спортивный одноместный биплан «L-5». Судя по знакам на крыльях, французский. Славный вышел аэропланчик – просто как настоящий, только крошечный. Я подвесил его на нитке над своей тахтой и часто им любовался. И даже воображал, что я там, в кабине…
Только этот самолетик пробыл у меня не долго. Под Новый год пришла к нам в гости тетя Эля со своим семилетним племянником Ванюшкой. Конопатый такой первоклассник, любитель книжек (вроде меня), в космических вопросах разбирается. Мы с ним хорошо поиграли и поболтали про много всего интересного. Но я видел, что самое интересное для Ванюшки – моя модель «L-5». Поговорит-поговорит, а потом опять подойдет к ней, тронет пальцем и смотрит, как она качается на нитке. Ну… я вздохнул про себя, отрезал нитку:
– Это тебе подарок на Новый год…
Ох и засиял Ванюшка!
И мама заулыбалась. Понравилось ей, какой я щедрый. Но, конечно, не только это понравилось. Решила, что теперь я реже буду вспоминать дядю Юру.
Но у меня же от него и кроме самолета кое-что осталось! Электрический фонарик, паяльник, универсальная отвертка…
Конечно, жаль модель, но Ванюшка так смотрел на нее…
А в ту новогоднюю ночь – будто награда мне! – впервые увидел я свой «летучий сон».
Я об этом потом расскажу подробнее.

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:15
«Ты остался дома…»

Зима и весна были холодными и тянулись долго. Даже в мае случались такие бураны, что от липкой тяжести снега ломались деревья. Но потом сразу свалилась на город жара. Все тут же густо зазеленело: и тополя, и березы, и наш двор. У сараев, гаражей и заборов за неделю вымахнули непролазные травяные джунгли. Раньше такого не бывало.
Я слышал с балкона, как бабка Тася и бабка Шура толковали, что все это – от зловредных космических лучей и от радиации. По-моему, они чушь городили. Просто за полгода накопилось на земле много снега, а затем солнце разом превратило его в воду – вот от избытка влаги и пошла в рост буйная зелень.
На дворе у нас и в прошлые годы цвели одуванчики, но в нынешнем июне их оказалось видимо-невидимо. И громадные! До той поры я никогда не видел таких. У некоторых стебли – в метр длиной!
Однажды девочки бросили мне на балкон целую охапку одуванчиков. Я сделал из них букет и поставил в стакан. Для такого букета длинные стебли были не нужны, я поотрывал их.
Эти стебли похожи были на тонкие трубки – вроде ниппельной резины для велосипедных колес и для колес моего кресла. Но резина – мертвая, а стебли – как частички живого лета. На месте обрыва выступал белый сок, ну в точности как молоко. Только он был не сладкий: тронешь языком – не молоко, а горечь. Я брал один конец стебля в рот и дул, а другим концом водил по лицу, по рукам, по ногам. Из него била холодная воздушная струйка. И вот что интересно! Мои ноги, которые не чувствовали ни толчков, ни щипков, ни ударов, эту струйку чувствовали! Будто крошечный человечек щекотал кожу прохладным пальцем. Значит, все же не совсем они омертвели! И… даже надежда начинала шевелиться. Ну, не очень большая, однако настроение делалось веселее.
И букет из одуванчиков мне нравился. Проведешь по щеке цветами, и словно коснулся лицом пушистого облака – вроде тех облаков, которые видел я иногда в своих снах про самолет…
В холодное время я не очень-то любил просыпаться по утрам, хотелось подольше оставаться в своих снах, где звезды, высота и свист ветра в крыльях. И свобода, и беззаботность… Но когда началось лето, я стал подниматься рано и с удовольствием. Зелень и солнце тянули меня к себе…
Одуванчики через день увяли, и в то утро я, проснувшись, подумал, что надо попросить девчонок – пусть бросят свежие. Или нет! Лучше попрошу ребят вытащить меня на двор и нарву цветов сам. И покатаюсь по всему двору, поиграю с мальчишками… Я был уверен, что день меня ждет замечательный.
Но сразу все пошло наперекосяк.
Едва я умылся, мама сказал:
– Рома, я хочу поговорить с тобой серьезно…
Когда мама хочет поговорить серьезно, это не к добру.
– Опять насчет клиники или интерната!
– Послушай внимательно, с пониманием. Ведь не дитя уже, почти двенадцать лет…
– «Недитя» слушает, – сумрачно сообщил я.
– Мне предлагают путевку в профилакторий «Северный край». Можно отдохнуть и подлечиться. И если бы ты согласился…
– Разве я против?
– Но я же не могу оставить тебя одного! И я договорилась в фонде «Особые дети», что тебя на это время определят на дачу, куда выезжают ребята… из специнтерната…
– Я так и знал!
– Ну, послушай же в конце концов! Почему ты упрямишься? Разве плохо пожить в новой обстановке? Всего три недели!
– Ага! А потом: «Ты же видишь, как тут хорошо! Почему бы тебе не остаться в интернате на учебный год?»
– Там постоянный медицинский надзор!
– Вот именно «надзор»!
– Ты эгоист! В конце концов, разве я не имею права отдохнуть? Я измоталась за этот год!
– Ну и отдыхай, пожалуйста! А у нас пускай тетя Надя поживет! Как в тот раз, когда ты в командировку ездила.
Тетя Надя была пожилая мамина знакомая, пенсионерка. Толстая и добрая. Мы с ней жили душа в душу, когда мам была в Самаре по делам своего института.
– Командировка – это всего неделя. А здесь три. И я не уверена, что Надежда Михайловна согласится…
– Ты же еще не спрашивала!
– Но она больная и почти слепая! Как она будет смотреть за тобой?
– А чего за мной смотреть!
– Роман! Пойми же наконец! Я не смогу отдыхать, если не буду знать, что ты в надежном месте…
– А если, когда нас тут не будет, обчистят квартиру? – ехидно напомнил я.
– Пусть! Главное, что с тобой все будет в порядке.
– Спасибочки за такой «порядок»!
– Там чудесные условия и чудесные люди. А если ты останешься здесь, я в профилактории не проживу спокойно ни дня!
– Ну да! Зато тебе будет очень спокойно от того, что я мучаюсь на этой тюремной даче!
У мамы глаза из серых сделались желтыми. И круглыми… Я очень люблю маму, но когда у нее делаются такие глаза, у меня внутри будто закипает. И у мамы, наверно, такое же чувство.
– Так бы и огрела тебя чем-нибудь!
– Ну и давай!.. Ноги у меня ничего не чувствуют, а место, откуда они торчат, вполне… осязательное. Бери ремень…
– Ты циник, – печально сказала мама. – Знаешь, что такое циник?
– Знаю! Тот человек, который говорит неприятные вещи прямо в глаза!
– Не совсем так, но… А какие неприятные вещи ты еще хочешь сказать мне в глаза?
Надо было бы остановиться, но я «поехал». Все равно ничего хорошего ждать уже не приходилось.
– Я знаю, почему ты стараешься меня туда упихать! Это Верховцев подговаривает!
– Вот уж чушь-то! – Мама, кажется, даже испугалась.
– Ничего не чушь! Зачем ему такое приданое!
…Верховцев был мамин знакомый. Он стал работать в институте с прошлой осени. И маме он нравился, она этого не скрывала.
Верховцев ну ни капельки не походил на дядю Юру. От того пахло табаком и машинной смазкой (даже если он в новом костюме), а от Верховцева – одеколоном. Ну и хорошо, ну и пожалуйста, только… нет, я сам не знаю, почему он мне был не по душе. Он ведь всегда показывал мне свое уважение. Даже на «вы» называл, и это получалось у него не нарочито, а вполне естественно: «Знаете, Рома, в оценке этой книги я не могу с вами согласиться…» Или: «Рома, если вы не против, я украду Ирину Григорьевну из дома на два часа, в галерее выставка рисунков Рембрандта…»
Я был не против. Я понимал, что у мамы должны быть радости в жизни. И даже когда узнал, что Верховцев сделал ей предложение, сказал внешне беззаботно: «Решай сама, он ведь на тебе мечтает жениться, а не на мне». И мама решала, думала. А я, хоть и не очень хотел такого отчима, но и не тревожился сильно. Потому что Верховцев часто заявлял: «Я, Рома, вполне разделяю ваше отвращение к интернатскому быту. У каждого человека должен быть родной кров…»
Неужели врал?!
Мама старательно возмутилась:
– Что ты выдумываешь! Наоборот! Евгений Львович не раз говорил, что нельзя тебя сдавать в интернат!
– Вот-вот! «Сдавать»! Как чемодан в камеру хранения! Не забудьте взять квитанцию…
Мама помолчала, сдерживая себя. Изо всех сил. Потом понемногу успокоилась. И сообщила, что я «совершенно не способен к нормальному диалогу». Стала собираться в свой институт и спросила, будто между прочим, не помню ли я телефон Надежды Михайловны. Она и сама его, конечно, помнила, но давала мне понять, что станет договариваться с тетей Надей, потому что не намерена отправлять меня на интернатную дачу насильно. Мама не любила, уходя на работу, оставлять меня «в напряженном состоянии».
– Не забудь вымыть посуду. И пожалуйста, не забывай запирать решетку, когда уходишь с балкона.

Мама ушла, я малость успокоился, но настроение все равно было тусклое. Чтобы его разогнать, я подкатил к двери в прихожую. На прибитых к косякам крючьях лежала перекладина из обрезка трубы – мой турник. Мама настаивала, чтобы я регулярно тренировал руки. Врачи говорили ей про свои опасения: мол, паралич может распространиться вверх, и руки тоже онемеют. Мама думала, что я про это не знаю, но я знал и очень боялся. Тем более, что иногда – во сне, или во время рисования, или когда мастерил что-нибудь – по рукам вдруг пробегал колючий холодок и мышцы после этого делались вялыми. Я старался не думать про страшное и убеждал себя, что такие приступы – случайность… Может, и правда они были случайностью. В общем-то пока сила в руках у меня сохранилась. Ведь им всегда хватало нагрузки: приходилось работать и за себя, и за ноги…
Я протиснулся под перекладину, ухватился за нее. Кресло отъехало, я повис. Покачался на вытянутых руках, подтянулся, положил на холодную трубу подбородок. Ноги подошвами коснулись паркета. Вышло, что я стою.
В прихожей напротив двери висело длинное, почти до пола, зеркало, и я видел себя «в полный рост»!
Наша знакомая тетя Эля (я слышал) не раз говорила маме, что я очень симпатичный.
– Ну прямо юный маэстро! Смотри, какие глазищи! А волосы… Ну просто маленький Карузо!
– Да, конечно, – со вздохом соглашалась мама. – Если бы не… – И замолкала.
Я не знаю, как выглядел маленький Карузо. А что до меня, то, по-моему, пацан как пацан. «Если бы не…»
Но сейчас этого «не» зеркало не отражало. Казалось, мальчишка встал на пороге, положил на поперечную блестящую трубу подбородок и задумчиво смотрит на свое отражение.
Сам обыкновенный, и отражение обыкновенное. С нерасчесанными темными волосами, с надутым от недавних огорчений лицом, в белой футболке со штурвалом и надписью «Одесса», в мятых синих шортах со старомодным пионерским ремешком, в новеньких кроссовках (у них никогда не будут стерты подошвы, но сейчас это не важно). С длинными, совсем нормальными на вид ногами. Они даже и не очень худые. И успели загореть, как у всех мальчишек, потому что я подолгу торчу на солнечном балконе. Правда, сзади загара нет, но сейчас этого не видно…
Солнце нынче сильное, горячее, я даже слегка «обжариться» успел, хотя загорать в этом году стало труднее. Дело в том, что мама, боясь новых попыток ограбления, заказала осенью металлическую наружную дверь и заодно – железную решетку для балкона. Ведь забраться со двора на второй этаж ничего не стоит! Я спорил, доказывал, что не хочу жить как в тюрьме. Но мама сказала, что в решетке сделают широкие ставни, можно будет их распахивать.
Ну, я и распахивал. Но солнце-то светило не только сквозь этот проем в решетке, а отовсюду. И чтобы оно не отпечатывалось на мне пятнами, я елозил с креслом туда-сюда…
Руки и подбородок у меня наконец устали. Я повис, разжал пальцы, шмякнулся на пол (услыхал, как о паркетные плитки стукнули колени; могут появиться синяки, но болеть они не станут). На руках добрался до кресла, влез в него. На душе по-прежнему был осадок от ссоры с мамой, и на балкон не хотелось.
Я сердито включил телевизор: все равно ничего путного не покажут. Ну, так и есть! На одном канале солидный депутат доказывал, что «судьба экономических реформ зависит от консенсуса между правительственными кругами и сферой предпринимателей». На другом повторяли вчерашнюю серию «Синдиката любви». Я и вчера-то ее смотреть не стал. Во всех сериях одно и то же: или мчатся на машинах и палят очередями, или он и она лижутся в постели (аж тошнит, как поглядишь)… Переключил, а там по сцене прыгает волосатый дурак с гитарой, в драной жилетке и широченных цветастых бермудах. И орет в микрофон что-то бессвязное.
Я разозлился и убрал звук. Теперь парень вовсю скакал, бегал и разевал рот, а в результате – тишина. Сперва было смешно, как этот ненормальный старается напрасно. А потом стало немножко жаль его, и я включил громкость. И вдруг разобрал слова! Парень орал одну и ту же фразу:

Рома, Рома!
Ты остался дома!
Рома, Рома!
Ты остался дома!

Будто нарочно для меня! Ведь я, хотя и со скандалом, в самом деле остался дома, отбился от интернатской дачи!
Я даже почувствовал благодарность певцу, хотя и не люблю такую вот «попсу». А он, видать, почувствовал мое настроение и взвыл пуще прежнего:

Рома, Рома!
Ты остался дома!

Наверно, он еще долго так старался бы, но затрезвонил телефон. Звонила мама. Сказала сухо:
– Как у тебя дела?
– Нормально…
– Посуду вымыл?
– Ага, – соврал я (успею еще до обеда).
– У меня заседание кафедры, на обед я не приду. Разогрей суп, вермишель, залей ее яичницей. Компот в холодильнике…
– Ага…
– Ты мог бы отвечать и более развернуто.
– Ага… То есть я все понял. Не волнуйся.
– Не вздумай опять питаться всухомятку.
– Не вздумаю.
– И… вот еще что. Я позвонила Надежде Михайловне, она, возможно, согласится остаться с тобой…
Я чуть не крикнул «ура», но засвербило в носу и в глазах. Какой-то кашель получился.
– Что с тобой?
– Ничего… Ма-а… ты хорошая.
– А ты подлиза, – с облегчением сказала мама. – И совершенно негодная личность.
– Ага! И врун! Потому что по правде я еще не мыл посуду. Но я сию минуту! До блеска! Все-всю…
Потом я неподвижно сидел минут пять и словно таял от облегчения и виноватости. После этого, конечно, занялся посудой. А когда закончил работу, выбрался на балкон.

Ох и чудесное это время – летнее утро!
Солнце светило слева, половина двора была в тени от тополей, жара еще не наступила. Тянул ветерок. На веревках, словно морские сигнальные флаги, качалось белье. Одуванчики были, как осевшая на траву золотая метель.
Жаль только, что на всем дворе – никого. Лишь у подъезда на лавочке – неизменные бабка Тася и бабка Шура, слышны их голоса.
Но нет, неправда, что совсем никого! По границе света и тени шел пушистый черный кот. Это был знакомый Пушок, он жил на четвертом этаже у Гриши.
Мне всегда хотелось, чтобы дома у нас жила кошка или собака. Но я об этом даже не заикался. У мамы жестокая аллергия на шерсть, это нервная болезнь такая. И ничего с ней не поделать (как и с моей)… А с Пушком я иногда играл: спускал с балкона бумажную «мышку» на длинной нитке, и Пушок прыгал за ней и гонялся с величайшей охотой. Молодой он еще, резвый.
Сейчас нитки и бумаги под рукой не было. Я схватил с полочки на перилах карманное зеркальце и пустил в траву зайчика. Прямо перед котом, по теневой стороне. Пушок тут же клюнул на эту приманку – прыг за солнечным пятном! Прыг опять!.. Но рука у меня дрыгнулась, зайчик скакнул в заросли у забора и пропал. Пушок тоже влетел в репейники, как пушечное ядро! И скрылся там, не стал выходить. Может, нашел более ценную добычу?
– Ну куда ты, дурень! Пушок! Пушок!..
И вдруг я услышал негромкий, чистый такой голос:
– Это ты меня зовешь, да?


Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:16
Лопушок

Мальчик стоял у сарая в тени высокой железной бочки (потому я его сразу и не заметил). Стоял, нагнувшись и поставив ногу на обрубок бревна, – видимо, перешнуровывал кроссовку. Теперь, окликнув меня, он медленно выпрямлялся.
Сперва мне показалось – Вовка Кислицын из соседнего дома. В такой же, как у Вовки, полинялой клетчатой рубашке, в обрезанных и разлохмаченных у колен джинсах, в синей бейсбольной кепке с орлом и надписью «USA, CALIFORNIA». Из-под кепки торчали по кругу сосульки светлых волос. Но вот он встал прямо, и я понял: не Вовка. Повыше и потоньше. Раньше я его не видал. Но в то же время лицо казалось знакомым. Наверно, потому, что было очень обыкновенным.
С улыбчивой готовностью к разговору мальчик сказал опять:
– Ты меня звал?
Я удивился, но без досады, весело:
– Вовсе не тебя, а кота! Разве ты Пушок?
– Нет, я Сережка!
Он отозвался с такой простотой и охотой, что во мне будто распахнулась навстречу ему дверца.
– А я – Ромка!
Сережка словно того и ждал:
– Вот и хорошо! Ромка, спускайся сюда!
Я откачнулся от перил. Как если бы медсестра отодвинула меня холодной ладонью.
– Я не могу…
– Заперли, да? – спросил Сережка с веселым пониманием.
Тогда я сказал сразу (если захочет, пусть уходит):
– Не заперли, а просто я не могу. Я на инвалидном кресле.
Ничего не изменилось в Сережкином вскинутом ко мне лице. Казалось услышал он что-то совсем обыкновенное. Вроде как «мне в комнате прибираться надо» или «у меня пятка порезана, больно ходить». И сразу, с прежней готовностью к знакомству:
– Ну, тогда можно я к тебе приду?
– Да! – Я опять грудью лег на перила. – Иди! Второй этаж, двадцать шестая квартира!..
Он кивнул и убежал в подъезд, а я, дергая колеса, выбрался с балкона, покатил через комнату, зацепился за стол. Я суетился, словно Сережка мог не дождаться, когда я открою. В передней осторожно тренькнул сигнал…
Я откинул цепочку, лязгнул замком, толкнул подножкой кресла дверь и отъехал назад. Сережка встал на пороге.
– Здравствуй!
– Ага, здравствуй… заходи… – Я отъехал еще.
Он шагнул, глянул по сторонам, повесил свою бейсболку на отросток оленьего рога (есть у нас такая вешалка). Опять посмотрел на меня. Глаза – серовато-зеленые, с желтыми точками в зрачках. На вздернутом носу царапины – словно кошка цапнула.
– Ты один дома, да? – В голосе была нерешительность.
– Один… Да ты чего стесняешься? Мама была бы рада!..
– Я вспомнил, у меня на носке дырка, – выдохнул Сережка. Он уже сбросил кроссовки и теперь смешно шевелил большим пальцем, который выглядывал из голубого носка.
– Да зачем ты разулся-то? Что у нас тут, музей, что ли?
– А чего пыль в дом таскать! У вас паркет…
– Ох уж паркет! Ему сорок лет! Занозистый, как горбыль… – Я говорил торопливо, со сбивчивой радостью, сам не знаю почему. – Ну, пошли! – И покатил в комнату. В большую, главную.
Сережка вошел следом. Приоткрыл рот, завертел головой:
– Ух, сколько книжек у вас! Не соскучишься…
– Ага. Эту библиотеку еще дедушка начал собирать…
– А он кто? Ученый, да?
– Почему ученый? Он главный бухгалтер был, на хлебозаводе… Он давно умер, меня еще на свете не было. И бабушка… Раньше здесь большая семья жила, а сейчас только мама да я…
– Просторно… – несмело отозвался Сережка, все оглядывая стеллажи.
– Да… Ну, пошли ко мне.
В моей комнате Сережке понравилось еще больше. Здесь не было чинной строгости книжных стеллажей, а был привычный мне (и, видимо, ему) беспорядок: книжки, раскиданные по столу и пианино, конструктор на полу, большая карта мира с наклеенными на нее картинками-корабликами, краски и карандаши вперемешку с пластмассовыми солдатиками. В общем, все такое, про что мама говорила «черт ногу сломит».
– Значит, это твоя каюта?
– Каюта, берлога, пещера… Ну, ты садись где-нибудь…
– Ладно… – Он из старого (еще бабушкиного) кресла убрал на пол солдатиков, провалился в продавленное сиденье, засмеялся. Потом вспомнил про дырку на носке, засмущался опять, спрятал ногу под кресло. А я позавидовал ему: у меня никогда не было дырок на носках, они ведь получаются от протаптывания.
– А вот эти рыцари и крепости на картинках… Это ты сам рисовал, да?
– Сам…
– Здорово! – восхитился он.
Я пробормотал, что «чего там здорово-то, ерунда…»
Сережка, вытянув шею, все вертел головой. Волосы у него были песочного цвета и торчали врозь двумя крылышками – справа длинное, слева коротенькое. Губы он осторожно трогал кончиком языка. На тонкой шее я заметил шнурок от ключа. Я опять подумал, какой он, Сережка, обыкновенный, привычный и потому будто давным-давно знакомый.
Мы встретились глазами. И тут, несмотря на всю Сережкину знакомость, нашла на нас новая неловкость. Этакая скованность, когда не знаешь, о чем говорить. Сережка опять начал старательно оглядывать комнату. Теребил бахрому на штанине и помусоленным пальцем трогал под коленкой изрядный кровоподтек.
– Крепко ты приложился, – сказал я. – В футбол играл, да?
– Не-а! – обрадовался он. – Это на дворе об кирпич…
– Небось искры из глаз, – посочувствовал я.
– Целый салют!.. А у тебя тоже вон плямба на колене!
– Да мне-то что! Я же не чувствую…
Сережка перестал улыбаться, помялся:
– Совсем, что ли, не чувствуешь?
– Ага, – отозвался я беспечно. Не страдай мол за меня.
Сережка помолчал и спросил, словно сдерживая боль:
– А это у тебя… с самого рождения, да?
Я не любил такие расспросы, но Сережке ответил без досады:
– Нет, что ты! Мне пять лет было, я бегал с ребятами по улице и упал спиной на железный прут. От арматуры. Строители зарыли мусор, а этот стержень из земли торчал.
– Я знаю. Я один раз на такой ладонью напоролся, когда с велосипеда…
– А я – позвоночником… Сперва боль сильная, в больницу повезли, целый месяц лежал, потом сказали, что все в порядке, последствий не будет… Ну, их и не было сначала. А через полгода я однажды проснулся, встал с кровати на пол и – бряк. Мама говорит: «Ты чего дурачишься?» А я смеюсь. Сперва забавно показалось, что ноги есть и тут же их как будто и нет… Ну, а потом больницы, анализы, консилиумы… Нервы, говорят, повредились. А как лечить, никто не знает… Мама пыталась добиться, чтобы за границу меня повезли, в американский госпиталь, да туда столько желающих, а долларов нету…
Сережка слушал без жалости на лице, но с пониманием. Будто и раньше знал о таких делах. Переспросил:
– Значит, точный диагноз не поставили?
– Не-а… Кое-кто думает, что это из-за отца. Он участвовал в ликвидации аварии на атомной станции и там нахватался радиации сверх нормы. Это еще когда меня не было, а он в спецчастях служил. А потом он умер от лейкоза. Мне три года было, я его почти не помню…
В три года человек не такой уж беспамятный, и, может быть, я запомнил бы отца. Но они с мамой развелись, когда мне не было еще и двух лет. Однако про это я говорить Сережке не стал. Он и без того как-то осунулся, застеснялся опять. Я сказал бодро:
– Вообще-то диагноз поставили. Длиннющее такое название. Но кто его знает, точный ли… Один молодой врач говорил, что тут много зависит от моей силы воли, от самовнушения. «Заставь, – говорит, – себя подняться». Один раз даже заорал на меня неожиданно: «А ну, встать! Немедленно!..» А я моргаю: как это встать, если невозможно?.. Потом этому врачу попало. Кто, мол, дал право такие опыты производить над детьми… Мне тогда семь лет было… Теперь говорят, что уже точно неизлечимо…
Сережка не стал утешать меня всякими словами, что медицина развивается и что не надо терять надежды. Сказал спокойно и будто даже чуть завистливо:
– Зато у тебя руки вон какие. Рисуешь, как художник.
Я не стал скромничать и отнекиваться.
– Да, руками я кое-что умею…
– И это умеешь? – Сережка поднял с пола ракетку для настольного тенниса.
– Ну… вообще-то могу. Мы с мамой иногда играем. Раздвигаем в большой комнате стол и… Бывает, что на спор: кому после ужина посуду мыть.
– А давай попробуем!
– Ты правда хочешь? Давай!..
Наш стол, даже раздвинутый, был, конечно, меньше стола для пинг-понга. Но это и хорошо, как раз по мне. Сетку мы не нашли, вместо нее поставили на ребро несколько книг. Сережка решил:
– Я тоже буду играть сидя. Чтобы на равных…
– У тебя не получится с непривычки, играй обыкновенно.
Он спорить не стал, но (я это видел) приготовился поддаваться.
Мы разыграли подачу, я выиграл. Сережка играл ничего, не хуже Вовки Кислицына или Владика Ромашкина. Но…
Для начала я вляпал ему пять мячиков подряд. Он уже не вспоминал, что хотел играть, не вставая со стула. Потом с его подачи я пропустил два мяча, но ему забил три.
Сережка вытер локтем лоб и сказал жалобно:
– Знал бы, так не связывался…
– Меня мама тренировала. У нее первый разряд…
– Предупреждать надо, – отозвался Сережка с обидой. С ненастоящей, дурашливой. – Ладно хоть, что не всухую…
Мы закончили со счетом двадцать один – шесть.
– Так мне и надо, – вздохнул Сережка. – Где у вас посуда?
– Мы про это не договаривались! Это только с мамой…
– Но должен же я себя наказать! За то, что нахально сунулся играть с чемпионом!
– Какой я чемпион! Да я… ты просто не привык тут со мной… Ой! А посуду-то правда надо мыть, а то от мамы влетит!
– Давай вместе!
Тарелки и стаканы он мыл гораздо лучше, чем в теннис играл. Мы управились за три минуты. Сережка вытер последнее блюдце и завертел его перед собой, как зеркальце. На блюдце была нарисована рыжая котеночья мордочка.
– Симпатичный какой кот…
– Это старинное блюдце, бабушкино… – И я вдруг вспомнил: – Слушай, а почему ты отозвался, когда я кричал: «Пушок, Пушок»?
Сережка осторожно поставил старинное блюдце, облизал губы, подергал шнурок на шее:
– Мне послышалось «Лопушок»… Меня так в детстве звали, потому что лопоухий был… Мама так звала…
– Сейчас-то уж, наверно, так не зовет, – деликатно заметил я. – Никакой лопоухости нисколечко уже не заметно…
Сережка опять стал разглядывать блюдце:
– Сейчас некому так звать. Мамы нету… уже три года…
Я подавленно молчал. Сережка встряхнулся. Проговорил с какой-то искусственной взрослостью:
– Видишь как бывает… У тебя отец, у меня мама… Вот так… – И стал тереть чистое блюдце полотенцем.
И я почувствовал, что Сережка ничуть не счастливее меня. Даже наоборот. Ну, пусть я без ног, зато с мамой! Это в миллион раз лучше, чем если бы совсем здоровый, а мамы нет. Мне на миг даже страшно сделалось, будто кто-то предложил такой выбор. А потом… не знаю, как это назвать. Какое-то особое тепло у меня появилось к Сережке. Потому что его можно было пожалеть. Раньше все жалели только меня, а тут был мальчишка, который нуждался в сочувствии не меньше, чем я. У каждого была своя беда, и это нас уравняло.
– А живешь-то с кем? С папой?
– Да… С отцом и с его сестрой, с теткой. Она ничего, добрая. Иногда только веником или полотенцем замахивается, если что не так… – Сережка засмеялся. Видно было, что смехом он пытается отогнать печаль. От нас обоих. Потом он совсем уже бодро предложил: – Пойдем теперь гулять! Тебе можно?
– Можно, конечно! Только сперва надо кресло вниз тащить, потом меня… Хотя я и сам могу по ступеням, я уже попробовал!
– Не выдумывай! Что я, не унесу тебя, что ли?
– Мальчишки меня всегда вдвоем носят. А мама с трудом уже… Она о новом кресле хлопочет в Красном Кресте, о таком, в котором можно по лестнице…
– Я тебя не хуже нового кресла доставлю куда надо! Я тренированный. Осенью я весь наш урожай картошки из сарая в подвал перетаскал, в рюкзаке. Тетя Настя даже похвалила: «Вот, – говорит, – хоть какой-то талант у человека проявился…»
– Почему «хоть какой-то»? – обиделся я за Сережку.
– Потому что я – личность без всяких проблесков. Весь на среднем уровне. Даже фамилия самая-самая простая…
– Какая?
– Сидоров.
– Ну и что? Хорошая фамилия. У нас в доме твой тезка Сергей Сидоров живет, мастер спорта по велосипеду…
– Ну так это ведь он мастер, а не я. А у меня никаких талантов сроду не было.
Я подумал, что у Сережки по крайней мере один талант есть бесспорно – сразу становиться своим человеком.
– Ладно. Тащи вниз кресло и приходи за мной. Я пока позвоню маме…
Он потащил, а я, перебравшись на тахту, позвонил.
– Мам, я погуляю, ладно?.. С Сережкой Сидоровым. Он меня спустит и поднимет, не волнуйся… Да нет, не чемпион! Мальчик с нашего двора… Ну и что же, что не знаешь, зато я знаю! А ты увидишь и тоже сразу его вспомнишь, ты его не раз встречала… – Тут я малость хитрил, но был уверен, что мама, увидев Сережку, в самом деле примет его за знакомого. – Что? Ну, конечно, недолго… Вымыл, вымыл… Ну, не бойся ты, я же не один!.. Все запру! Ладно, будем осторожны. Пока!
Сережка вернулся, стоял в дверях и слушал разговор. Потом подошел, подставил спину:
– Садись.
Я устроился у Сережки на закорках.
– Тяжело?
– Нисколечко… – И понес меня. Терпеливо подождал, пока я запирал входные замки, вприпрыжку спустился со мной к выходу, пронес мимо любопытных бабки Таси и бабки Шуры («Здравствуй, Ромочка! На прогулку поехал, голубчик?»). Ловко пересадил в кресло. Я уперся ладонями в обручи.
– Поехали скорее! – Подальше от словоохотливых бабок.
– Давай покачу тебя!
– Что ты, я сам!

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:17
Деревянные тротуары

Наша улица не в центре, но и не на самой окраине. В районе, который называется Текстильный. На ней стоят одинаковые панельные многоэтажки и растут жиденькие клены. Машин здесь немного, но регулярно проезжает автобус тридцать первого маршрута.
Мы двигались по асфальту, в расщелинах которого росли подорожники. Я ладонями толкал дюралевые обручи – они приделаны к колесам специально для рук. Передние колесики прыгали на асфальтовых бугорках. Сережка шел рядом. Я все ждал, что он спросит: «Куда двинемся?» Но он вдруг вздохнул:
– Ты неправильно сказал своей маме…
– Что неправильно?
– Я не из вашего двора.
– Какая разница? Все равно ведь ты недалеко живешь!
– Далеко. Если на тридцать первом ехать, то целых полчаса, до стадиона «Чайка». А там еще пешком по Диспетчерской и Партизанской…
– А как ты здесь оказался?
– Просто так. У меня привычка такая… вернее, занятие. Гуляю по всему городу, смотрю: где что интересное. И где есть хорошие люди…
Я огорчился и встревожился:
– Значит, ты здесь случайно!
Он быстро посмотрел на меня сбоку.
– Почему же случайно?
– Мог ведь и не завернуть в наш двор…
– Кто его знает, – тихо отозвался Сережка, глядя под ноги.
– И… наверно, больше уже не завернешь, – шепотом сказал я. – Будешь гулять по новым местам. Искать… новых людей.
Сережка положил руку на спинку кресла.
– Зачем же мне новых? Раз уж я нашел тебя… – Это он все так же тихо проговорил, даже скучновато. Но по мне опять прошло тепло – по всему телу, даже по ногам. Я зажмурился, прижался затылком к спинке, потом глянул на Сережку. Он шмыгнул носом, но глаз не отвел. Вернее, отвел, но не сразу, а когда все уже было ясно. Поглядел по сторонам и спросил равнодушным тоном: – Эта улица в честь какого Глазунова называется? Есть такой композитор, есть художник…
– В честь Героя Советского Союза. Он был летчик и погиб в сорок пятом году… Он до войны в нашем городе жил.
– Я даже и не слыхал про такого, – озабоченно сказал Сережка. – Ну ладно… А куда пойдем-то?
Когда я гулял с мамой или ребятами, маршруты были одни и те же: или к площади Пушкина, где большой фонтан, или в сквер у Городского театра, или на Большой бульвар…
– Сережка! Давай куда-нибудь наугад! Где я еще никогда не был! Ну, хоть в этот переулок!
В самом деле, сколько раз проезжал я в кресле мимо узкого переулка между булочной и кирпичным забором, а понятия не имел, что там, в нескольких метрах от улицы Глазунова. И сейчас даже подумалось: вдруг что-то необыкновенное?
Переулок назывался Кочегарный (и кто это придумывает такие названия?). Пятиэтажный дом с булочной был в нем самым большим. Дальше стояли двухэтажные дома, обитые почерневшими досками и украшенные под крышей нехитрой деревянной резьбой. Сразу видно – очень старые. Между ними тянулись тесовые заборы. Это – на правой стороне. А на левой – длинный кирпичный забор с узорчатой решеткой наверху. Вдоль него мы и пошли. Асфальтовый тротуар стал узеньким, разбитым. Колеса запрыгали по выбоинам.
Сережка стал подталкивать кресло. Сперва незаметно, потом сильнее – помогал мне. И я теперь не спорил. Скоро он уже по-настоящему катил меня, а я ладонью вел по верхушкам сорняков, что росли вдоль кирпичной стены.
Мы свернули на деревянную одноэтажную улицу с палисадниками и немощеной заросшей дорогой. Здесь было солнечно и пусто, лишь трое малышей гоняли по дороге ярко-синий мячик. Они поглазели на нас, но недолго. Над палисадниками и дорогой летали бабочки. На лужайке у приземистого домика паслась пятнистая добродушная корова. Она тоже посмотрела на нас.
– Я и не знал, что рядом с нами такая деревня. Не верится даже…
– Нравится? – спросил Сережка.
– Будто в иные края попал. Или на другую планету…
Сережка кивнул и покатил меня дальше. Так началось наше первое путешествие по тихим переулкам и пустырям.
Пустырей было много. На них блестели жестянки и битое стекло, рос на мусорных кучах репейник и бродили кудлатые козы. И мне казалось иногда, что это джунгли в какой-то сонной, загадочной стране. Я так и сказал Сережке.
Он ответил серьезно:
– Конечно. Тут ведь как взглянуть… Если разобраться, то здешний чертополох ничуть не хуже всяких кактусов и агав. Ну, тех, что растут на окраинах заморских городов.
– И сколько всяких трав!.. Я даже не знаю, как они называются. Кроме лебеды и репейника.
– Я тоже многих не знаю…
Но кое-какие травы Сережка знал. Те, про которые говорят «сорняки», а на самом деле они красивые…
– Вот эти розовые свечки называются кипрей или иван-чай. Это дикий укроп. А вот белоцвет, чистотел… осот… Смотри, и конопля здесь растет… Тысячелистник…
Над пустырем в жарком воздухе стояли белые зонтики широких соцветий, верхушки с лиловыми и желтыми шариками, серые кисточки и колоски. Густо переплетались узорчатые травяные листья.
– А вот полынь! – обрадовался Сережка. Он сорвал с пыльного кустика головку с серыми шариками, потер в ладонях. – Сделай так же, вдохни…
Я поднес к лицу натертые семенами ладони. Горький солнечный запах вошел в меня… ну, не знаю, как сказать. Будто простор распахнулся. Степь до самого горизонта, которую я видел только на телеэкране…
– Пахнет безлюдными пространствами, – прошептал Сережка.
– Ага… – выдохнул я. Но тогда еще не понял всего смысла этих слов. А позже, когда тайна Безлюдных пространств пропитала мою жизнь, я не раз вспоминал этот пустырь и Сережкин шепот.
После пустыря с полынью мы еще долго слонялись по старым переулкам и делали всякие открытия. То увидим домик с причудливой резьбой на карнизах, то горбатый, будто в сказке, мостик через канаву, то совершенно деревенский колодец с «журавлем». Всюду росли знакомые мне высоченные одуванчики…
Сережка уже совсем завладел креслом и катил меня легко и без устали. Я только глядел вокруг и гладил головки травы. Несколько раз на ноги мне садились коричневые бабочки, и я (честное слово!) ощущал щекотанье их лапок.
В этих безлюдных зеленых переулках асфальт встречался редко, зато было много дощатых тротуаров. Я с тех пор навсегда запомнил, как хорошо пружинят доски под колесами. Иногда, правда, колеса проваливались в щели, но Сережка легко их выдергивал и вез меня дальше…
Мы бродяжничали по незнакомой деревянной окраине и говорили про все понемногу. И хорошо нам было оттого, что столько у нас одинакового. В августе нам должно было стукнуть двенадцать лет. Нам одинаково нравились книжки про Тарзана, а марсианские романы того же писателя, Берроуза, мы считали занудными. Мы оба раньше собирали марки, а потом бросили. Оба не любили математику, «история и география в тыщу раз интереснее, хотя учебники там тоже скучные».
Нам нравились песни группы «Корсар» и фильмы про морские приключения, а кино, где людей дырявят из автоматов и кольтов, мы не любили: сперва вроде бы интересно, а потом тошно…
Нам обоим было по душе такое нехитрое, но увлекательное занятие: смотреть, запрокинув голову, как в небе кружат голуби и стремительно стригут воздух ласточки…
Я рассказал Сережке про себя много всего. И про то, как в больнице от тоски пытался сочинить поэму о привидениях в рыцарском замке, и про случай с грабителем и даже про дядю Юру. Как он уехал и оставил мне сборную модель самолета. Я ничего не скрывал. Потому что ведь и Сережка без утайки рассказывал мне про свою жизнь. Как тетка пилит его и отца, потому что у нее у самой не сложилась судьба, муж бросил; и как отец иногда «зашибает» после получки, а потом ходит виноватый.
– Даже такой… ну, будто подлизывается ко мне. А мне его жалко тогда…
Но о грустном говорили мы не так уж много. Поделимся семейными печалями а потом, надолго, о чем-нибудь хорошем. О веселом. Я – о том, как с ребятами во дворе накачивали велосипедным насосом резинового крокодила и он рванул наконец, будто бомба, а бабка Тася и бабка Шура решили, что в доме взорвался газ. А Сережка – про то, как его записали в школьный хор и как выгнали с первой же репетиции, потому что «тебе, мальчик, озвучивать в кино аварийные сирены и мартовских котов…»
Иногда мы хохотали так, что незнакомые тетушки высовывались из раскрытых окошек. Однако не ругали нас…
Но мы не все время разговаривали. Иногда двигались просто так, задумчивые. Понимали друг друга молча. Дорогу мы выбирали наугад. Наугад – это же здорово! Везде можно ждать интересного!
Наконец заросшая рябинами улица Кровельщиков привела нас к стене из бетонных плит. За ней слышались голоса, магнитофонная музыка, шум. А неподалеку опять виднелись большие дома и звякал трамвай.
– Это, наверно, Потаповский рынок! – сообразил Сережка. – Его тыловая часть! А вход с другой стороны…
Я не хотел туда, где много людей. И кресла своего стеснялся (будут толкать, оглядываться), и жаль было расставаться с зелеными переулками.
– Сережка, давай назад, а?
– Ладно! Только доедем до угла, посмотрим, что там за улица, на которой трамвай…
Улица оказалась Кутузовская, про нее я слышал. Она была похожа на нашу, Глазунова, только с рельсами, по которым проезжали красно-желтые дребезжащие вагоны. К рынку и от рынка толпой шли люди с сумками и кошелками. Но к нам, на улицу Кровельщиков, почти никто не сворачивал. Здесь на углу была граница городского шума и тишины.
И у самой этой границы в тени бетонного забора сидела белоголовая девочка.
Она была помладше нас, лет десяти. В потрепанных тренировочных брюках, в застиранной футболке и в жилетке из мальчишечьей школьной курточки. Можно было подумать, что мальчик, если бы не жиденькие косы над погончиками.
Девочка сидела, поджав ноги, и читала книжку. А рядом, в подорожниках, стояла картонная коробка. Я еще издалека прочитал на коробке карандашные буквы: «Люди добрые, помогите. Мне и бабушке нечего есть».
Я хотя и «балконный житель», но знал, конечно, что среди нищих встречаются ребятишки. Такие уж нелегкие наступили времена… Но это была странная нищенка. Читательница! Много ли такой подадут!
Когда мы были метрах в трех, девочка глянула на нас и снова уткнулась в книгу. Но я почувствовал: не читает она, а ждет чего-то. Скорее, не милостыни, а чтобы мы поскорей проехали.
Но я не мог просто так проехать мимо. Словно в чем-то оказался виноват. И Сережка, видимо, чувствовал то же. Притормозил кресло, руки его дрогнули на спинке.
Девочка опять бросила быстрый взгляд. Сама белобрысая, а ресницы – как мохнатые черные гусеницы. И глаза темные. Какие-то беззащитно-ощетиненные. Я отвернулся.
Сережка со спины шепнул мне в ухо:
– У меня нет ни копейки. А у тебя?
Я задергался, зашарил в кармане на шортах. Там лежала у меня латунная денежка в пятьдесят рублей. Не для покупок, а просто так. Мама подарила ее – новенькую, блестящую. Цены в ту пору скакали бешено, и полсотни рублей были уже, как говорят, «не деньги». Но каравай или батон купить было можно. Я перегнулся через подлокотник, осторожно опустил денежку на картонное дно.
– Спасибо, – сказала девочка одними губами. У нее было треугольное маленькое лицо и пыльные тени под глазами. Я промолчал, ежась от неловкости. Не говорить же «на здоровье» или «пожалуйста». Хотел уже толкнуть колеса, раз Сережка медлит. Но опять встретился с девочкой глазами. Она уже смотрела иначе, мягче, будто на знакомого. И вдруг спросила тихо, с пришепетыванием: – Ты почему на кресле? Ноги болят?
По-хорошему так спросила. И я ответил ей доверчиво, как Сережке:
– Если бы болели… А то просто не двигаются.
– Плохо это… – шепнула она.
– Чего уж хорошего…
Девочка взяла из пустой коробки денежку и вдруг улыбнулась:
– Красивая. Будто золотая…
Я не знал, что сказать на это. И уехать молча было уже неловко. А Сережка вдруг спросил озабоченно:
– Ты зачем здесь-то устроилась, за углом, на пустом месте? Тут люди почти не ходят…
Девочка перестала улыбаться:
– Зато никто не пристает. И читать не мешают…
– Но ведь и не насобираешь ничего, – настаивал Сережка.
– Ну и пусть… Я и не хочу.
– Не хочешь, а сидишь…
– Бабушка заставляет. Ей пенсию третий месяц не платят, вот она и говорит: «Иди, добывай на прокорм, пускай люди видят, до чего нас нынешняя власть довела…» Я сперва бутылки собирала на стадионе и на пляже, но там мальчишки прогоняют и отбирают, у них все места между собой поделены. И у нищих рядом с рынком тоже. А здесь можно…
Сережка тихо дышал у меня за спиной. Девочка вертела в пальцах монетку. Чтобы не молчать, я спросил:
– А что читаешь?
Она повернула ко мне растрепанную обложку. Это была книжка английской писательницы Энид Блайтон «Великолепная пятерка на острове сокровищ». Я ее читал. А Сережка, видимо, нет.
– Интересно? – спросил он.
– Да… Только я ее уже третий раз читаю, потому что других нету… Я ее на три бутылки из-под пива у одного пацана выменяла…
– У этой книжки есть продолжение, – сказал я. – Даже два. Хочешь, мы принесем?
– Правда? – У девочки подскочили светлые бровки, глаза под мохнатыми ресницами заискрились. Они были теперь как янтарные бусины.
Я оживился:
– Конечно, принесем! Можем завтра!.. Сережка, можем?
– Само собой. Все равно ведь пойдем гулять.
Счастье опять накрыло меня, как пушистым одеялом. Оттого, что Сережка так меня понимает и что завтра снова мы будем вместе. А девочка смотрела и обрадовано, и с недоверием.
– Завтра в это же время, – подвел итог Сережка. – Жди на этом самом месте.
– Я весь день… буду ждать…
– Ну, пока… – И Сережка лихо развернул мое кресло. И покатил. Я даже не успел ничего сказать. Только метров через двадцать упрекнул его:
– Ну ты рванул с места. Даже не спросили, как ее зовут.
– Ох, верно… Подожди! – Он оставил меня и застучал по доскам кроссовками. Я, вывернув шею, смотрел из-за спинки, как он подбегает к девочке. Подбежал, постоял рядом несколько секунд и опять примчался ко мне.
– Ее зовут… Странное какое-то имя. Вроде как Сойка…
– Может быть, Зойка?
– Может быть… Но Сойка лучше. Есть такая лесная птица.
И я согласился, что Сойка лучше…
Квартала два мы двигались обратно по улице Кровельщиков, и я думал, что Сережка везет меня домой. Вон уже сколько времени гуляем, умаялся он со мной на пустырях и в буераках. Но Сережка свернул в тесный проулок. Вернее, в проход, где только заборы по сторонам да репейники, да травянистая дорожка. Спицы зашуршали в мелкой ромашке и клевере. Проход был извилистый.
– Ромка, мы ведь тут еще не были! Посмотрим, что там!
– Посмотрим…
– Ты еще не торопишься домой?
Я бы не торопился, но… была причина, по которой очень хотелось оказаться дома. Потому что лишь там я умел самостоятельно управляться со всякими своими делами. И в ванне, и… ну сами понимаете. А здесь-то как? У меня уши сделались горячими.
Но Сережка – он молодец, он сразу все понял.
– Кого ты стесняешься-то! Кругом пусто, а мы свои люди. Ну-ка, давай… – Он взял меня под мышки, прижал к себе спиной и подтащил к забору. И держал так среди зарослей в стоячем положении сколько потребовалось.
Он был одного роста со мной (если можно обо мне говорить «рост») и, видимо, одного веса, но управлялся со мной ловко и легко, словно всю жизнь ухаживал за инвалидами. И я снова сделался счастливым – и оттого, что Сережка сказал «мы свои люди», и оттого, что не надо спешить домой.
Проход среди заборов кончился. Мы оказались на берегу небольшого болота. На другом конце его темнел заброшенный сад, по сторонам виднелись кирпичные развалины и сараи. А над осокой и метелками тростника дрожал, как стеклянный занавес, нагретый воздух. И тихо-тихо было, до комариного звона.
– Это же Мельничное болото! – обрадовался Сережка. – Бывший пруд! Вон там развалины мельницы!
– Откуда ты знаешь? Ты говорил, что не бывал здесь…
– Бывал, я вспомнил! Только я с той стороны сюда подходил, через сад, поэтому сразу сейчас не разобрался… Я знаешь как это место узнал? Вон по тому коллектору!
– По чему?
– Ну, смотри! Видишь, труба в деревянном кожухе?
Я глянул налево. С нашего берега тянулось через болото что-то вроде мостика. Представьте себе собачью конуру с двускатной крышей, вытянутую в сотни раз. Такой вот бесконечный обшитый досками домик уходил к другому берегу.
– Там внутри труба теплоцентрали, с горячей водой, – объяснил Сережка.
– А обшивка зачем? Чтобы лягушки не обожглись?
– Не только лягушки, вообще всякая живность, – засмеялся Сережка. – Тут ее много… Ромка, давай по этой штуке на ту сторону, а?
– Ох… ну, давай…
Страшновато было, но обидеть Сережку недоверием я не мог.
Сережка вкатил меня на крышу коллектора. Коротенькие поперечные доски лежали внакладку друг на дружке, тугие шины прыгали по ним – по самым краям этой двускатной кровли. И внутри у меня что-то прыгало. Я вцепился в подлокотники.
– С-смот-ри н-не б-бульк-ни ме-ня… – Это я вроде бы шутя проговорил сквозь тряску.
– Ну, подумаешь! Если булькну, вытащу и отмою!
– А ес-ли з-десь глуб-бо-ко?
– Чуки помогут.
– К-кто?!
– Чуки! Живут здесь такие существа. Болотные. Похожи на пеньки с кудлатой шерстью. Они добрые… А еще есть шкыдлы. Вроде громадных водяных крыс или маленьких кенгуру. У них вместо передних лап ручки, как у мартышек. Ух, зловредные эти шкыдлы и хитрые! Чуки с ними всю жизнь воюют…
Я даже про тряску забыл, слушая эту фантастику. Мельничное болото сразу показалось мне волшебным местом. Именно в таком заросшем пруду Тортилла подарила Буратино золотой ключик. А на мельнице водятся всякие духи… А мохнатые чуки по ночам собираются на берегу у костра и обсуждают, как защититься от поганых шкыдл. И плавают над болотом блуждающие огоньки…
Пока я все это представлял, тряска кончилась. Потому что кончился коллектор. От него шел по берегу щелястый дощатый тротуар. Он терялся в близком саду. Но мы не поехали туда, Сережка повернул кресло в сторону:
– Смотри, как здесь здорово!
Вот удивительно! Вдоль осоки тянулась по берегу широкая полоса чистого белого песка! Если бы не у болота, а у озера или речки, здесь получился бы отличный пляж!
– Ура! Остановка «Курорт»! – Я свалился с кресла и растянулся на теплом, не тронутом ни единым человечьим следом песке. Стянул футболку. Солнце уперлось мне в спину горячими лучами. И ноги теперь сзади загорят, буду совсем как нормальный пацан…
Сережка плюхнулся рядом.
– Намучился ты со мной, – благодарно сказал я.
– Нисколечко! Я… наоборот…
От этого «наоборот» в который уже раз налился я счастьем по самую макушку. Помолчал, поковырял песок.
– Сережка, значит, ты и раньше бывал здесь?
– Однажды…
– А с чего у тебя это началось? Ну, желание гулять по городу?
– У нас во дворе неинтересно, ребят совсем нет. Раньше были, а потом разъехались из коммуналок по новым кварталам, я один остался… Это ничего, что мы с тобой далеко друг от друга живем. Это даже интересно – ехать через полгорода. Я люблю путешествовать.
– Я тоже… – И я рассказал Сережке, как мечтаю отправиться в кругосветное путешествие в автомобиле или на мотоцикле.
Сережка заметил, что в автомобиле лучше.
– В нем ведь можно вдвоем. Сперва ты машину ведешь, потом я, по очереди. Один за рулем, другой отдыхает…
Ну что тут скажешь! Я только зажмурился, греясь под лучами. И, помолчав, поведал Сережке историю про своих бумажных голубков. И про последнего – с оранжевым солнцем и двумя мальчишками, которые идут, взявшись за руки. И замер. Мне показалось, что Сережка признается: «Я однажды на траве нашел как раз такого голубка! Неужели это твой?!»
Но Сережка сказал:
– Так, значит, это про тебя я осенью в газете читал? Про выставку бумажных голубей с рисунками! Правда, это ты?!
– Ну… наверно. Подумаешь, газета. В ней много напутали и прибавили…
– Но все равно ведь это про тебя! Мне тетя Настя тогда еще сказала опять: «Видишь, какие таланты бывают у людей с малых лет! А ты только знаешь нос в книгу или шастать неизвестно где».
Выходит, у Сережки из-за меня случилась неприятность! Я сказал сердито и жалобно:
– Что она к тебе придирается! У тебя куча талантов! Ты… вон какую сказку сочинил про болото! Хоть в журнале печатай!
– Вовсе это не сказка… Ой, вон смотри, чука из осоки выглядывает!
Я понимал, что это игра, но вздрогнул:
– Где?
– Вон… Спрятался, только трава качается.
Осока и правда в одном месте колыхалась. Я засмеялся.
– Не веришь, – вздохнул Сережка.
– Ну, почему… Я верю. Здесь место и правда какое-то необыкновенное.
– По-моему, это островок самых настоящих безлюдных пространств, – проговорил Сережка. Очень уж как-то серьезно. У меня – даже холодок между лопаток.
– А что это за пространства? Они… совсем безлюдные?
– Не совсем. Но они брошенные. Люди их оставили… Но раньше-то люди там жили. Долго-долго. И душа этой жизни на таких пространствах сохранилась. И они теперь… ну, как бы стали сами по себе живые… Может быть, это еще и с космосом связано, с его дыханием…
И опять у меня – мурашки. Словно дыхание это пронеслось надо мной. «Гулкие барабаны Космоса», – вспомнил я. И подумал: «Рассказать?»
Но Сережка вдруг встряхнулся:
– Ой, Ромка! Наверно, пора уже! Сколько мы гуляем-то?
Часов ни у меня, ни у Сережки не было. Но и по солнцу я видел: время давно уже послеобеденное. Мама небось не раз названивала домой в перерывах своего заседания. И теперь она как на иголках!.. И все же я не торопился. Растворялся в счастливой беспечности. Словно тишина и покой здешнего безлюдного пространства стали частичкой меня самого…

Домой, на улицу Глазунова, добирались мы через заброшенный сад, потом по всяким переулкам и по улице Гоголя. Там лопнул водопровод, на асфальте вода ручьем, но это было даже здорово! Сережка разулся и катил меня бегом, вспарывая колесами лужи.
И дальше все было прекрасно! Мама позвонила уже тогда, когда мы были дома.
– Ты давно вернулся с прогулки?
– Н-ну… довольно давно.
– Обедал?
– Д-да, конечно…
– Роман! Я по голосу знаю, когда ты врешь!
– Ну, суп уже разогрелся, мы сейчас…
Мы с Сережкой съели и суп, и макароны с яичницей, и чаю напились. Он отдувался:
– Ух, я будто танкер перегруженный. Как теперь домой поплыву…
– Уже уходишь? – огорчился я.
– Ничего себе «уже»! Тетушка, наверно, ищет по всем дворам, мне сегодня еще половики выбить надо…
– Завтра придешь?
– Конечно!
– Точно?
– Я же сказал!.. Нам ведь надо завтра книгу Сойке отнести!
Ох!.. Я совсем забыл про девочку Сойку. Я почувствовал, что уши мои розовеют (хорошо, что они под волосами). Сережка глянул понимающе.
– Эх ты… А она про тебя не забыла.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю… Думаешь, из-за книги? Вовсе нет. Когда я у нее имя спрашивал, она знаешь что сказала?
– Что?
– Говорит: «А того мальчика как зовут?» Я говорю: «Рома». А она: «Какой этот Рома красивый…»
У меня теперь не только уши, но и щеки стали горячие.
– Тьфу! Дурость девчоночья. У них только это на уме!
– Знаешь, она это не по-девчоночьи сказала. Не так, как они обычно: «Ах, какой он миленький!» Как-то очень вдумчиво.
– И ты туда же!
Сережка засмеялся:
– Я-то причем? Я в красоте не разбираюсь. Мне главное, чтобы человек был хороший.
Тут я не выдержал. Будто что-то надавило на меня:
– А я… какой по-твоему? – И зажмурился от стыда.
– Ты… такой…
– Какой?
– Ты – Ромка… – сказал он тихо и так хорошо, что стало снова тепло и ласково, словно там, на песке.
…Потом я махал Сережке с балкона, а он махал мне.
– До завтра, до утра! – уже который раз крикнул я.
А он вдруг в ответ:
– Может, еще и раньше!
– Как это раньше? – почти испугался я.
– Это шутка! – И Сережка скрылся за углом дома.

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:18
Иная жизнь

В тот вечер я лег рано, солнце еще светило в мамину комнату с северо-западной стороны, я видел это в приоткрытую дверь. Мама зашла ко мне.
– Ох, чувствую я, нагулялся ты со своим Сережкой. Даже загорел, будто в турпоходе.
– Ага…
– А вот на даче ты мог бы целые дни проводить на воздухе… Ну, не буду, не буду, не буду! Мы договорились.
– Ты когда уезжаешь в свой профилакторий?
– Через неделю… – Мама поцеловала меня и ушла. А я стал старательно засыпать. Не только для того, чтобы поскорее пришло утро и я увиделся с Сережкой. Мне казалось, что после такого славного дня ночь будет тоже хорошая. С моими снами.
…Лишь бы не напали снова тени черных орлов!
Именно тени. Самих орлов, которые могут такие тени отбрасывать, я никогда не видел и не знаю даже, есть ли они на свете (хотя смешно говорить «есть» или «нет», когда речь идет про сон). Это были похожие на громадных птиц силуэты, словно вырезанные великанскими ножницами из непроницаемого мрака. С распахнутыми крыльями, с хищными головами на длинных шеях.
Я понимал, что повредить самолет эти чудовища не могут, – они же просто видения. Но от них летел черный ветер. Он ощущался не телом, не кожей, а нервами. Этот ветер был Страх. Иногда я со съежившимся сердцем, со стиснутыми зубами пробивался сквозь крылатую круговерть Страха. Главное – выдержать одну-две минуты, до первого кучевого облака. В его просвеченный луною туман тени орлов лететь боялись. И я нырял туда, как в спасение.
Однако случалось и так, что пробиться я не мог. Бросал ручку управления, закрывал руками лицо, и начиналось падение. Я знал, что сейчас проснусь – с колотящимся сердцем и с каплями на лбу, но невредимый. И все равно в этом падении был ужас.
Впрочем, тени нападали не всегда. Чаще я достигал облачной гряды без всяких приключений, а за ней было уже безопасно. Там было счастье!
Первый раз я увидел такой сон в новогоднюю ночь, после того как отдал Ванюшке модель. Иногда я думал, что это судьба наградила меня. Вот, мол, за то, что не пожадничал, сделал радость малышу, получай вместо модели настоящий самолет.
Он и в самом деле был настоящий! Легонький, трепещущий, словно живой. Я изучил его, как самого себя.
Правда, я никогда не видел свой самолет со стороны. Во время таких снов я сразу оказывался в кабине. Но уж кабину-то знал до каждой заклепки, до каждой царапинки на приборном щитке.
Наверно, потому, что я прочитал толстенную книгу о всяких самолетах, мне было понятно, как пользоваться приборами. Я видел их совершенно отчетливо, как наяву. Черные циферблаты в никелированных зубчатых ободках, с фосфорическими цифрами. Здесь был показатель высоты – альтиметр, искусственный горизонт, маленький шариковый компас с белыми делениями на пояске-экваторе, счетчик горючего (которое никогда не кончалось), показатель скорости… Была и рукоятка триммера с поцарапанным эбонитовым шариком на конце (это такое устройство, чтобы облегчать управление рулем и элеронами).
Желтая лампочка в пластмассовом колпаке светила у меня над головой. Она укреплена была на плоскости верхнего сплошного крыла, которое нависало над кабиной, словно крыша.
Кабина была одноместная, открытая, только спереди ее защищало очень выпуклое (как половинка шара) оргстекло.
Перегнувшись через борт, я мог увидеть небольшое, туго надутое колесо на оттопыренной лапе шасси. Посмотрев назад, мог разглядеть высокое перо руля. И знал: на нем написано «L-5» (хотя самолет был мало похож на дяди Юрину модель).
А глянув перед собой, видел я бетонную дорожку из квадратных плит – она уходила в лунный искрящийся туман.
Я поворачивал ключ стартера. «Чух-чух…» – несколько редких взмахов винта сотрясали кабину и плоскость. Но сразу винт превращался в почти невидимый мерцающий круг, и вместо тряски появлялась мелкая щекочущая дрожь. Воздух начинал свистеть вдоль бортов. Стрелки на циферблатах вздрагивали, как усики проснувшихся бабочек.
И вот он – миг, от которого замирает сердце.
Я тяну рычажок газа. Еще… Поехали… Колеса подрагивают на стыках плит. Еще газу! Ручку управления – потихоньку на себя… «Ф-ф-ф!» – шипит воздух, и крылья мягким взмахом поднимают машину над бетоном. Я вжимаюсь в клеенчатое сиденье. Посильнее тяну к себе обмотанную синей изолентой рукоять…
Как быстро остается внизу земля! Слева белый шар луны светит изо всех сил. Справа и впереди стоят, как острова, кучи белых облаков. Мотор гудит ровно и негромко, а встречный воздух шумит изо всех сил. Струнно звучат стальные растяжки между крыльями. Дребезжат жестяные колечки брезента.
Стенки у кабины снизу дюралевые, а выше – из прочной парусины, пришнурованной к металлическим трубкам. Парусина мелко трепещет. В щели на днище врывается ветер, бьет по ногам. Резко, зябко… Но это же замечательно! Ноги у меня чувствуют! Потому что здесь я не дома, не на земле! Здесь иная жизнь.
Я совсем здоровый! И я умею управлять самолетом. Знаю все его привычки.
Знаю, например, что, когда жмешь на левую педаль, ее шатун слегка цепляет край отверстия в полу. Нервничать и крепко давить нельзя, а следует качнуть ступней вправо… Нельзя слишком сильно брать ручку на себя: самолет задирает нос и мотор «тух-тух-тух» – как у дяди Юриного «жигуленка» на крутом подъеме… Когда делаешь поворот, вести ручку управления в сторону и нажимать педаль надо одновременно. И плавно, плавно – машина не терпит рывков.
Если ручку двинуть вперед, машина – носом вниз и пошла, пошла к земле. Иногда я с обмиранием в душе вводил самолет в пике. Скорость – сумасшедшая, растяжки воют и даже выгибаются от встречного ветра, а по ногам словно лупят гибкие ледяные пропеллеры. И вот теперь, на такой скорости, если ручку потянуть к себе, можно запросто взмыть к зениту и войти в мертвую петлю… Но я на это не решился ни разу. Я же всего-навсего Ромка Смородкин, а не штабс-капитан Нестеров…
По правде говоря, больше крутых пике и виражей мне нравились плавные полеты, когда внизу, вверху, по сторонам – лунный и звездный простор, ватные горы облаков. Горы эти медленно проплывают назад, а ты сидишь, откинувшись к спинке и только чуть пошевеливаешь педали, выравнивая нечаянный крен, умело играешь с пространством.
Я забавлялся тем, что менял масштабы мира.
Знаете, бывает иногда так, что большое, но далекое кажется маленьким и близким. Видимый за окном автомобиль можно представить жучком, бегущим по подоконнику, а колокольню «поставить» на ладонь, будто карандашик. Где-то я читал, что это называется «эффект линейного зрения». Но наяву это обманный эффект – не на самом деле, а «как будто». А во сне я научился по правде приближать и уменьшать то, что видел.
Например, Луну (она всегда светила во время моих полетов) я часто представлял размером с глобус. В поле зрения при этом она занимала столько же места, сколько и раньше, но оказывалась всего в двадцати метрах от меня. И я облетал ее по орбите, как шмель облетает висящий в саду фонарь.
Я придвигал взглядом далекое облако, оно делалось величиной с варежку, и я насаживал его на палец, словно комок пуха. И дул на него, и оно разлеталось на клочки, таяло.
Я шептал звездам: «Летите ко мне». И они из громадных, висящих в непостижимой дали огненных шаров превращались в искрящуюся вокруг меня метель. Звездные искры пролетали рядом, покалывали ладони, когда я высовывал руки из кабины…
Но при всем этом окружающий мир не делался тесным. Ведь он бесконечен.
Эту бесконечность я ощущал всей душой. Нет, страха не было, но в меня входило понимание, какая она, эта бесконечность, непостижимая и загадочная. И еще – она была живая. Она то ли дышала, то ли пульсировала. Равномерный пульс доносился из самого-самого далека, из-за пределов звездного пространства. Словно короткие вздохи сверхгромадного дремлющего существа или эхо великанских барабанов. Вроде бы и неслышные, они отдавались внутри меня мягкими «замирательными» толчками.
Я думал про них: «Гулкие барабаны Космоса…»
Но эти барабаны звучали не всегда. Я слышал их лишь в те моменты, когда залетал слишком далеко и начинал задумываться о бескрайности мира.
…А в тот вечер я ни о чем таком не думал. Увидев себя в кабине, запустил мотор и после короткого разбега круто и весело пошел в высоту. Мне повезло: тени черных орлов не напали. И уже через минуту я летел среди лунно-серебристых груд, похожих на пушистые айсберги.
Все было прекрасно. Я наслаждался полетом, встречным ветром и послушностью самолета. Сбросил кроссовки и носки, чтобы босыми ступнями чувствовать рубчатую резину педалей. Слегка покачивал свой «L-5» и держал курс прямо на нижнюю звезду в хвосте Большой Медведицы.
И вдруг все пространство пересекла изломанная диагональ! Я то ли увидел, то ли просто понял – в один миг! – что это с земли в высоту уходит узкий деревянный тротуар! Тот, что начинался у коллектора на Мельничном болоте.
Он был бесконечный и прошивал облака.
И я мчался прямо на него.
Я качнул вправо рычаг управления, надавил правую педаль и понял – поздно! Сейчас будет удар, треск, вспышка, чернота!
…Но ничего такого не было. Просто я лежал в постели и таращился в полутемный потолок. За окном светилась бледная июньская ночь. А сердце под ребрами: бух-бух-бух… Даже в ушах отдавалось.
А когда перестало отдаваться, я услышал шорох на балконе.

Хотите верьте, хотите нет, но я не испугался. Ничуть! Я почему-то сразу догадался, кто это.
Он осторожно отодвинул балконную дверь. И громким шепотом:
– Ромка…
– Сережка!
– Я… Видишь, я обещал прийти раньше, чем завтра, и вот…
– Какой ты молодец… Ой, а как ты сюда пробрался?
– По веревочной лестнице. Закинул и раз-раз…
– Но ведь решетка-то заперта!
Сережка заулыбался, я разглядел это в серых сумерках.
– У меня ключ, вот… – Он выдернул из-за ворота квартирный плоский ключик на шнурке. – Открывает любые замки. Почти волшебный… – Шепот у Сережки был особый, таинственный.
«Сон, – понял я. – Ну и что? Все равно хорошо…»
Сережка сел на край постели. Мы помолчали с полминуты.
– Ромка, пойдем погуляем, а?
– Кресло не вытащить, мама проснется…
– А кресло нам и не нужно, – все тем же шепотом объяснил Сережка. – Главное – спуститься с балкона…
Я ничего не успел сказать, как очутился у него на руках. Уже одетый. Он легко вынес меня на балкон.
– Сможешь спуститься на руках? Ты же умеешь подтягиваться на турнике, а здесь не труднее…
К перилам крючьями была прицеплена веревочная лесенка. С круглыми перекладинами. Поскольку это был сон, я не очень боялся. Позволил Сережке опустить себя за перила и, перехватывая палки, ловко добрался до земли. Сел в прохладную траву.
Сережка тут же оказался рядом. Качнул лесенку, она упала к его ногам.
– Ой, а как обратно?
– Об этом не заботься…
– А как же я без колес-то?
– Колеса есть! Сейчас…
Он отбежал и тут же вернулся с большим позвякивающим велосипедом, от которого пахло смазкой и пыльной резиной.
– Сможешь держаться на раме?
– Смогу! Меня уже катали! Вовка Кислицын…
Я не стал уточнять, что с Вовкой мы загремели в кювет. Знал, что с Сережкой не загремлю.
Рама была обмотана чем-то мягким. Красота! Сережка усадил меня боком, я ухватился за руль. Ноги нечувствительно заболтались впереди педалей.
– Поехали! – Сережка позади меня прыгнул на седло. Теплый воздух качнулся навстречу. Я услышал, как головки травы защелкали по моим кроссовкам. Тряхнуло. Я засмеялся от радости.


Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:19
Продолжение счастья

Куда мы едем, я не спрашивал. Не все ли равно! С Сережкой я ничего не боялся. Правда, был внутри щекочущий холодок, но не от страха, а от предчувствия приключений.
Пахло тополями и нагретым за день асфальтом. Где-то трещал ночной кузнечик. Однако настоящей ночи не было, на севере в просветах среди многоэтажек неярко желтела июньская заря.
Мы ехали недолго, остановились у забора. Сережка ссадил меня в бурьян, раздвинул доски. Сперва протащил в широкую щель велосипед, потом меня. Устроил меня на деревянной скамейке со спинкой.
Мы были на краю большой площадки с футбольными воротами. Справа подымалось трехэтажное здание, в его квадратных окнах блестело отражение зари. Я понял, что Сережка привез меня на школьный стадион.
Он присел рядом, сказал деловито:
– Подходящее место.
– Для чего подходящее-то? – Я понял, что Сережка под деловитостью прячет беспокойство. Он ответил напряженно:
– Для взлета…
– Для чего? – Это я почти крикнул. Потому что… да, в самом деле я ожидал чего-то такого.
Сережка тихо и словно виновато посапывал рядом. Тогда я спросил шепотом:
– У тебя есть самолет?
– Нет… То есть да… То есть…
– Ну что? – У меня неожиданно прорвалась досада. – То «нет», то «да». Есть или нету?
Сережка не обратил внимания на мой тон:
– Ромка… ты только не удивляйся. Понимаешь, я сам… умею превращаться в самолет. Честное слово…
«Игра такая!» – подумал я. И почему-то пожалел Сережку. И чтобы загладить недавнюю раздражительность, сказал, как маленькому фантазеру:
– Ну что ж… это бывает. Конечно…
– Я сейчас покажу. – Он встал. – Ты только не пугайся. И еще…
– Что?
– Когда я превращусь, тебе надо будет забраться в кабину. Самому. Помогать-то будет некому…
– Ладно. Уж как-нибудь… – Я вдруг сразу поверил Сережке. И даже испугался оттого, что поверил так быстро и крепко. Но тут же старательно вспомнил опять, что это сон. И повторил веселее: – Ладно!.. А говорил, что у тебя никаких талантов!
Сережка отозвался серьезно, грустно даже:
– Я не знаю, талант это или наоборот. Но тут уж, видать, судьба, раз мы встретились.
Я не успел ничего ответить. Сережка отошел. В светлых сумерках я видел, как он встал прямо, приподнялся на цыпочках, раскинул руки… И через миг на школьном стадионе стоял самолет.
Размах крыльев занимал в моем поле зрения столько же места, сколько за секунду до того занимали раскинутые Сережкины руки. Поэтому самолет оказался не там, где только что стоял Сережка, а дальше, метрах в двадцати. «Эффект линейного зрения!»
Я съехал со скамейки на землю и пополз к самолету. Понимал, что крошки гравия обдирают мне ноги, но не чувствовал этого.
Самолет выглядел не так, как тот, на котором я летал в своих прежних снах. Крыльев было не две пары, а одна. Они торчали из бортов и сильно сужались к округлым концам. Но все равно это был, как и у меня, одноместный легкий самолетик – словно специально для мальчишки. И на серебристой, светящейся в сумерках ткани я различил знакомый знак «L-5». А еще – силуэт морской звезды с пятью изогнутыми щупальцами.
От самолета пахло бензином, теплым дюралем и резиной маленького тугого колеса. Сон, а все так подробно, реально.
Дверца была раскрыта, от нее спускался дюралевый трап с тремя дырчатыми ступеньками. Вот на этом трапе я помучился. Но Сережкин голос (немного изменившийся) подбадривал меня. Когда я оказался в кабине, на вогнутом пластиковом сиденье, то понял, что голос этот – из динамика на приборном щитке.
– Все в порядке? – спросил Сережка с виноватой ноткой.
– В порядке. Руки-то у меня сильные… – (И я тихонько плюнул через левое плечо, чтобы в локтях и пальцах не появилась пугающая слабость.)
– Значит, полетим?
– Давай…
– Нет уж, это ты «давай», – вздохнул Сережка в динамике.
– Почему я?!
– Ну… такое правило. Если я один, я могу управлять собой сам, а если кто-то у меня в кабине, то я уже не могу. Должен тот, кто в пилотском сиденье… Да чего ты боишься? – В голосе зазвенела привычная веселая струнка, Сережкина. – Ты же умеешь! Столько раз летал на своем самолете!
Я не принял его бодрого тона:
– Тогда у меня ноги работали. А сейчас-то как?
– Можно ведь и без педалей! Будешь делать крен свои телом.
– Я так не умею…
– Сумеешь. Туловищем направо-налево… Я же легкий.
«Это ведь сон, – уже который раз напомнил я себе. – Во сне все получается, если он хороший… А это хороший сон, раз я с Сережкой!»
Но следом подумалось: «А если хороший, почему не работают ноги? Будто наяву…»
Но эту мысль я прогнал.
– Хорошо, Сережка! Я попробую! – И даже пошутил: – Только не превратись в себя самого в воздухе. А то мне придется лететь на тебе верхом. Как кузнец Вакула на черте!
Сережка посмеялся, но как-то нервно:
– Ромка, торопись. Ночь-то короткая…
Приборная доска была почти такая же, как в моем самолете. Только ключ зажигания похож был на обычный плоский ключик от квартирного замка (уж не тот ли, что Сережка носил на шее?). Я повернул его.
Пропеллер махнул узкими лопастями, растворился в воздухе, самолет-Сережка задрожал. Мотор загудел негромко и уверенно.
– Поехали? – деловито спросил я.
– Давай!.. Сразу бери круче вверх, здесь мало места для разбега.
Я разогнал самолет и крепко потянул на грудь рычаг с резиновой велосипедной рукояткой. Оторвался от земли.
– Ой! – вдруг тонко сказал динамик сквозь шум мотора.
– Что?
– Говорил ведь: бери круче! Левым колесом штангу на воротах зацепил. Крутится, как сумасшедшее…
– Я нечаянно… Больно, да?
– Не так уж… Но если бы оно оторвалось, как бы ты меня посадил? На одно-то колесо!
– Ой, а разве придется садиться?
– А как же!
В своих прежних снах я ни разу не сажал самолет. Взлетать взлетал, а посадок не было, я всегда просыпался до окончания полета. Так я и объяснил Сережке. Он отозвался насуплено:
– Сейчас другой сон. Даже и не совсем сон… Если грохнемся, ты, может, и проснешься как ни в чем не бывало…
– А ты?!
– А от меня – щепочки. И уж завтра я к тебе не приду…
У меня ослабели руки.
– Тогда зачем ты… такое дело…
Сережка откликнулся так, словно вез меня в коляске:
– Да не бойся. Ведь все в порядке.
И правда все пока было в порядке. Страхи страхами, но я машинально работал ручкой управления, ровно набирал высоту. Желтые крохотные лампочки уютно светились над приборами. Воздух привычно свистел, обтекая изогнутое лобовое стекло. Впереди в бледном небе проступили звезды Большой Медведицы.
– Теперь попробуй поворот, – посоветовал Сережка. – Крен налево и… ну, ты знаешь.
Я плечом лег на левый борт кабины, высунул голову из-за прозрачного щитка. Ветер крепко рванул волосы, ударил по щекам, по глазам… Но даже сейчас встречный воздух был теплым. И с уютным, спокойным таким запахом полыни…
Сережка-самолет послушался, крылом наклонился к земле. Я повел рычаг влево, и самолет вошел в плавную дугу. У меня из-за плеча выкатилась розовая, на три четверти полная Луна. Я осторожно выпрямил машину. Луна повисла неподвижно. Она быстро желтела, делалась ярче. Небо вокруг нее темнело.
– Видишь, получилось, – одобрительно сказал Сережка.
– Ага… Смотри! – Я взглядом привычно приблизил Луну, уменьшил ее до размеров арбуза и, снова накренившись влево, повел самолет вокруг этого ноздреватого глобуса.
– Чудеса! – искренне восхитился Сережка.
А я осмелел еще больше. Подвинул к себе Луну так, что она стала вроде елочного шарика. И я… ухватил это космическое яблоко ладонью!
«Яблоко» было тяжелым, теплым и шероховатым.
– Сережка, я поймал Луну! Вот!
– Молодец… – В Сережкином голосе были и одобрение, и осторожность. – Ты не кузнец Вакула, а сам черт, который украл месяц… Только не держи долго. А то сдвинется что-нибудь в космическом механизме…
Я выпустил увесистый шарик. Он умчался в дальнюю даль и превратился в обычную луну. А мне показалось, что ладонь у меня светится, словно я стер с шарика фосфорическую краску.
Я пригляделся. Нет, краски не было. Но при свете приборных лампочек я увидел на ладони розовые колечки – отпечатки лунных кратеров.
А в воздухе в это время выросли облачные столбы. Этакие гигантские застывшие смерчи из просвеченного луною пара. Я лавировал между ними, а Сережка в динамике легкомысленно мурлыкал старую, слегка переделанную песенку:

Потому, да потому что мы пилоты,
Небо наш, эх небо наш родимый дом.
Мы с тобою превратимся в самолеты,
Чтоб на землю не свалиться кувырком…

Превратился-то он один, но я не стал спорить. Мне было хорошо. Так же, как днем, когда гуляли по окраинам. Даже еще лучше, просторнее. Это было продолжение дневного счастья…
Светлые облачные колонны стали раздвигаться, отходить назад, а впереди открылось черное пространство, а в нем горели редкие звезды – такие далекие, что я не смог бы придвинуть их никаким усилием. Пространство это мягко вздрогнуло, отозвалось во мне толчком. Раз, другой, третий…
– Гулкие барабаны Космоса, – сказал я. Шепотом сказал. Но Сережка услышал.
– Ромка, туда не надо… пока. Это уже… другие миры.
– Безлюдные пространства? – вспомнил я. И стало тревожно.
– Ну… всякие там пространства.
– Туда нельзя?
– Можно, только не сейчас…
– Ты, наверно, устал! – спохватился я.
– Не в этом дело. Просто пора. Поворачивай.
Тут я растерялся:
– А куда поворачивать?
В самом деле: где наш город, где стадион?
– На сто восемьдесят градусов! По компасу.
Я положил Сережку на правое крыло. Деления на шарике-компасе побежали за курсовой чертой, и я выровнял полет, когда вместо «150» появилось «330».
– Вот так и держи. Только давай ближе к земле…
Я послушно снизился. Теперь надо мной снова было обычное небо июньской ночи, впереди тлела заря, а внизу мерцали редкие огоньки. С десяток огоньков – красных, дрожащих – вытянулись в две параллельные цепочки.
– Ромка, смотри! Это чуки зажгли для нас посадочные костры!
Я ничуть не удивился, порадовался только, что садиться буду не в темноте. Сделал круг над огнями и стал снижаться, чтобы попасть между линиями костров.
– Смелей, смелей… Убери газ! – командовал Сережка. – Выпусти закрылки! Выключай… На себя чуть-чуть… Хорошо…
Колеса толкнулись в землю, нас мелко затрясло, пропеллер замелькал, замер. Замер и самолет. С двух сторон от него металось костровое пламя. Я разглядел, как от огня заспешили в темноту маленькие косматые существа.
– Ну вот, удрали, – с досадой сказал Сережка. – Я думал, они помогут тебе вылезти.
– Это чуки?
– Ну да! До того боязливые, даже тошно…
– Ничего, сам вылезу… – И я скатился по трапу.
Думал – попаду на каменную крошку стадиона. А оказалось – ласковый прохладный песок. Ой, да мы сели не у школы! Я узнал это место – мы были на краю Мельничного болота!
– Ромка, отползи подальше, – попросил самолет.
Я отполз к ближнему костру. В зябкости болотистого воздуха тепло от огня было таким приятным (даже ноги его почувствовали). Я с полминуты заворожено смотрел в пламя, потом оглянулся на самолет. Но самолета не было. Сквозь отпечатки огня я увидел, как бежит ко мне освещенный костром Сережка.
Подбежал, сел на корточки, засмеялся.
– Вот и приземлились! Хорошо, да?
– Да! – Я хотел, чтобы этот сон никогда не кончался.
Сережка обнял меня за плечи:
– Ты молодец. Ас…
– Ну уж ас!.. Ты же помогал мне! И не только советами!
– Самую чуточку…
– А почему мы сели здесь, а не на стадионе?
– Там же нельзя разводить костры! А здесь безлюдное пространство…
– Да, верно… Но смотри, впереди деревянный тротуар. Тот, что идет от коллектора. Еще бы немного и мы в него – колесами.
– Не-а, – беспечно отозвался Сережка. – Он еще далеко…
– А я недавно грохнулся об него в полете! – И рассказал я Сережке про свой сон с аварией.
– Ромка, значит, этот тротуар шел вверх среди облаков?
– Ну да! Я же говорю!..
– Так вот где начинается другая дорога, – шепотом сказал Сережка. – Как я раньше-то не догадался…
– Какая дорога?
– Я потом объясню, ладно?
– Ладно… – Я не обиделся. Мне так хорошо было с Сережкой у огня, среди этой ночи, где никого, кроме нас. Да кроме спрятавшихся чук и ночной птицы, которая вскрикнула в камышах.
Луна выглянула из-за развалин мельницы. С надутой щекой, важная, недоступная, словно я не держал ее недавно в ладони.
– Пора нам… – Сережка поднялся.
– Ой, а как ты потащишь меня отсюда? Велосипеда-то нет!
– А тут недалеко! Ну-ка… – Сережка подхватил меня на руки. Как младенца.
Неподалеку лежал полузарытый в песок барабан от кабеля. Этакая громадная, сколоченная из досок катушка. Сережка легко вспрыгнул со мной на круглую наклонную площадку.
– Зажмурься, Ромка.
Я доверчиво зажмурился.
– Раз, два, три! – И он прыгнул.
До земли было всего полметра, но я ощутил, что лечу. Вниз, вниз! Однако испугаться по-настоящему я не успел. Очнулся под своим одеялом…

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:20
О дальних краях

В то утро мама еле добудилась меня.
– Что с тобой? Спишь, словно гулял где-то всю ночь!
А может, я и правду гулял? Потому и уснул как убитый, когда оказался дома после прыжка с Сережкой?
Я сел, откинул одеяло. Если все случилось на самом деле, ноги должны оказаться в царапинах…
Царапины были, но, скорее всего, от вчерашних колючек на пустырях. Я вздохнул, но тут же опять обрадовался жизни. Тому, что есть на свете Сережка! Тому, что он скоро опять придет!
Мама ушла в институт, оставив мне кучу привычных наставлений. Я в ответ кивал: «Да-да, конечно, мамочка, не волнуйся…» А сам готовился ждать и волноваться: когда же он придет. В самой этой тревоге была радость.
Но тревожиться почти не пришлось. Сережка появился через пять минут после ухода мамы. С большущей хозяйственной сумкой. С нетерпеливым весельем в глазах.
– Ромка, привет! Ну что, будем сегодня путешествовать?
– Конечно! Давай только перекусим на дорогу!
– Перекусывай. Я уже…
Почти не жуя, сглотал я половину батона, запил молоком из пакета. Какое уж там «разогрей картошку и свари кофе».
– Я готов!
– Книжку не забудь…
– Какую книжку?.. Ох… – я ведь опять забыл про девочку Сойку, которая будет ждать нас у рынка. И стыдно стало – перед собой, перед этой Сойкой и, главное, перед Сережкой, который обо всем догадался. Суетясь, я отыскал на стеллаже растрепанный томик – «Новые приключения великолепной пятерки».
– Положи сюда, – Сережка раздвинул пасть сумки.
– Ага… Зачем у тебя этот саквояжище? На рынок пойдем?
– Нет, просто так. На всякий случай…
И вот мы опять на улице. И утро такое… одним словом, настоящее летнее утро. Жары еще нет, пахнет влажной травой и мокрым асфальтом (проехала поливалка). Где-то по-деревенски горланит довольный жизнью петух. И даже прохожие кажутся не скучными, не озабоченными, как обычно, а такими, словно все собрались в долгожданный отпуск.
Я бодро вертел колеса, а Сережка шагал рядом и рассказывал, что к нашему дому пришел еще в восемь часов, но ждал, когда моя мама уйдет на работу.
– Вот чудак! Мама тебе обрадовалась бы!
– Да ну, неловко как-то… А когда она вышла из подъезда, я сразу ж-жик к тебе!..
– А как ты узнал, что это именно она?
– Сразу видно. Вы похожи…

Знакомыми переулками, без задержек, мы добрались до угла Кровельщиков и Кутузовской, к ограде рынка.
Белоголовая Сойка сидела на прежнем месте, мы увидели ее издалека. И она нас – тоже. Я заметил, как она вся напряглась и спрятала за спину картонную коробку.
– Сойка, привет! – небрежно сказал Сережка. Будто однокласснице. Я что-то неловко бормотнул. Она ответила шевелением губ. И глаза – сначала в землю, потом на нас. Несмелые, вопросительные… «Ох и ресницы», – вновь подумал я. Протянул книжку.
Она снова шевельнула губами.
– Спасибо… Я быстро прочитаю, – удалось расслышать мне.
– Да читай сколько хочешь! А потом я тебе еще одну принесу! Про этих же ребят! – Я это выпалил с энтузиазмом, а потом опять неловко замолчал. Про что еще говорить? Сойка кивнула и молчаливо съежилась.
Выручил Сережка. Запросто сел рядом с ней на корточки.
– Ты вдвоем с бабушкой живешь, да?
Она качнула ресницами.
– Да…
– А родители… их нету, что ли?
– Есть! – Сойка испуганно, суеверно как-то дернулась. – Есть, конечно!.. Только они не тут, а в Дорожкине. Деревня такая у города Самойловска.
– А чего же они… Ты здесь, а они там?
– Так получилось… – Сойка отвечала тихо, но без неохоты. – Папина фабрика закрылась, он тогда поехал в Дорожкино, купил там у знакомых домик. Говорит: «Буду ферму устраивать». Сперва все хорошо было, а потом нас подпалили, дом сгорел…
– Кто подпалил? – ахнул я.
– Местные. Они фермеров не любят, говорят: приехали тут, нашу землю порасхватали… А земля-то все равно бросовая была, пустошь одна…
Сойка излагала грустную историю по-взрослому, устало, но доверчиво.
– А теперь что? Все заново? – понимающе спросил Сережка.
– Ну да… Папа с мамой теперь там в сараюшке живут, пытаются дом починить. А меня сюда привезли. «Зачем тебе, – говорят, – с нами маяться…»
– Разве здесь тебе лучше?
– Они думают, что лучше… А там даже школы нет. Самая ближняя за двенадцать километров…
«Подумаешь, школа, – хотел сказать я. – Можно и дома учиться. Я вот учусь, и все нормально…» Однако не решился. Сойка рассказывала про другую, про суровую жизнь, о которой я, балконный житель, знал только из газет да из телевизора…
И все же я спросил:
– А мама с папой знают, что бабушка тебя… заставляет вот так?
Ее ресницы-гусеницы словно щекотнули меня.
– Конечно, нет! Она же… Вы не думайте, что она какая-то… неграмотная пьяница! Она всю жизнь в театре работала, контролером, с артистами знакома… и теперь у нее фантазии.
– Какие фантазии? – неласково сказал Сережка. Мол, фантазии фантазиями, а кто дал право этой контролерше издеваться над человеком!
Сойка мотнула тощими косицами:
– Ну… такие. Говорит: «Я все силы отдала этому… обществу. А общество меня сделало нищей. И сын о родной матери не заботится, занялся какой-то деревенской дурью. Да еще дочь свою мне подбросил…» Это меня… Иди, говорит, и принимай участие в добывании пропитания…
Тут я не выдержал, спросил через силу:
– Она тебя бьет?
– Еще чего! – Сойкины глаза на миг вспыхнули под ресницами. – Я бы тогда… пешком бы ушла в Дорожкино, за тыщу километров!
И здесь я понял, что эта маленькая тихая Сойка – гордая. И что в нищенки она пошла как бы в отместку бабке. Чтобы не есть даром ее хлеб. Пойти-то пошла, но попрошайничать не умеет и стыдится. А отступать тоже не хочет…
И Сережка это понял. Но не стал утешать Сойку. Поднялся.
– Ладно, Сойка… Мы скоро еще придем.
– Когда? – Она опять вскинула глаза.
– Сегодня. Ты будешь здесь?
– Буду. Мне все равно где… особенно когда книжка…

– Ты что-то придумал? – спросил я, когда мы были уже в полквартале от Сойки.
– Ничего такого… Мы ведь шастаем по всяким пустырям, а там попадаются брошенные бутылки. За день можно столько заработать, сколько ей и за месяц не подадут…
– Правильно, Сережка! А ты ведь это еще давно запланировал! Да? Потому и сумку захватил!
Он не стал отпираться:
– Ага… Но мы не будем специально за бутылками охотиться, не бойся! Это так, попутная добыча.
– Да разве я боюсь!
– Смотри, какой переулок! Почему-то называется Трамвайный.

Никаких трамваев в переулке – кривом, заросшем, с домишками и палисадниками – не было. Но он вывел нас на пригорок, где стоял заброшенный дом, похожий на маленький замок. В одном месте пригорок обрывался вниз, там среди заборов и репейников лежали рельсы и шпалы, по ним в самом деле проехал красный трамвайчик старинного вида. Сережка сказал, что это, видимо, пригородная линия, которая ведет к садам и дачам.
Он втащил меня и кресло в развалины дома, где сквозь пол рос иван-чай и темнела по углам крапива. Здесь мы нашли первую добычу – пять бутылок из-под «Столичной» и пива. Видать, местным пьяницам это место было известно. Пока Сережка обследовал закутки, шипел и шепотом ругался в крапиве, я оглядывался.
Стены были исписаны всякой гадостью, кругом полусгнившие клочья газет и мусор. Но все равно чудилась в развалинах загадочность. Солнце сквозь оконные проемы пробивалось в нежилой сумрак. Розовые цветы иван-чая светились в лучах, словно внутри их горели лампочки. Здесь был намек, ожидание чего-то необычного…
Мы выбрались наружу, пристроили сумку с бутылками на подножке кресла, у меня под ногами.
– Теперь – туда, – решительно сказал Сережка.
С пригорка видна была территория… ну, не знаю даже чего. То ли заброшенного завода, то ли каких-то баз и складов – с грузовыми эстакадами, ангарами и вышками…
– Туда, наверно, нельзя, – засомневался я.
– Почему же? Там никого нет.
– Ты думаешь, там много бутылок?
– Там много всего, – значительно сказал Сережка.
Извилистыми тротуарами Сережка скатил меня к трамвайному пути. Мы двигались сначала по траве вдоль полотна. Затем рельсовый путь раздвоился, и одна колея повела прямо к опустелым цехам и поваленным кранам.
– Разве туда тоже ходит трамвай?
– Что ты, Ромка! Смотри, рельсы совсем ржавые!
Сережка выкатил кресло на полотно этой заброшенной дороги. Меня стало потряхивать на шпалах, но не сильно – шпалы были вровень с землей. Между ними росла белая кашка и одуванчики. И вездесущие подорожники. А по краям стояли полынь и дикий укроп.
Прыгали перед нами воробьи, вскрикивали о чем-то. Мне вдруг показалось: не просто чирикают, а стараются предупредить. Может быть: «Не ходите туда, там заколдованные места»?
Два длинных бетонных цеха с пустыми окнами, с решетчатыми сооружениями на крышах двигались навстречу, наплывали, как два океанских парохода, покинутых людьми.
А Сережка молчаливо шел сзади, толкая кресло. Мне вдруг подумалось, что он не просто Сережка. Может, он – волшебник или пришелец из какого-то Зазеркалья и хочет забрать меня с собой в другой мир?.. Ну и пусть заберет, если хочет! Значит, такая судьба! Лишь бы он, мой друг Сережка, всегда был рядом…
Я спросил шепотом, не оглянувшись.
– Сережка, может, это и есть Безлюдные пространства? – Впервые я назвал их вот так, со значением. С большой буквы.
– Конечно… – Сережка сказал это беспечно, однако среди бетонных громад отозвалось необычное шелестящее эхо.
Потом цеха кончились и перед нами открылась громадная заброшенная территория. На ней там и тут виднелись причудливые технические постройки и великанские механизмы. Стояли кирпичные башни, оплетенные трубопроводами и лесенками. Темнели похожие на уснувших китов полукруглые ангары. Словно прилетевшие в давние времена и застрявшие здесь инопланетные корабли, вздымались над кустами ржавые шары с окнами, площадками и трапами. Над рельсами – кружево мостовых кранов и арок. А на рельсах – цистерны, вагонетки, товарные платформы. А еще всюду – какие-то будки, мачты, штабеля балок и ящиков, фундаменты недостроенных зданий, транспортеры, сооружения из рычагов и зубчатых колес… И все это – обвалившееся, поросшее сорняками. Не нужное никому…
Никому? Нет, оказалось, что это нужно нам с Сережкой. Мы окунулись в забытую людьми страну, словно в джунгли и скалы необитаемого острова. «Остров» окутывала солнечная тишина. Из живых существ здесь водились только воробьи да бабочки. Травы тут вымахали выше головы. Было очень много мелких желтых цветов и розового иван-чая. Пахло теплым ржавым железом, но этот запах вовсе не казался противным. Наверное, потому, что смешивался с запахом чертополоховых джунглей…
Да, безлюдно было. И все же порой казалось, что есть тут кто-то, кроме нас. Этот «кто-то» был большой и невидимый. Он снисходительно следил за двумя мальчишками, которые без спросу забрались в его владения. «Ладно уж, не жалко…» Мы ощущали присутствие хозяина и говорили полушепотом.
– Сережка, что здесь было раньше, а?
– Говорят, военные заводы. Потом они сделались не нужны, а на мирные переделать их не смогли. Вот и забросили…
– Ты же говорил, что люди уходят, а душа на Безлюдных пространствах остается…
– Ну да.
– Но на военных заводах душа не может быть добрая. Оружие – оно же для смерти… А почему тогда здесь так хорошо?
Сережка подумал.
– Наверно, потому, что душа Пространства теперь отдыхает. Может быть, она измучилась от того, что столько здесь было всего… убийственного, и нынче довольна, что все это позади… Знаешь, Ромка, я в какой-то книжке читал: «Нет более мирных мест, чем заброшенные крепости и форты, где на солнце спят старые, никому не нужные пушки…» Вот и здесь так же…
Мне такое объяснение показалось очень-очень правильным. И захотелось еще дальше в глубь пустынной страны…
Ох, сколько мы тут лазили, бродили, пробирались! Сережка даже затащил меня на решетчатую эстакаду, протянувшуюся от похожей на домну башни к полуразваленному цеху. Мы заглядывали в люки подземелий, качали скрипучие рычаги громадных насосов, старались повернуть ржавые шестерни непонятных машин…
Из бетонной будки высовывалась и уходила в землю широченная, с меня толщиной, труба. У ее изгиба, в метре от земли, приделано было колесо с ручками. Как штурвал. Я взялся за рукоятку, Сережка за другую. В трубе что-то ожило, словно хрипло вздохнул мамонт. И вздох этот отозвался под землей и, кажется, прошел по всему Пространству. Мы отдернули руки. Глянули друг на друга – перепугано. Сережка мигнул и засмеялся:
– Наверно, какой-то старый гидронасос…
– Конечно, – торопливо сказал я. А сам подумал: «Уж не рассердили ли мы задремавшего „Кого-то“?.. Ой…»
Но солнечная тишина быстро успокоила нас. И мы двинулись дальше – наугад среди зарослей, буераков и штабелей полусгнивших шпал. Кресло буксовало, Сережка усердно толкал его, я вертел колеса из всех сил, и руки у меня уже гудели от усталости.
– Сережка, ты же замаялся со мной…
– Ни чуточки… – Но дышал он часто.
– Давай отдохнем.
– Ладно… Эй, смотри, вон еще бутылка! – И он выудил из лопухов новую добычу.
Надо сказать, что здесь, в этом безлюдье, мы набрали около десятка бутылок. Сумка у меня под ногами отяжелела и брякала.
Мы устроились на бетонном блоке в тени съехавшего с рельсов товарного вагона. Неподалеку торчала из земли изогнутая железная трубка с медным колесиком крана. Из трубки капало. Сережка покрутил колесико, и ударила тугая струя. Сережка брызнул в меня, я обрадовано захохотал. Он тоже засмеялся и стал смывать с колен пятна ржавчины.
Меня-то Сережка во время путешествия всячески оберегал, а сам порядком извозился. Особенно когда лезли через широченную, метрового диаметра трубу, в которой жило гулкое эхо. Сережка тащил меня на спине, а сам полз на четвереньках.
Теперь, глядя на него, я понял, что никогда уже не смогу жить без этой дружбы.
Сережка словно услыхал меня, взглянул мне в лицо. На его ресницах дрожали брызги, и в брызгах горели искры. Я заморгал, закашлялся и ворчливо сказал, что самое время вымыть бутылки.
– Правильно, Ромка! А то кто же их примет, такие грязные!
Я подавал Сережке бутылку за бутылкой, а он мыл их под упругой струей, бултыхая внутри травяной жгут.
– Ой, Сережка! – запоздало удивился я. – Ты же говорил, что здесь никого никогда не бывает! Откуда же бутылки-то?
– Ну… может, с прежних времен…
– Ага, «с прежних»! Смотри, наклейка совсем новая.
– Правда… Знаешь, Ромка, пьяницы – они везде пролезут. Даже анекдот такой есть. Прилетают американцы на Луну, вылазят из своего «Аполлона», а на камне стоит четвертинка из-под «Московской» и рядом надпись: «Джон, ты меня уважаешь?»
Я вспомнил, что недавно держал в руках теплое яблоко Луны.
– Сережка! Я тебя сегодня видел во сне! Почти целую ночь!
– Правда?! – Он быстро сел рядом.
Я рассказал ему про все: и про свои прежние сны, и про вчерашний, где он, Сережка, превратился в самолет и мы летали среди облаков и сели у костров, которые развели чуки…
И вдруг показалось, что вся эта безлюдная территория и солнечная тишина – продолжение того сна.
Сережка слушал, не отводя взгляда. А когда я замолчал, он вдруг заулыбался так, словно что-то знал больше меня. Опустил голову, оттер с колена остатки ржавчины.
– А сон… это ведь не всегда просто сон. Это…
– Что? – спросил я с нарастающим замиранием.
– Бывает, что это… ну, вполне настоящий мир. Только он за пределами трех измерений…
Я догадался, о чем Сережка говорит. Я и сам не раз думал о таком. Про всякое думается зимними ночами, особенно в больнице, когда никак не можешь уснуть и гложет тоска по дому…
– Измерений ведь гораздо больше трех, верно, Сережка? Мы знаем только длину, ширину и высоту. А что дальше, пока никому не известно…
Сережка кивнул:
– У меня это знаешь как сложилось в голове? Ну, такое понятие… Одномерное пространство – это точка, это как бы человек внутри себя, и вот он бросает взгляд на другую точку. Получается линия… А потом человек оглядывается – и возникает ширина плоскости, двухмерность. А трехмерное пространство – это как взмах во все стороны! Когда открывается простор: и вокруг, и в небе, везде! – Сережка широко раскинул руки. И я сразу вспомнил, как он превращался в самолет.
– А четвертое?.. Четырехмерное? – спросил я шепотом.
– Это… будто вздох… – Сережка и правда глубоко вздохнул, медленно опуская руки. – Когда вбираешь в себя все… все, что близко и далеко, и вообще… все, что можешь представить… Ну, даже не знаю, как сказать… – Он сделался виноватым.
Я тоже не знал, как про это сказать. Но я понимал. И вздохнул, как Сережка, словно вбирал в себя и сон про полеты, и радость, что мой друг – вот он, рядом, и память о гулких барабанах Космоса, и эти солнечные загадочные пустоши…
– Сережка! А Безлюдные пространства… они, может быть, тоже в четвертом измерении? Когда вот этот… вздох…
– Наверно, – тихо сказал Сережка, не поворачивая головы. – Иначе трудно объяснить…
– Что объяснить? – Я опять ощутил замирание в душе.
– Всякие загадки… Например, про Заоблачный город. Вроде бы его не может быть, а он есть…
Мое замирание усилилось. Не потому, что опасность какая-то, а словно опять приблизилась необъятность Космоса. Где гудели гулкие барабаны… Сережка говорил очень серьезно.
Но я встряхнулся! Конечно, он просто придумывал новую сказку. Вроде как тогда, у Мельничного болота, про шкыдл и чук. Дал волю фантазии и расширяет здешнее Безлюдное пространство до бесконечности!
И я спрятал тревогу за дурашливым вопросом:
– А долго добираться до того Заоблачного города?
– Не очень долго. Но надо ждать ночи…
– Нам нельзя до ночи… Сережка! А сейчас сколько времени? Мама, наверно, в панике!
Только теперь я сообразил, что уже середина дня! Безлюдное пространство до этой минуты завораживало меня, а сейчас я наконец очнулся. И Сережка спохватился:
– Ох я дурак! Заболтал тебя!.. Подожди. Узнаем время…
Он поднял с земли ржавую гайку. Из разлохмаченной кромки на штанине выдернул нитку, привязал к гайке, поднял грузик над бетонным блоком. Тень от нитки упала на серую поверхность.
– Почти два часа, – сокрушенно сообщил Сережка. – Вон на сколько черта отошла от севера.
Я сказал, не скрывая досады:
– Откуда ты точно знаешь, где север?
– Чую. У меня внутри, как у птицы, что-то ощущает магнитные линии… Не веришь?
Опять он сказку сочинял?
Но я уже не злился. Мне стало неловко за свою раздражительность. И боязно: вдруг Сережка обиделся? Я пошутил торопливо:
– А у тебя нет чутья, где самый близкий телефон-автомат?
– Телефон? Поехали!
Раз – и я в кресле. «Трюх-трюх-трюх» (а бутылки: «бряк-бряк») – и мы у кирпичного домика вроде проходной будки, только без забора. Сережка подхватил меня на закорки – и в дом.
– Смотри!
На стене висел телефонный аппарат. С трубкой на крюке.
– Думаешь, он работает?
– Попробуй, – сказал Сережка.
Я, сидя у него на спине, снял трубку. В ней – гудок. Я завертел скрипучий диск.
– Мама! Это я! Ты только не волнуйся!..

«Кто-то бьется в дверь заколоченную…»

Мама, конечно, волновалась, но не так отчаянно, как я думал. Потом я узнал, что она пришла домой лишь за минуту до моего звонка и не успела перепугаться как следует.
Конечно, все равно я услышал по телефону много разного: и «я чуть с ума не сошла», и «я взгрею как следует и тебя, и твоего Сережку», и «больше носу на улицу без меня не высунешь», и «мы еще вернемся к вопросу о даче!». Но я чувствовал: сердитость у мамы не настоящая. А потом я услышал в трубке другой голос, мужской. Он долетал издалека, слов не разобрать.
– Ну, конечно, конечно! – громко отозвалась на него мама. – Так всегда! Мужская солидарность, друг за друга вы горой… – И потом уже мне: – Скажи спасибо, что со мной пришел Евгений Львович. Он за тебя всегда заступается…
– Мама, передай ему привет! – возликовал я.
– Поприветствуешь сам. Чтобы через пять минут был дома!
– Ну, мама! Нам не успеть за пять минут! Мы… не очень близко! И колесо к тому же спущено, надо подкачать!.. Вы там обедайте и спокойно идите на работу, а я приеду позже!.. Ну, причем тут режим! Могу я раз в жизни погулять от души?
– Вечером тебе будет «от души»!
Тут опять прорезался голос Евгения Львовича. Неразборчиво, но бодро. И мама сказала скрепя сердце:
– Хорошо. Но к четырем обязательно быть дома! В шестнадцать ноль-ноль я позвоню.
– Ура! – Я чуть не упал с Сережки и удержался лишь потому, что нацепил трубку на крюк.
До шестнадцати ноль-ноль мы успели столько всего! Пересекли всю пустынную территорию и выбрались на улицу между двух водонапорных башен. Они были тоже заброшенные. Старинные, похожие на крепостные. Сережка сказал, что это главный вход на здешний участок Безлюдных пространств.
– Значит, ты бывал здесь раньше?.. Ну, конечно! И телефон сразу отыскал, и все проходы знаешь!
– Не все, – вздохнул Сережка. – Эти Пространства – они ведь бесконечные. И к тому же они меняются: сегодня так, а завтра иначе…
И опять непонятно было: то ли правду он говорит, то ли продолжает сочинять свою сказку… А может, эта сказка и есть правда?
Извилистой улицей Авторемонтников мы выбрались к Потаповскому рынку и увидели Сойку. Она тихонько обрадовалась нам:
– Я уже почти всю книжку прочитала…
– А ты ела что-нибудь? – строго спросил Сережка.
– Ела… На рынке пирожок купила. Мне какой-то дяденька целых сто рублей дал, новую бумажку…
– А у нас для тебя добыча, – похвастался я. – Смотри сколько стеклотары!
– Ой… ну, зачем вы… не надо…
– Здрасьте, пожалуйста, – ворчливо сказал Сережка. – Люди старались, а она «не надо». Пошли, тут приемный пункт недалеко…
У киоска, где сдают стеклянную посуду, они откатили меня в сторону, а сами встали в очередь. И минут через двадцать вернулись с пачкой замусоленных бумажек.
– Больше тыщи! – весело сообщил Сережка.
И Сойка уже не стеснялась. Почти…
– Я эти деньги спрячу, а бабушке буду давать помаленьку. Можно теперь целую неделю не просить…
– Мы тебе еще насобираем, – храбро пообещал я. – Мы знаем места. Верно, Сережка? – И осекся. Может, не стоит болтать про Безлюдные пространства? Но Сережка отозвался беспечно:
– Само собой! А ты завтра принеси Сойке еще одну книжку.
Сойка проводила нас до угла Кровельщиков и Водопроводной. А там, когда прощались, вдруг засмущалась снова:
– Можно, я спрошу?.. Вы не знаете, что такое брашпиль?
Ну и вопросик!
– Это на корабле… – начал Сережка.
– Такая машина, чтобы якорь поднимать! – заторопился я. – А ты где про него вычитала? В этой книжке ничего морского нет, по-моему.
– Это не из книжки. Из песни… Там такие слова: «Где-то грохнула цепь на брашпиле…» Теперь я понимаю…
– А что за песня? – осторожно спросил Сережка.
– Брат сочинил. Давно еще.
– Значит, у тебя есть брат? – глупо спросил я.
– Двоюродный. Он далеко, на Сахалине. Два года назад приезжал и пел мне. Я запомнила…
Мне вдруг до рези в глазах стало жаль эту белоголовую Сойку. Я даже закашлялся. А когда мы остались вдвоем с Сережкой, насуплено сказал:
– Раньше я думал, что Золушки бывают только в сказках…
– Бывают и по правде… Только мы в принцы не очень-то годимся.
– Я-то уж точно. Про инвалидных принцев сказок нет.
Сережка сделал вид, что разозлился:
– Вот как тресну по шее! Несмотря на инвалидность!
И я почему-то обрадовался.
– Ладно, трескай! Только завтра приходи обязательно…
– Ох… завтра же суббота.
– Не можешь? – сразу затосковал я.
– Могу, только…
– Что?
– Завтра, наверно, твоя мама дома будет…
– Ну и что?!
– Наверно, она сердится на меня: «Привязался к Роме какой-то подозрительный тип, увозит куда-то…»
– А вот сейчас я тебя тресну по шее!
…Мы успели домой за три минуты до маминого звонка. И я бессовестно сообщил маме, что сижу дома уже давным-давно.
– Как тебе не стыдно сочинять! Я звонила пятнадцать минут назад!
– Ну и что?! Я в туалете был! Не срываться же!
– Вот подожди, будет тебе «туалет»…
Сережка убежал домой («Надо еще тете Насте с хозяйством помочь»), и я помахал ему с балкона. А он мне.
А когда Сережка скрылся, вдруг сразу, как ледяная сосулька, проколол меня страх: «А что, если завтра он не придет?»
Ну, завтра, может быть, и придет, а через несколько дней я ему надоем. С какой стати он должен возиться с инвалидом?
Вокруг столько здоровых мальчишек! С ними можно без забот гонять мяч, носиться на велосипедах. Гулять где душа пожелает, не таская тяжелое кресло. В том числе и по Безлюдным пространствам…
Почему я за эти два дня привык, что он нянчится со мной? Привык, словно к себе самому, к своему второму «я»! Будто он для того и родился, чтобы всю жизнь быть со мной рядом!
Он и во сне приходит, не забывает меня. А я что? Чем хорошим я могу ответить Сережке? Я же… свинский эгоист! Сегодня даже прикрикнул, когда он вез меня по шпалам: «Не тряси так!»
Нет, он не бросит меня сразу, но где-нибудь через неделю скажет, глядя в сторону: «Понимаешь, я завтра не смогу прийти. И послезавтра. Дома куча дел…»
Я чуть не заревел. Головой лег на перила балкона. И сидел так, пока не пришла мама.
Она не стала сильно ворчать на меня за дневные приключения. Была рассеяна – видимо, из-за своих каких-то забот. Мне стало поспокойнее, но все же я улегся опять совсем рано: чтобы поскорее дождаться утра и Сережки. Увижу его и спрошу прямо: «Ты со мной подружился накрепко или это так, случайность?»
Но разве про такое говорят?
А может, он опять приснится? Тогда уж точно спрошу.
Однако Сережка в эту ночь не приснился. Видел я громадные ржавые механизмы, которые лязгали шестернями, телефон, по которому никак не могу дозвониться домой, соседского кота, который хитрым голосом доказывал, что он не Пушок, а Лопушок. Враль несчастный!
Потом приснилась Сойка. Мы с ней гуляли по заросшим одуванчиками пустырям, по лопухам и кочкам, среди которых прятались мохнатые чуки. Мы собирали бутылки. Сойка была в коротком новом платьице – очень красном, с белыми бабочками. Но к платью была пришита заплата из серой холстины. Потому что Золушка. Сойка все время отворачивалась и тонким голосом пела одну и ту же фразу: «Где-то грохнула цепь на брашпиле…»
Хорошо в этом сне было то, что кресло мое ездило само собой. Подчинялось мысленным приказам. Ловко пробиралось через заросли. А потом у нас разбилась бутылка и осколок рассек мне ступню, и было совсем по правде больно. Сойка теплыми пальцами прижимала к порезу подорожник, и алые капли падали ей на белые сандалетки. И она чуть не плакала, а я смеялся несмотря на боль…
Так я со смехом и проснулся. А нога радостно болела еще несколько секунд.
Сережка пришел ровно в десять, как договорились. Он был неузнаваемый. В белой рубашке, в синих брюках с наглаженными стрелками. Кепку-бейсболку он оставил дома, а волосы были расчесаны на косой пробор – очень старательно.
Совсем другой Сережка. Я, конечно, обрадовался, но…
Зато маме он понравился. Тем более, что сразу же заявил:
– Ирина Григорьевна, вы меня извините, пожалуйста. Это я виноват, что вчера задержались.
Мама сказала, что это пустяки и что она очень довольна, что у Ромы появился такой замечательный товарищ, и так далее… Напоила нас чаем и отпустила гулять до обеда.
– Мама, до трех часов! Мы ведь поздно позавтракали!
– Ну, хорошо, хорошо… – Ее по-прежнему занимали какие-то свои заботы. Уж не сделал ли Евгений Львович ей очередное решительное предложение?
Мама помогла нам спуститься, хотя Сережка убеждал, что справится сам.
На улице он спросил:
– Куда двинемся?
– К Сойке, конечно! Я же книжку взял для нее…
– А чего ты надутый?
– А чего ты такой наглаженный! На Безлюдные пространства в этом наряде не сунешься.
– Да, если брюки извожу, тетя Настя со свету сживет…
– Вот видишь!
– Но не мог же я перед твоей мамой появится оборванцем!
– Не оборванцем, а нормальным человеком…
– Ничего! Сегодня погуляем среди цивилизации. А потом… у нас еще знаешь сколько всего впереди!
И я сразу растаял.

Сойка ждала нас не на прежнем месте, а напротив, через улицу. Там был скверик с двумя скамейками. На одной и сидела Сойка. С книжкой. Встала навстречу нам, заулыбалась. Потупилась.
Она была нынче не в мальчишечьей пыльной одежде, а почти такая, как в моем сне. Только рисунок на красном платьице был не из бабочек, а из белых листьев. И заплаты, конечно, не оказалось. И сандалетки – потрепанные, коричневые, на босу ногу.
Сережка сказал в упор, без смущения:
– Какая ты сегодня красивая. – Вроде бы и шутя, но и по правде.
Она шевельнула ресницами-гусеницами. Решилась почти на такой же ответ:
– А ты… тоже…
Я вздохнул с дурашливой ревностью (ох, совсем ли с дурашливой?):
– Лишь мне похвастаться нечем.
А Сойка… знаете, что она тогда выдала? Тихонько, но безбоязненно:
– А тебе и не надо хвастаться. Ты всегда красивый.
У меня уши – будто вмиг сварились.
– Вот не дам больше книжек, будешь знать, как глупости говорить!
Сережка поглядел на меня хитро. И вдруг:
– Сойка, пошли с нами гулять! Ты ведь сегодня… выходная?
Она сделалась как-то прямее. Взрослее даже.
– Я теперь всегда выходная. Бабушке отдала все деньги и сказала, что больше не буду… это. Никогда. Иначе пускай она покупает мне на эти деньги билет. До Дорожкина!
– Не хватит на билет-то, – заметил Сережка.
– Я знаю… но она не догадалась. Сделалась будто слабая совсем. И говорит: «Дитя мое, ты права. Я не должна…» Ой, как это?.. А! «Я не должна взваливать свою трагическую жизнь на детские плечи…» – И в глазах у Сойки то ли смех заблестел, то ли слезинки.
– Сразу видно, в театре работала, – хмуро сказал я.
Сойка потеребила платьице и полушепотом призналась:
– Вообще-то мне ее жалко…
– Понятное дело, – рассудил Сережка. – А нам тебя жалко, когда ты так… Ладно, пошли!

Мы славно погуляли в то утро! У Сережки нашлась бумажка в двести рублей, мы купили брикет пломбира. Поделили на три части. Мы добрались до Центральной площади, над которой висел изукрашенный рекламами воздушный шар. На площади был праздник «День самодеятельного творчества». Зрители, жалеючи меня, «колясочника», пропустили нас в первый ряд. Там на эстраде выступали клоуны (животики надорвешь), потом плясали мальчишки в матросской форме. Здорово плясали. Хорошо им на здоровых ногах.
Желающих подымали на высоту на воздушном шаре. Но у нас, разумеется, денег на билеты не было. Да и как оставишь без присмотра кресло?
– А хорошо бы, – прошептал Сережка. – Забраться в корзину втроем и по веревке ножиком – чик… И полетели…
«В Безлюдные пространства, – подумал я. – Или в облачные края, как на самолете во сне…»
– До Дорожкина, – вдруг шепотом сказала Сойка.

От Центральной площади мы выбрались на Калиновский бульвар, потом пересекли Тургеневский сад. Позади сада тянулась кривая улочка Садовая. Она привела нас к речке Ольховке. (Я здесь никогда не был, только слышал про эту речку.)
Ольховка текла среди кустов и косых подмытых заборов. Мы оказались на мостике из гулкого решетчатого железа. Никого здесь, кроме нас, не было. Я подвинул кресло боком к перилам.
Речка была мелкая, мутная вода с бурлением обтекала брошенные в нее автомобильные шины и торчащие бревна. Она пахла всякими отходами. Но все же было хорошо здесь, в спокойном таком месте, глядеть на быстрое течение.
– Смотрите, как затонувший корабль, – сказала Сойка.
Почти у самого моста из воды торчал угол железного ржавого ящика. Словно острый пароходный нос.
– Похоже, – согласился Сережка. И вдруг спросил: – Сойка, а ты помнишь ту песню? Ну, где про брашпиль…
Она не удивилась.
– Мотив помню. А слова не все…
– Спой, а? Ну, хоть немножко…
– Ой…
– Да чего там «ой», – от души поддержал я Сережку. – Интересно же, что за песня такая.
– Я стесняюсь, – шепотом призналась Сойка.
Сережка сказал тоном старшего брата:
– Вот смешная. Никого же кругом нет. А мы – свои.
Сойка постеснялась еще с полминуты, потом отвернулась к воде и запела тихонько, тонко и чисто.
Видимо, она вспомнила песню полностью, потому что пела долго. Мне, конечно, целиком песня не запомнилась. Но некоторые слова врезались в память сразу:

Это сбудется, сбудется, сбудется,
Потому что дорога не кончена.
Кто-то мчится затихшей улицей.
Кто-то бьется в дверь заколоченную…

А потом еще. Самое главное:

Сказка стала сильнее слез,
И теперь ничего не страшно мне:
Где-то взмыл над водой самолет,
Где-то грохнула цепь на брашпиле…

Я так и представил: в ночной бухте гремит от бешеного вращения зубчатый барабан брашпиля на корабле. Корабль пришел к кому-то на помощь, отдал якорь. А с его широкой палубы, освещенной двумя цепочками огней, взлетает легонький «L-5» – тоже спешит на выручку.
К кому? К тому, кто «бьется в дверь заколоченную»?
Мне даже зябко сделалось на миг: словно что-то такое ожидало впереди и меня.
– …Ты молодчина, – без улыбки похвалил Сережка, когда Сойка кончила петь. – И брат у тебя молодец. Такая песня…
– Только он далеко, – еле слышно отозвалась Сойка. Щеки у нее были очень розовые. Потом она сказала, что пора домой. Призналась, что хочет скорее сесть за книжку.
– У нас во дворе сарайчик есть, я там от бабушки прячусь…

Мы проводили Сойку на улицу Крылова, к ее дому – обшарпанному, деревянному…
– А сейчас куда? – спросил меня Сережка.
Мне отчаянно хотелось опять на Безлюдные пространства. Особенно после Сойкиной песни.
– Давай хоть на самый краешек, а? Туда, к башням!
Сережка не спорил. Мы быстро добрались до улицы Кузнечной, где стояли две водонапорные башни.
И я ощутил себя, словно у входа в заколдованное королевство.
– Сережка, давай туда… хоть немного. Там ведь не сразу буераки…
– Давай, – покладисто отозвался он. И покатил меня. Но не между башнями, а сбоку от левой.
– Нет, я хочу там! Как сквозь ворота!
– Там не получится. – Сережка слегка насупился.
– Почему?
– Пространство не пустит… Боится, что, если кто-нибудь войдет через главные ворота, он узнает все тайны…
Я тут же поддался Сережкиной игре:
– Вот и хорошо! Узнаем! Поехали!
– Ромка, не получится…
– Но ведь вчера-то мы проехали между башнями!
– Это же оттуда , а не туда. Сейчас ничего не выйдет.
– Докажи!
Он послушно прокатил меня между двух кирпичных громадин. За ними слева и справа потянулись заборы – высокие, с обрывками проволоки. Мы проехали метров сто, заборы разошлись, дорожка вывела к штабелям железных бочек. А когда мы обогнули эти бочки… оказалось, что опять мы на Кузнечной улице, недалеко от башен. Снаружи заброшенной территории. Словно и не входили на нее!
– Это ты нарочно мне голову морочишь! – догадался я.
– Попробуй сам, – терпеливо предложил Сережка.
Я завертел колеса. Снова – башни, заборы, бочка. Я свернул от бочек не направо, а налево. Дорожку перегородила канава с мостиком. Сережка помог мне переехать. И тут же я увидел, что канава эта – в переулке Слесарей, в квартале от улицы Кузнечной.
Сережка с виноватым видом отцеплял от глаженых штанин репейные головки. Я сказал с досадой:
– Это все потому, что ты чересчур нарядный. Пространству не нужны такие… джентльменистые.
– Да? – Сережка запрыгал на траве, сбросил брюки и рубашку, свернул их, положил мне на колени. Остался в белой майке и коричневых трусиках. Щуплый, загорелый, с засохшими царапинами. И волосы – опять как два растрепанных крыла: одно коротенькое, другое подлиннее. Прежний Сережка.
Он бегом третий раз прокатил меня между башен и долго возил среди заборов, штабелей и кирпичных будок. И в конце концов мы оказались рядом с рельсами, по которым бегал дачный трамвайчик.
– Вот видишь, – сказал запыхавшийся Сережка. Без упрека сказал. Но я сник. И вспомнил: «Кто-то бьется в дверь заколоченную…» И невольно сказал это вслух. Сережка возразил:
– Это не заколоченная дверь, а заколдованная. Даже мой ключик ее не берет…
Плоский ключик на шнурке был виден сквозь тонкую майку.
– Ром, если хочешь, пойдем в обход…
Но я уже не хотел. Как-то не по себе было.
– Пойдем лучше к Мельничному болоту… – Мне захотелось посмотреть, есть ли на песке барабан от кабеля, с которого мы прыгали во сне.
– Сегодня суббота, – смущенно возразил Сережка. – Чуки не любят, когда их тревожат по субботам. Они в это время ремонтируют мостки. Ну, тот тротуар, что от коллектора идет…
Я не стал больше ни спорить, ни сомневаться. Что-то новое – странное, но уже не сказочное, не придуманное входило в мою жизнь. Спокойно так и неуклонно. Словно и впрямь коснулось меня какое-то иное измерение… Я сделал глубокий вдох…
Пусть все идет как идет! Главное, что рядом Сережка!
– Тогда давай просто попетляем по переулкам!
Он обрадовался:
– Давай!
И мы долго бродяжничали по улочкам и пустырям окраины.
Потом Сережка доставил меня к дому. Еще от угла мы увидели, что мама стоит у подъезда.
– Я побегу домой, – заторопился Сережка. – Тетушка просила сегодня капусту купить в магазине. И надо отцу помочь рундук сколотить в сарае…
– Значит, до завтра? – спросил я с моментально выросшей тревогой.
Сережка замялся:
– Наверно, до понедельника. Завтра на огород надо…
И я вспомнил опять, что, кроме нашей общей жизни – с ее сказкой (или не сказкой) про загадочные пространства, – есть у Сережки своя. С житейскими заботами, с огородом, с неласковой тетушкой и «поддающим» отцом. И эта жизнь в конце концов могла запросто отодвинуть Сережку от меня…
Он топтался рядом, подержал меня за плечо.
– Ну, я пошел…
– Костюм-то возьми, – сумрачно сказал я. Потому что он так и гулял теперь в трусиках и майке – как многие пацаны, не озабоченные, чтобы выглядеть представительно.
– Ой… – он засмеялся, взял сверток. – Ну, пока, Ромка…
И пошел. Как-то странно пошел – словно тая и уменьшаясь в солнечном свете. Вот-вот исчезнет совсем.
И мне вдруг почудилось, что я вижу его последний раз.
– Сережка-а!!
Нет, я не закричал. Это лишь внутри меня возник такой отчаянный крик. А на самом деле я сказал одними губами:
– Лопушок…
Он оглянулся. Неужели услышал? Или догадался?.. Подбежал.
– Ромка, ты что?
Я дышал почти со слезами.
Он вдруг наклонился надо мной. Тепло прошептал мне в ухо:
– Ром, я знаю, чего ты боишься. Не бойся… Я тебя никогда не брошу… – И умчался за угол.
А я сидел пристыженный и счастливый, пока не подошла мама.


Часть вторая
Никто не разбился…

Путь в высоту

Я надеялся, что Сережка-самолет появится в моем сне. Однако всю ночь проспал без всяких сновидений.
Воскресный день мы провели с мамой. Сперва она возила меня в парикмахерскую. Я эту процедуру не терпел. Мастерицы всегда шептались между собой: «Такой симпатичненький и такой несчастный…» А со мной были приторно-ласковыми. Но пришлось вытерпеть. Потом заехали к тете Наде, которая должна была поселиться у нас, когда мама уедет в профилакторий. Тетя Надя угощала нас молоком и свежими капустными пирожками – я их люблю так, что мама каждый раз боится: «Ты лопнешь по швам».
Дома до вечера занимались мы уборкой. И я опять улегся рано. Сказал, что устал после всех дневных дел.

Я долго не засыпал. Уже и мама легла, и стихли на дворе все голоса, умолкла Гришина гитара. Ночь… Даже далекие трамваи перестали погромыхивать. Ни звука…
Но нет, один звук я различил. На балконе… Когда же это я успел уснуть? Я быстро сел.
– Это ты, Сережка?
И тут же – знакомый веселый полушепот:
– А кто же еще? Я ведь обещал быть в понедельник, а сейчас уже час ночи, воскресенье кончилось.
Он был привычный, в своей бейсбольной кепке, клетчатой рубашке и разлохмаченных у колен штанах. От него пахло теплой уличной пылью и велосипедной смазкой.
– Ромка, ты готов?..

И все было как в прошлый раз!
Лестница, велосипед, стадион… Самолет. Кабина… Старт!
И редкие огоньки города внизу. И желтое небо на севере, и розовая луна – теперь уже совсем круглая.
– А спускаться будем у болота? Чуки разожгут костры?
– Да, – отозвался Сережка из динамика. – Но не сразу. Сперва потренируйся в другом месте.
– Где?
– Вот здесь. Внизу…
К тому времени мы опять летели среди светлых облачных столбов, а землю скрывала от нас курчавая, освещенная луной пелена. Словно усыпанное хлопком поле.
– Вот на это поле и садись… Не бойся, там под туманом сразу твердая поверхность.
Я послушался. Убрал газ. Полого вел самолет вниз. Клочья тумана понеслись мимо кабины. Колеса толкнулись и побежали по чему-то гладкому. Все тише, тише. И машина замерла.
– Выбирайся, – велел Сережка.
Я откинул дверцу. Самолетные колеса прятались в клочковатом тумане. Спускаться в этот туман было страшновато.
– Трусишка зайка серенький… – насмешливо пропел динамик. И… я оказался сидящим по грудь среди облачных хлопьев. На чем-то ровном и твердом.
А Сережка – не самолет, а мальчишка – бежал ко мне, разгоняя эти хлопья ладонями. И смеялся.
Он сгреб меня, отработанным приемом кинул себе на спину, я обхватил его за плечи.
– Сережка, мы где?
– На седьмом небе! Или на двадцать седьмом, не знаю!.. Здесь Туманные луга! Хочешь погулять?
– Без кресла? Тебе же тяжело!
– Нисколечко! В тебе теперь… облачная легкость! – И он заскакал со мной, как старший брат с малышом на закорках. А в клочьях тумана мерцали искры лунного света.
– Сережка! Значит, мы на высоте?
– Еще бы! На высотище!
– Здесь тоже Безлюдные пространства?
– Конечно! Только другой слой!
– Четвертое измерение?
– Не знаю! Может, сороковое! – Он все скакал, вскидывая ноги – так, что из тумана выпрыгивали его блестящие под луной коленки… И вдруг – скользящее торможение! Словно Сережка проехался по льду.
– Ой!! – завопил я. Потому что перед нами открылся черный провал. Бездна. Все ухнуло и задрожало во мне. А Сережка осторожно качался на краю пропасти. Вместе со мной. – Упадем ведь!!
– Не бойся, Ром… Смотри, чуки внизу разожгли костры!
Я боязливо глянул из-за Сережкиного плеча. Две цепочки оранжевых огоньков мерцали далеко-далеко внизу.
– А вон и главный знак, – озабоченно сказал Сережка. В стороне от цепочек горел составленный из костров пятиугольник.
– Почему он главный? – прошептал я, замирая. Уже не от страха, а от предчувствия новой сказки.
– Потому что чуки починили тротуар… Скорей!
Сережка оттащил меня от провала. Довольно бесцеремонно ссадил со спины на твердое. И… я без всяких карабканий очутился в пилотском кресле.
– Ловко я научился? – довольно спросил Сережка из динамика.
– Ага, ловко… А что теперь?
– Запускай! Полетели…

Я вел самолет над Туманными лугами, пока Сережка не разрешил пробить облачный слой. Я опять увидел посадочные огни.
– Садись, Ромка…
Я умело, уже без опаски, посадил машину у Мельничного болота. И сразу оказался на прохладном песке. Темные мохнатые чуки бросились было прочь, но один робко задержался.
– Иди сюда, мой хороший, – сказал я ему, словно знакомому коту.
Он подковылял на лапах, похожих на корни выкорчеванного пенька. Я погладил его по косматой макушке. Чука пофыркал и заспешил прочь.
Подбежал Сережка. Встал надо мной, переступил на песке и сказал глуховато, словно издалека:
– Ромка… Хочешь теперь в Заоблачный город?
– Конечно хочу! Летим!
– Туда нельзя лететь. Надо пешком. Вон там…
Он показывал на знакомый тротуар, тянувшийся от коллектора. Теперь другой конец тротуара не прятался в темном саду. Светящейся ломаной лентой доски поднимались над черной чашей и наклонно уходили в небо. Оно стало темно-зеленым, с редкими звездами. Тротуар вдали делался тонким, как нитка, и терялся среди звезд.
– Это же очень далеко, – прошептал я.
– Не очень… – Сережка взял меня на руки. Не посадил на спину, а держал перед собой. Я левой рукой обнял его за шею.
Сережка ступил на упругие доски. За спиной у нас потрескивали костры. Я чувствовал, как чуки смотрят нам вслед.
Сережка подхватил меня поудобнее и понес. Вверх, вверх…
И скоро земля осталась далеко внизу.

Заоблачный город

Теперь это был не тротуар, а повисший в пустоте дощатый мост. Бесконечный. Узенький, шаткий, без перил. Сережка балансировал и качался на нем. И я качался – на руках у Сережки.
Но большого страха не было. Так, некоторое замирание под сердцем. Скоро все стало привычным. И чтобы показать, что мне вовсе не боязно, я спросил небрежным тоном:
– Как же они тут держатся, доски-то? Совсем без подпорок…
Земля была далеко внизу, она угадывалась там сгущенной тьмой, в которой дрожали одинокие огоньки. Внизу, вверху и со всех сторон висели просвеченные луною кучевые облака (а самой луны я не видел, где-то пряталась).
Сережке было тяжело, поэтому он ответил не сразу:
– Местами есть подпорки… Посмотри…
И правда, я тут же разглядел, что снизу из облаков торчат кое-где всякие сооружения. Иногда – решетчатые стрелы кранов, иногда – кирпичные заводские трубы или верхушки похожих на домны башен. А в двух местах я увидел светлые (наверно, мраморные) колонны – вроде тех, какие окружают греческий Акрополь…
Но, конечно, эти опоры были не по правде, а для видимости. Может, для того, чтобы путь не казался очень опасным…
Сережка споткнулся, остановился на миг.
– Ты ведь уже измучился, вон сколько идем… идешь то есть. Посади меня на доски, отдохнем.
– Нельзя здесь отдыхать, Ромка. Такое правило…
– А долго еще идти?
Я понимал, что долго. Конца у дощатого пути не было видно, он терялся в лунном мерцании.
Но Сережка вдруг отозвался весело, будто и не уставал ни капельки:
– Не-а! Еще десять шагов. Считай! Раз!.. Два!..
Я тоже начал считать – громко, обрадовано, хотя не видел, где тут может быть остановка.
– Десять! – сказали мы вместе, и сразу я заорал: – А-ай!!
Потому что Сережка прыгнул с доски в сторону! В пустоту! Жуть неизбежного падения стиснула меня. Но Сережкины ноги толкнулись о твердое. Он поудобнее перехватил меня и шагнул среди лунного тумана.
– Сережка, где мы?
– Как где? На Туманных лугах. Не узнал, что ли?
Я… да, я узнал! Сережка стоял по колено в светлом пушистом колыхании. Вокруг поднимались облачные столбы, похожие на кудлатых белых великанов и на мохнатые крепостные башни. Из-за одной такой башни выплыла наконец луна. Этакий громадный пятнисто-серебряный шар.
Сережка опустил меня с рук, я опять оказался сидящим по грудь в пересыпанном искрами тумане.
– Сережка! А почему нельзя было прилететь сюда самолетом? Как в прошлый раз!
Сережка сделался строгим:
– Потому что этот луг – перед Заоблачным городом. К Городу можно приходить только пешком. Такой здесь закон. Если нарушишь – дорога тебя не пустит.
– Как между башнями? – вспомнил я.
Сережка кивнул.
Он стоял надо мной – серьезный такой, даже отчужденный. Лицо казалось очень бледным, в глазах горели лунные точки. Но почти сразу он привычно нагнулся ко мне:
– Ну, как ты? Отдохнул?
– Да я-то что! Это ты отдохни!
– А я – уже… Давай, теперь недалеко…
И Сережа снова понес меня по Туманным лугам. Иногда он обходил черные провалы, в которых видны были ужасно далекие темные огоньки (и тогда у меня холодела душа).
Прямо перед нами возникло облачное завихрение. Оно было похоже на стометровую скособоченную шахматную фигуру. Основание фигуры медленно клубилось и впитывало лунные лучи. Я думал, Сережка свернет, но он вошел прямо в эти клубы.
Нас охватило рассеянное фосфорическое свечение. Туман был волокнистым, и эти волокна защекотали мне лицо. Я засмеялся, стал отдувать их, зажмурился. А когда открыл глаза, увидел, что мы на Бульваре.

Это был именно Бульвар – с большой буквы. Такой, о каких я читал в книжках с описаниями старинных приморских городов. Рядами стояли высоченные и развесистые дубы и липы, под ними – чугунные решетчатые скамейки. Вскидывал струи фонтан, а посреди него вздыбился черно-зеленый бронзовый конь с рыцарем на спине…
Впрочем, сначала я увидел не только Бульвар, но и весь Город – словно несколько очень прозрачных слайдов наложились друг на друга. Разглядел путаницу улиц с мостами и арками, башни и колокольни, музейного вида трамваи, бодро взбегавшие на холмы, длинное здание с куполами и колоннадами. А еще – толчею корабельных мачт и пароходных труб за парапетом набережной. И памятники на перекрестках. И речку, каскадами бегущую к морю…
Здесь не было ночи и луны, а был вечер – такой, когда солнце не спряталось, но стоит совсем низко, и лучи горизонтально пробиваются сквозь листья, зажигают в воздухе золотую пыльцу.
Вот такая картина возникла перед нами сначала. Со множеством подробностей. Сквозь деревья была видна эстрада, где музыканты в белой форме играли неторопливый вальс. Ими дирижировал гибкий офицер в пышных эполетах.
Потом картина Города растворилась в воздухе, зато Бульвар с его могучими деревьями, с фонтаном, с музыкой и публикой сделался совершенно настоящим.
Сережка усадил меня на решетчатый чугун скамейки:
– Подожди немного, я сбегаю за креслом…
– Где ты его возьмешь?
– В пункте проката! Здесь недалеко…
Я не успел ни встревожиться, ни заспорить: возьми, мол, меня с собой. Он исчез. А вдруг – навсегда? Как я тут один-то?
Но боялся я не сильно. Во-первых, верил, что Сережка вернется. Во-вторых… ну, проснусь в крайнем случае… Хотя все это мало походило на сон. Очень уж подробно, по-настоящему. Вот зеленая гусеница ползет по чугунному завитку. Вот желудь тюкнул меня по макушке и скатился на песок. (Неужели созрели желуди? Ведь еще и середины лета нет. Или здесь – иное время?)
Полузнакомый вальс все звучал за деревьями. Такой спокойный, ласковый. Я совсем перестал тревожиться и разглядывал горожан. Их было много на Бульваре. Мужчины в светлых сюртуках и клетчатых брюках, женщины в длинных платьях и шляпках с букетиками. И ребят здесь было не меньше, чем взрослых. Тоже все одетые как сто лет назад. Мальчики в костюмах с матросскими воротниками, в длинных чулках и в широких соломенных шляпах с летами; девочки в платьях с оборками и в чепчиках из кружева. Одни чинно гуляли с мамами-папами, другие резво носились с обручами и пестрыми вертушками среди публики.
Неподалеку была площадка с белой балюстрадой и скульптурой старинного трубача. С десяток мальчишек и девчонок перебрасывали там разноцветный большущий мяч. По-моему, это была всем известная игра «Вышибала». Несмотря на свой нарядный вид, играли ребята азартно, с криками, смехом и даже с переругиваниями. Вполне по-нынешнему. У мальчишек съехали чулки и сбились воротники, у девчонок развязались ленты и растрепались волосы.
Я загляделся – так же, как со своего балкона, когда на дворе играют наши ребята. Даже про Сережку почти забыл. И вдруг заметил, что девчонки и мальчишки то и дело поглядывают на меня. С чего бы это?.. Одна девочка легко скакнула через низкие перила, подошла ко мне. Остановилась у скамейки, поправила на груди голубой атласный бант, наклонила к плечу голову.
– Мальчик… – На щеке у нее была царапина, в светлых кудряшках – травинки, а глаза – того же цвета, что бант. Ну, прямо фея после стычки со злой соперницей. А голос такой чистый, словно его пропустили через специальный фильтр. – Мальчик… Вы не согласились бы поиграть с нами? В нашей группе не хватает одного человека, и силы неравные. Так обидно…
Я невольно поддался ее тону. Без всякой насмешки.
– Извините, девочка, я, к сожалению, не могу.
– Отчего же? – Она склонила голову на другой бок. – Вы не знаете эту игру? Но она очень простая, вы быстро научитесь.
– Дело не в этом, – сказал я честно. – Дело в том, что у меня не ходят ноги.
Маленький рот и глаза у нее разом сделались круглыми.
– Вы… наверно, пошутили, да?
– Отнюдь… У меня был поврежден позвоночник, и вот…
Девочка насупила брови. Медленно провела по мне взгляд – от лица до кроссовок. Я даже застеснялся, что у меня такие длинные голые беспомощные ходули. А она сказала полушепотом:
– Как жаль… – И вдруг села рядом. И я увидел, что лицо у нее вовсе не кукольное, как показалось вначале. Славное такое лицо с несколькими веснушками на курносом носу, с оспинкой на подбородке. А в зрачках – темная тревога. – Но почему же тогда вы здесь один?
– Скоро придет мой друг. С креслом на колесах…
– Простите…
Она встала, быстро пошла прочь, почти побежала. На площадке ее окружили ребята. Опять заоглядывались на меня, но сдержанно. Потом вновь началась игра, а один мальчик – такой насупленный толстячок в бархатном костюме и шляпе с георгиевской лентой – торопливо побежал куда-то. Я подумал было, что мальчишку выставили, чтобы уравновесить силы. Но он скоро примчался обратно, принес что-то вроде толстой белой свечки. С этой свечкой девочка снова подошла ко мне.
– Мальчик, возьмите это… чтобы вам не скучно было ждать друга. – (Она сказала «не скушно», на старинный манер.)
Я взял. Оказалось, это эскимо на гладкой закругленной с конца палочке. На обертке – синяя картинка: два забавных пингвина.
Вроде бы пустяковое дело – эскимо, но у меня вдруг в глазах защипало от такой вот доброты незнакомых ребят. Однако я сказал солидно (сипловато только):
– Благодарю вас.
– На здоровье… – Девочка присела в поклоне, который называется «книксен». Сделала шаг от меня. И вдруг оглянулась.
– Простите… а вы обращались к врачам?
Я сказал, разворачивая шелестящую обертку:
– Много раз… Но это неизлечимо.
– Как жаль… – Она опять шагнула. И оглянулась вновь. – Простите… но разве и Старик сказал, что неизлечимо?
Я сразу почувствовал, с каким значением сказано это слово – «Старик».
– А кто он такой?
– Как? Вы даже не слышали про Старика?!
– Я… не здешний. Я совсем недавно приехал…
– Это самый знаменитый колдун! Но не простой колдун, не сказочный, а… научный. Он лечит такие болезни, от которых отказываются врачи…
Я лизнул мороженое и вздохнул. Не объяснишь ведь этой замечательной девочке, что я совсем из других краев и, наверно, даже из другого времени. Что скоро я проснусь и…
– Мальчик, вы непременно должны сказать про Старика своим родителям! Он живет на улице Веселых маляров, дом пять.
– Спасибо, я обязательно…
Она присела опять и убежала – туда, где мелькал красно-желтый, гудящий под ударами ладоней мяч.
А я взялся за эскимо.
Вкус был… ну, прямо как в рекламе по телевидению: «райское наслаждение». И я половину порции сам не заметил как сглотал. И только тут спохватился: надо ведь оставить Сережке!.. А чего это его так долго нет? Где застрял?
Но тревожиться всерьез пока было некогда: мороженное быстро таяло. Белые капли падали мне на ноги, и я даже чувствовал кожей холодок. Это меня порадовало. Но мороженное следовало спасать, и – делать нечего – я прикончил его. Осталось только плоская палочка с черными буквами: «Компанiя бр. Сидоровыхъ».
Фамилия – как у Сережки!
Но куда же он все-таки девался? Я наконец занервничал изо всех сил. И вот тогда он появился! С креслом.
Это было старомодное сооружение с плетеной спинкой, с литыми, без накачки, шинами, без ободов для рук.
Сережка сердито сопел:
– Вот, только такой тарантас добыл. Да и то с трудом…
– Ничего! – Я ликовал в душе, что Сережка – вот он! Такой родной среди этой ласковой, но все же чужой и старомодной жизни. – Ничего, что тарантас! Так даже интереснее!.. А пока тебя не было, со мной тут… уже познакомились. Мороженым угостили. Я хотел половину оставить тебе, а оно тает, тает, а тебя все нет, нет… И теперь только вот… – Я показал палочку. – Эта «Компанiя», случайно, не твои родственники?
– Не-а… – Он со смехом взял палочку. – Ну, не беда, что ничего не осталось. Поделим это… – И сломал палочку пополам. Сунул половинку в нагрудный карман, а мне отдал другую. Ту, что со словами «…бр. Сидоровыхъ».
«Мы ведь тоже почти что „бр“. Неважно, что я Смородкин», – подумал я. И отвел глаза, потому что Сережка эту мою мысль, кажется, прочитал. Я тоже затолкал палочку в карман рубашки, а Сережке сказал небрежно:
– Эта девчонка… ну, которая угостила… она говорит, что в городе есть какой-то Старик. Что он лечит все болезни…
Сережка молчал. Я вдруг увидел, что он не просто молчит, а со странным напряжением на лице. Словно вспомнил о неприятном деле. Потом он ответил, глядя мимо меня:
– Вообще-то я знаю этого Старика…
– Знаешь? Откуда?
– Я же здесь не первый раз… Ладно, поехали!
– К нему?
– К нему…
Но я видел, что Сережке не хочется к Старику.
– Сережка, не надо. Все равно он меня не вылечит. А если и… Это же не по правде! Утром проснусь – и все как раньше…
– Это утром, – возразил Сережка хмуро и строго. – А здесь тебе разве не хочется побегать? Чтобы мы вместе…
Да, правильно! Ведь в своих снах я мог бы вместе с Сережкой гулять по Туманным лугам, по Заоблачному городу! И может быть, играть с теми ребятами на площадке. «Вот видите, мальчик, Старик – настоящий волшебник».
– Тогда поехали! Или… тебе почему-то нельзя туда?
– Это не важно… – И в два счета Сережка усадил меня в непривычное, твердое и просторное кресло.
Нам торопливо, заботливо так, уступали дорогу. У мостика через ручей с водопадом подбежали два маленьких кадета в белых мундирчиках с золотыми шнурами, в высоких фуражках.
– Позвольте вам помочь!
Сережка позволил. Он был молчалив. Я ни о чем его не спрашивал: понимал, что назревает какое-то новое событие. Доброе?! Или наоборот?..
На улице Веселых Маляров тесно стояли трехэтажные дома. Балконы почти смыкались над головами. Твердые колеса запрыгали по булыжной мостовой. Среди булыжников рос редкий овес.
Мы остановились у серого дома, к его углу примыкала круглая башня. В башне были узкие окна, а внизу – крыльцо с чугунными ступенями и с навесом на тяжелых цепях.
– Вот здесь он живет, – с ненастоящей бодростью сообщил Сережка. – Ты подожди, я сначала один…
– Может, не надо?
– Теперь уже никуда не деться! – Он шагнул к ступеням, уцепился за кованый карниз навеса, поболтал ногами: смотри, мол, я ничуть не боюсь. Оттянул на себя тяжелую дверь с кольцом и скрылся за ней, не оглянувшись.
Не было Сережки минут пять. Я тревожился, но тревога была не сильная, глухая, напополам с печалью. Не знаю почему. Прохожих поблизости я не видел, пусто кругом. День уже совсем угасал, только на гребнях крыш светились еще пятнышки солнца.
Сережка появился на крыльце. Медленно сошел ко мне. И я впервые увидел его вот таким – потерянным, со слезинками на ресницах. Он рукавом мазнул по глазам.
– Старый хрыч… Даже слушать не захотел. «Молодой человек, потрудитесь покинуть мой дом, нам не о чем говорить…» Я стою, пытаюсь объяснить, а он уши зажал и головой мотает…
– За что он тебя так?!
– А вот так… Вообще-то за дело. За то, что я оказался трусом…
– Трусом? Ты?! – Я вмиг возненавидел неизвестного Старика.
Сережка сказал, глядя мимо меня:
– Да… Ты ведь не знаешь…
Но я и знать ничего не хотел! Мой Сережка никогда не был трусом и быть не мог!
– Этот твой Старик просто выжил из ума!
– В том-то и дело, что нет. Он все на свете знает и понимает. Поэтому всегда прав…
– Прав?! А почему тогда не стал слушать?.. Ну, пусть он злится на тебя. Но ты же хотел просить не за себя, за другого!
Сережка вздрогнул. Встряхнулся
– Правда! Я же не за себя… Я просто не сумел ему сказать!.. Я сейчас!.. Я сейчас!.. – И он бросился к ступеням опять.
– Сережка, не надо!
Но он уже исчез.
Теперь я ждал его долго. Отблески солнца на крышах исчезли, небо по-вечернему засинело, поползли по теплой улице сумерки. Зажглось одно окошко, другое…
Ну где же Сережка-то?
А может, Старик что-то сделал с ним? Колдун ведь!
Мне захотелось сжать себя, зажмуриться и… проснуться. Но тут же я понял – не смогу. Ведь это значило бы бросить Сережку. Ну и что же, что во сне! Все равно…
Оставалось одно: на руках забраться на крыльцо, пролезть внутрь. Разыскать в этой колдовской башне Старика и Сережку. И будь что будет!
Я взялся за твердые шины. Кресло послушно катнулось вперед. Еще… Но левое колесо уперлось в торчащий булыжник. Я толкнул изо всех сил. Рука сорвалась, а кресло поехало вниз по улице. Сразу набрало скорость. Я не успел опять схватиться за шины, и теперь колеса вертелись так, что вмиг поотрывали бы мне пальцы. Меня трясло на камнях, и несколько раз я чуть не вывалился! И ни одного человека навстречу, хоть надорвись в крике.
Я сжал зубы.
Улица расступилась, меня вынесло на Туманный луг. Здесь была ночь, светились застывшие облачные смерчи. Кресло мчалось уже без тряски, как по лучшему асфальту. Но «асфальта» видно не было – колеса по ступицу в тумане. И вдруг туман кончился. И твердь кончилась! Я увидел черную глубину и ухнул в провал.
Я часто падал во сне, и каждый раз было страшно. Однако такого жуткого падения еще не испытывал. Вниз, вниз, вниз! Со скоростью снаряда! И даже не крикнешь – стиснуло как железом… Кресло отлетело и кувыркалось в стороне…
Скорее проснуться! Ну, скорее же!
Нет, не могу… Сейчас грянусь так, что меня не соберут ни во сне, ни наяву…
Я все же выдавил хриплое:
– А-а-а…
И луну заслонила крылатая тень. Самолет! Сережка! Он догонял меня в крутом пике…
Круглый зев открытой кабины оказался рядом, меня зацепило бортом, перевернуло. И я даже не помню, как очутился в пилотском кресле. Сами собой защелкнулись на груди ремни.
– Сережка! Выходи из пике!
– Не могу! Инерция. Возьми ручку… на себя…
Я вцепился в резиновую рукоять, потянул ее на грудь.
Изо всех сил! Но меня вместе с Сережкой-самолетом крутнуло, увлекло в обморочную спираль.
– Сережка, штопор!
– Жми правую педаль!
– Я же не могу!
– Жми, я сказал!
– Но я же…
– Жми!! Разобьемся!..
– Не могу!
– Можешь!! Иначе конец!..
Я заплакал, потому что понял – и правда конец. Настоящий! За что? Я не хочу!.. И надавил педаль. Как в старых снах про свой самолет.
Самолет-Сережка сделал еще два витка и вышел из штопора. Я надавил левую педаль, потом ослабил обе. И опять потянул к себе ручку. И ощутил, как меня вжимает в пилотское кресло: самолет по дуге переходил в горизонталь.
И вот мы уже ровно летим над каким-то полем. Я вижу, как серебрится трава. Совсем близко.
– Садись, – измученно говорит Сережка.
– Без огней? Ничего же не разглядеть, грохнемся…
– Не грохнемся, садись.
И я сажаю самолет среди высокой травы.
Тихо вокруг, только в ушах звенит. И ноги болят от напряжения. Понимаете, они болят!

Мокрая трава

Я долго сидел, прижавшись в спинке, и молчал. Сережка наконец сказал через динамик!
– Приехали. Выбирайся.
Я расстегнул ремни. Толкнул легкую дверцу. И стало страшно: вот попробую шевельнуть ногами, а они… опять мертвые.
– Выбирайся, Рома, – повторил Сережка. И ласково, и строго. – Теперь ты можешь.
Я… двинул одной ногой. Другой… Могу! Я опустил ноги из кабины. Зажмурился (и глазами, и внутри себя) и прыгнул. Упал на четвереньки. Но тут же понял: ноги живые! По ним бежали мурашки. Я ощутил ими мокрую густую траву.
Я встал. Покачался. Шагнул. Ноги слушались. И с каждой секундой в них нарастала упругая сила! Если захочу, могу запрыгать, как жеребенок! Только страшновато поначалу…
Толчок воздуха качнул меня, и оказалось, что Сережка рядом. Не самолет уже, а просто Сережка.
Он обнял меня, крутнул за плечи:
– Вот видишь! Все получилось!
А я словно немой сделался от радости.
– Пошли! – велел Сережка.
Я сделал шаг, другой… Влажные листья и стебли прилипали к ногам, это было такое счастье – чувствовать траву.
Травы раскинулись до горизонта. Они были в мелких капельках, и эти капельки блестели под луной. Луна теперь казалась очень маленькой, она быстро бежала среди клочковатых облаков.
Кое-где торчали каменные глыбы, похожие на идолов и заколдованных чудовищ. Но редко друг от друга, поэтому я ни одну не зацепил при посадке.
– Сережка, где мы?
– Не все ли равно? Главное, что ты на ногах!
– Но все-таки… здесь Безлюдное пространство? – Для меня это было почему-то очень важно.
– Конечно, – успокоил меня Сережка. – Только я не знаю, какой это слой. Занесло нас после штопора…
– Как хорошо, что ты успел меня подхватить!
– Ага! Я почуял, что ты в провале – и к окну. Грянулся пузом о раму, о стекла и сразу – лечу! И ты кувыркаешься рядом…
– Ты прыгнул прямо из башни Старика?
– С четвертого этажа…
– Вот это да!.. Старик, наверно, до сих пор сидит с разинутым ртом…
Сережка помолчал и выговорил, словно стыдясь чего-то:
– Не думаю… Мне кажется знаешь что? Скорее всего, Старик это все и подстроил.
– Зачем?!
– Ну… решил помочь тебе, а открыто это делать не хотел.
– Ничего себе помощь!
– А разве нет? – виновато рассмеялся Сережка. – Ведь ты же встал на ноги…
– Это я с перепугу!
– А перепуг-то благодаря Старику! Я ему как раз говорил про тебя, а он сидел насупленный, не отвечал, и вдруг…
– А если бы я не сумел нажать на педаль?!
– Значит, Старик знал, что сумеешь…
Не хотелось м

Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:22
Две палочки

Я проснулся и несколько секунд чувствовал, будто в моей руке рука Сережки.
Другое ощущение держалось дольше – гудящая усталость в ногах. Я не сразу понял, что это уже не сон. А понял – и обмер от радости: раз гудят, чувствуют, значит… И шевельнул ногами. Вернее, попробовал шевельнуть. И тут пропало все – и усталость, и сами ноги. То есть стало привычно казаться, что их нет.
«Сейчас разревусь!» Я уткнулся лицом в подушку… А какой смысл плакать-то? Мало, что ли, я уже слез пролил на больничных койках и дома?
Я полежал, подышал тихонько и почувствовал, как горе уходит. Что ни говорите, а все-таки мне повезло! Ведь во сне-то я стал здоровым! И снова будет ночь, и снова мы с Сережкой пойдем по Туманным лугам и, может быть, опять окажемся в Заоблачном городе – таком красивом, таком загадочном…
Вошла мама. С этого дня она была в отпуске и собиралась в профилакторий. А перед отъездом, как известно, масса хлопот.
– Вставай и завтракай без меня, я стираю… Дай-ка и рубашку твою выстираю. Почему она у тебя такая мятая и в мусоре? Трава какая-то прилипла… – (В самом деле, почему?) И в кармане сор… – Мама вытряхнула на одеяло плоскую желтую палочку. С мелкими черными буквами!
Белый свет поплыл вокруг меня.
– Мама, не выбрасывай!! Дай!..
Палочка – длиной с мизинец. Один конец закругленный, другой обломан. И отпечаток на свежем дереве: «…бр. Сидоровыхъ».
– Собираешь всякую дрянь, – вздохнула мама. А я стиснул плоскую лучинку в кулаке. Кулак прижал к груди. А сердце там: бух!.. бух!.. бух!.. Словно эхо гулких барабанов Космоса…
После этого я все утро жил как во сне. Вернее, в полуобмороке. Вроде бы все делал как надо: отвечал на мамины вопросы, умывался, разогревал гречневую кашу, жевал ее… Но мысли были об одном: скорее бы пришел Сережка!
И он пришел! Веселый такой, чуть запыхавшийся.
– Здрасте, Ирина Григорьевна! Ромка, привет…
Мама заулыбалась – Сережка явно ей нравился, хотя сегодня явился он не в «парадном виде», а обычный, слегка растрепанный.
Я молча потянул его в свою комнату.
– Садись…
Он послушно сел на край моей постели, понял что-то. Я разжал кулак. Палочка лежала на ладони буквами вверх.
Сережка с полминуты смотрел на палочку, и лицо его делалось все строже, тоньше как-то. Даже красивее.
Потом он запустил два пальца в свой нагрудный карман и достал такую же плоскую лучинку.
Мы не сговариваясь соединили обе палочки. «Компанiя бр. Сидоровыхъ» было написано на них.
Сережка чуть улыбнулся, поскреб своей щепочкой подбородок и глянул мне в глаза: «Ну, вот видишь! Теперь ты все знаешь…»
Гулкие барабаны Космоса снова зазвучали во мне.
– Значит, не сон? – шепотом сказал я.
– Значит…
– А почему ты сразу не объяснил?
– Ну… – Он опять заскреб подбородок. – Я думал, вдруг ты не поверишь, если узнаешь раньше срока… Да я ведь намекал!
– Когда?
– Да тыщу раз! Объяснял, что сон бывает не просто сон, а переход в другое пространство…
Да, правда. Но тогда… Однако спросить о себе сразу я не решился. Спросил про другое – и с легкой опаской:
– Сережка, ты кто?.. Инопланетянин?
Он округлил глаза, белесые ресницы растопырились.
– Я?.. Ты с какой печки упал? Я – Сережка Сидоров с улицы Партизанской. И больше никто… Просто мне повезло: забрался однажды на эстакаду и нашел дорогу в Заоблачный город…
– Я не про Город. Ты умеешь превращаться в самолет!
Сережка пфыкнул губами. Скинул кроссовки, сел на моей тахте по-турецки. С подчеркнуто небрежным видом.
– Подумаешь! Да это каждый пацан сможет, если приспичит… Ну, не каждый, но многие… Я же объяснял – это с перепугу!
– Не ври, что с перепугу… Разве ты каждый раз пугаешься перед тем, как превратиться?
– Теперь-то нет, конечно! Теперь это просто… Ты тоже сможешь научиться, если захочешь.
Горькая печаль накатила на меня. И я спросил наконец и о том, что мучило:
– Но если это не сон, если все по правде… тогда почему там я хожу, а здесь не могу?
Сережка сразу затуманился. Спустил с тахты ноги:
– Я не знаю… Наверно, это зависит от Старика. Там он решил тебе помочь, а про тут не подумал. Что ему до наших забот? Они ведь просто капелька среди всех его космических проблем… А может быть, есть и другая причина…
– Какая?
– Может быть, Старик не всесилен. В том пространстве сумел тебя вылечить, а до нашего его сила не достает…
– Сережка… а он кто?
– Не знаю, – сказал Сережка неохотно. – Он изучает Безлюдные пространства и, кажется, даже управляет ими. То есть не совсем управляет, но пытается там что-то переделать… какие-то структуры… Он сам такая же загадка, как эти пространства.
– А они… Пространства эти… Сережка, они зачем?
Сережка опять сел по-турецки – ноги калачом. Но уже не с дурашливым видом, а серьезный такой, будто маленький мудрец.
– Это, наверно, неправильно спрашивать: зачем?.. А зачем Земля, звезды? И все на свете?.. Оно есть, вот и все. И эти Пространства – тоже… Старик говорил, что сейчас они отдыхают. Как поля…
– Какие поля?
– Ну, когда идет весенний сев, не все поля засевают, некоторые оставляют, чтобы земля отдохнула! Называется – пар… Старик объяснял, что и пространства в разных измерениях должны отдыхать от людей. Тем более, что люди постоянно делают глупости: воюют, природу портят… Второй раз пустынные пространства вредных людей на себя не пустят. Знаешь почему? Потому что каждое Безлюдное пространство сделалось живым. Люди ушли, а оно как бы сохранило человеческую душу…
– Да, ты говорил…
– Ну вот! Злых людей Пространство будет отталкивать!
– Сережка! А нас-то почему башни не пускают в проход между собой? Ведь от тебя и от меня – никакого зла…
– Дело не в нас. Просто главный вход заперт для всех. Чтобы люди там раньше срока не разгадали тайны.
– Какие?
– Кабы знать…
Мне отчаянно захотелось опять туда, на заброшенную заводскую территорию, с ее дремлющими нераскрытыми тайнами.
И как раз мама заглянула в комнату.
– Милостивые государи! Я не буду возражать, если вы отправитесь на прогулку. Сейчас придет Надежда Михайловна, и мы займемся генеральной уборкой.
– Мы можем помочь! – героически предложил Сережка (вот уж усердие не по разуму!).
– Конечно, можете! Самая лучшая помощь, если вы исчезнете из дома до обеда и не будете путаться под ногами.

Сначала мы отправились к Сойке – я взял для нее «Остров погибших кораблей» (она ведь любит про море).
На крыльце бревенчатого, осевшего в землю Сойкиного дома стояла седая старуха в засаленном бархатном халате. Она была похожа на актрису-пенсионерку, которая на старости лет приохотилась к выпивке. Сразу ясно – Сойкина бабушка.
Сережка бесстрашно сказал:
– Здрасте! Сойка дома?
Старуха глянула на нас с горделивой скорбью:
– Да, молодые люди, да! Моя девочка дома. Но общение с ней, к сожалению, невозможно. Врач признал у нее корь. Моя кормилица схватила инфекцию, когда пыталась добыть для меня кусок насущного хлеба… А теперь нам не на что даже купить лекарство…
Она явно врала. Но Сережка деловито сказал:
– Давайте рецепт.
Мы лихо смотались в аптеку. У Сережки и у меня нашлись кое-какие деньги, на таблетки и порошки хватило. Мало того, мы у лоточницы на углу Сварщиков и Паровозной купили желтый банан. И отдали его Сойкиной бабке вместе с книгой и лекарствами.
Отставная театральная контролерша благодарила нас величественно, как народная артистка. Мы обещали заглянуть завтра и наконец отправились туда, куда так стремились моя душа…
По правде говоря, я был даже доволен, что Сойки нет с нами. Жаль, конечно, что она заболела, но… зато никто не помешает нам с Сережкой быть вдвоем и говорить о самом главном – о тайнах Безлюдных пространств и о полетах в заоблачных мирах.
Чтобы успокоить совесть, я сказал:
– Корь – это ведь не очень опасно. Только красная сыпь появляется, и надо, чтобы в комнате не было много света. Я болел, знаю…
Сережка промолчал. Он, кажется, читал все мои мысли.

Мы прошли на заброшенную территорию в обход башен и опять оказались в стране уснувших механизмов, замерших локомотивов, пустых цехов и ржавых эстакад. Опять – звенящая тишина, бабочки, чертополох и розовый кипрей выше головы.
Мы находили удивительные вещи.
В каменной будке тихо качался большущий – от пола до потолка – маятник с чугунным, изъеденным оспинами диском. Качался сам собой, без всякого механизма и гирь.
– Не трогай, – прошептал Сережка, когда я хотел коснуться толстого стержня. Я отдернул руку.
Потом мы увидели бетонную трубу – с метр в поперечнике и метров пять длиной. Труба наклонно лежала на подпорках с поржавевшими роликами и была похожа на громадный, нацеленный в небо телескоп. Мы заглянули в трубу снизу… и разом ойкнули. Небо, которое виднелось в трубе, было темно-синим и звездным! Среди звезд неспешно проплыл светящийся диск. Летающая тарелка?
Мы говорили вполголоса, и ощущение, что что всюду с нами ходит кто-то третий – молчаливый хозяин, – не оставляло нас…
В просторных цехах с пробитыми крышами и сводчатых ангарах чуткое эхо повторяло наш самый тихий шепот. А рупор-динамик на решетчатой мачте сварливо сказал:
– Московское время четырнадцать часов. Передаем последние известия… Обедать не пора, а?
Мы даже присели.
По знакомому телефону в кирпичной будке я позвонил маме, сказал, что мы гуляем по окрестным переулкам, немного увлеклись и поэтому опоздаем к обеду. Мама не рассердилась.
Мы выбрались на просторную, в белых зонтичных цветах лужайку, Сережка закатил меня с креслом в тень пробитой цистерны, а сам сел напротив – на вросшее в землю вагонное колесо.
И тогда я сказал то, что раньше никак не решался. Потому что, если Сережка откажется, значит, никаких Туманных лугов, и Заоблачного города, и Старика – ничего нет. Сломанная палочка – разве доказательство?
– Ты можешь прямо сейчас… вот здесь… превратиться в самолет?
Сережка отозвался совсем обыкновенно:
– Превратиться-то – пожалуйста. Только взлететь нельзя, мало места. Да и опасно – увидят…
– Не взлетай, просто превратись! Хоть на секунду!
Он вскочил, отбежал… И появился над соцветиями-зонтиками бело-голубой самолет! С блестящими лобовым стеклом, с надписью «L-5» и белой морской звездой на борту. И с такой же звездой на стабилизаторе – голубой в белом круге. И все это – в один миг, бесшумно, только воздух качнулся, пригнул траву.
А потом – опять настоящий Сережка. Бежит ко мне, смеется:
– Ну как?
– Чудо!.. Сережка, но если это были не сны… тогда, в те ночи… то…
– Что?
– Значит, когда мы летали, меня в постели не было?
– Не было.
– А если бы мама вошла ночью в комнату?
Сережка сдвинула бейсбольную кепку на лоб, заскреб затылок:
– Вообще-то я кой-какие меры принял. Чтоб она спала покрепче. Сказал одно заклинание, которое в школе у Старика выучил…
– Какое там заклинание, если мама почует, что со мной что-то не так!
– Да-а… Это я дал маху. Вот бестолочь…
– Ну, ничего, – утешил я Сережку. – Мама скоро уедет. А тетя Надя по ночам спит как убитая…

Самостоятельная жизнь

Мама перед отъездом оставила мне тысячу наставлений, велела неукоснительно выполнять режим дня и беспрекословно («Слышишь? Бес-пре-ко-словно!») слушаться Надежду Михайловну. И обещала звонить каждый вечер. Евгений Львович на такси увез маму на вокзал. А мы с тетей Надей остались вдвоем.
Она была полная, добродушная. Стеснялась спорить со мной, когда я хотел сделать что-нибудь по-своему. Только качала закутанной в клетчатую косынку головой:
– Ох, Ромушка, гляди, узнает мама, попадет нам обоим…
Сережка появлялся каждый день, а иногда и оставался ночевать. До сих пор это время у меня в памяти как солнечная и лунная карусель. Днем – путешествия по окраинам, ночью – полеты…
Иногда мы забегали к Сойке. В дом к ней было нельзя, карантин. Мы передавали ей в форточку книжки и пакетики с карамелью, она улыбалась, нерешительно махала ладошкой. Бабка ее, стоя на крыльце, величественно говорила:
– Какие преданные кавалеры. Шарман…
По-моему, она была немного сумасшедшая.
Гуляли мы с Сережкой до пяти часов (в этот час обязательно звонила мама: тут уж будь дома как штык). Маму я уверял, что живу дисциплинированно и по распорядку. Да, гуляю с Сережкой, но в меру. Что ты, мама, никаких приключений!
А Сережка между тем за два приема научил меня плавать. За городом, на Платовском озере был малолюдный пляж, и там Сережка затаскивал меня в прогретую жарким солнцем воду:
– Не бойся, работай руками. Ноги при плавании не обязательны, главное – не выдыхай до конца воздух…
Я тихонько вопил от восторга. И… плыл.
Несколько раз я был у Сережки дома. Видел отца и тетку. Тетка – деловитая, молчаливая, но, по-моему, не сердитая. А отец – тоже неразговорчивый, тихий и как будто виноватый – все время возился с какой-нибудь домашней работой. Со мной ни о чем не говорил, только неловко улыбался…
По ночам улетали мы на Туманные луга или на поле, где стояли каменные идолы и чудовища. Это была древняя степь какого-то исчезнувшего народа. Самое настоящее Безлюдное пространство. Я любил подолгу ходить среди травы и камней. Просто ходить. Это была такая радость…
А через неделю наша с Сережкой счастливая жизнь нарушилась. Ночью у тети Нади схватило живот, она промаялась до утра, а когда я поднялся, не выдержала:
– Ох, Ромушка, беда-то какая… «Скорую» надо, а то помру. Наверно, аппендицит.
Делать нечего, я набрал на телефоне «03». Там, конечно, сперва: «Мальчик, не хулигань, знаем мы эти шуточки». Потом все-таки спросили наш номер, перезвонили и через час приехали. Тетя Надя еле шевелила губами:
– Ромушка, скажи маме, чтобы приезжала, а то как ты тут один-то…
Но я к тому времени был не один, уже появился Сережка. Часа через два он умело дозвонился до больницы, узнал, что у Надежды Михайловны Соминой не аппендицит, а воспаление кишечника и что сейчас ей лучше, опасности нет, но полежать придется недели две.
– Полетел мамин отпуск, – вздохнул я.
– Ромка, а почему полетел? Разве мы одни не проживем? Я могу совсем перебраться к тебе.
Это была мысль! Но…
– Ох, а мама потом все равно узнает…
– Но это же потом! Она увидит, что все в порядке, и не рассердится. Разве что для вида…
«В самом деле, – подумал я. – Даже обрадуется, что я такой самостоятельный!»
Но самостоятельный был, конечно, не я, а Сережка. Я только и делал, что слушался его. Мы ездили на рынок и в магазин, готовили завтраки и обеды, мыли посуду, каждый день вытирали пыль в комнатах. И успевали побывать в больнице – отвезти для тети Нади передачу с фруктовым соком (остальное было запрещено). Заглядывали и к Сойке.
Сережка оказался гораздо строже тети Нади, все время находил какое-нибудь домашнее дело, и времени для приключений у нас почти не оставалось. Это днем. А к вечеру мы так выматывались, что летать уже не хотелось. Ляжем в моей комнате (я – на тахте, Сережка – на раскладушке), поболтаем немного – и в сон…
Маме я голосом примерного мальчика сообщал каждый раз, что все у нас «в самом замечательном порядке, отдыхай спокойно».
– А где Надежда Михайловна?
– Ушла сдавать молочную посуду.
– Почему она обязательно уходит, когда я звоню? То в магазин, то к себе домой, то еще куда-то…
– Ну… у нее такой распорядок. Тоже режим дня.
На четвертый день мама не выдержала:
– Вот что, голубчик! Ты, наверно, что-то натворил, и Надежда Михайловна уходит нарочно, чтобы не выдавать тебя. Я ее знаю: и врать не хочет, и тебя жалеет.
– Да ничего я не натворил! Честное слово!
– Попроси ее завтра в пять часов быть дома обязательно.
Вот и все! Куда денешься? Можно протянуть еще сутки, но это будет сплошная маята, ожидание маминого негодования.
– Что ты там сопишь в трубку? А?.. Ро-ман…
– Мам… я уж лучше сразу признаюсь…
И признался.
Ох что было! И какой я бессовестный обманщик, и от интерната мне теперь не отвертеться никакими способами, и не будет мне прощения до конца жизни, и…
– Ну, мама! Ну, я же хотел, чтобы ты отдыхала спокойно!
– Я совершенно спокойна! Потому что сию минуту иду на станцию и утром буду дома!
– Господи, да зачем? Мы с Сережкой тут управляемся совершенно отлично! И еду готовим, и деньги экономим, и…
– Передай своему Сережке, что вздрючка вам будет одинаковая! По первому разряду!
Я передал тут же: Сережка стоял рядом.
– Подумаешь, – вздохнул он. – Мамина вздрючка не страшная…
Он словно забыл, что мама-то – не его. Или не забыл, но все равно… Вспомнил, как был когда-то Лопушком?
– Мама, не надо приезжать!.. Ну, позвони тете Эле, пусть она с Ванюшкой у нас поживет!
– Тетя Эля на даче! У нее-то есть полная возможность отдыхать по-человечески!
Мама велела нам запереться, никому не открывать, не высовываться из квартиры и ждать ее возвращения. «И уж тогда я поговорю с тобой как полагается!» Запищали короткие гудки.
– Вот так… – Я поник, будто приговоренный преступник.
– Обойдется, – отозвался Сережка. Не очень, правда, уверенно. – Я вызову огонь на себя…
– У мамы хватит огня на двоих.
– Лишь бы не сказала, чтобы я больше здесь не появлялся…
– За что?! – взвился я. – За то, что ты со мной нянчился?!
Он ответил еле слышно:
– Не нянчился, а дружил.
– Если она что-нибудь… я тогда… куда-нибудь… Вместе с тобой! В самое дальнее пространство, навсегда!
– От мамы-то? – грустно усмехнулся Сережка.
Мы с полчаса сидели молчаливые и подавленные. И вдруг опять затрезвонил телефон.
– Здравствуйте, Рома! Это вас беспокоит Евгений Львович. Мне только что звонила ваша мама и обрисовала, так сказать, ситуацию… Она в большом расстройстве…
– Ну и зря, – буркнул я.
– Совершенно с вами согласен! Понимаю, что вы вполне могли бы вести самостоятельный образ жизни. Но мы должны учитывать свойства женского характера. Поэтому возник такой вариант: что если мне поквартировать у вас, пока Ирина Григорьевна отдыхает? Разумеется, если вы не возражаете…
Конечно, я не возражал! Вариант был не самый приятный, но все же лучше, чем завтрашнее возвращение мамы.
И Сережа вроде бы обрадовался:
– Вот и ладно. А то тетя Настя уже ворчит, что я от дома отбился.
– Но приходить-то будешь? – всполошился я.
– Каждый день!
Евгений Львович перебрался к нам в тот же вечер. С «командировочным» чемоданчиком. Вел себя очень скромно. Опять сказал, что верит в мою самостоятельность, но мужчины должны уступать женщинам в их слабостях. Заявил, что ни в коем случае не ляжет на мамину кровать, будет спать на раскладушке.
– Я ведь, Рома, человек неприхотливый…
Сережа торопливо попрощался и убежал.
А я в тот же вечер убедился, какой замечательный человек Евгений Львович.
Раньше я относился к нему прохладно. Поведение его казалось мне наигранным. А теперь я понял: просто у него такое воспитание, такие манеры. И что ни говорите, а он спас меня сегодня.
Перед ужином он сходил на вечерний рынок, принес помидоры и научил меня делать с ними вкуснейшую яичницу. «По-испански!» Потом заварил очень душистый чай. «Учитесь, Рома, чай – это совершенно мужское дело». А после ужина сели мы за шахматы.
Сережка в шахматах был слабоват, и я соскучился по настоящей игре. А сейчас отвел душу. Правда, не выиграл ни разу, но зато Евгений Львович показал мне два интересных дебюта…
Перед сном он зашел ко мне, присел в бабушкино кресло, мы слово за слово разговорились о всяких делах. Евгений Львович вспомнил, как был мальчишкой, как они с ребятами из просмоленного картона смастерили индейскую пирогу и потерпели на ней кораблекрушение во время грозы и ливня.
– Но все обошлось без драматических последствий, все умели плавать… Кстати, Рома, вы не пробовали учиться плаванию? Я понимаю, что… известные обстоятельства… они затрудняют дело, но тем не менее.
– А я умею! Меня Сережка научил недавно!.. Ой, вы только не проговоритесь маме…
– Ни в коем случае… А что за Сережка?
– Но вы же его видели! Сегодня!
– А! Выходит, вы хорошие приятели? А я, признаться, думал, это случайный мальчик, сосед со двора…
– Почему вы так решили?!
– Ну… по правде говоря, мне показалось…
– Что?! – насторожился я.
– Да ничего. Я, видимо, ошибся… Показалось, что у него с вами мало общего. Почудился, так сказать, недостаток интеллигентности в облике этого молодого человека…
А какой у Сережки облик? Самый для меня хороший – Сережкин!
Я сказал очень твердо:
– Евгений Львович, внешний вид тут ни при чем. Сережка – мой лучший друг. Вернее – он единственный.
– Понимаю вас, Рома. Извините… Но вы неправы в одном: Сережа, возможно, ваш лучший друг, но не единственный. Вам не следует сбрасывать со счетов меня… Спокойной ночи, Рома.
– Спокойной ночи…

Утром Сережка появился рано. Евгений Львович только еще приготовил завтрак (я бессовестно проспал).
– Ромка, привет! – И Евгений Львовичу: – Здрасте…
– Здравствуйте, молодой человек. Позавтракаете с нами?
Сережка не отказался. Охотно умял свою порцию салата и пшенную кашу с тушенкой. Но завтрак прошел в молчании.
Потом я и Сережа отправились на озеро. Я крутил колеса, Сережа топал рядом. И вдруг сказал:
– Как-то странно он ко мне приглядывался…
– Кто?
– Этот… Евгений Львович.
– Он тебе не нравится, да?
– Ну, почему не нравится? Не знаю… Мы же совсем не знакомы.
– По моему, он хороший дядька.
– Тебе виднее… – Это у Сережки прозвучало примирительно. И все же я почуял: что-то здесь не то.
Но потом было озеро, брызги, горячий песок. Счастье…
А вечером, за ужином, Евгений Львович обронил:
– Гуляли с вашим другом?
– Естественно…
– Кстати… кто его родители?
– Не все ли равно? – Я малость ощетинился.
– Да нет, я без всякого умысла. Просто из любопытства…
– Мамы у него нет. А папа… он, по-моему, плотник. Ну и что?
– Абсолютно ничего, почтенная и древняя профессия, сам Иисус Христос был плотником… Только посоветуйте Сереже – чисто по дружески – не втягивать воздух, когда он ест помидорные ломтики. Из-за этого летят брызги, и… ну, вы понимаете.
Я сказал напрямик:
– Евгений Львович! Почему вы его невзлюбили? Так сразу!
– Я? Бог с вами, Рома! Я готов согласиться, что у вашего друга масса достоинств. Но меня тревожит вот что…
– Что «вот что»?
– Мне кажется, вы слишком подчинены его влиянию. Это при вашем-то развитии! Ваш интеллект не должен быть закрепощен.
– Я нисколько не подчинен! Наоборот! Сережка, что я скажу, то и делает! Даже не знаю почему!..
– Это внешне, Рома. А по сути дела…
– И по сути! И по-всякому!.. Вы же его совсем не знаете!
В самом деле! Знал бы он, что умеет Сережка!
– Ну, хорошо, хорошо. Простите ради Бога! Я не коснусь больше этой темы, раз она вам неприятна.
Я промолчал: в самом деле, мол, неприятна, учтите это.
Он, однако, не учел:
– Впрочем, несмотря на внешнее отсутствие просвещенности, внутри у этого мальчика чувствуется нечто…
– Что именно?
– Трудно сказать… например, какие у него глаза! Он просвечивал меня как рентгеном.
По-моему, нормальные были у Сережки глаза. Зеленовато-серые, добрые. Меня он никогда ими не просвечивал. Я так и сказал. Евгений Львович добродушно засмеялся:
– Ну и ладно. Ваша преданность дружбе делает вам честь. И ваше доверие… Вы, кажется, дали ему ключ от квартиры?
– Вовсе нет! Почему вы решили?
– Но утром Сережа появился без звонка.
Тогда засмеялся и я:
– А у него свой ключ! Волшебный! Походит ко всякому замку! – И это была правда.
Больше мы о Сереже не говорили и вечер провели как добрые знакомые, за шахматами. И я выиграл одну партию из четырех.
В общем, все было не так уж плохо. И мы с Сережкой жалели только, что нельзя теперь летать по ночам. Евгений Львович – не тетя Надя, спал чутко, вставал ночью по несколько раз. И Сережка говорил, что «сонное» заклинание вряд ли на него подействует.
Но случилось так, что выпала нам свободная ночь! Как-то вечером Евгений Львович предложил:
– Рома, не могли бы вы пригласить Сережу переночевать у вас? Дело в том, что у меня нынче дежурство в институте, и оставлять вас одного… сами понимаете…
Ишь ты! Когда приспичило, забыл и о Сережкиной «неинтеллигентной» внешности и о «влиянии» на меня.
– Хорошо, – отозвался я сухо. – Возможно, он согласится.
А в душе возликовал!

И вот, как раньше, помчались мы к школьному стадиону – нашей взлетной площадке. Все было чудесно!
Случилось одна только маленькая неприятность: на полпути слетела с педальной шестерни цепь.
Сережка посадил меня в траву, перевернул велосипед и стал натягивать цепь на зубчики. Тихонько чертыхался.
А мне было хорошо. Я сидел, привалившись к штакетнику, и слушал ночных кузнечиков. За спиной у меня, через дорогу, был сквер, там громко журчал фонтан – его забыли выключить на ночь. Я завозился, чтобы оглянуться: видно ли струю над кустами? Если она высокая, то должна искриться под фонарем.
Сережка вдруг быстро сказал:
– Ромка, смотри! Двойная звезда, летучая!
– Где?
– Да вот же, правее антенны… Не видишь?.. Ну, все, улетела… Два таких огонька были. Может, НЛО?
Он как-то чересчур громко и возбужденно говорил. А я пожал плечами. Подумаешь, НЛО! Мало мы разве видели всяких чудес?
– Готова цепь-то?
– Поехали, Ромка!
Полеты в эту ночь были хорошие, но от прежних ничем особенно не отличались. Поэтому не очень запомнились. Зато запомнился разговор, когда мы уже вернулись и легли.
– Сережка! Безлюдные пространства – он сказочные?
– Это как посмотреть… – Сережка зевнул.
– Я вот о чем! Наверно, их кто-то придумал! Вместе со сказками. На каждом – своя. Так здорово придумал, что они появились на самом деле… А потом сказка кончилась, и Пространства остались…
Сережка хмыкнул:
– А заводская территория? Там тоже, что ли, сказка была? Танк делали, чтобы людей утюжить…
Я сник. Лопнула моя теория. Сережка сказал задумчиво:
– Хотя, конечно, бывают и придуманные Пространства.
– Вот видишь!
– Да… Есть люди… выстраиватели таких Пространств.
Он так и сказал – не «строители», а «выстраиватели». И мне почему-то неуютно сделалось. А Сережка – дальше:
– Ромка, они ведь всякие, эти люди. И придумывают всякое…
– Какое «всякое»?
– Вранье, например… Притворится человек хорошим, а сам все время врет. И вокруг него целое пространство… обманное.
– Ты… это про Евгения Львовича, что ли?
Сережка сел на скрипучей раскладушке:
– Ромка… это не мое дело, я понимаю. Но вот он женится на твоей маме…
– Ну и что?
– Если не хочешь слушать, скажи.
– Нет, говори! – Я тоже сел.
– Он женится, а потом разведется… И сразу: «Размениваем квартиру! На две части!» Ему ваша жилплощадь нужна, вот и все!
Я даже задохнулся! Конечно, Евгений Львович и Сережка не терпят друг друга, но додуматься до такого!..
– Ты… что, из провала свалился, да? Он любит маму!
– А если любит…
– Что? Говори!
– Я не знаю, Ромка… Получается, будто я шпион и доносчик. А если не скажу – тогда будто тебя предал…
– Что случилось-то?! Не тяни резину!
– Наверно, не надо было мозги тебе пудрить с этой двойной звездой. Надо было, чтобы ты сам увидел. А я испугался…
– Чего испугался?
– Что ты заметишь… Ромка, если человек на ночном дежурстве, почему он тогда гуляет с какой-то теткой?
Я сдержал всякие вскрики и расспросы. Помолчал. Подумал.
– Ну и что?.. Сережка, может, он просто сотрудницу с кафедры домой провожал. Потому что поздно и она боится…
– Ага, провожал… – У Сережки прорезались какие-то злые, «уличные» нотки. – А на фига тогда лапать и целовать?.. А как услышал меня – сразу за угол… Может, думаешь, что я его не узнал, перепутал? Или вру?
Я понимал, что он не врет. И не знал, что сказать.
– Сережка, да ну его к черту. Давай спать.


Автор: Римма Файзулина Май 4 2010, 22:23
Золотые сережки

Мне и в самом деле стало наплевать на этого человека. На Евгения Львовича. Но я ни разу не подал вида, хватило ума. Только в шахматы с ним играл реже и разговаривал меньше. Он поглядывал виновато, но с вопросами не лез. Наверно, думал, что я обижен за Сережку.
И жизнь шла по-прежнему. И дождались мы приезда мамы.
Вот тут, в этот день, стало мне скверно. Когда я увидел, как он ходит вокруг нее, этакий влюбленный джентльмен.
Притворяется ведь гад, что влюбленный.
Но маме ничего сказать я не мог. Не решался.
Мама сперва расцеловала меня, потом отругала, не шутя.
– А где твой сообщник? Боится нос показать? Ладно уж, не буду я его за уши драть…
– Он обещал вечером зайти…
А вечером, около шести, когда я ждал Сережку, опять появился Евгений Львович. И мама – сразу ко мне:
– Ромочка! В Доме культуры текстильщиков открылась выставка молодых художников. Поставангард. Ты не против, если мы сходим туда на часок? Вдруг что-то интересное! Тогда мы потом и с тобой! А сейчас к тебе все равно придет Сережа…
«Он-то придет, – подумал я. – А вот тебе-то никуда не надо бы ходить с этим». Но только молча кивнул.
Из своей комнаты я слышал, как о чем-то они весело спорят. Смеются. А потом:
– Рома! Ты случайно не знаешь, где мои золотые сережки? Хочу надеть.
Я знал, конечно. С собой их мама не брала, оставила в ящике с документами.
– Там, где всегда.
– В том-то и дело, что нет. Я все обшарила…
Я на своих колесах протиснулся в мамину комнату.
– Недавно их видел, когда деньги брал… Пусти-ка… – Я сам перетряхнул все бумаги. И чувствовал, как мама и Евгений Львович смотрят мне в спину.
– Рома… – Голос у мамы стал какой-то ненастоящий. – А как ты думаешь… никто посторонний не мог их взять?
– Кто?! Тетя Надя, что ли?
– Ну уж, разумеется, не тетя Надя.
Тут мне – как горячая оплеуха, аж в ушах зазвенело. Все понял! Рывком я развернул кресло. К Евгению Львовичу.
– Вы что же! Думаете на Сережу?!
– Рома, я ничего не хочу сказать… Но есть моменты, когда выводы напрашиваются сами собой. Логика событий…
– Мама! Да Сережка даже не смотрел никогда, как я деньги достаю! Он даже не знает, где ключ от ящика лежит!
«Фу ты, как беспомощно! Стыдно! „Ключ от квартиры, где деньги лежат!“ Будто поганый анекдот! Такое – про Сережку!»
Евгений Львович, лысоватый, но прямой, в белой рубашке, стоял у стула с висящим на спинке пиджаком. Повязывал галстук (мама его только что выгладила). Смотрел сочувственно:
– Рома, но вы же утверждали, что у вашего друга есть отмычки на все случаи жизни.
Вот он как повернул мою глупую откровенность!
– А вы… вы зато знали, где ключ от ящика! Я сам показал!
– Роман! Получишь затрещину!
– Хоть сто! Пожалуйста!.. Сережка правильно сказал: вокруг него… вот этого… пространство вранья!
– Извинись сию же минуту! – Мама побелела.
– Ира… Ирина Григорьевна, подождите. Будем объективны. Рома вправе защищать своего друга, а я… что же, здесь тоже есть логика: я действительно знал, где ключ от ящика.
– Евгений Львович! Ну хоть вы-то не ведите себя как мальчишка!
– Почему же, Ирина Григорьевна! Есть смысл общаться на равных. Что я должен делать? Вот мои карманы! – Он хлопнул по пиджаку на стуле. – Если я присвоил драгоценность, то наверняка не успел еще спрятать ее в тайнике!
Он уже издевался! Да!
– Вы Сережке просто мстите! Потому что он вас раскусил!
– Роман! Чтобы этот твой Сережка к нам больше ни ногой! Но сначала…
– Ни ногой? Тогда – и я! Пожалуйста! С ним!.. А ты живи тут с этим… Думаешь, ему ты нужна? Ему жилплощадь… – Меня уже несло как в кресле без тормозов. Как тогда по наклонной мостовой в Заоблачном городе!
Мама замахнулась, но вдруг уронила руку. Будто перебитую. А Евгений Львович покачал головой – ласково так и трагически:
– Рома, Рома… Какой вы еще глупенький мальчик…
– Да! Глупенький! Сережка тоже так считает! Иначе не заставил бы отворачиваться! Там! Ночью! Когда вы обнимались… с какой-то…
– Рома, вы бредите? Вы… Ира…
Вот тут-то и появился Сережка.

Он толкнул дверь, не постучав. Наверно, издалека услышал мой крик. Встал на пороге – взъерошенный, встревоженный!
– Ромка! Что с тобой?
У меня рыдания были уже у горла, но я еще держался.
– Сережка, они… вот он! Говорит, что ты взял мамины сережки…
И с этого момента все в моем сознании как-то замедлилось. Наверно, от перегрузки нервов. Только в мозгах глупо стучало: «Сережка – сережки, Сережка – сережки…»
Мама что-то неслышно говорила. Евгений Львович убедительно воздел руки… Сережка смотрел не на них, на меня. Может, и не сразу он все понял, но быстро. Сперва сморщился, будто заплакать хотел, потом закусил губу. Сощурился. И вдруг и я услышал, что он спрашивает спокойно и деловито:
– Какие сережки-то? Металлические? Шарики?
– Да, золотые! – Время опять сорвалось, помчалось. А Сережка повел перед собой развернутой ладонью.
…Однажды на заброшенной территории уронил я в траву значок: булавка отстегнулась. Хороший такой значок, со старинным автомобилем. Подарок дяди Юры. И Сережка успокоил: «Не волнуйся, он же металлический. Сейчас… – Повел над травой рукой, нагнулся. – Вот он!» – «Ты и такое можешь!» – «Да это легко! Хоть кто сможет, если потренируется…»
…И вот он – с ладонью, направленной вперед – шагнул к стулу. Все молчали, будто под гипнозом. Сережка запустил руку во внутренний карман пиджака. Выдернул кожаный бумажник.
– Ромка, держи! Вытряхни сам…
Я дернулся, поймал бумажник в воздухе. Мама рванулась ко мне.
Но я успел! Распахнул бумажник, тряхнул! Потому что уже знал!
Посыпались квитанции, визитные карточки, деньги. А сверху, на них – два желтых шарика с солнечными искрами…
Сережка спиной вперед отошел к двери. Тихо закрыл ее за собой…

– …Да, Ира, да! – со стоном выкрикивал Евгений Львович. – Это был глупый, ребяческий поступок! Да, я решил дискредитировать этого мальчишку в ваших глазах! Потому что не видел другого выхода! Он подавляет Ромину психику, подчиняет ее своему люмпенскому сознанию. Он… энергетический вампир, потому что высасывает из Романа… все самое хорошее! Его доброту, его способности!.. А Рома мне не безразличен, как и ты!.. Как мне было избавить вас от этого… юного Распутина?.. Господи, неужели вы думаете, что мне нужны были эти грошовые сережки?
– Не думаю, – тихо согласилась мама.
– А тот ночной случай!.. Это же… Неужели вы думаете…
– Евгений Львович, извините. Мы хотим остаться одни. Я и сын…
– Да-да, я понимаю. Я понимаю…

Когда он ушел (пятясь, в развязанном галстуке, с пиджаком под мышкой), мама очень спокойно сказала:
– Вот и все. Не бойся, больше он не придет.
Тогда-то и рванулось из меня рыдание:
– Все, да? Не придет, да?! А Сережка?! Он-то ведь тоже теперь не придет! Ты это понимаешь?!
– Рома, перестань!.. Ну, перестань же!.. Я сейчас пойду к нему и все объясню. Извинюсь…
– Да! Пожалуйста! Скорее…

Самолетик

Мама не нашла Сережку. Ни в тот день, ни назавтра. Она встретила только его отца, и тот сообщил, что «Серега, скорее всего, укатил к бабке в Демидово, дело обычное, он парень самостоятельный, глядишь, дня через два появится».
Но я-то понимал, что все не так просто! Не на отдых же он укатил, не ради развлечения, а от обиды!
Конечно, он понимает, что я ни причем, но думает, что мама теперь не подпустит его ко мне и на сто шагов. А «с мамой разве спорят…»
А может, он решил, что я тоже в чем-то виноват?
Конечно! Ведь я заступался за этого проходимца, за Евгения Львовича! Сережка-то сразу увидел, наконец, какой он, а я…
…Если рассуждать спокойно, то можно было бы себя утешить: все, мол, наладиться, вернется Сережка, мы встретимся, объяснимся, обида сгладится…
Но я не мог быть спокойным в своем отчаянном страхе, в своей тоске. Каждый нерв, каждая жилка были у меня натянуты натуго, я ждал все время: вот-вот он появится! Не выдержит!..
Или ему все равно?
А в самом деле, на кой ему нужен инвалид, с которым столько возни? Ну, сперва было забавно, а потом… подружили, поиграли и хватит…
«Как ты можешь думать такое про Сережку!» – кричал я себе.
Но… почему же он тогда не приходит?
Я ждал его круглые сутки. Днем дергался от каждого звонка, от любого шевеления двери. Ночью, если и засыпал, то вздрагивал и садился от малейшего дуновения ветра за окном…
Мама видела, что творится со мной, и сходила к Сережке домой еще раз, через два дня. И опять его не было, не вернулся. При этом известии я не выдержал, разревелся. Лицом в подушку.
Мама села рядом. Я думал: начнет успокаивать, а она сказала сухо, отстраненно:
– Нельзя же так распускаться. Если ты мальчик, то веди себя как подобает мальчику, а не слезливой девчонке.
Но мне было наплевать. И я сказал (выдал от души!), что я не мальчик, а калека и что была у меня одна радость в жизни, а теперь ничего не осталось.
– Из-за твоего Верховцева! Чтоб он подох!
– А ты в самом деле эгоист. Утонул в своих страданиях и ни разу не подумал, каково мне.
Меня тут же резануло по сердцу. Но я ощетинился:
– А тебе-то что!
– То же, что тебе. Ты потерял друга, а я любимого человека. Но у тебя-то есть надежда, что друг вернется…
– А у тебя?! Да он вот-вот прибежит! «Вы не так меня поняли, я хотел как лучше…»
– Ну и что? – горько сказала мама. – Разве дело в словах?
Конечно, я эгоист. Но не такой уж законченный! Мне маму было жаль до боли. Но как ее утешить? И пока я сопел, думал, мама встала и ушла.
Я полежал, приподнялся на локтях, дотянулся до кнопки телевизора, чтобы хоть чем-то разбить тоску и тишину.
Телевизор взорвался музыкой и криком. Знакомый лохматый тип в цветастых штанах скакал по сцене и вопил:

Рома, Рома!
Ты остался дома!

Это что же? Судьба решила добить меня новым издевательством?.. Да, я остался дома! Один! И останусь один навсегда! Сережка больше не придет, это уже ясно…
Громко – гораздо громче обычного! – затренькал в прихожей дверной сигнал. Я рывком сел на тахте.
Вошла мама:
– Там к тебе какая-то девочка… Ты умылся бы, все лицо зареванное…
Но мне было наплевать!
Появилась фантастическая мысль: это та девочка, что угощала меня мороженым! Сережка оказался в Заоблачном городе, не может почему-то прийти и послал девочку ко мне!
Но вошла Сойка…
Бледная, тоненькая, сразу видно, что после болезни.
– Здравствуй, Рома. Вот… я книжку принесла. Давно уж прочитала… – Она подошла ближе. Тихая, с тревожными глазами…
Да, она заметно вытянулась. Платьице с белыми листьями стало совсем коротеньким. Волосы были теперь не заплетены, а распущены по щекам и шее. Сойка взяла себя за прядку над плечом и шепотом спросила:
– Ты почему плакал?
Мне было ни капельки не стыдно. Сойка – она словно лучик в моем беспросветном горе. Я подвинулся на тахте.
– Садись сюда…
И стал рассказывать ей все.
Ну, прорвало меня. Я говорил ей про Безлюдные Пространства, и как Сережка превращался в самолет, и про Старика, и про Евгения Львовича… Всхлипывал и опять говорил. Сойка слушала и молчала. Понятливо так молчала и почти не шевелилась. Только белобрысый локон над плечом тихонько дергала иногда…
Я перестал говорить наконец, излил душу. И тогда испугался: Сойка может решить, что я морочу ей голову выдумками.
– Это все правда! Не хочешь – не верь…
– Я верю, Рома… – Она встала, оправила платьице и… пальцами тронула мою щеку. Видимо, с полосками слез.
– Рома, ты больше не плачь. Я сейчас пойду… Я постараюсь что-нибудь узнать про Сережу. И как узнаю – сразу к тебе…
– Да, Сойка, да! Пожалуйста!..
Сойка ушла, а я лежал и думал: почему я такой дурак? Вспомнил девчонку из Заоблачного города, когда мама сказала про гостью, а о Сойке и мысли не появилось! А она… Ведь с ней, как и с Сережкой, связана сказка нынешнего лета!
Конечно, Сойка – тихая, незаметная. Но бывает, что негромкая песенка в тыщу раз лучше нарядной и шумной музыки.
Песенка…

Сказка стала сильнее слез,
И теперь ничего не страшно мне:
Где-то взмыл над водой самолет,
Где-то грохнула цепь на брашпиле…

Входит в оранжевую от заката бухту длинный, с широкой палубой теплоход. Падает в гладкую воду якорь, тянет из клюза цепь (она гремит), и с палубы круто взлетает бело-голубой (а от зари еще и золотистый) самолет «L-5»…
Я все так отчетливо представил, что даже не удивился, когда увидел этот самолет в небе над тополями!

Вот здесь я хочу рассказать о самом большом чуде в этой истории. О самом важном.
Знакомый (до замирания сердца знакомый!) «L-5» шел невысоко, и полет его казался очень медленным. Возможно, что просто время затормозилось в моем сознании.
Далеко ли было до самолета? Не знаю. Он казался мне размером с голубя. Я видел его сквозь распахнутое окно. Решетка на балконе тоже была раскрыта, между мной и самолетом – ничего! Никакого препятствия.
Самолет лег на крыло и в момент поворота представился мне совсем неподвижным.
Я рванулся к нему всей душой! Протянул руки! Примагнитил его к себе! Взглядом! Как когда-то, в полетах, притягивал к себе Луну, и она, сделавшись маленькой – по законам линейного зрения, – оказывалась у меня в руках!
И по тем же законам (или по сказке? или по исступленному моему желанию?) летящий вдали самолет стал как игрушка, очутился у меня в ладонях…
Секунды три еще пропеллер его вертелся, потом замер.
И я замер. Только сердце ухало тяжело и с болью.
Я держал в руках модельку величиной с уличного сизаря (а может быть, с лесную птицу сойку?). Легонькую, сделанную из дюралевой фольги и тончайшей серебристой ткани. Лишь в передней части угадывалась тяжесть крошечного металлического двигателя.
Но я же знал, что это не модель! Это он! Настоящий!
Что же я наделал! Надо отпустить, пусть летит! Пусть опять станет большим и превратится в Сережку…
Но как завести мотор? И улетит ли? А если улетит – вернется ли? Вдруг это расставание – уже навсегда?
«Сережка, прости меня… Сережка, что делать?»
И в этот момент вошла мама:
– Рома! Откуда эта модель? Какая чудесная… Девочка подарила, да?
– Да… девочка… – пробормотал я. Это была почти правда.
– Дай посмотреть…
– Нет! Не надо, она такая… очень хрупкая!
– Не бойся, я осторожно… А ты можешь уронить, у тебя руки дрожат…
Я не успел заспорить, мама взяла самолет себе на ладонь:
– Удивительная работа… Ой, Рома! Такое ощущение, что он живой! Будто сердечно бьется внутри…
Конечно, он живой! Самолет Сережка!..
– Мама, тише! Поставь его… Ну, пожалуйста…
– Хорошо, хорошо… – Мама аккуратно опустила самолетик на лакированный стол. Тот, за которым я обычно рисовал и готовил уроки. Сейчас на столе было пусто, самолетик отразился в лаковом дереве, как в коричневом льду… – А ты давай-ка умойся, и будем обедать… И все постепенно наладится, верно ведь?
Мама вышла. А я не двинулся. Я смотрел на маленький «L-5».
Что же делать-то?.. А может быть, он прямо сейчас превратится в Сережку?
Но тогда Сережка будет крошечным, как оловянный солдатик!
Нет, он станет настоящим сразу! За тем он и прилетел ко мне!.. Правда, Сережка? Давай же! Превращайся! Ну!..
Самолетик шевельнулся. Тихо-тихо поехал к близкому краю стола. То ли от моего взгляда, то ли потому, что стол был чуть наклонный. Я обмер.
Самолетик катился – все быстрее, быстрее…
Я осмотрел, будто замороченный. А край стола – ближе, ближе… А мотор-то не включен! И скорости нет! Самолет не успеет ни спланировать, ни взлететь, он крылом или носом – о паркет! И только кучка лучинок, лоскутиков и обрывков фольги…
До стола было метра три. Не доползти, не поймать! «Мама!» – хотел крикнуть я, а из горла только сипенье…
Край уже – вот он!
Сережка, не надо!
– Не на-адо!!
Я рванулся! Я вскочил! Ударом ноги отшвырнул с пути кресло! Я поймал самолетик в ладони уже в воздухе!.. И правда в нем сердечко: «тук-тук-тук»… Испугался, малыш? Ничего, ничего, сейчас… Первый раз в жизни я был главнее Сережки. Решительней…
Я поставил самолетик на стол. Сказал строго:
– Включай мотор.
Винт шевельнулся – раз, второй. И с шуршаньем растаял в воздухе. Самолетик задрожал.
– Молодец. А теперь – старт. И сразу в окно! Понял? Внимание… взлет!
Самолетик задрожал сильнее. Двинулся. Поехал, помчался!
Взмыл над кромкой стола, в секунду миновал окно и балкон. И стал удаляться, делаясь все больше и больше. Пока не сделался в небе настоящим самолетом!
Он промчался невысоко над сараями и тополями. Качнул крыльями. Мне качнул!
Я засмеялся вперемешку со слезами. Что бы там ни случилось, а Сережка по-прежнему мой друг. Я выскочил на балкон, замахал самолету, перегнулся через перила. И махал, пока Сережка-самолет не растаял в голубизне…
Тогда я за спиной услышал хриплый вскрик. Мама стояла у дверного косяка и держалась за горло.
– Что с тобой? – Я кинулся в комнату с балкона.
– Ромочка… ты…
Что я?.. И только сейчас понял – я на ногах! На ногах дома, а не в далеких лунных краях. Я – иду!..
От неожиданности упал я на колени, но сразу опять встал.
Левое колено отчаянно болело.
Если бы вы знали, какое это счастье – живая боль в разбитой коленке…

Конец лета

Ну а дальше началась сплошная медицина. Через час у нас дома была куча докторов. Это в нынешние-то времена, когда обычно «скорой помощи» и участкового врача не дозовешься!
Главным был профессор Воробьев (настоящий профессор, в очках, с седой бородкой и вежливыми манерами). Он утверждал, что случай феноменальный.
– Да-да, бывало такое и раньше, в итоге сильнейшего стресса, но чтобы вот так сразу восстановились все функции…
С ним одни соглашались, другие почтительно спорили. Всякие научные слова сыпались. Меня ощупывали, простукивали, заставляли двигать ногами и рассказывать, как это случилось.
– Не знаю, как… Вдруг толкнуло что-то. И я встал…
Я не говорил про самолетик.
Среди медицинских лиц (вернее, позади них) мелькало бледное перепуганно-счастливое мамино лицо.
– Коллеги, здесь необходим комплекс исследований. Ваша гипотеза, уважаемый Эдуард Афанасьевич, весьма оригинальна, но требует проверки.
– Анна Гавриловна, позаботьтесь, чтобы полный рентген…
– Коллеги, а не даст ли облучение нежелательный эффект?..
«Не даст! – смеялся я про себя. – Потому что Сережка меня не забыл! А законы Туманных лугов и Заоблачного города теперь действуют и здесь!..»
Вечером я оказался в госпитале при филиале Медицинской академии (есть у нас в городе такой, научный). В маленькой, но совершенно отдельной палате – будто генерал или депутат какой-нибудь. Это профессор Воробьев позаботился. Не ради меня самого, конечно, а чтобы удобнее было исследовать и наблюдать.
И наблюдали, исследовали, всякие анализы брали. Наконец доктор Анна Гавриловна сказала, что «ребенка совершенно замучили» и что «так и у здорового человека ноги могут отняться».
Но я не чувствовал себя замученным. Я просто не обращал на все медицинские дела внимания, словно это не со мной происходит. Я был окутан облаком счастья и ждал ночи. Потому что не сомневался нисколечко: Сережка отыщет меня, придет.
В девять вечера мне дали стакан кефира и велели «ни о чем не думать и спать». Я послушно улегся. Палата была на первом этаже, окно выходило в сад. Там сперва золотились от заката листья, потом загустели сумерки. И тогда из кустов появилась темная гибкая фигурка…
Окно не открывалось, но в нем была широкая форточка, я ее распахнул. Сережка скользнул в палату без единого шороха. Мы сели на кровать, обняли друг друга за плечи и сидели молча минут пять.
Наконец я спросил:
– Ты тогда сильно обиделся, да?
– Обиделся… А главное, испугался.
– Чего?
– Что тебе больше не разрешат дружить со мной…
– С какой стати?!
– Тише… Мне так подумалось. Ну, и вот такая смесь… обиды и страха. Я ушел на пустырь за разбитой домной. Помнишь? И превратился в самолет. И взлетел оттуда среди бела дня… И летал, летал, пока не измучился. А потом чувствую – обратно превратиться не могу. Будто закостенел от всего от этого…
Ну, какая же я скотина! Горевал, терзался – и все из-за себя! Из-за того, что Сережка покинул меня! И даже в голову не пришло, что с ним, с Сережей, может случиться беда!
– Ты меня прости… – выдавил я.
– За что?! Ведь это ты меня спас! Взял в руки и будто согрел! Я оттаял. Вылетел из окна, и почти сразу… Потом прибежал тебе, а у тебя там… целый медицинский симпозиум…
– Сережка… Не я тебя, а ты меня спас. Когда я рванулся, чтобы тебя подхватить…
Он посопел, повозился рядом со мной.
– Когда-нибудь все равно это должно было случиться…
– Почему?
– Это была главная цель.
– Какая цель? – почему-то испугался я. – Чья?
Он молчал.
– Сережка! – Меня наконец осенило. И тряхнуло нервным ознобом. – А ты… ты ведь нарочно поехал по столу! Чтобы я бросился на помощь! Да?
Он тихонько дышал рядом.
– Да?! – повторил я.
– Да…
– А если бы я не успел? Ты смог бы взлететь?.. Говори.
Я почувствовал, что он качнул головой: не смог бы…
– А там… когда штопор… ты это тоже нарочно? Орал: «Жми на педаль!»
И опять он кивнул, будто признавался в какой-то вине.
– А если бы я не нажал… ты сумел бы выйти из штопора?
Он проговорил еле слышно:
– Не… Но ты не бойся, с тобой ничего не случилось бы.
– А с тобой?! С тобой-то что было бы?
Тогда он сказал жестковато, будто отодвинулся:
– А что бывает, когда разбивается самолет…
Я впервые в жизни почувствовал злость на Сережку. Сильную. Смешанную со страхом:
– Какое ты имел право?! Так рисковать!..
– А как без риска? Иначе тебя на ноги было не поставить…
Я чуть не разревелся.
– Дурак! А зачем мне ноги, если бы тебя не стало?!
– Ну-у… – Сережка опять словно отодвинулся. Сказал, будто взрослый ребенку: – Это не страшно, ты привык бы… Вспоминал бы иногда, а потом стало бы казаться, что я тебе просто приснился в детстве. По сути дела, так оно и есть…
Я хотел возмутиться, а вместо этого – новый страх:
– Почему… «так оно и есть»? Ты с ума сошел?
– Ничуть… – грустно усмехнулся в сумерках Сережка. – Ты потом поразмышляешь как следует и поймешь, что сам меня выдумал. Специально, чтобы спастись от болезни.
Я молчал. А душа моя барахталась в тоскливом страхе, как утопающий в холодной воде.
И все же я выцарапался, выбрался из этой глубины.
– Ну-ка, повернись… – И дал кулаком по Сережкиной шее.
– Ой!.. Ты что, балда! Спятил?
– Больно? – сказал я с сумрачным удовольствием.
– А ты думал!..
– А разве придуманному бывает больно?
Сережка неловко засмеялся, потирая шею.
– Ненормальный… Я же не в этом смысле.
– А ты скажи, в каком! Я снова дам. В том самом…
– Сразу видно, выздоровел, – пробурчал он.
– Ага…
– Ну, ладно. Просто я хотел тебе сказать…
– Что?
– Понимаешь, какое дело… Теперь нам придется видеться не так часто. Все реже и реже…
– Почему?!
– Потому что… дело сделано. Ты на ногах, у тебя начнется другая жизнь. Как у всех. Школа, новые друзья… Станешь учиться на художника…
– С чего ты взял?
– Знаю… Я же видел твоих голубков. Они залетали в Безлюдные пространства. У тебя талант живописца…
– Сережка! Но я не хочу… жизни как у всех. Не хочу без Пространств. И без тебя…
– Пространства никуда от тебя не денутся. Они… появятся на твоих картинах. И ты сквозь картины сможешь попадать в них!
– А ты? Ты-то куда денешься?! – спросил я отчаянно.
– Да никуда. Просто… буду улетать все дальше. И возвращаться реже.
– Я понимаю… – Это вырвалось у меня с новой тоской. С беспомощной. – Конечно… Я эгоист, нытик, маменькин сынок. Зачем тебе такой друг… Ты не мог меня бросить, пока я был инвалид. А теперь… совесть у тебя будет чиста.
Он опять вздохнул по-взрослому:
– Глупенький. Разве в этом дело…
– А в чем? В чем?!
– Тише… Просто жизнь идет по своим законам. И в Безлюдных пространствах, и на обычной земле.
– На кой черт мне такие законы!.. Тогда я не хочу… быть с ногами. Хочу… обратно! Лишь бы вместе: я и ты!
Я тут же замер: вдруг и правда ноги онемеют снова? Но они оставались живыми.
Но если бы и онемели… то… Я сквозь зубы повторил:
– Пусть все будет, как раньше. Не хочу, чтобы мы с тобой «все реже и реже…»
Очень тихо и поспешно, как бы соглашаясь с капризными малышом, Сережка проговорил:
– Хорошо, хорошо, будем как раньше. А с ногами твоими ничего не случится.
– Ты… это правда?
– Правда, правда… – Он погладил меня по плечу.
– Не уйдешь насовсем?
– Не уйду, не бойся… Думаешь, мне самому хочется?
– А тогда зачем ты…
Он не ответил и змейкой скользнул под кровать. А откуда:
– Ложись…
Я услыхал за дверью шаги. Дежурная медсестра шла проверять: в порядке ли «необычный» больной? Я юркнул под одеяло, задышал, как спящий. Она постояла на пороге, притворила дверь.
Сережка выбрался. И теперь это был прежний Сережка.
– Давай смотаемся на то поле, где идолы? Там появились лунные привидения рыцарей, устраивают турниры! Прямо театр!
– Давай… ой, а если сестра заглянет опять?
– Да она теперь улеглась на своем дежурном диванчике до утра… Ну, а сели увидят, что тебя нет, скажешь потом: удирал погулять в ночном саду. Для успокоения нервов…

С той поры так и повелось. Днем – процедуры, консилиумы, ощупывания, прививки, а ночью – полеты с Сережкой.
Он больше не заводил разговора о расставании, и скоро я почти забыл о той ночной беседе. Потому что столько было всяких приключений! Мы открывали новые лунные страны, где трава, камни и вершины холмов искрились фосфоричной пылью и отливали перламутром. Лазали по развалинам крепостей. Видели тени рыцарей, которые сшибались в бесшумных поединках. Наблюдали (правда, издалека) за настоящими кентаврами. Купались в теплом ночном озере, где жили большие белые цапли… Несколько раз добирались и до Заоблачного города. Теперь-то Сережке не нужно было нести меня, я сам бодро шагал по пружинистым доскам.
Один раз в Городе был карнавал – с фейерверками, оркестрами, каруселями и громадными воздушными шарами. Шары эти, освещенные прожекторами, висели в небе, словно разноцветные планеты. Сережка раздобыл где-то два маскарадных пестрых балахона, и мы веселились в костюмированной толпе. А потом балахоны нам надоели, и мы оставили их на той скамейке, где я сидел при первом появлении в Городе.
Мимо нас пробежала стайка мальчишек и девчонок. И вдруг она девочка – в черном платье со звездами и в черной полумаске – остановилась:
– Ой! Здравствуйте, мальчик! Значит, вы поправились? Как замечательно…
– Да… спасибо. Это ваше эскимо помогло!
Она засмеялась и убежала.
– Сережка… А почему мы никогда не берем с собой Сойку?
– Потому что ты ни разу не сказал про это.
И опять мне подумалось, какая же я скотина.
– Ничего, Ромка, успеется. У тебя еще будет время.
Это меня царапнуло: почему «у тебя», а не «у нас»? Но тут меня и Сережку закружила толпа с фонариками, и тревожные мысли позабылись.
…А с Сойкой мы, кончено, виделись. Она часто приходила ко мне в госпиталь. Она подружилась с моей мамой, и они иногда появлялись вместе. Мама была веселая, много рассуждала, какая теперь начнется у меня замечательная жизнь, как я буду учиться в нормальной школе, как начну заниматься спортом, если разрешат врачи («А профессор говорит, что разрешат!»).
Сойка разговаривала мало. Сидела рядом, подсовывала мне то яблоко, то банан и смотрела молча. Но так по-хорошему…
Сережка днем появлялся редко: то ему картошку надо было окучивать, то следить, чтобы отец не «загулял» с приятелями после получки. То тетушке помогать во всяких делах… Но мы не огорчались. Нам хватало ночных путешествий.
Однажды профессор Воробьев разоблачил меня:
– Сударь мой! А откуда у вас на ногах столь восхитительные свежие царапины и почему к ним прилипли травинки?
Пришлось «признаться», что по ночам выбираюсь в сад.
– Я там играю в индейцев. Сам с собой.
– Ве-лико-лепно! Коллеги! Это говорит, что держать пациента в нашем заведении дальше не имеет смысла! Не правда ли?
Была уже середина августа.

Наша квартира показалась мне такой солнечной, такой просторной! Может, потому, что исчезло громоздкое кресло на колесах, которое раньше всегда было перед глазами…
– Рома, смотри, я купила тебе костюм для школы. Примерь…
Я примерил… Здорово! Это был мой первый настоящий костюм. Раньше-то я в холодное время носил или спортивные штаны и фуфайки, или пижаму… Теперь я вроде бы как первоклассник! Первый раз в настоящую школу! Как там будет? Наверно, чудесно!..
Как там было на самом деле – это особый разговор. А в те дни я жил с ощущением праздника: все в новинку, все радует!
Лишь одного я побаивался: вдруг мама спросит, куда девался самолетик. Что я скажу? Как объясню?
Но мама про самолетик – ни словечка. То ли забыла о нем, то ли понимала, что не надо пока этого касаться.
К тому же была у нее своя забота. Немалая.
– Рома… Вот краски, заграничные. Смотри, какой великолепный набор. Только…
– Что?
– Не знаю, как ты отнесешься. Их просил передать тебе Евгений Львович… Он очень сожалеет обо всем случившемся и признает, что вел себя глупо, по-ребячьи… Вся эта нелепая история с сережками…
Я вмиг набычился:
– Разве только в сережках дело?
– Я понимаю… Но то свидание, ночью… Он говорит, что это была «дикая случайность»…
– И ты веришь!
– И я верю, – беспомощно сказала мама.
И мне даже глаза обожгло от жалости к ней.
– Ма-а… ну, чего ты? Ну в конце-то концов, он же твой… друг, а не мой. Ты и решай.
– А ты… не будешь смотреть на него волком?
Я пересилил себя:
– Волком не буду… раз ты его простила.
Мама сказала одними губами:
– Если любишь, как не простить…
Я молчал. Что тут скажешь-то?
– Рома, а краски? Ты возьмешь?
– Ладно уж. Ради тебя… Только знаешь что?
– Что, Ромик?
– С Сережкой ему лучше все-таки пока не встречаться.

Сережка теперь часто приходил к нам домой. Днем. По ночам стали мы летать гораздо реже. Видимо, утомились, хотя и не признавались в этом друг другу. Зато мы в эти дни уходили на любимые места: на заброшенную заводскую территорию, в переулки неподалеку от Потаповского рынка и на берег заболоченного Мельничного пруда.
Иногда одни, иногда с Сойкой.
Сойкина бабушка получила добавку к пенсии и расщедрилась: купила внучке костюм «чунга-чанга». Майка и штаны – все в картинках с пальмами, обезьянами, туземными лодками и крокодилами. Сойка зачем-то коротко остригла волосы (сама!) и теперь была похожа на белобрысого тощего пацана. В платьице с рисунком из листьев и с длинными волосами она мне нравилась гораздо больше, но я ничего не сказал.
Сойка полюбила бродить с нами по заводским пустырям. К концу лета сорняки разрослись там, как лес. Даже лебеда вымахала по пояс. У нее были крупные листья с серебристой изнанкой. Эта изнанка оставляла на загорелых ногах алюминиевую пыльцу. А с лицевой стороны листья лебеды начинали краснеть.
Сойка сказала однажды:
– Смотрите, лебединые листья уже как осенью.
Во мне будто отдалось: «Лебединые листья… лебединая песня лета…» Но пока было еще очень тепло. Август стоял тихий, безоблачный. Покой лежал на Безлюдных пространствах. Они чего-то терпеливо ждали, но знали: это случится не скоро.
– Мама и папа обещали осенью забрать меня к себе, – шепотом сообщила Сойка. – А теперь пишут, что денег нет на билеты…
Я подумал, что это, может быть, и хорошо. Грустно было бы расставаться с Сойкой. Сережка тут же глянул на меня. В его глазах читалось: «Тебе-то грустно, а ей здесь каково? Ты подумал?»
Ох, я по-прежнему был эгоист.
…Однажды мы оказались на заводской территории без Сойки, вдвоем. Бродили, болтали обо всем понемногу.
Сережка вдруг сказал:
– Видишь, я был прав.
– Ты о чем это?
– Когда говорил, что будем встречаться реже…
– Неправда!
– Но ведь так получается. Ночью уже почти не летаем…
– Мы будем! Опять!
– Но уже не так часто. И мы тут не виноваты. Просто нельзя все время жить одними и теми же радостями.
Так по-взрослому у него получилось: «одними и теми же радостями».
И снова пришла ко мне тоска. Как тогда, в больнице. Но уже не такая беспомощная.
– Если тебе надоело… если хочешь уйти, так и скажи.
– Да не хочу я. Но понимаешь, появляются другие дела. Может, еще кого-то надо будет спасть. И мне, и тебе. Не только друг друга…
«Не вертись, не придумывай, – хотел ответить я. – Осточертел я тебе, вот и все…» Но только выдавил:
– Из меня-то… какой спасатель?
– У тебя тоже есть цель. Чтобы помочь…
– Кому?
– А Сойка?
– А причем тут я? – Это вышло у меня совсем похоронно. – Ты умеешь спасать и помогать в тыщу раз лучше.
– Но она-то… она для себя придумывала не меня, а тебя.
Как ни грустно мне было, но я все же попытался дотянуться – чтобы кулаком по шее. Сережка засмеялся. Отскочил.
– Врешь ты все, – уныло сказал я. – Без тебя ничего хорошего не будет. Ни у меня, ни у Сойки, ни вообще…
– Почему?
– Потому что… – Я хотел взорваться, крикнуть: «Потому что я без тебя не смогу, сдохну от горя! Потому что лишь при тебе я способен на что-то хорошее!» Но осекся. Не решился. Пробормотал, глядя на свои измочаленные кроссовки:
– Потому что ты – самолет…
– Подумаешь! Ты тоже будешь самолетом!
Он шел впереди, говорил, не оглядываясь. А теперь обернулся. Я замер. Он тоже. Затем шагнул ко мне, положил на плечи ладони. Он не улыбался, но глаза его были удивительно ласковые. Наверно, такие бывают у любимых братьев (хотя я не знаю точно, ведь я рос один).
– Ромка, пора. Это не трудно, если захочешь. Я научу…

Прыжок

Оказалось, что это и правда нетрудно…
Ну, наверно, такое может получиться не у каждого. Поэтому, если у вас не выйдет, не обижайтесь. Тут необходимо, чтобы у человека был уже опыт полетов над Безлюдными пространствами. А главное – чтобы рядом был друг, который еще раньше научился превращаться в самолет…
Все произошло быстро. Потому что я сразу поверил: смогу! Я зажмурился, раскинул руки и… стал самолетом.
Я увидел себя сразу всего. Как бы изнутри и со стороны – одновременно. Видел и чувствовал каждый винтик мотора, каждую заклепку обшивки. Я сделался таким самолетом, на каком летал в своих прежних снах. Маленький биплан – с двумя парами крыльев (верхние – сплошная плоскость, которая проходит над кабиной), с тугими черными колесами, с легким хвостовым оперением и с лобовым стеклом, похожим на половину прозрачного пузыря.
Лебеда щекотала мои накаченные шины, теплый ветерок скользил по крыльям, а мягкое августовское солнце грело красно-желтую обшивку. Да, я был покрыт лимонной и алой краской. А на лопасти руля – белый круг, и в нем голубая морская звезда. А на борту – буква и цифра: «L-5». Как раньше! И как у Сережки!
Сережка был уже в кабине. Трогал ручку управления, осторожно давил кроссовками на педали.
Я шевельнул элеронами и рулем, напряг стартер – сейчас крутану пропеллер. Сказал через динамик:
– Сережка, я хочу взлететь. Тут хватит места для разгона!
– Потерпи. Днем опасно, по себе знаю. Всякие службы наблюдения, ПВО… Прежде, чем уйдешь в Пространства, шум подымут.
И я скрутил в себе нетерпение.
Вечером я отпросился в гости к Сережке – с ночевкой. У него была в сарае летняя комнатка, похожая на каюту. Для независимой жизни. Мама повздыхала и отпустила. Она боялась за меня, но понимала: мне пора делаться самостоятельным.
– Надеюсь, вы не будете выкидывать там никаких фокусов…
Знала бы она…

Мы давно уже не взлетали со школьного стадиона. Ведь я теперь «на своих двоих» легко мог добраться до Мельничного болота, а там взлетная площадка не в пример лучше.
Около десяти вечера мы оказались на песке. Вечер был черный и звездный, без луны. Мохнатые и невидимые, будто сгустки темноты, чуки разожгли костры. Славные они были, эти чуки, добродушные, всегда готовые помочь. Меня они уже не стеснялись, ласково терлись о ноги косматыми головами.
Огни разгорелись, и я опять стал самолетом. Задрожал от нетерпения.
– Сережка, садись в кабину!
– Ладно! Только я на один полет, для страховки!
Я пустил ток – от аккумулятора к стартеру. Тот качнул мой двухлопастный винт. Радостно дрогнули цилиндры от горячего толчка вспыхнувшей бензиновой смеси. И еще, еще… И вот – азартная дрожь ожившего мотора, и похожее на счастье тепло… А вдоль всего тела – струи воздуха от стремительного винта.
Пропеллер неудержимо потянул меня – легонького, крылатого: скорей, скорей, вперед! И страшно, и не удержишься. Да и нельзя удерживаться – ты же самолет!
Плоские песочные кочки поддавали резину колес, шасси тряслось. Даже больно немного. Ой… Но тут воздух под плоскостями стал удивительно плотным, почти твердым, а сверху словно растаял, превратился в пустоту. И эта пустота потянула крылья вверх. Я шевельнул закрылками… И колеса перестали чувствовать песок. Они еще вертелись, но по инерции, в воздухе. И воздух этот обдувал их тугой прохладой. Так обдувает он босые ступни, когда мчишься на стремительной карусели (я один раз пробовал, и у меня слетели кроссовки). Но карусель – это на одном уровне и по кругу. А здесь – вперед и в высоту!
…И вообще это очень трудно – сравнивать ощущения человека и самолета. Мало похожего. А я-то теперь жил, размышлял и чувствовал именно как самолет.
Главное отличие от человеческих ощущений – то, что воздух вокруг тебя совсем другой. Он и плотный, и стремительный. Летит навстречу, но не пытается тебя смять, а послушно обтекает, срывается с элеронов и руля свистящим потоком, ровно давит снизу на крылья…
А еще – живая сила мотора и восторженная быстрота винта. Это он, пропеллер, увлекает тебя с небывалой скоростью сквозь воздушную толщу. А если ты рискнул на несколько секунд выключить мотор – сразу замирание, как при остановившемся сердце. И жуть падения. Но и в этом есть своя радость. Радость испытания и риска, словно бежишь над пропастью…

Сережка не мешал мне. Сидел тихо, не брался за ручку управления, только при самых лихих виражах говорил шепотом:
– Хорошо… Молодец, Ромка…
Мы пробили слой темноты и ушли в пространство над Туманными лугами – здесь, как всегда, светила круглая луна. Я долго кружил среди облачных столбов, а иногда пролетал сквозь них, и по крыльям ударяли сгустки пара…
Затем я сам, без Сережкиной подсказки, сел среди костров. Сережка выскочил из кабины и тоже стал самолетом. Мы взмыли вдвоем – он впереди, я следом. Потом полетели рядом. И этот наш полет – крыло к крылу – был длинным и счастливым…

Несколько вечеров подряд я уходил ночевать в Сережке. Мама вздыхала, но не спорила. И может быть… может быть, была даже рада. Я догадался об этом, когда однажды прибежал домой раньше обычного и застал у нас Евгения Львовича. Мама засуетилась, начала объяснять, что вот Евгений Львович собрался в командировку, спешит на утренний поезд и зашел так рано, чтобы взять у нее, у мамы, очень важные институтские бумаги…
Я сделал вид, что поверил. Мне, по правде говоря, было не до того. Во мне жил, не исчезая, восторг полетов, и ни о чем другом я думать не хотел.
Но как раз в тот день Сережка виновато сказал, что несколько ночей мне придется летать одному. Он, Сережка, должен уехать к бабке, чтобы помочь выкопать картошку.
– А разве нельзя тебе оттуда прилетать ночью?
Сережка отвел глаза.
– За день так наломаешься на грядках, что потом уже не до полета.
Он опять мне напоминал, что жизнь состоит не только из сказок и радостей.
– Давай я поеду с тобой! Тоже буду копать!
– Разве же тебе разрешат?
Это верно. Два раза в неделю я ходил в поликлинику на всякие проверки. И врачи, и мама никак не могли поверить, что я здоров окончательно.
Сережка все еще глядел в сторону, но уже с улыбкой.
– Ты вот что, покатай-ка Сойку. Ты давно ведь собирался.
Я почему-то покраснел, хотя что тут такого! Я и правда говорил не раз, что хорошо бы взять Сойку в наши полеты. Вечером я проводил Сережку на электричку, а потом забежал к Сойке. Она мне обрадовалась, но в то же время я видел: что-то с ней не так.
– Ты чего опять такая кислая? Снова бабка угнетает?
Сойка кивнула.
– Какая муха теперь ее укусила?! – возмутился я.
– Она по телевизору одну артистку увидела. Они в детстве учились вместе. Ну и вот… «Я могла быть такой же знаменитой, если бы не враги…» У нее всю жизнь какие-то враги… Купила бутылку ликера, а потом говорит: «Ты мое последнее проклятье в этой жизни…»
– Сойка, плюнь! Удери в двенадцать ночи из дома! Сможешь?
Она опять кивнула. Без лишних вопросов.
– Удеру. Бабка после ликера будет спать без продыха.
– Я за тобой приду. И покажу такое…
Она заулыбалась, доверчиво так…

Вечером я пошел на риск. Сделал вид, что улегся спать, а сам соорудил из одежды чучело под одеялом и слинял из комнаты через балкон. Мама уже уснула, и я надеялся, что крепко…
Сойка в старой безрукавке поверх своей «чунги-чанги» ждала меня у своего крыльца. Я взял ее за горячую ладошку и повел темными переулками. Она ни о чем не спрашивала. На песке у Мельничного болота я сказал в сумрак:
– Чуки, сделайте огоньки…
Быстро стали зажигаться маленькие костры.
А Сойка дышала у моего плеча.
– Ты не бойся, Сойка. Сейчас я отойду, и появится самолет. Сразу лезь в кабину. Только ничего там не трогай… Мы полетим. Хочешь?
– Ага… – выдохнула она. – Хочу… А эти, которые у костров… они не кусаются?
– Что ты! Они добрые… Ну, готовься!
Я отбежал на двадцать шагов и стал самолетом. Не знаю, удивлялась ли Сойка, но подошла сразу. Ловко забралась в кабину.
– Рома, а ты где?
– Я… тут, рядом. Все, что вокруг – это я и есть. Поняла?
– Да… наверно… А мы не упадем?
– Никогда в жизни! Нащупай ремни, застегни пряжки на груди… Готово?
– Да.
– Держись!..
Сойка была молодец! Даже когда я хвастался (пожалуй, чересчур) и закладывал крутые виражи, она ойкала, но ни разу не сказала «не надо». Тихонько смеялась.
Я полетал среди освещенных луной облачных столбов. Потом пролетал над Заоблачным городом. Попасть в Город можно было только пешим путем, но полюбоваться им с высоты – это пожалуйста. В Городе были светлые сумерки, в бухте отражался закат. На кораблях и улицах уже светились огоньки. Мне показалось даже, что я слышу музыку. На башнях горели разноцветные звезды.
– Как красиво, – вздохнула Сойка.
– Мы там обязательно побываем. Туда ведет дощатый тротуар…
Я сел на Туманных лугах, превратился в обычного Ромку и опять взял Сойку за руку. И мы долго гуляли по пояс в искрящемся тумане, заглядывали в провалы (тогда Сойка крепко сжимала мои пальцы).
Один раз на краю широкого провала она шепотом спросила:
– А там внизу что? Чьи огоньки?
– Не знаю. Наверно, деревня какая-то.
– А вдруг Дорожкино?
– Что?
– Ну, Дорожкино. Где мама и папа…
Вот оно как! Даже во время этой сказки она не забывала свою печаль… А может, как раз потому и вспомнила, что увидела огоньки? И сразу понял я, о чем она скажет дальше. Что ей Заоблачный город! Что ей Туманные луга!
– Рома. Ты можешь увезти меня в Дорожкино?.. Рома, ты почему молчишь?
– Подожди, Сойка. Я думаю… Это ведь не так просто.
Это было совсем непросто.
Нет, с пути я, пожалуй, не сбился бы. Надо лететь на запад, над железной дорогой. Линию можно видеть по цепочкам светящихся вагонных окон – поезда то и дело бегут по рельсам. Но до города Самойловка, рядом с которым деревня Дорожкино, около тысячи километров! А у меня скорость – около двухсот в час, я ведь не турбовинтовой лайнер. Когда вернусь, будет ясный день. И мамина паника! И упреки, и допросы!
Но… можно и по-другому! Уйти на самую большую высоту (на сказочную!) через несколько Пространств и оттуда представить землю географической картой. И взглядом приблизить к себе тот район, где лежит деревня Дорожкино.
– Сойка! А как мы там сядем в темноте-то?
– Ой… не знаю. Там бугры.
– Вот видишь…
И тогда только я узнал, какая Сойка храбрая. Внешне тихая, стеснительная, но отчаянная в душе!
– Рома… а в самолете есть парашют?
– Что ты! Откуда…
Но тут я врал. Я чувствовал, что мне вовсе не сложно превратиться в самолет, в котором приготовлен парашютный ранец. Ведь парашюты входят в комплект самолетного снаряжения.
– Сойка, ты же не умеешь…
– Я умею… немножко. Мы с мальчишками в прошлом году прыгали с сарая. С зонтиком. Главное – ноги поджать правильно…
– Глупая… Парашют – не зонтик. Надо уметь раскрывать его.
– Не надо! Парашют сам раскрывается, если прицепить веревку к самолету. Я видела в кино…
– И ты не боишься?
– Боюсь… Но я хочу к маме и папе… – И она то ли всхлипнула, то ли носом шмыгнула, стоя на коленях у края провала.
Я больше не спорил. Если бы я целый год не видел маму, я бы тоже прыгнул хоть откуда. Хоть вниз головой без парашюта…
– Ладно, отойди от этой ямы…
И опять я превратился в самолет. И правда – новенький, туго уложенный в ранец парашют оказался на сиденье.
– Сойка, сбрось его из кабины!
Она поднатужилась и сбросила тяжелый ранец прямо в туман.
– Не потеряй… – И я снова сделался мальчишкой. Надел парашют Сойке на спину (она, бедная, даже присела). Стал подгонять брезентовые широкие лямки, защелкивать пряжки. Хорошо, что Сойка в своей «чунге-чанге», а не в платье, так удобнее…
– Смотри! Видишь, на этой веревке колечко с зажимом, карабин называется. В кабине пристегнешь его к скобке на борту, есть такая рядом с дверцей. Обязательно! Поняла?
– Поняла…
– Ох, Сойка…
– Не бойся, Рома. Я хорошо пристегну…
– Да не в этом дело, – сказал я грустно и честно. – Жалко, что расстаемся. Скучно без тебя будет.
Она вскинула глаза:
– Правда?.. Но ты же сможешь прилетать, когда захочешь.
– Ладно! Буду прилетать! – И я поскорее снова стал бипланом «L-5».
– Сойка, ты села? Пристегнула карабин?
– Да…
– Как следует пристегнула? Проверь!
– Я проверила. Не бойся.
Господи, это она мне говорит «не бойся». А прыгать-то кому? Не мне же…

Я взлетел.
И представил громадный треугольник. Нижняя сторона его – рельсовая линия внизу. Длиною в тыщу километров. А по другой стороне треугольника я полетел круто вверх. Здесь, среди лунных Безлюдных пространств, я был хозяин и мог развить любую скорость. Как во сне, как в сказке. Мог сжать расстояние! И вот нервами я ощутил, что достиг нужной точки. Глянул вниз. Там – лишь освещенная фосфорической луной облачная пелена. Однако я вообразил, что сквозь нее вижу карту – с пунктиром рельсового пути, с кружком и мелкими буквами «Самойловск». А рядом кружок поменьше – «Дорожкино». И с вершины своего треугольника стремительно пошел вниз. Сойка тихо пискнула.
– Терпи, – сказал я с напускной сердитостью. И пробил облака.
Ночная земля раскинулась внизу – темная и косматая. Несколько огоньков мерцали там заброшенно, сиротливо. Да бежали крошечные желтые квадратики – окна вагонов.
И все же сплошного мрака в воздухе не было. Над зубчатым лесом вставала луна. Не та яркая и круглая, что над Туманными лугами, а обычная, «земная». Тусклая розоватая половинка.
– Сойка, а как мы тут что-то разыщем?
– Ничего и не надо искать! – откликнулась она радостно. – Вон река блестит, изгиб! Деревня – дальше, а наш дом у самого этого изгиба, у берега. Он хоть и сгоревший, но все равно видно… А вон огонек, это на нашем ветряке!
В самом деле, луна высветила реку, хотя и неясно. Увидел я и черные горбатые крыши хутора и горевшую над ними лампочку.
– Сойка, ты готова?
– Да… Ой… Уже сейчас?
– Подожди… – Я повел самолет в сторону и вверх.
– Куда ты?
– Потому что ветер. Снесет тебя в реку.
– Я умею плавать.
– Этого еще не хватало…
Я ушел подальше от излучины и набрал высоту: чтобы для парашюта был запас. Если увижу, что не раскрылся, подхвачу Сойку на лету, как меня подхватил когда-то Сережка.
– Сойка, если зацепишься за деревья, не дергайся. Виси и ори, пока не снимут… А если сядешь нормально, мигни три раза сигнальным фонариком, он на левой лямке. Видишь кнопку?
– Вижу… Ты не бойся, я нормально…
– Ой, а что ты дома-то скажешь? Откуда взялась?
– Скажу, что знакомый летчик привез. Это ведь правда. А бабушке дадим телеграмму, в Дорожкине есть почта…
– Сойка…
– Что, Рома?
– Ох, да ничего уже… Переваливайся через борт и пошла…
– До свиданья, Рома… – И она не задержалась ни на секунду. Я же говорил: тихая, но отчаянная.
Меня слегка подкинуло – хоть и небольшая, но потеря веса. И тут же сильно дернулась бортовая скоба. И – ничего не видать…
Я заложил вираж. За мной трепетал фал с вытяжным чехлом.
А Сойка? Господи, где она?
Но вот расползлось внизу, отрезало неясную луну круглое светло-серое пятно. Купол!
Я догнал его, стал облетать по спирали. Может, Сойка что-то кричала мне, но за шумом своего мотора услышать я не мог. Выключил на миг, но воздух все равно свистел очень сильно.
Я метался вокруг парашюта, пока не понял: деревья и крыши уже рядом. Взмыл. Пятно замерло недалеко от лампочки ветряка, потеряло круглую форму.
Села? Ну, как она там? Живая?
И наконец рядом с обмякшим куполом трижды мелькнула электрическая искра.

Две башни

Обратно я не сразу пошел по «треугольнику». Сперва долго летел над рельсами на восток. В сторону половинчатой луны. Было мне грустно и хорошо. Я знал: Сережка скажет, что я молодец. Но в то же время чувствовал: что-то кончилось в нашей сказке.
А может, ничего печального в этом нет? Улетела Сойка от сумасшедшей бабки, радоваться надо. Но большой радости не было, и почему-то неотступно звучала в голове Сойкина песня:

Это сбудется, сбудется, сбудется,
Потому что дорога не кончена.
Кто-то мчится затихшей улицей,
Кто-то бьется в дверь заколоченную…
Кто-то друга найти не сумел,
Кто-то брошен, а кто-то устал,
Но ночная дорога лежит
В теплом сумраке августа…

Разорвется замкнутый круг,
Рассеченный крылом, как мечом.
Мой братишка, мой летчик, мой друг
Свой планшет надел на плечо…
Сказка стала сильнее слез,
И теперь ничего не страшно мне:
Где-то взмыл над водой самолет,
Где-то грохнула цепь на брашпиле…

Якорь брошен в усталую глубь,
Но дорога еще не кончена:
Самолет межзвездную мглу
Рассекает крылом отточенным.
Он, быть может, напрасно спешит,
И летит он совсем не ко мне.
Только я в глубине души
Очень верю в хороший конец…

Странная песня, да? Но такую уж придумал далекий Сойкин брат. А может, и я кое-что добавил – вместо забытых строчек. Ведь я и раньше иногда пробовал писать стихи, даже поэму сочинял, когда лежал в больнице.
Наконец я ушел в высоту, к вершине пространственного треугольника. И опять сквозь облачно-лунные миры «съехал» к обычной земле – сонной, с огоньками.
Это были огоньки нашего города. И посадочные костры я тоже различил. Пора приземляться. Но не хотелось. Словно я не все еще сделал, что должен был этой ночью.
А песня продолжала звучать во мне. Была в ней и тревога, и печаль, но было и хорошее ожидание. Потому что ведь правда – дорога не кончена! Сказка не кончена!
Скоро вернется Сережка.
А еще до этого я слетаю к Сойке, узнаю, как она там…
Да, но где же я там сяду?! Если сегодня не смог, то и потом… Вот балда! Надо было условиться, чтобы Сойка нашла площадку, зажгла костры… Но ведь она говорила: «Бугры…»
А может, прямо в воздухе превратиться в мальчишку с парашютом? Хорошо, если получится. А если…
Но допустим даже, что опущусь. А как взлетать? Откуда?
«Приедет Сережка, и все решим», – сказал я себе.
Но приедет он только через несколько дней. А я… почему я сам ничего не могу решить? Почему опять жду Сережку, как няньку?..
Если уж я отправил Сойку в Дорожкино, должен и дальше в этом деле разбираться сам. А то, как глупый кот, который забрался на дерево, а слезть не умеет.
Ведь сумел же я построить в Пространстве треугольник для сокращения пути! Один, без Сережки. Наверно, можно построить и посадочную полосу у Сойкиной деревни. Может это будет лента, как бы вырезанная из Туманных лугов. Полоса светящегося тумана, под которой надежная твердость.
Но как эту полосу перенести на землю?
Я чувствовал: есть у Безлюдных пространств законы и правила, которые могли бы мне помочь. Нам с Сережкой иногда казалось, что мы ходим у самого краешка, за которым разгадка многих тайн. Это когда мы бродили по заброшенной территории и звенела тишина. Остановись, прислушайся к этому звону, напряги нервы – и что-то откроется, станет ясным, видимым, разрешенным. Словно распахнется во всю ширь четвертое измерение. Ведь мы и так уже знали и умели вон сколько!
Но не получалось. Отвлекало нас то одно, то другое. А может быть дело в том, что Безлюдные пространства чересчур оберегали свои тайны. Ведь недаром они разрешили приходить к себе только окольным путем и не пускали через главный вход.
И вдруг я понял! Разом! Что сейчас – время!
На полной скорости, на бреющем полете промчаться между башнями и оказаться там! И тогда… Я не знал, что будет тогда, но чувствовал: что-то совсем новое! Разгадка! Открытие!
И Сережка тогда навечно останется со мной, и дорога к Сойке станет короткой и легкой, и все-все в жизни будет хорошо.
Только надо решиться!
Ширина между башнями – как размах моих крыльев. Зацеплю?
Но ведь в нужный момент можно сделать крен: одна пара крыльев – в небо, другая – к земле. Тогда уж проскочу точно!
А иначе… сколько можно «биться в дверь заколоченную»?
Я сделал над ночным городом разворот.
Небо от ущербной луны просветлело, а территория Безлюдного пространства космато чернела впереди. Я снизился, пошел над крышами. Две башни встали впереди, как два тупых клыка.
Ну, давай, Ромка! Ты ведь уже не балконный житель. Ты – летчик и самолет, знающий в Безлюдных пространствах многие пути! Открывай же самый главный путь!
Башни вырастали, неслись навстречу… Крен!
Клочья тьмы мелькнули передо мной.
Я понял, что это, но поздно. Хрусткий, с резкой болью удар рванул левое нижнее крыло. Земля – как черная стена. И я в эту стену – мотором, лобовым стеклом. Лицом…

Но я не разбился насмерть.
Я долго лежал оглушенный. Потом со стоном поднялся. Встал. Я – Ромка, мальчишка.
Шатало меня, голова гудела. Левая рука висела, пальцы не сгибались, колючая боль сидела в плече. Такая, что капли сами бежали из глаз.
Я поморгал, подышал сквозь зубы. Переступил в траве: работают ноги-то? Они работали… Ох, а сколько топать до дому! И надо спешить, скоро рассвет, сумрак уже делается серым…
В этом сумраке я увидел, как идет ко мне кто-то худой, высокий. Шелестела трава.
Я не испугался, но весь напрягся. Не знаю почему, но сразу понял – это Старик.
Он подошел, положил на мое плечо узкую ладонь. И боль угасла. Я шевельнул пальцами. И разбитыми губами:
– Спасибо.
– Давай сядем, Рома, – сказал Старик глуховато.
Я сел на лежавшую в траве балку. Колени высунулись из продранных штанин. Новый спортивный костюм был… Ох, мама!
Старик сел рядом.
Сережка правду сказал: он похож был на пожилого дирижера или артиста. Я это разглядел даже в предрассветной мгле. И такая вот поза, когда он сидел на низкой балке, не очень ему подходила. Но Старика это не смущало, он поддернул брюки, спросил по-житейски:
– Сильно грохнулся?
– Еще бы… Я бы не зацепился, но тени черных орлов! Я вообще про них уже не помнил, а они…
– Какие тени?.. А! Вы вот как называете это. Ну что ж…
– А на самом деле, что это такое?
– Как вам сказать… Подвижные участки закрытого поля.
– Зачем они? – спросил я хмуро.
– Чтобы непрошеные гости не совались куда не надо.
– А кто сунулся, того башкой в землю. Да? – Я чувствовал, что начинаю ненавидеть Старика.
Но он ответил мне мирно:
– Кто же знал, что вы сунетесь сюда с размаху? Я просто не успел. Вы в чем-то и сами виноваты…
Я сник. Прошептал:
– Теперь я уже не смогу быть самолетом?
Старик вздохнул:
– Сможете. Но не сумеете взлететь. У вас повреждено крыло. Скажите спасибо, что хоть рука на месте…
– И нельзя починить? Крыло-то?
– В принципе можно. Только пришлось бы вызывать бригаду с авиазавода. А как это сделать? К тому же такой ремонт – на один раз. Когда станете мальчиком, а потом вновь самолетом, окажется, что крыло опять искорежено… Так что оставьте такую затею. Летайте уж лучше с этим… с вашим другом.
Тогда я спросил в упор:
– Почему вы не любите Сережку?
– Я? – отозвался он с грустной усмешкой. – Не люблю? Кто вам сказал?
– Но вы же прогнали его!
– Да. Чтобы уберечь…
– От чего?
– От… его торопливости. Он, сам того не понимая, позволял себе такое, чему еще не пришел срок. И рвался туда, куда не следует… вроде вас… Он, безусловно, талант, но он ломал весь налаженный механизм. Мы пытаемся соединить в систему все Безлюдные пространства, создать стройную теорию, построить модель, и вдруг… Представьте себе посудную лавку, а в ней…
– Вот уж неправда! Сережка – не слон!
– Я не сказал про слона. Представьте… этакого кенгуренка, который не желает умерить свою прыть и ничего не знает о ценности тончайших бокалов и фарфоровых ваз, которые стоят повсюду… Впрочем, я несправедлив. Теперь-то я знаю, что у вашего друга была цель.
– Какая?
– Поставить на ноги некоего Рому Смородкина. И этой цели он блестяще достиг… Но он пошел дальше – повел Рому за собой в неведомые миры. И тут вы оба не рассчитали…
– Он не виноват!
– Никто не виноват, Рома. Я не об этом…
Старик замолчал. Я вдруг подумал: он вежливый такой, говорит мне «вы», но ничуть не похож на Евгения Львовича. И пахнет от него не одеколоном, а трубочным табаком и… да, машинным маслом, как от дяди Юры. Может быть, Старик смазывает этим маслом громадные механизмы, которые поворачивают Вселенную?
Я спросил осторожно:
– Скажите… Вы – Бог?
Старик помолчал удивленно. Потом засмеялся.
– Что вы, Рома! Ну какой же я Бог! Я один из многих, кому поручено разобраться в этой каше из многомерности и параллельности миров. А конкретно – с Безлюдными пространствами. Одна из самых трудных задач – отделить их от мертвых пространств. Внешне те и другие очень похожи, они покинуты людьми. Но мертвые пространства – это те, куда нельзя вернуться. Они смертельны для людей…
– Это после взрывов реакторов? И бомб?
– Да… А Безлюдные пространства ждут. Чего-то и кого-то… На первый взгляд это может быть самая безжизненная, выжженная территория, но если присмотреться – она не мертва. Есть в ней ожидание. А какое?.. Это все неясно, не укладывается в общее строение Мира. Безлюдные пространства, как заметное явление, возникло неожиданно, и надо понять – зачем?
– Значит, вы тоже не смогли бы пройти между башнями?
Он опять засмеялся:
– Ну, эта задача не из трудных… Кстати, ведь и вы пробились между ними. Хотя и не без урона.
Да! Только тут я сообразил, что я – на заброшенный территории. Все же прорвался. Но… что из того?
Так я и спросил:
– А что из того? Какой прок?
– Ну, кое-какой все-таки есть. Например, на берегу реки у деревни Дорожкино протянулась теперь полоса очень твердого песка. Вполне пригодная для посадки и взлета. Вы с вашим другом вполне можете прилетать туда.
– Это хорошо, – вздохнул я. И подумал: «Но никогда я уже не взлечу на собственных крыльях». Старик, разумеется, прочитал мою мысль.
– Это ничего, Рома. Главное, что вы не разбились.

…А дальше все было хорошо

Да, я не разбился!
Не верьте, если вам скажут, что Рома Смородкин двенадцати лет погиб в катастрофе. Чушь!
Я под утро вернулся домой, мама еще спала. Я запрятал подальше разодранные штаны и тоже лег спать.
А дальше все было хорошо. Жизнь пошла день за днем. Год за годом. Я закончил школу, потом художественное училище, институт. Стал художником-дизайнером. Даже слегка знаменитым – после того как наша группа получила премию за оформление главного павильона Ратальского космопорта.
Я женился на девушке Софье Петушковой, которую в детстве звали Сойкой. И у нас родилась дочка Наденька – славная такая, веселая. Любительница красок и фломастеров – вся в папу. Мама моя души не чает во внучке.
Кстати, мама вышла замуж. Но не за Евгения Львовича, тот вскоре уехал из нашего города. Знаете, за кого она вышла замуж? За дядю Юру!
Дядя Юра вернулся с далекой стройки, опять поселился неподалеку, стал захаживать в гости, и вот… Не знаю, появилась ли у мамы к нему большая любовь, но поженились и живут славно…
Как видите, все со мной хорошо, вовсе я не разбился!
Случилось гораздо более страшное.
Разбился Сережка.
Он погиб в том самом году, когда мы познакомились. В детстве. В сентябре.
Тогда по южным границам там и тут гремели гражданские войны (словно людям хотелось оставить на Земле побольше Безлюдных пространств). И вот Сережка надумал помочь там кому-то. Или продукты сбросить беженцам, или, может, малыша какого-то вывезти из-под огня. Не знаю, он со мной этими планами не делился. Он только насупленным, чужим каким-то делался, когда мы видели на экране «Новости» с южными репортажами.
И однажды он исчез. Дня три я не волновался: всяких дел было по горло: школа, новые знакомства. Но потом встревожился, побежал к нему домой.
Отец был «под мухой», улыбался и молчал, а тетка равнодушно сообщила, что уехал Сережка к бабушке. Не к той, что неподалеку от города, а к дальней, где-то в Краснодарском крае. Там будет, мол, ему лучше…
Уехал? Ничего не сказав? Бред какой-то! Я так изумился, что сперва и горевать не мог по-настоящему.
Нет, что-то здесь не то!
А через день услышал в «Новостях», что над побережьем сбит еще один самолет. Неизвестно чьей ракетой, и сам неизвестный. С непонятными знаками. И показали хвостовое оперение, которое упало на прибрежные камни. С голубой морской звездой на плоскости руля…
Днем я держался. В школу ходил, даже уроки иногда делал. А ночью просто заходился от слез. Старался только, чтобы мама не услышала.
Иногда казалось даже, что сердце не выдержит такой тоски.
Может быть, и пусть? Не могу, не могу я без Сережки! Не надо, чтобы делался он самолетом, не надо сказочных миров и Безлюдных пространств. Пускай бы только приходил иногда. Живой…
И он пришел. Ну да! Однажды ночью, когда я совсем изнемог от горя, звякнула решетка на балконе. И открылась балконная дверь. И Сережка – вместе с осенним холодным воздухом – шагнул в комнату. В старом обвисшем свитере, с пилотским шлемом в руке. Сердитый.
Я обомлел.
Он сел рядом, на тахту.
– Хватит уж сырость пускать… Даже разбиться нельзя по-настоящему…
– Это ты?! Ты снишься или живой?
– Вот как врежу по загривку, узнаешь, снюсь или нет…
Я прижался к нему плечом.
– Не сердись…
– Ага, «сердись»! Думаешь, это легко, когда тебя за уши вытаскивают оттуда?
– А кто тебя… за уши?
– Он еще спрашивает! Кто, как не ваша милость!
– Сережка, ты больше не уйдешь?
– Я есть хочу, – сказал он.
Я на цыпочках, чтобы мама не проснулась, пробежал на кухню. Взял там хлеб и холодных котлет. И скорее назад: вдруг вернусь, а его нет!
Сережка по-прежнему сидел на тахте. Тощий, взъерошенный, в порванной майке. Свитер и ботинки сбросил.
Котлеты и хлеб он сжевал быстро и без всяких слов. И чем больше ел, тем добрее делался. Заулыбался наконец:
– Уф… наверно, лопну.
– Ты больше не уйдешь? – опять спросил я.
– Можно я у тебя переночую? Потому что куда мне теперь?
– Конечно!
До раскладушки было не добраться, мы легли рядом. Сережка был горячий, с колючим локтем и плечом. Живой… На плече – глубокий, едва заживший рубец. Я разглядел его прежде, чем выключил ночник.
– Сережка, а что там было? Как?..
Он сказал глуховато:
– Ромка, не надо об этом. Выволок ты меня обратно и ладно…
– Но ты правда больше не уйдешь насовсем?
– Насовсем – не уйду…
Я зашмыгал носом от счастья:
– Но встречаться нам придется только по ночам. Все ведь думают, что меня нет.
Я был готов и на это. Но…
– А где будешь жить-то?
– Уйду в Заоблачный город, устроюсь как-нибудь…
– А мы будем летать как прежде?
– Будем… Только…
– Что? – опять вздрогнул я.
– Ты станешь расти и расти. А я теперь не смогу. Если разбиваются, после этого не растут…
– Тогда и я не буду!
Кажется, он улыбнулся в темноте:
– Нет, Ромка, у тебя не получится.
– Почему?
– Ну, ты же… не разбивался насовсем.
– Тогда я… тоже!
– Только посмей!
– Тогда… я знаю что! Здесь я буду расти, а там всегда оставаться таким, как сейчас! Как ты!
Он сказал очень серьезно:
– Что ж, попробуй. Может, получится…

У меня получилось.
Мало того, я научился притворяться. Стал делать вид, что сплю в постели, а на самом деле убегал к Ме

Автор: Римма Файзулина Май 6 2010, 12:00
У меня получилось.
Мало того, я научился притворяться. Стал делать вид, что сплю в постели, а на самом деле убегал к Мельничному болоту, где безотказные чуки жгли посадочные костры.
И туда же приземлялся Сережка-самолет.
Вот ведь какое дело: хотя он и грохнулся очень крепко, но все же умел превращаться в крылатую машину, как и раньше. Я всего-то лишь крыло повредил, а летать после этого не мог. Сережка же – пожалуйста!
Наверно, в Заоблачном городе, где он теперь жил, сделали ему ремонт. Не разовый, а капитальный…
Кстати, Сережка помирился со Стариком. И они вместе колдовали теперь над новой моделью совмещенных Безлюдных пространств. Старик даже разрешил Сережке прилетать в Заоблачный город прямо в виде самолета, хотя это и нарушало какие-то правила…
Итак, я рос, делался взрослым, но по ночам, при встречах с Сережкой оставался прежним Ромкой Смородкиным. Нас обоих это вполне устраивало. И мы летали все дальше и дальше – в такие Пространства, где гулкие барабаны Космоса гудели, как набат.
Всяких открытий и приключений у нас было столько, что хватило бы на десять книг!
Иногда я рассказываю о наших приключениях своей дочке Надюшке. Она слушает мои рассказы с таким же интересом, как долгоиграющие пластинки со сказками про Маугли и Синдбада Морехода.
Бывает, что Сойка слушает. И улыбается чуть загадочно. Конечно, она все помнит.
Но может быть, она думает, что сказка про полеты и ей, и мне приснились?
Порой я и сам вздрагиваю: а вдруг ничего этого нет? И Сережки нет?
Для доказательства, что все это правда, я ночью улетаю с Сережкой в далекую-далекую степь, где всегда светит луна и причудливые камни – идолы и чудовища – чернеют среди высокой травы. Я рву там луговые цветы и с ними возвращаюсь домой.
Ромашки, клевер и розовые свечки иван-чая, появившиеся в доме февральским застывшим утром, – это разве не доказательство?
Надюшка от удивления смешно таращит глаза, а Сойка молча утыкается в цветы лицом…
Вот и все. Теперь вы сами видите, что слухи оказались пустыми. А слезы – напрасными. «Сказка стала сильнее слез». Никто не разбился до смерти.
Никто. Честное слово…

1993 г.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 15:54
Владислав Крапивин
Алые перья стрел



Сергей Крапивин, Владислав Крапивин
Алые перья стрел

Эта книга написана в соавторстве с Сергеем Петровичем Крапивиным, который был свидетелем и участником многих изложенных здесь событий.
Памяти нашего отца – очень мирного человека, у которого учились будущие снайперы

Предисловие младшего соавтора

Эту трилогию мы с братом Сережей писали то садясь бок о бок и обсуждая каждую фразу, то разъезжаясь по разным городам и принимая на себя торжественное обязательство «выдать на-гора» самостоятельно столько-то глав. Надо сказать, что стиль наш был похож и потом мы иногда уже не могли вспомнить, что сочиняли порознь, а что вместе.
Писать рядом друг с другом было замечательно. Все строилось на воспоминаниях детства и юности – порой довольно драматичных, но часто озорных и жизнерадостных.
Теперь я смотрю на нашу книгу уже как бы издалека, отстраненно. Время – объективный и строгий судья. Чем больше проходит лет, тем точнее и определеннее оно расставляет акценты. Многие события и убеждения теперь принято рассматривать под иным углом зрения, нежели полвека назад. Возможно, нынешним читателям покажутся странными и наивными верность Красному знамени и стремление к подвигам у мальчишек тридцатых годов XX века (это в те-то страшные годы, когда их отцы то и дело исчезали в черных глубинах ГУЛАГа). Но жизнь – многогранна. Было страшное, а было и хорошее – крепкая дружба, ненависть к угнетателям всех сортов и окрасок, чистая вера в ясное и радостное будущее, которое непременно придет.
С верой в это будущее и шли в атаки на гитлеровцев вчерашние десятиклассники – порой без патронов, с одними штыками, а то и с голыми руками…
Можно сказать сейчас, что у тех людей в белорусской пуще, с которыми воевал Дмитрий Вершинин (и помогал ему в меру сил младший братишка), была своя правда. И было право отстаивать эту правду. Возможно, что так. Жизнь – штука многосложная, и, чтобы написать правдивую картину, черной и белой красок недостаточно. Но при всем при том правда братьев Вершининых не становится меньше, ибо замешана на ненависти к фашизму (который нынче то тут, то там вновь поднимает голову).
Поколение Вершининых было воспитано на фильмах о Гражданской войне, на песнях республиканской Испании, на подвигах Зои Космодемьянской и краснодонцев, чье мужество и ясность души тогда никто не смел подвергать сомнению. Это воспитание диктовало свой образ жизни, свои критерии и непреложные истины. И книга «Алые перья стрел» – книга о детях своего времени. К тому же – написанная ими самими.
Впрочем, ни в коей мере не следует считать этот роман автобиографическим. Как в любом приключенческом произведении, авторы здесь отдали большую дань фантазии. Однако немало там и такого, что было на самом деле. Немало и реальных прототипов тех персонажей, с которыми встретится читатель. В том числе и образ отца братьев Вершининых, которому авторы посвятили свою книгу…
Возможно, сейчас, при подготовке к переизданию, мой брат кое-что пересмотрел бы в тексте, посоветовал бы сделать изменения. Один же я что-то менять не решаюсь. Не имею права. А брата нет.
Сергей умер в Белоруссии, где жил все годы после войны. Умер через восемь месяцев после Чернобыльской катастрофы от стремительно развившейся лейкемии, какая бывает после радиационного облучения. Не берусь утверждать, что здесь есть прямая связь. Врач сказал: «Это коснулось очень многих. Люди покрепче могли и перенести, а здоровье Сергея Петровича… Вы же знаете сами…»
Не было к шестидесяти годам никакого здоровья. Были за плечами сорок лет беспрерывной журналистской работы. Было яростное послевоенное время в западных белорусских краях, когда приходилось спать с автоматом под подушкой и то и дело рисковать головой. Были годы редакционных будней, утомительных спецкоровских командировок, постоянной войны с дураками и бюрократами (вечный журналистский удел). Были короткие радости от удачных очерков и репортажей и долгие периоды изматывающих душу конфликтов… И какое здоровье, если на всю жизнь остались в теле осколки гранаты – той, что взорвалась совсем рядом, когда брали в лесу вражеский бункер…
Я благодарен судьбе, что у меня был (и есть!) такой брат. И есть у нас общая книга.
Владислав Крапивин

Книга первая
Алые перья стрел

Афишная тумба похожа была на макет крепостной башни: круглая, с остроконечной крышей и коротким шпилем, на конце которого сидел шарик. Чуть покосившись, она стояла на заросшем лопухами перекрестке. С давних времен.
Сделали тумбу, видимо, из фанеры – на каркасе из досок. А потом на фанеру стали клеить афиши. Клеили постоянно, а обдирали редко, и за долгие годы тумба покрылась крепкой броней из бумаги и клейстера. Митька, однако, надеялся, что его стрела пробьет этот панцирь.
На плече Митька нес лук. Длинный легкий лук, сделанный из расщепленной лыжной палки. Палка была бамбуковая, пустая, и в желобок Митька вложил узкую стальную полоску – для пущей силы и упругости. Лук бил на сто шагов, а легкие тростниковые стрелы забрасывал вообще неизвестно куда. Но сейчас Митька взял только одну тяжелую стрелу с наконечником из пустой винтовочной пули.
На перекрестке было солнечно и пусто. В заросшем газоне за низким деревянным штакетником усердно трещали кузнечики. Штакетник подходил вплотную к тумбе – будто крепостной частокол к башне. Митька шагнул через него в траву и остановился перед коричневой афишей.
На афише нарисованы были остроконечные дома и маленькие марширующие фашисты. Все – коричневой краской. А на этом фоне выделялись две главные фигуры: крючконосая тетка в длинном черном платье со стеклышком в глазу (стеклышко называлось «монокль») и мальчишка в таком же, как у Митьки, матросском костюме, только не в белом парусиновом, а голубом. Тетка – баронесса – выглядела рассерженной. А мальчишка хитро смотрел в сторону и прятал за спиной смеющуюся куколку с красной звездой на шапке. Это был немецкий пионер Карл Бруннер.
Пьеса так и называлась – «Приключения Карла Бруннера».
Митька два раза ходил на этот спектакль в летний театр сада «Спартак». И не он один, а почти все ребята из его класса. Взрослым спектакль не так сильно нравился. Они говорили, что артисты эти будто бы не настоящие, а из какого-то клуба.
Ну и что? Пьеса все равно была совершенно правильная! Митька мог это полностью доказать, потому что он и книжку про Карла Бруннера читал. А то, что артисты ненастоящие, так это даже лучше. У настоящих артистов мальчишек играют женщины, а на это просто смешно смотреть. В прошлом году Митька был в городском театре на постановке «Приключения Тома Сойера», и этого Тома там изображала толстоногая тетя в штанах, похожих на футбольные трусы, и с длинными волосами, кое-как заправленными под мальчишечий парик.
А Карла Бруннера играл настоящий мальчик, такой же, как Митька! И правильно. Разве какая-нибудь тетенька сумела бы трахнуть штурмовика головой в пузо или свистеть в четыре пальца? А как этот мальчишка пел в конце пьесы знаменитую песню «Бандьера росса»! Два раза Митька был на спектакле, и оба раза весь зал подхватывал песню.
А баронесса – настоящая змея! Ну ладно…
Митька резко повернулся и пошел по высокой шелестящей траве, отмеряя дистанцию. Кузнечики зелеными брызгами кинулись в стороны.
Митька отмерил тридцать шагов. Он не сокращал их. Все по-честному, раз он сам поспорил, что засадит стрелу в башку баронессе с такого расстояния. С Виталькой Логиновым поспорил. Виталька мог бы и проверить, но не стал, потому что Митька поклялся «Алыми перьями», что не сжульничает.
А промазать Митька не боялся.
Он оглянулся еще раз (нет ли поблизости прохожих?), наложил на лук стрелу и медленно потянул тетиву к губам.
Только те, кто стрелял из хорошего лука, знают эту упругую радость, когда в руках тугая сила и ты уверен в метком выстреле.
Ш-ших! Тетива больно ударила по запястью (надо бы сделать щиток на руку, да все некогда). Стрела как бы растаяла, и тут же донесся стук наконечника.
Вот это да! На такую удачу Митька и не надеялся: стрела торчала в монокле баронессы.
Митька негромко крикнул «ура!» и бросился к тумбе, путаясь ногами в зарослях мышиного гороха.
Все было здорово. Жаль только, что наконечник вошел не очень глубоко. Видно, слишком толстой оказалась бумажная шкура.
Но Митька знал, что делать. Ведь главное – он попал. И теперь он считал себя вправе помочь стреле. Он встал на цыпочки, дотянулся и выдернул оперенное древко из наконечника. Затем нагнулся, чтобы поискать обломок кирпича. Кирпичом он хотел забить наконечник поглубже и опять вставить стрелу. Так будет надежнее. Но обломка не нашлось. Митька выскочил из газона, присел перед штакетником и дернул к себе деревянную планку. Заскрипели гвозди. Митька дернул еще раз, планка оторвалась, и он сел на дощатый тротуар. Шепотом сказал:
– Муй бьен, камарадос.
По-испански это приблизительно означало: «Все в порядке, ребята».
– Муй бьен, – согласился с ним насмешливый мужской голос.
По Митьке словно ток прошел. От пяток до затылка. Предчувствуя неприятности, он медленно оглянулся.
И увидел серые брезентовые сапоги. Митька начал поднимать глаза. Над сапогами он увидел синие галифе, затем синюю же гимнастерку под красноармейским ремнем, малиновые петлицы и молодое, симпатичное, но довольно безжалостное лицо милиционера.
– Безобразничаем… – не то спросил, не то просто сказал милиционер.
Митька молчал. Спорить было бесполезно, соглашаться – глупо. Митька встал, машинально отряхнул штаны и с упавшим сердцем стал разглядывать сапоги милиционера.
– Ну, придется прогуляться, – сказал милиционер и почему-то вздохнул. – До отделения.
Ну отчего так получается? Только что было все хорошо, и вдруг – раз! – валится на человека беда!
Митька чувствовал: если зареветь, сказать что-нибудь вроде «Дяденька, больше не буду, простите, я нечаянно», то, наверно, можно еще спастись. Но реветь и унижаться, когда у тебя в руках боевой лук и стрела с алыми перьями на хвосте, было немыслимо. Даже и не получилось бы.
– Идем, – сказал милиционер и подтолкнул Митьку в плечо. – Да не вздумай драпать.
Где уж тут драпать. У Митьки и ноги-то ослабели.
Они пошли по улице Герцена. По той самой, где он, Митька, родился и без особых несчастий прожил почти двенадцать лет. Мимо швейной мастерской, где работала мать Витальки Логинова; мимо забора, где нарисована была мелом старая лошадь, похожая на генерала Франко (Павлик Шагренев рисовал), мимо его, Митькиного, двора с двумя тополями, двухэтажным домом и флигелем.
Хорошо, что хоть знакомые не встретились. Вдали показалась вереница детсадовских малышей. Хоть бы не Лешкина группа! Не хватало еще, чтобы четырехлетний брат Лешка увидел, что случилось с его ненаглядным Митей! Слава богу, не они… Попалась навстречу маленькая девочка с жестяным бидоном – свободная и счастливая. Протарахтел голубой автобус – в нем тоже ехали счастливые и свободные люди. А по тротуару шагал несчастный арестованный Митька.
Потом они зашагали по Садовой. «Во второе отделение ведет», – обреченно подумал Митька. Чуть повернул голову и взглянул на своего конвоира. Молодой совсем, новичок наверно. Обрадовался, что поймал «нарушителя». Жулика или шпиона поймать не может, вот и привязался к Митьке.
Странно даже: такой парень, вроде и не злой с виду, на артиста Алейникова похож, а прицепился, как самая вредная зануда.
– Шагай-шагай, – поторопил милиционер, – не крути головой. – Подумал и добавил: – А еще, наверно, пионер…
– Ну и что… – хмуро сказал Митька.
– Ну и то. Вот узнают в школе, тогда увидишь что.
– Сейчас каникулы. Мы уже все экзамены сдали.
– Ничего, разберемся. Как фамилия?
– Сидоров.
Хоть и растерян был Митька, а сообразил: нет никакого смысла называть свою собственную фамилию.
– Имя?
– Валерий.
– Где живешь?
– На Перекопской. Дом три, – сказал Митька и с грустью вспомнил хорошего человека Валерку Сидорова, который жил раньше на Перекопской, а недавно уехал в Пензу.
– Ладно, шагай, – снова сказал милиционер.
Рядом был дощатый забор стадиона. В Митьке вдруг будто пружина сработала! Секунду назад он и не думал о бегстве, а тут вдруг кинулся к забору, подскочил, подтянулся изо всех сил, закинул ногу на кромку…
Крепкие пальцы ухватили Митьку пониже колена.
– Вы куда, гражданин Сидоров? Нам вроде бы не футбол смотреть.
Митька тяжело прыгнул в траву у тротуара.
– Странно даже, – сказал милиционер. – Шли, разговаривали… И вдруг – бац! Ведь договаривались же: не драпать.
– Ну что вам от меня надо?! Что я такого сделал?! – с прорвавшимся отчаянием воскликнул Митька.
– А тумбу кто дырявил? Может быть, я? Ты.
– «Дырявил»! Одна малюсенькая дырочка! Залепят – вот и все.
– Если все будут по тумбам стрелять, что получится?
– Все не будут, – безнадежно сказал Митька.
– Рейку зачем оторвал от штакетника? Разве не хулиганство?
– Я ее только на минуточку. Я потом бы опять приделал.
– Врешь, – убежденно сказал милиционер.
«Вру», – подумал Митька и сказал:
– Ничуточки.
– Всю траву, можно сказать, в газоне вытоптал…
– Траву? Да там чертополох один, только ноги ободрал. Во! – Для убедительности Митька ухватил себя за щиколотку и подтянул вверх ногу. Царапины были похожи на след кошачьих когтей.
Но милиционер не разжалобился.
– Не скачи. Больше не ускачешь.
Он взял Митьку за локоть.
– Пустите, – хмуро попросил Митька. – Я больше не побегу.
– Знаем мы это дело.
– Ну… честное пионерское, не побегу. Пустите. А то знакомые встретятся, скажут: ведут, как вора.
– Честное пионерское начал давать… А ты пионер? У тебя и галстука-то нет.
– Просто не надел сегодня. Ну вот, я за значок берусь, он со звездочкой. Значит, не вру. Ну, честное слово!
Митька ухватился за тяжелый значок «Ворошиловского стрелка» второй ступени, которым оттягивал левый край матроски.
– Не считается это, – возразил милиционер. – Значок-то не твой.
– Не мой?!
– А твой, что ли? Был бы хоть еще маленький, а то взрослый «Ворошиловский стрелок»! Ты голову не морочь. Такой значок заработать – это не стрелы пулять, подвергая опасности прохожих.
– Во-первых, – сипловатым от обиды голосом сказал Митька, – никого я не подвергал. Во-вторых, значок все равно мой!. Вот!
Ему часто не верили, и он привык, но сейчас обида была сильная: схватил, ведет куда-то, насмехается да еще и не верит! Сам небось и стрелять не умеет как следует, хоть и нацепил кобуру с наганом.
Из нагрудного кармашка выхватил Митька сложенный вчетверо листок, уже порядком измочаленный и потертый на сгибах. С лиловой печатью Осоавиахима и подписью военрука. Это было временное удостоверение (для настоящего не нашлось корочек, обещали дать потом). Отпечатанные на машинке слова отчетливо свидетельствовали, что «ученик пятого класса „Б“ школы-десятилетки № 1 Дмитрий Вершинин выполнил норму…» Дмитрий Вершинин! А не…
Митькина рука остановилась в воздухе. Но милиционер выхватил из пальцев бумажку. И на лице его расцвела улыбка. Радостная, как у мальчишки, который выиграл спор.
– Я же говорил – не твой! Тут же не твоя фамилия!.. Постой… – Лицо его опять стало спокойным, а потом строгим. – Ты Сидоров или Вершинин?
– Вершинин, – тихо сказал Митька и стал смотреть в сторону.
Они помолчали несколько секунд.
– Нехорошо, гражданин Вершинин, задумчиво заговорил милиционер. – Чужая фамилия. Попытка к бегству…
«Издевается», – понял Митька.
Милиционер оторвал глаза от документа и пристально глянул на Митьку.
– А кто у тебя отец?
– Учитель.
– В первой школе?
– В первой…
– Петр Михайлович?
– Ага, – безнадежно сказал Митька. Он не удивился: отца в городе знали многие.
Все еще разглядывая бумажку, милиционер двинулся по тротуару. Видно, случайно он изменил направление и шагал теперь обратно, к улице Герцена.
Митька побрел следом: теперь все равно не убежишь. Найдут.
– Я ведь тоже в первой школе учился, – сказал милиционер. – У твоего отца, между прочим. Хороший учитель.
Надежда на спасение ярким огоньком засветилась перед Митькой.
– Да? – вроде бы удивился он. – Я вас не помню.
– Ну, а как ты можешь помнить? Я к вам домой не ходил. Да ты тогда совсем пацаненком был. Я в тридцать первом седьмой класс закончил. Потом работать пошел.
– Я по фотографиям почти всех помню, – бессовестно соврал Митька. – У папы есть фотоснимки всех классов, которые он учил. Может, вы непохожи тогда были? Ваша как фамилия?
– Жарников моя фамилия.
– А зовут вас… Матвей?
– Точно! Вспомнил?
– Угу… – сдержанно откликнулся Митька. Взгляд его стал веселым, а шаг – пружинистым. Все-таки ему везет!
– Вот видишь, – наставительно заговорил Матвей Жарников, – мы с тобой, выходит, знакомые. Как-то неловко получается. Вот пришел бы я сейчас с тобой к твоему отцу, рассказал бы про все… Что он сказал бы?
– Ну, что… – начал Митька, стараясь точнее рассчитать удар. – Он сказал бы: «Здравствуйте, Жарников, рад вас видеть». Сказал бы: «Как поживаете? Не делаете больше механизмов, чтобы школьные скелеты махали руками, пускали дым из глаз и кукарекали? Не доводите больше учителей до обморока? Это похвально".
– Ч-черт возьми… – произнес Матвей и свернутым Митькиным удостоверением почесал кончик носа. – Все еще помнит?
– Он мне про это раз десять рассказывал.
– Да-а… Ну, я тогда маленький был.
– В шестом классе, – беспощадно уточнил Митька.
– Пить что-то хочется, – сказал Жарников. – Вон там вроде клюквенный морс продают, киоск открыт. Пойдем?
– Можно… Хотя нет, у меня ни копейки…
– Ладно уж. Возьми-ка свой документ.
Потом, когда они у голубой будки глотали теплый и довольно противный морс, Матвей спросил:
– А все-таки чего тебе приспичило в тумбу стрелять? Ну нарисовал бы на заборе мишень, где-нибудь подальше от глаз, да пулял бы.
– Дак это целая история, – сказал Митька. – Долго рассказывать. Если все по порядку говорить, то даже не знаю, с чего начать… Есть у нас в школе немка Адель Францевна. Ты ее… То есть вы ее, наверно, знаете…
Ух и шумная была история!
Она случилась в середине мая. Полкласса, в основном мальчишки, не выучили урок по немецкому. Ну, сами понимаете, на дворе уже полное лето, а тут сиди и зубри, как два балбеса – Петер унд Отто – шпацирен в лесу унд баден в речке. Мальчишки из пятого «Б» предпочитали сами шпацирен и баден, хотя вода была еще зверски холодная.
Но Адель Францевну это не интересовало. На каждом уроке она грозила «неудами» и переэкзаменовками. Она требовала прилежания и порядка.
Надо было оттянуть беду. И в самом начале урока маленький, симпатичный и очень вежливый редактор отрядной стенгазеты Павлик Шагренев спросил у Адели Францевны, понравилась ли ей пьеса «Приключения Карла Бруннера».
– М-м? – удивилась Адель Францевна. – Ах, ты имеешь в виду эту постановку… Ну конечно, вам она должна нравиться. Но когда вы повзрослеете и станете смотреть на вещи более взыскательно, то поймете, что это совсем не блестяще.
– А почему? – задиристо спросил с места Митька.
– Слишком много пафоса и весьма недостаточно мастерства. Я говорю об игре исполнителей. Вы меня понимаете?
– Вполне, – сказал Павлик. – Только… Вот всем нам кажется, что игра не такая уж плохая. Наоборот. Вот помните баронессу? Как она…
– Да-да, – снисходительно согласилась немка. – Эта дама играет действительно несколько лучше остальных.
– А Карл? – воскликнул Митька. Он по правде обиделся и разозлился. Будто его самого задели.
Адель Францевна устремила на Митьку свое пенсне.
– Ты говоришь о мальчике, исполнявшем роль Бруннера? Ну что же, он достаточно мил… Но это просто мальчик, а не актер. Он ведет себя так, словно все это происходит у нас в городе, а не в Германии. А там иной уклад жизни, иные обычаи и мальчики тоже другие.
– Какие это они другие? – недовольно спросил с задней парты похожий на сердитого скворца Игорь Цыпин (по прозвищу Цыпа). – Что, там у ихних пацанов уши на затылке растут, что ли?
– Цы-пин… – возмущенно выдохнула Адель Францевна.
– Извините, это он нечаянно, – торопливо заговорил Павлик Шагренев, а бестолковому Цыпе показал за спиной кулак. – Но нам всем непонятно… Конечно, у капиталистов дети не такие, как мы. А у рабочих?
– Они такие же пионеры, – агрессивно сказал Митька.
– Ну безусловно. Я имею в виду не классовые различия, а некоторые особенности… Впрочем, это сложно для вас. Я только хочу сказать, что для этого мальчика полезнее было бы не играть на сцене, а без пропусков занятий учиться в школе. Театр отвлекает его от учебного процесса.
– А может, он отличник, – опять не выдержал Митька.
– Возможно. По крайней мере, я уверена, что с немецким языком у него все в порядке. К сожалению, про вас этого не скажешь. И потому пусть Цыпин выйдет к доске и переведет первые пять строчек текста, который был задан.
Цыпа шумно вздохнул и пошел навстречу неизбежности.
Вторым она вызвала Вершинина.
– Можно, я лучше стихотворение Гете по-немецки прочитаю? – безнадежно спросил Митька.
– Конечно, можно, мы все послушаем с удовольствием. Только после того, как сделаешь заданный перевод.
После Митьки схлопотали «неуды» еще шесть человек.
У Адель Францевны от возмущения тряслись на висках рыжеватые букли прически.
– Ёлки зеленые, – шепотом сказал Митьке Виталька Логинов и от переживания вцепился в свой белобрысый чуб. – Как по заказу: почти все из нашего звена.
– Потому что самые лодыри, – тут же влезла в разговор Эмма Каранкевич, председательница совета отряда. Она сидела впереди Митьки.
– Насчет лодырей на перемене поговорим, – пообещал Вершинин.
– Очень испугалась!
Всю оставшуюся часть урока Адель Францевна говорила о том, как пагубны лень и легкомыслие. Наконец она велела всем, кто получил «неуды», остаться после занятий и удалилась, держа указку как рапиру.
Они остались. Но в их душах кипело негодование.
– Теперь три часа будет мучить, – сказал Цыпа и пнул парту. Старая парта крякнула.
– Это она нарочно «неудов» навтыкала, – мрачно сообщил Митька. – Из-за пьесы разозлилась. Потому что мы Карла стали защищать.
– Она, между прочим, сама на ту баронессу похожа, – вдруг заявил Сергей Иванов, человек молчаливый и сосредоточенный. Он говорил всегда немного, но умно и безошибочно. К его словам следовало прислушаться.
– А правда! – подхватил Виталька. – Такая же худая и старая. И вредная. Только не со стеклом в глазу, а с очками.
– Пенсне, – сказал Павлик.
– Какая разница!
– По-моему, она шпионка, – сказал Цыпа. Он был сердит больше всех: папаша его часто лупил за «неуды».
– Ну-у, Цыпа! – Виталька от удивления замотал чубом. – Ну ты сказал! Она на шпионку похожа, как ты на отличника.
Цыпа молча поддернул длинные, сморщенные на коленях штаны и влез на учительский табурет.
– Дурак ты, а не звеньевой, – сказал он Витальке с высоты. И как с трибуны обратился к остальным: – Шпионы разве бывают похожи на шпионов? Их бы тогда сразу всех переловили. Шпионов как узнают? Потому что они вредят. А она разве не вредит? Вот она оставила нас после уроков, а Пашка в авиамодельный кружок опаздывает. Он, может, хочет истребителем стать, а как он станет, если ему не дают в кружок ходить?
Павлик Шагренев, который до сих пор не помышлял о профессии истребителя, подтянулся и стал поправлять под ремнем рубашку.
– А я?! – завопил Митька. – У меня в два часа стрелковая тренировка! Завтра соревнования! Мне на «Ворошиловского стрелка» сдавать!
Он стукнул кулаком по левому карману матроски, на который собирался привинтить значок.
– Во! Я же говорю! – воскликнул Цыпа и возмущенно завертел тонкой коричневой шеей.
Трах! В класс влетела Валька Голдина. Захлопнула дверь и вцепилась в ручку. Обернулась и свистящим шепотом сообщила:
– Гонятся!
Дверь задергали.
– Отпусти, – велел Сергей Иванов. – А сама иди сюда.
Дверь распахнулась. На пороге возник похожий на третьеклассника-отличника Талька Репин, председатель совета отряда пятого «А». По определению Серёги Иванова – «маленький, а вредный».
– Ага! Вся компания! – ехидно сказал Репин. – Знает, куда бежать…
– Чего надо? – суховато спросил звеньевой Логинов.
– Вот ее надо. – Талька подбородком указал на Валентину. У него за спиной сопели два здоровых телохранителя.
– У нас сбор звена, – сказал Виталька.
– А у нас сбор отряда. Чего она со сбора отряда бегает?
– Сбор на тему «Об итогах четвертой четверти и о подготовке к успешной сдаче годовых экзаменов», – нудным голосом продекламировал Павлик.
– Не твое дело, – сказал Репин.
– Не его, не его – согласился Митька. – И не Валькино. Она в нашем звене. Значит, в нашем отряде! Пора бы понять!
– Как это в вашем? Она в нашем классе учится!
– Одно дело – класс, а другое – отряд! Она с нами в одном дворе живет! С малых лет, с самых детсадовских! Мы проголосовали, чтоб в нашем звене!
– А мы у СПВ спрашивали! Она говорит, что так нельзя!
– СПВ говорит?! – взревел Виталька. – А она у нас спрашивала? Она сама ничего не знает и даже не разбиралась!
СПВ – старшая пионервожатая – не была для Витальки авторитетом. Она пришла в школу месяц назад и, судя по всему, не собиралась задерживаться в своей должности.
А спор о Валентине был далеко не первый. Она еще осенью объявила, что хочет быть в звене с теми, с кем у нее «разные полезные дела, а не всякие проработки про успеваемость». «Полезные дела» у нее были с Митькой, Виталькой, Серёгой и прочей компанией. Пятый «А» запротестовал. Из принципа. А Виталькино звено дружно проголосовало «за».
– Она им нужна, чтоб процент успеваемости поднимать, – пустил шпильку Павлик Шагренев.
– Нам такой процент тоже не лишний, – сказал с табурета Цыпа.
– Завтра приди только в класс! – пообещал Валентине председатель пятого «А». – Поговорим…
– Я с тобой и сегодня могу поговорить. На улице, – сказала Валентина. Худая, длинная, темноволосая, сердитая, она выглядела сейчас грозно.
Противник удалился.
– Ух… – сказала Валька. – Ну хорошо, что вы тут. А то не знала, куда бежать… А почему не сказали, что сбор? – Она неласково взглянула на Витальку.
– Да какой сбор… Так сидим.
– Разговариваем, – объяснил Серёга Иванов. – Про баронессу Адель фон Неуд.
– А-а, после уроков оставила! И вы сидите? Ну и олухи!
– Вообще-то мне некогда. У меня тренировка, – сказал Митька…
Спать Митька лег пораньше. На всякий случай. И правильно. Отец, вернувшись из школы, спросил:
– Где этот пар-ршивец?
– Что случилось? – захлопотала мама. – Только, пожалуйста, не нервничай, иначе я ничего не пойму. Опять «неуд»?
– Мало того! Их, голубчиков, оставили заниматься после уроков. Адель Францевна тратит время, чтобы вытянуть этим балбесам приличные оценки, а эти… эти… Она идет в класс, а дверь заперта! Изнутри! Как потом выясняется, ножкой от табуретки. В классе – никого, окно открыто. Но мало и этого! На двери мелом написано: «Но пасаран!» Эти лодыри решили лень свою и безобразия прикрыть республиканскими лозунгами!
Митька в своей постели начал дышать глубоко и ровно. В этом было единственное спасение.
– Не шуми, он спит, – осторожно сказала мама.
– Плевать! – сказал отец, известный в городе преподаватель русского языка и литературы. – Да-да! Плевать! Где мой ремень?
– Ты с ума сошел!
– Нет! Я не сошел с ума! Пусть! Пусть это будет крушением всех моих педагогических принципов, но я этого паршивца… Где ремень?
– Какой ремень? Ты всю жизнь ходишь в подтяжках.
– Не-ет. У меня был. Я в нем ездил на рыбалку.
Митька ровно дышал. Крушения педагогических принципов можно было не бояться: отцовский ремень он давно пустил на обмотку лука. Но что будет завтра?
Назавтра отменили урок арифметики и устроили классное собрание. Сначала выступала классная руководительница Вера Георгиевна. Сообщила, что за такие дела исключают из школы. Да-да, нечего удивляться! То, что натворили эти семь человек, не простое хулиганство, а… Даже слов нет! Ведь не маленькие! Вон, многие уже в длинных брюках ходят, взрослые прически устраивают, а в голове что?
Митька напряженно смотрел в окно и думал о своем. Из школы, он знал, не выгонят, высказывание о брюках и прическах его не касалось, а в голове у него было вот что: «Не вспомнили бы только, что сегодня соревнования!» А то придет он в тир и услышит от военрука: «Ничего не могу поделать. Приказ директора – не допускать». Конечно, он тоже будет огорчен: Митька у него в кружке самый маленький, но самый способный. А что делать? Приказ есть приказ. Военрук – человек военный.
Вообще-то он славный дядька. Недавно принес в кружок новую «малопульку» ТОЗ-8. Не «семерку», а «восьмерку». У нее прицел совсем другой: поставлен намушник. Черное яблоко мишени легче просматривается, словно само садится на мушку. И спуск мягче. Митьке военрук первому дал ее попробовать. Три патрона. Митька сразу выколотил двадцать девять очков.
Жаль только, что мало военрук дает стрелять. Да еще, прежде чем допустить к винтовкам, целый час рас сказывает об иприте и фосгене, потом в противогазе гоняет. А в тир – напоследок.
Кроме того, еще полчаса лазают ребята по тиру на коленях и собирают гильзы, потому что каждый патрон у военрука на учете и, если гильза не нашлась, он ругается. Говорит, что не сможет отчитаться.
Военрука старшеклассники прозвали «генерал Скобелев». Никакой он не генерал, конечно, и даже не Скобелев, а младший политрук Кобелев Степан Васильевич. На свою беду, он однажды в школьной стенгазете поместил заметку: «Почему в кружках ПВХО и ВС мало девочек?» и подписался: «С. Кобелев». Один десятиклассник ядовито заметил:
– Тоже мне, Скобелев. Генерал на белом коне.
Десятиклассника потом чистили на комсомольском собрании, но прозвище к военруку прилипло намертво.
Младшие ребята любили «генерала». Он вместе с ними самозабвенно ползал по школьному подвалу, где расположен был тир. Выискивал затерявшиеся стреляные гильзы, протирая на коленях свои шикарные диагоналевые галифе, и уговаривал:
– Товарищи, найдите еще четыре штуки. Мне же их сдавать…
В тире после недавних выстрелов попахивало порохом, и этот вдохновляющий запах заставлял ребят тоже ползать. В надежде, что Степан Васильевич даст пальнуть еще по разику. И такое случалось: облегченно вздохнув, военрук засовывал найденные гильзы в пустую коробочку, а из другой доставал патроны.
– В порядке поощрения, – официально произносил «генерал Скобелев», отряхивая свои диагоналевые колени…
От мыслей о военруке Митьку отвлек голос директора:
– Речь идет не о наказании. Вернее, не только о наказании. Я хочу, чтобы вы поняли, очень хочу…
Директор Андрей Алексеевич был добрый человек. Сразу было видно, что он добрый: невысокий, полный, с очень круглым, улыбчивым лицом. Как мистер Пиквик. Иногда он сердился и пытался быть строгим, но получалось это у него плохо. Учителя знали, что пугать директором бесполезно даже первоклассников. И пугали завучем, Сергеем Осиповичем. Но завуча сегодня, к счастью, не было.
– Вы обидели, – продолжал директор, – Адель Францевну. Очень обидели. Она работает в нашей школе восемнадцать лет, а вы… Да, она строга. Но когда вы станете старше, вы поймете, что строгость – это тоже доброта… Кроме того, вы обидели тех, кто сражается в Испании. Да, не спорьте. Вы ради озорства написали лозунг бойцов, которые сражаются с фашистами. Что скажут испанские ребята, когда узнают об этом случае?
– Они не узнают, – успокоил Павлик Шагренев.
– Почему ты уверен? Шесть испанских мальчиков приедут на днях в наш город. Они будут жить у нас, пока там война. А учиться будут в нашей школе, потому что…
Добрый Андрей Алексеевич никак не ожидал того, что случилось. Ведь он просто хотел доказать Шагреневу его неправоту. И оглушительно взорвавшееся «ура» буквально отбросило директора от стола к доске.
– Что такое? – сопротивлялся он. – Я не… В самом деле… При чем здесь «ура»?! Я не понимаю… Когда в гороно узнают про этот случай, их отправят в другую школу.
– А вы не говорите! – вопил Цыпа, вытягивая из свитера птичью шею. – Мы больше не будем!
– Мы перед Адель Францевной сто раз извинимся!
– Это у нас случайно!
– Потому что она за баронессу заступалась. А не потому, что «неуды»!
– Мы извинимся!
– Они извинятся, Андрей Алексеевич! Мы им еще сами напинаем!
– Я тебе напинаю!
– А ты молчи!..
Директор махал руками, словно отбиваясь от пчел. Наконец Вера Георгиевна вытянула указкой по столу так, что из щелей взвилась пыль. Стало тихо.
– Я не понимаю… – начал Андрей Алексеевич. – То есть я все понимаю, но почему такой шум? И при чем здесь какая-то баронесса?
Эмка Каранкевич ехидно оглянулась на Митьку.
– Это они, Андрей Алексеевич, из-за пьесы спорили. Вершинин воображает, что он на Карла Бруннера похож. А Адель Францевна правильно говорит, что…
– Я воображаю?! – взвился Митька. – Ты лучше помалкивай? Сейчас не пионерский сбор, а классное собрание. Верно ведь, Андрей Алексеевич?
– Ну почему же, почему же… Можно и сбор в то же время. Я не вижу, почему бы пионерскому начальству не высказаться.
– А если сбор, пусть Вальку Голдину позовут, она в нашем звене, – вмешался Виталька Логинов, почуявший, что гроза слегка развеялась.
– Что еще за новости! – возмутилась Вера Георгиевна. – Опять вы об этом? Андрей Алексеевич, они вбили себе в голову, что Валя Голдина из пятого «А» должна быть непременно в их звене. Объясните им, пожалуйста, что это абсурд.
Она замолчала, чтобы передохнуть, а вежливый Павлик Шагренев поднял руку и встал:
– Вовсе не абсурд, Андрей Алексеевич. Голдина всегда с нами. Мы даже в один детский сад ходили. У нас все дела вместе и зимой и летом.
– Вроде вчерашнего, – вставила Вера Георгиевна.
– Нет, не вроде, – бесстрашно отрубил Павлик. – У нас хорошие всякие дела. Голдина помогала Иванову по арифметике исправляться. И вообще.
– Ну… я не знаю. – Директор развел руками. – Это какие-то тонкости пионерской работы. По-моему… А впрочем. Вера Георгиевна, есть простой выход. Раз уж они так хотят быть вместе, давайте в будущем году переведем Голдину в «Б». Это несложно.
Нельзя сказать, что Вера Георгиевна засияла от восторга. Но класс опять гаркнул «ура!», кричало главным образом Виталькино звено.
– Ну-ну, голубчики, – сказал директор. – «Ура» – это хорошо, но по выговору вы получите. Учтите.
– Правильно, Андрей Алексеевич! – в припадке самокритики воскликнул Виталька. – Даже по строгому!
– Это уж, дорогой мой, без вас решат… Идемте, Вера Георгиевна, сейчас перемена.
Едва они скрылись за дверью, Цыпа вскочил на парту и сделал страшное лицо:
– Ти-хо, вы…
Класс замер. И слышно стало, как директор за дверью оправдывается:
– Ну что вы, любезнейшая Вера Георгиевна, ничуть я не потворствую… То есть я потворствую, но только в хорошем смысле. А что касается вчерашнего, то я уверен: они поняли и вполне…
В общем, все кончилось «вполне». Для всех, кроме Митьки. Митьку же дома поставили в угол. Как напроказившего дошкольника. Даже хуже, чем дошкольника. Младшего сына Лешку, например, отец никогда в угол не ставил.
Митька стоял, прислонившись затылком к штукатурке, и разглядывал спину отца. Спина была в полосатой рубашке и перекрестье подтяжек. Отец сидел у стола и проверял тетради. В Митькиной голове крутилась неизвестно откуда взявшаяся фраза: «Целься в скрещение подтяжек на спине противника».
Но отец не был в полном смысле противником, и ковбойские методы здесь не годились. Нужна была дипломатия.
– В конце концов, – сказал Митька, – это непедагогично.
– Тоже мне Песталоцци, – откликнулся отец. – Выдеру, тогда узнаешь.
– Что я, маленький – в углу стоять?
– Нет, – сказал отец, черкая пером с красными чернилами. – Не маленький. Маленькие стоят час или два. А ты будешь до самого вечера.
– Не могу я до вечера, – осторожно объяснил Митька. – Что ты, папа. У меня же в четыре часа соревнования.
– Вот как? – иронично спросил отец.
– Ну я же команду подведу, – шепотом сказал Митька.
– Не ври. У вас личные соревнования. Сдача норм. Степан Васильевич мне говорил… Кстати, я очень жалею, что упросил его взять тебя в кружок. На пользу тебе это не пошло.
Отец действительно просил за Митьку «генерала Скобелева», потому что пятиклассников в кружок ВС не брали. И это был единственный случай, когда Митька извлек выгоду из служебного положения отца. Но ведь он не подвел ни отца, ни военрука! Он же ничуть не хуже старшеклассников!
– Почему ты говоришь, что не пошло на пользу? – обиженно спросил Митька.
– Потому что у тебя все мысли только о стрельбе. Кто много думает об удовольствиях, забывает о делах.
– Стрельба, по-твоему, удовольствие? – спросил Митька. – Стрельба – необходимость!
Он, словно опытный фехтовальщик, воспользовался промахом противника. И наносил удары отточенными фразами:
– Если мы не будем уметь стрелять, что делать, когда нападут фашисты? Будем говорить им по-немецки: «Простите, господа, мы не умеем, мы в углу простояли и не научились!»
– Ты демагог, – сказал отец.
– Ни капельки! Нам генерал… то есть военрук говорит, что мы укрепляем обороноспособность!
Отец закрыл очередную тетрадь и заметил, что если обороноспособность будет возложена на таких шалопаев, то на будущее он не надеется.
– А почему тогда у нас в тире написано: «Каждый новый ворошиловский стрелок – удар по фашизму»?
– А там не написано: «Каждый хулиган и неуч – удар по нам»?
– А… – начал Митька и заплакал.
Обида прорвалась слезами в одну секунду, и остановить их не было никакой возможности. Митька начал вытирать слезы концами галстука, но это было неудобно. Тогда он сдернул серебристый значок-зажим, скреплявший галстук на узле, и широким красным углом стал размазывать слезы по щекам.
Отец удивленно обернулся. Сын его был совсем не похож на сурового снайпера, ворошиловского стрелка и грозу фашистов всех мастей. Это был просто маленький Митька, с зареванным лицом, лохматый, в мятом матросском костюме и пыльных, стоптанных уже сандалиях. Отцу стало жаль его, и он поступил непедагогично – сказал:
– Убирайся.
Норму Митька выбил. Но значок выдали не сразу, а только через три недели когда пятиклассники сдали экзамены и на торжественном собрании получали табели.
Вечером того же дня Митька созвал в штабе друзей.
О штабе надо рассказать по порядку.
Он располагался в сарае. Сарай был полутораэтажный. Внизу – дровяники, курятник скандальной соседки Василисы Тимофеевны и коза семейства Голдиных. Наверху – сеновал. В центральном отсеке сеновала уже оборудован был штаб «БП». За кучами сенной трухи и мусора пряталась фанерная будка. Называлась она «шатер». На стенах шатра висели луки и колчаны, портреты Вильгельма Телля и Робин Гуда, а также бумажные мишени, в центре которых торчали белооперенные стрелы.
Вот поэтому и «БП» – белые перья.
Год назад Митька прочитал роман Конан Дойла «Сэр Найгель».
В «Сэре Найгеле» из луков стреляли научно. Вымеряли направление и силу ветра. Для оперений брали перья не степных, а только горных орлов. Преимущественно светлые. Прославленных лучников герцог награждал белокрылыми стрелами. Например, за то, что они с расстояния в сто ярдов могли перебить трос флагштока на вражеской крепости. Знамя падало, рыцари бросались на приступ. Крепость сдавалась.
В отряд «БП» вошли сначала четверо: Митька, Сергей Иванов, Виталька Логинов и Цыпа. Затем поведали тайну Павлику Шагреневу, который бесподобно рисовал зверей и фашистов, необходимых для мишеней.
В скором времени Митька обнаружил у своего соседа по квартире третьеклассника Вовки Шадрина удивительную книгу «Русскiя лучники. Изъ исторiи вооруженiя россiйской армiи отъ Владимiра Светлаго до Ивана IV Грознаго. Санкт-Петербургъ. 1898. Дозволено Цензурою». Книга была до отказа набита картинками, а устройство луков и стрел описывалось так подробно, что Митька тут же изъял находку у Вовки.
Вовка заревел. Он ссылался на то, что взял древнюю книгу из шкафа у деда. Дед был отставной преподаватель истории, довольно вредный старик, это Митька знал. Пришлось принять в отряд и Вовку Шадрина.
Но в общем-то и санкт-петербургская инструкция не давала практических советов, как самому сделать настоящий лук и стрелы. Приходилось туго. Не было, например, бука. Ветки с могучих тополей, росших во дворе, не годились. Пришлось добывать черемуху и бамбук. А для тетив явно не хватало бараньих кишок и воловьих жил. Правда, внизу, под сеновалом, жила голдинская коза, но еще неизвестно, когда ее зарежут. Спросили об этом у Вальки. Она ответила в том смысле, что не обязана думать о нуждах «Белых перьев», поскольку в отряде не состоит.
Приняли и Валентину.
Сразу стало легче делать стрелы. До сих пор не хватало перьев, особенно белых, а сейчас вопрос решился. Валентина на правах девочки была вхожа в курятник Василисы Тимофеевны: «Можно, я курочек покормлю? Можно мне цыпляток посмотреть?» – «Сходи, милая, возьми ключ. Аккуратно только».
В курятнике жил белоснежный петух. Бывал, конечно, он и на дворе, но при первом приближении Митьки, Сережки или Цыпы он мчался к дыре под дверью курятника.
– Называется «рефлекс», – мрачно говорил Митька.
Вальке дали задание добыть оснастку для стрел. И в тот же день она доставила в штаб шесть дивных перьев: два хвостовых и четыре из крыльев.
– Маховые – они лучше, – поблагодарил Митька. – Орал?
– А ты слышал? – озлилась Валентина…
– Не…
– Я его башкой в мешочек с пшеном. Он лопает, а я дергаю. Только лапами царапался.
Митька уважительно покосился на Валькины запястья…
Петух возненавидел Валентину больше, чем ребят. И за зиму эта ненависть не прошла. От Вальки он не прятался в курятник, а мчался к дому, взлетал на уровень второго этажа и усаживался на карниз одного из окон Василисы Тимофеевны. Оттуда он даже не орал, а как-то непонятно хрипел на Вальку.
Василиса распахивала окно и принималась оглаживать поредевший мундир любимца.
– Кто тебя, Петенька, обидел? Кто?
Петенька пытался показать оранжевым глазом на Вальку, но та уже сидела на заборе, вне Василисиной видимости.
В последний рейд за перьями выпало отправляться Серёге. Митька предупредил, что ради операции придется разобрать чердачное перекрытие. Серёга сказал:
– Сделаем.
Работать он любил. Саперной лопаткой он вскрыл верхний слой. Сенная труха, песок, опилки, снова песок. Бревно. Толстое, но трухлявое. Поддалось обыкновенной ножовке. Выпиленный кусок бревна Серёга отнес в шатер: сидеть на нем будет удобно.
Сразу под бревном обнаружилась фанера: это уже была потолочная обшивка курятника. Серёга раздолбал ее пяткой и поглядел вниз. Куры, на которых свалились обломки фанеры, кудахтали почти стихотворно: «Куд-куда? Вы откуда, вы куда?»
А петуха не было. Наверное, гулял во дворе. Серёга решил подождать. И дождался. Петух был доставлен в курятник на руках Василисы Тимофеевны. Он томно склонял гребень на рукав хозяйки, а она потерянно лопотала:
– Прости меня, Петенька, дуру старую, что обкормила. Сиди тут и выздоравливай. Сиди, милый…
Сверху Серёге был видел только волосяной кукиш на затылке Василисы Тимофеевны. Кукиш скорбно покачивался. Потом он исчез за дверью курятника.
«Черта с два выживет, – решил Серёга, увидев, как петух после ухода хозяйки опрокинулся на спину и замахал лапами на приблизившихся кур. – Не иначе, гречневой крупы обожрался. А в ней железо».
Серёга еще два раза ударил пятками, и дыра в фанере превратилась в люк. Серёга нырнул в курятник.
Курицы разбежались, и петух остался один на один с Серёгой. Вредные Петькины глаза задернулись пленкой. Когтистые лапы чуть подергивались. Агония. Серёге стало очень жаль петуха. В конце концов, он был храбрый и хороший: умел постоять за себя. А сейчас его выбросят. В лучшем случае Василиса закопает его за помойкой.
Перьям-то не пропадать!
Серёга взялся за хвост. Петух заорал почти человечьим голосом и так внезапно, что Серёга кинулся не к люку, а к двери курятника. И столкнулся с Василисой Тимофеевной. Оказывается, она далеко не уходила.
Услышав петушиный вопль, она рванулась к двери, и Серёга угодил ей головой в «поддых». Василиса Тимофеевна сама закудахтала. Серёга без памяти взлетел на сеновал.
Вечером Василиса Тимофеевна донесла на Серёгу отцу. Старший Иванов – механик судоремонтных мастерских, человек молчаливый и решительный – за ухо отвел Серёгу к Василисе и велел извиняться.
А за что? Если бы перед петухом, тогда еще понятно. А почему перед Василисой? Не из нее же он перья дергал. Напрасно Серёга уверял, что вины его нет, что нервная встряска пошла петуху только на пользу: он ожил.
Пришлось просить прощенья. Эта унизительная процедура доконала Серёгу, и он заявил:
– Чтоб они сгорели, эти стрелы! Одни неприятности. Хватит.
Его неожиданно поддержал Вовка Шадрин. Он заявил, что лучше взять на вооружение рогатки: они удобнее и незаметнее.
Тогда Митька не принял разговор всерьез, хватало других забот: конец учебного года, экзамены. Но вот экзамены кончились, а никто не вспоминал, что надо возобновлять деятельность отряда.
Была, по правде говоря, еще одна причина, по которой Митька собрал ребят: хотелось похвастаться перед ними значком.
Значок был что надо! Со стрелком и маленькой черно-белой мишенью. С большой звездой и флагом. Тяжелый, второй ступени. Немного похожий на орден Красного Знамени.
Мальчишки щупали значок и вздыхали. Нетактичный Цыпа сказал:
– Хорошо, когда папаша в школе работает. Если б у меня работал, я бы тоже…
– Папаша мне, что ли, норму выбивал? – разозлился Митька.
– А записал кто?
– Ладно вам, – сказал Виталька. – Ругаться собрались?
Настоящего командира в отряде «БП» не было. Командовали как получится. Иногда – Виталька, потому что звеньевой, а в «БП» все из одного звена (кроме Вовки, которого приняли условно). Иногда – Серёга, потому что самый серьезный. Иногда – Митька, потому что в оружии разбирался лучше других. Случалось, что и Валька командовала, потому что девчонка, а с девчонками спорить бесполезно.
– Давайте о делах говорить, – сердито предложил Митька.
– Не все еще пришли. Вовки нет, – сказал Виталька.
– Да ну его! Всегда опаздывает… А, вот он!
На лесенке застучали подошвы, зашатался пол, и в дверном проеме «шатра» возник Вовка.
– Хорош, – сказала Валентина.
– Каррамба! – сказал Цыпа (он считал себя похожим на испанца, хотя в самом деле походил на черную курицу).
Вовка был достоин таких возгласов. Запыленный он был и встрепанный, рубашка выбилась из штанов, которые держались на одной лямке (вторая, оборванная, была запихана в карман), в курчавой голове торчала солома.
– Мировецкий вид, – сказал Серёга. – Волки за тобой гнались?
– Корова… – выдохнул Вовка.
– Корова гналась?
– Корова здесь будет жить, – отчаянным шепотом сообщил Вовка. – Ясно вам? Сидите тут, заседаете… Жада корову купил. Будет жить внизу, рядом с Василисиным курятником. А здесь, наверху, – сеновал.
– Врешь, – машинально сказала Валька.
– Ты, Голдина, глупая, как рыба, – сказал Вовка и поддернул штаны. – С тех пор как меня в пионеры приняли, я еще ни разу не врал, это все знают… Корова рыжая с пятнами. И теленок. Василиса и Феодосия разговаривали в огороде. Я их выслеживал, просто так, будто шпионов… Феодосия жаловалась, что ей работы прибавится.
– Это не Жадин двор, – заявил Цыпа. – Пусть он катится… Не его сарай.
– Ему домоуправша разрешила. Он его в эту самую взял… Ну, в эту… когда деньги платят.
– В аренду?
– Ага.
Вовка втиснулся на скамейку между Митькой и Серёгой. В штабе, над которым нависла угроза вражеского вторжения, стало тихо. Приунывшие стрелки сидели тесной кучкой, и вечернее солнце, пробившись в щели, перепоясывало их оранжевыми шнурами. Пахло пылью, курятником и старой соломой. Не очень-то приятный запах, но он был привычным. Привычными и очень милыми были фанерные стены «шатра» с мишенями и портретами рыцарей. Подумать только, пять минут назад еще казалось, что все это надоело!
– Вытряхнут нас отсюда, – вздохнул Виталька.
– Не имеет права он, буржуй несчастный! – вскипел Цыпа.
– Будет он тебя спрашивать, – сказал Митька.
– Что делать? – спросила Валька.
– Подумаем, – сказал Серёга. – Мало нам было Василисы! Еще один появился такой же…
– Я знаю, – сказал Вовка Шадрин и локтем энергично вытер нос. – Знаю, что делать.
– Я тоже, – сказал Павлик. – Мстить!
Василия Терентьевича Гжатова не любили все, кроме Василисы Тимофеевны. Взрослые поговаривали, что, работая завхозом, он главным образом заботится об одном хозяйстве – о своем.
Мальчишки, от которых он усердно оберегал свои яблони, прозвали его Жадой. Серёгин отец с усмешкой говорил:
– Д-домохозяин…
Жил Василий Терентьевич в соседнем дворе. Дом у него был большой, с верандой, и сад приличный. Сад охраняла собака Джулька, но ребята приручили ее, чтоб не лаяла, и Жада ее повесил. Митьку потом долго грызла совесть.
Хозяйство вела двоюродная Жадина сестра со странным именем Феодосия – очень худая, высокая тетка, всегда до самых глаз закутанная в платок или косынку. Говорила Феодосия медовым голосом, но по натуре своей была довольно вредная особа.
А еще был у Жады патефон. Красный, новый и громкоголосый. Жада добыл его этой весной. Майскими вечерами патефон ставили на веранде, и он бодро орал популярные песенки; «У меня такой характер», «Все хорошо, прекрасная маркиза», «Я – кукарача». Молодежи в доме не было, танцевать было некому, но патефон усердно выталкивал из жестяной утробы: «Танцуй танго! Мне так легко!» Василий Терентьевич пил на веранде чай с прошлогодним вареньем из мелких яблочек и культурно отдыхал.
Соседям эта музыка порядком надоедала, но связываться с Жадой они почему-то опасались…
В тот вечер, когда состоялось заседание штаба, Василий Терентьевич пришел в соседний двор, чтобы осмотреть будущую коровью резиденцию. Маленький, круглолицый, налитый здоровьем и хорошим настроением, он ласково поглядывал по сторонам и мелко ступал по траве тугими хромовыми полусапожками. Он ни с кем не хотел ссориться. И поэтому его очень огорчил рисунок, сделанный мелом на двери сарая.
Нарисовано было странное существо. Если бы Василий Терентьевич помнил древнегреческие мифы, он тут же решил бы, что зверь этот напоминает кентавра. Но не совсем. Кентавр, как известно, получеловек-полулошадь. А у этого существа туловище было коровье: худое, ребристое, с острым задом, поднятым хвостом и большим выменем. А человечья часть – плечи и голова – весьма напоминала самого Василия Терентьевича. (Недаром Павлик два часа делал наброски, прежде чем украсил дверь портретом.)
Василий Терентьевич сокрушенно покачал головой в плоской полувоенной фуражечке и шагнул в сарай. Тут же раздался громкий шелест, и в полуоткрытую дверь с крепким стуком воткнулась белооперённая стрела. Она засела между ребрами «кентавра».
Жада высунул голову и увидел стрелу. Потом увидел намотанную на стрелу записку. Записку он развернул и прочитал. Там было одно слово: «Берегись». Жада аккуратно сложил бумажку и убрал в карман гимнастерки. Затем торжественно переломил стрелу. После этого он обвел взглядом все чердачные окна, заборы и кроны тополей. Погрозил пальцем в пространство и опять скрылся в сарае. Дверь за собой прикрыл полностью.
Вторая стрела пробила «кентавру» вымя.
– Дмитрий! – сказал отец за ужином. – Есть сведения, что ваша компания опять пиратничает в округе.
– Нет, папа, – честно сказал Митька. Мы только «шпацирен унд баден», как говорит бар… то есть Адель Францевна. Гуляем и купаемся. Да еще Цыпин велосипед чиним. Вовка три раза камеру проколол, растяпа.
– И не стреляете?
– Ну стреляем немножко. По мишеням. А кому это мешает? Василисе?
Отец дотянулся до лежавшего на подоконнике портфеля и, поглядывая на Митьку, извлек сложенный пополам лист. Развернул и с выражением сказал:
– Заявление…
– Еще не легче, – сказала мама.
Лешка вынул нос из стакана с киселем и навострил уши.
С тем же выражением отец стал читать:
– «В городское НКВД… Действия хулиганствующих подростков угрожают даже самой моей жизни… При растущем народном благосостоянии мне не дается возможности внести свой вклад в дело расцвета благосостояния методом расширения розничной торговли путем продажи населению молочных продуктов рыночным методом…»
– Чего-чего? – сказал Митька.
– Откуда это? – испуганно спросила мама.
– В школу передали… Мало мне забот с экзаменами в десятых классах! Я еще, понимаете ли, должен превращаться в следователя! Андрей Алексеевич говорит: «Проконсультируйтесь у сына, он в стрелковых делах разбирается». Еще бы! Боюсь, что слишком хорошо разбирается!
– Да что случилось-то? – спросил Митька и подумал: «Неужели из-за „кентавра“ такой шум?» И на всякий случай украдкой показал кулак Лешке, который кое-что знал.
– А ты не знаешь, что случилось? Не знаешь, кто из вас расстрелял у Феодосии бутылки с молоком? – недоверчиво спросил отец.
– Честное пионерское… – Митька даже привстал. – Ну что ты, папа! Из лука бутылку и не расшибешь, она скользкая, рикошетит. Да кто же такую глупость сделает? Ведь по стрелам сразу догадаются.
– Про стрелы здесь ничего не сказано, – слегка растерянно произнес отец.
– Ну вот видишь!
…А через полчаса Митька вышел во двор и крикнул:
– Вовка! А ну иди сюда!
Мысли работали безошибочно. Три дня назад чинили Цыпин велосипед: задняя камера из оранжевой резины была вся в дырах. Цыпа сказал: «Утиль» – и пошел за другой. Старую камеру Вовка Шадрин намотал на себя. Он изображал «борьбу с удавом», как в цирке. Потом вместе с «удавом» исчез. Оранжевая резина – самая лучшая для рогатки. Вовка – один во всей компании, кто за пятнадцать шагов навскидку расшибает из рогатки аптечный пузырек…
На втором этаже открылось окно, и курчавая Вовкина голова свесилась во двор.
– Чего?
– Иди, иди. Узнаешь чего.
Вовка не отпирался. Он и сам не прочь был рассказать о своем подвиге. А молчал до сих пор потому, что интуиция подсказывала ему: «Осторожность прежде всего. Похвастаться успеешь».
А подвиг был вот какой.
Ранним утром Вовка проник в сквер, который одной стороной примыкал к стадиону, а другой – к рынку. Все, кто жил на улице Герцена, ходили на рынок через этот сквер.
В сквере густо разрослась желтая акация. Она уже отцвела, и гроздьями висели молодые стручки. Попробовать бы: годятся ли на свистки? Но нельзя. Надо было скрываться и ждать.
А скрыться лучше всего было под нижними ветками кустов. Плохо только, что нижние – самые колючие. Ползти надо лицом вверх, на спине, тогда колючки все видны, их можно отодвинуть заранее. Но смотреть надо осторожно, вприщур: на лицо, на ресницы валится всякая тля и божьи коровки…
Вовка вполз под основание куста и перевернулся на живот. Стало хуже. Майки на спине уже не было: дыра на дыре. И туда стали садиться разбуженные утренние комары. Но Вовка лежал. Вытянул из кармана рогатку, почесал ею спину. Комары не улетали, однако стало легче.
И тут он увидел Феодосию…
Феодосии было тяжело. Она тащила четыре четверти молока – четыре трехлитровых бутыли. Две в мешке через плечо и две в руках. А под боком, прижав локтем, несла она завернутую в полотенце телячью лопатку (Жада заколол купленного вместе с коровой теленка).
Телятину надо было продать до жары: она уже нехорошо попахивала. Это Феодосия чувствовала и заранее полезла за пазуху, ощупывая рубль, который она даст фельдшеру санветнадзора при входе на рынок.
Но чтобы найти рубль, ей пришлось опустить одну четверть на землю.
Вовка, разумеется, не знал, почему Феодосия вдруг затопталась на песчаной дорожке. Он просто обрадовался, увидев стоявшую бутыль. Неподвижная мишень – это удача.
И выстрелил по четверти маленькой граненой гайкой.
Трехлитровая посудина расселась без звона и выпустила содержимое в песок.
Феодосия тихонько ойкнула. Осторожно поставила другую бутыль и для чего-то принялась изучать горлышко разбитой посудины.
Вовка ударил по второй четверти. Звон был, но не сильный. Феодосия села. В молоко. Потом, тихонько подвывая, принялась снимать с плеч мешок с двумя уцелевшими бутылями. Мимо шли люди, снисходительно сочувствовали, а кто-то обозвал Феодосию раззявой.
Вовка выжидал. Феодосия вдруг встала на четвереньки и завопила в полный голос:
– Люди добрые, грабют!..
За собственным воплем она не слышала, как лопнули в мешке последние две четверти. Вовка расстрелял их молниеносно.
Еще через полминуты Вовка проскочил в щель забора, отделяющего сквер от стадиона, и сразу стал подавать советы каким-то футболистам.
Митька выслушал эту историю с интересом, но без одобрения. Потом выслушали остальные. Валька грустным голосом сказала:
– Дурак… Надрать бы уши, тогда бы узнал.
Всего ожидал Вовка: могли восхищаться им как героем, могли устроить нахлобучку за то, что действовал без разрешения. Но такого пренебрежительного осуждения он не ждал.
– А ты… А ты… – поднялся он на Валентину.
Но Митька дернул его за штаны.
– Сиди, не дрыгайся.
Они были в штабе. Внизу уже прочно обосновалась Жадина корова, но сеновал еще пустовал и мальчишек пока не трогали. Но все знали: недолго им тут жить.
Может быть, эта неуверенность, может быть, усталость (набегались днем), а может быть, какое-то предчувствие делали ребят грустными и серьезными. Потому и не дождался Вовка ни восторгов, ни скандала, ни крепкого нагоняя от ребят. Не та была обстановка. Они сидели в полумраке «шатра» и даже лиц почти не видели, только касались друг друга голыми локтями.
– Вот выгоним из звена, будешь знать, – сказал Виталька. – Ты у нас и так незаконно. Да еще неприятности из-за тебя.
Вовка вздохнул. Он знал, что не выгонят. Да и говорил Виталька не сердито, а так, будто между прочим. Но все же Вовка огрызнулся:
– А сами… Тоже рисовали его по-всякому на заборах и стреляли.
– Дурак ты, Вова, – сказал Митька. – На голове густо, а внутри… Одно дело рисовать… Когда рисовали, мы это показывали, какой он буржуй и кулак. Рисовать и в заборы стрелять никто не запретит. А сейчас вышло, что мы сами бандиты. А он, выходит, прав. Заявления пишет. Думаешь, не обидно?
– А почему в НКВД? – подал голос Цыпа. – Ну, царапал бы свои каракули для милиции. А то получается, будто мы шпионы или вредители. Враги народа.
– А Жала думает, что он как раз и есть народ, – сказала Валентина. – А мы его враги. Так и получается.
– Он – народ?! – подскочил Цыпа. – Помру от смеха! Народ – это кто на заводах работает и в колхозах кто трудится. И с фашистами дерется. В Испании.
Все деликатно помолчали, потому что знали недавнюю историю, как Цыпа собирался в Испанию.
– Ха! Вот бы Жаду послать драться с фашистами! – заговорил Вовка, стараясь загладить вину. – Вот драпал бы! А?
– Скорей всего, к ним бы сбежал, к фашистам, – сказал Цыпа.
– Не… – заспорил Вовка. – Не сбежал бы. Они бы его с нашими заставили воевать, а он ведь трус. Только собак вешать может.
И опять замолчали в сумраке. Сидели, привалившись друг к другу, и тихо дышали, как один человек. Только Павлика не было. Потом послышались шаги, и Виталька угадал:
– Павлик.
Белая рубашка Павлика замаячила в двери.
– Где был? – спросил Виталька.
– С папой приемник доделывали.
– Работает?
– Работает…
– Хорошо слыхать?
– Хорошо… – тихо сказал Павлик. – Только… лучше бы уж плохо было слышно. А то включили, и сразу – бах – новость: фашистские диверсанты взорвали республиканский линкор… «Хайме Первый»…
– Во гады! – сказал Цыпа.
– И под Бильбао положение ухудшилось…
– Врешь, – по привычке сказала Валентина, но больше никто ничего не сказал, потому что понимали: Павлик не врет.
Митька подвинулся на скамейке и тихо позвал Павлика:
– Садись.
Внизу, за забором, на Жадиной веранде весело заорал патефон:
Все хорошо, прекрасная маркиза!
Вовка Шадрин пошевелился и медленно сказал:
– Хлопну я из рогатки этот ящик с маркизой. С крыши его хорошо видать!
– Я тебе хлопну! – пригрозил Митька. – Молочный снайпер… Люди с фашистами воюют, а ему только бутылки да пластинки бить.
– Воюют… – сказал Вовка тихо и обиженно. – Я же не могу там воевать. Если бы пустили да винтовку дали…
Никто не засмеялся. Потому что каждый знал: если бы пустили и дали винтовку… Ну а что, в самом деле, разве не вышли бы из них снайперы?
– Пустят тебя… – заметил Серёга. – Они своих-то пацанов отсылают подальше от беды.
И сразу вспомнился им вокзал, люди, цветы, плакаты, деловитое буханье барабана, и голоса труб, и шестеро темноволосых мальчишек, растерянно вышедших из тамбура на дощатый перрон. Обыкновенные пацаны, худенькие, тонконогие, некоторых можно одной рукой на лопатки уложить. Только загар потемнее, чем у здешних, вот и все. Даже не верилось, что эти ребята строили баррикады, а может быть, и стреляли по врагам. Потом автобус увез испанских мальчишек в дом отдыха Рыбкоопа, а наши ребята пошли бродить по улицам.
Надо было готовиться к экзамену по арифметике, но они ходили по рассохшимся деревянным тротуарам, растревоженные и недовольные тем, как устроен мир. Там, на вокзале, их на секунду задела грозная жизнь Испании, а сейчас в заросших лебедой газонах мирно стрекотали кузнечики и тишина висела над городком. Зной раннего лета жарил мальчишкам плечи.
Они ходили, позабыв, что надо учить правила действий с дробями, спорили о боях под Мадридом, и только смуглый сердитый Цыпа был молчалив и спокоен…
– Не дадут нам винтовки, – сказал в темноте Павлик. – Чего ж говорить…
– А что делать? – спросил Вовка.
Это был серьезный вопрос.
Это был очень серьезный вопрос, потому что в самом деле нельзя же сидеть просто так, когда «юнкерсы» бомбят Университетский городок Мадрида, когда войска Франко осадили Бильбао – столицу басков, когда взорвали республиканский линкор… Но что делать?
– Учиться стрелять, – твердо сказал Митька. – Это нам еще пригодится. Не в заборы пулять, а как следует. Чтоб отряд у нас был настоящий, а не то, что сейчас. Чтобы, когда надо, мы сразу… Ну все равно сейчас мы больше ничего не можем.
– Хорошо тебе, ты в кружке, – откликнулся Цыпа. – А мы что? Из луков да из луков.
– Я Скобелева упрошу. Пусть всех запишет. Я за ним по пятам буду ходить, когда из отпуска вернется.
– Мы тоже будем, – сказала Валентина.
– А луки тоже нельзя бросать, – продолжал Митька. – Думаете, я на значок сдал бы, если бы из лука не стрелял? Он глазомер развивает и руки.
– Название какое-то у нас неподходящее, – сказал Серёга. – Непонятно как-то: «Белые перья». Какие перья, откуда, для чего?
– Лучше «красные», – предложил Вовка. – Мы же красный отряд.
– Лучше… Но все равно непонятно.
– Лучше полностью: «Красные перья стрел», – сказал Митька.
– Пускай будут «Алые перья стрел», – заговорила Валька. – Красиво.
– Тебе бы только чтоб красиво было, – заворчал Цыпа.
А Павлик медленно сказал:
– Ну что ты, Цыпа! Разве плохо, если красиво? По слушайте, ребята: а-лы-е перь-я стр-рел-л…
Серёга напомнил:
– Значит, и в самом деле на стрелы красные перья надо. Где брать?
– У отца, думаешь, мало красных чернил? – сказал Митька.
Яркий огонек свечки вздрагивал и качался от дыхания ребят. Валька Голдина писала красными чернилами на тонкой бумажной полоске:
– «Мы, пионеры второго звена… Митя Вершинин…»
– Дмитрий, сурово сказал Митька. Он макал в пузырек с чернилами бумажный жгутик и мазал хвостовые перья на стрелах.
– «Дмитрий Вершинин, Игорь Цыпин, Виталий Логинов, Валентина Голдина, Владимир Шадрин…»
– Владимир пишется через «и». Учти, – сунулся Вовка.
– Знаю… «Владимир Шадрин, Павел Шагренев, Сергей Иванов… вступаем в отряд «Алые перья стрел». В скобках «АПС». «И обещаем друг другу и всем на свете, что… всегда будем бороться с фашистами и всякими врагами…»
Она оглянулась на Митьку.
– Всегда будем учиться, чтоб бить без промаха.
– »…Без промаха».
– И мстить за всех, кого они убили и замучили, – сказал Цыпин.
– А если они полезут на нас… – вмешался Павлик.
– «А если они…»
Июньские вечера очень светлые. Небо серебристое, и звезды едва проступают на нем. А крыши и заборы – почти черные. И уж совсем черными кажутся на небе листья и ветви тополей.
Громадный сук большого тополя протянулся над серединой двора, как рука великана. Высоко – выше всех проводов и крыш, выше труб кирпичной пекарни, которая стоит позади двора.
С шелестом ушла с земли и вонзилась в сук тяжелая стрела. Утром все увидят ее – высоко над головами. Увидят, что у нее алые перья. Но никто никогда не сможет достать ее. Только ветер.
Потом шквалистые ветры истреплют перья, обломают древко. Но крепкий наконечник навсегда останется в дереве. Наконечник, в который вложена туго свернутая бумажная полоска, где имена стрелков и обещание.
Этот наконечник, сделанный из пустой пули, будет там всегда, пока живет тополь. А такие могучие деревья живут долго. В детстве кажется, что они стоят вечно.
Мысль продырявить баронессу на афише пришла Витальке. Раз уж в городе нет настоящих фашистов, то надо всадить стрелу хотя бы в нарисованного. Пусть все прохожие видят большую стрелу с алыми перьями – символ меткости и беспощадности к врагам.
– А кроме того, – добавил Виталька, – это будет месть Адель Францевне за то, что она плохо о

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 15:57
Карле Бруннере (вернее, не о Карле, а о том пацане, который играл эту роль, но это ведь все равно).
– И за то, что чуть не оставила тебя на осень, – въедливо заметила Валентина.
– Чушь какая? – обиделся Виталька. – Я могу и не стрелять. У тебя. Голдина, между прочим, не язык, а швабра. Если так, то пусть Митька стреляет в баронессу.
– Конечно. Сам-то промазать боишься, – поддела Валька, которая обиделась за свой язык.
– Если издалека, хоть кто может промахнуться, – спокойно сказал Виталька. Он не хотел ссориться. – Надо ведь шагов с тридцати, не меньше. Верно, Мить?
Читателям, не стрелявшим из лука, наверно, непонятен этот разговор. А дело в том, что афиша висит довольно высоко, и если выпустить стрелу с двух-трех шагов, она воткнется некрасиво – хвост с перьями будет наклонен вниз. Сразу все увидят, что стреляли в упор. Чтобы стрела воткнулась как надо – перьями слегка вверх, она должна описать в воздухе дугу. Значит, пускать ее надо с приличного расстояния.
– С тридцати я не промажу, – сказал Митька. Он и не думал хвастаться, просто был уверен.
– А вдруг? – сказал Виталька и хитровато глянул из-под белого чуба.
Митька пожал плечами:
– Да не промажу я.
– А если?
– Ну спорим?!
Вот так и оказался Митька в тот день у афишной тумбы. Вот так и познакомился с Матвеем Жарниковым, сотрудником второго отделения милиции, неплохим парнем и понимающим человеком.
Конечно, всю историю Митька рассказывать не стал, но кое-что объяснил: что такое «АПС» и зачем нужно было устраивать стрельбу на перекрестке.
Он и Матвей шагали сначала по улице, а потом сели на скамейку в сквере, где случилась беда с Феодосией. Матвей только через два часа должен был идти на пост, а пока гулял. Митьке же вообще некуда было спешить.
Митька потрогал ногу.
– Как ты меня ухватил… Аж пальцы отпечатались. Все еще больно.
– А не надо было прыгать. От меня, брат Митька, не сбежишь.
– Я бы сбежал, да лук зацепился.
– А я бы догнал. Думаешь, я не умею через заборы скакать?
– Матвей… – осторожно сказал Митька и покосился на тугую кобуру. Из-под крышки вызывающе торчал металлический затылок револьверной рукоятки. – Матвей… А если б не догнал? Ты бы стал стрелять?
– Ты спятил! Зачем стрелять-то? Ты что – бандит? Я тебя и в отделение вести не хотел, а просто так, для порядка. Попугать.
– Матвей… Ну попугать, это понятно. Я ведь не говорю, чтоб в меня стрелять, а если в воздух? Чтоб попугать, это как раз годится.
– Да что ты! Потом объяснение начальнику писать. Зачем стрелял да в кого. Ведь у нас каждый патрон на учете.
– Это я знаю. У нас тоже на учете. А иногда охота пострелять, ага?
– Конечно. У нас вообще-то бывают занятия, но не часто.
Митька мечтательно продолжал:
– А вот если бы патронов сколько хочешь? Хорошо было бы, ага? Стреляй хоть каждый день… В овраге один уголок есть хороший: заросли и обрыв. От домов далеко. Прямо настоящий тир… Хотя, конечно, случайные прохожие, если выстрелы услышат, могут придраться.
– Как они придерутся? Я же в форме. Раз милиция стреляет, значит, надо. А если бы кто из наших подвернулся, я бы сказал, что оружие пробовал.
Увы, даже милиционеры не прочь иногда прихвастнуть. А хитроумный Митька, словно в шахматах, сделал еще один ход. Он с рассеянным видом сказал:
– Да… понятно… Значит, все дело в патронах?
– Конечно.
– Матвей… Видишь ли… Если по правде говорить, два патрона у меня есть.
Даже спустя много лет Дмитрий Вершинин вспоминал об этом случае как о чуде. Матвей согласился! Почему? Может быть, увидел умоляющие Митькины глаза и не устоял. А может быть, он сам оставался в душе мальчишкой… В общем, он встал и сказал:
– Ну ладно… Встретил я тебя, брат Митька, на свою голову.
Конечно, случилось это не сразу. Сначала Матвей довольно сурово спросил, откуда патроны, и Митьке пришлось рассказать про Цыпу. Про то, как Цыпа надумал уехать в Испанию, приготовил сухой паек, карту, оружие – кинжал из обломка пилы и самодельный пистолет (еще недоделанный). Цыпин отец обнаружил запасы и устроил сыну «разговор». После такого разговора Цыпа, который всегда очень неохотно давал кататься на своем велосипеде, отдал его ребятам на целую неделю. А сам лежал дома на животе и читал роман «Королева Марго». Этот роман ему уступил на несколько дней Виталька Логинов. За два боевых револьверных патрона. Поскольку путешествие сорвалось, боезапас Цыпе был не нужен, и держать его дома он опасался.
Откуда у Цыпы взялись патроны, Митька не знал.
Он увидел их уже у Витальки. Именно на них Митька и поспорил, что попадет в баронессу, а в случае промаха обещал отдать Витальке свой лук.
– Раз попал, значит, они мои, – объяснил он Матвею. – Виталька сразу отдаст, у нас по-честному. Я сейчас сбегаю, это рядышком. Ладно, Матвей? Ну, Матвей.
Потом они шагали к оврагу, и Митьке все еще не верилось. Матвей вздыхал и ворчал, что патроны старые – наверно, еще с гражданской войны остались – и добром все это не кончится. Митька осторожно уверял, что все будет прекрасно.
В конце Садовой улицы на краю оврага паслась костлявая коза. Она взглянула на Митьку и Матвея как Адель Францевна.
– Я тебе… – шепотом сказал Митька и погрозил козе кулаком с зажатыми патронами.
Закоулок, похожий на тир, Матвею не понравился.
– Близко от улицы. Какая-нибудь бабка придет за козой и напугается до смерти. Отвечай потом…
Наверно, Матвей все-таки побаивался начальства. Они пробирались все дальше, под укрытие зарослей и глинистых обрывов, пока Митька не взвыл, напоровшись на крапивную чащу. Матвей взял его в охапку и понес. Стебли шелестели вокруг брезентовых сапог.
Они выбрали тупичок у глухого откоса за ручьем.
Матвей приспособил среди глиняных комьев ржавую консервную банку. У Митьки от волнения почти останавливалось сердце, когда он смотрел, как Матвей открывает кобуру и достает наган. Матвей вынул из барабана два желтых блестящих патрона и вставил Митькины – потемневшие, с пятнышками зелени.
Потом они отошли на десять шагов. И Матвей сказал:
– Держи.
Митька взял в ладонь шероховатую рукоятку. Это было оружие! Не малокалиберка и, уж конечно, не лук. Тяжелый боевой наган, с каким воевали Чапаев, Щорс и Котовский. Он прочно лежал в руке, только мушка слегка прыгала.
– Оттяни курок, – сказал Матвей, и Митька с удовольствием оттянул.
И опять стал целиться. Банка казалась крошечной, а мушка никак не могла остановиться. Не то что у винтовки. Винтовочные мушки слушались Митьку беспрекословно, а эта…
Выстрел грянул неожиданно для Митьки: спуск был очень легкий. Наган прыгнул в руке. Уши словно пробками забило. Глиняный комок под банкой разлетелся в пыль, но сама банка не шелохнулась.
Митька растерянно взглянул на Матвея. Значит, все? Выстрел, промах – и больше ничего не будет? Но как же так? Почему промах? Ведь Митька привык всегда-всегда попадать в мишень! Сквозь плотный звон в ушах Митька услышал голос Матвея:
– Старый патрон. Наверно, поэтому пуля вниз ушла.
Митька закусил губу. Надо было достойно перенести поражение. Он протянул наган Матвею:
– Твоя очередь. Стреляй.
И стал смотреть на банку. Сейчас она вовсе не казалась маленькой. Целая кастрюля. Как он мог промахнуться? С десяти шагов…
Матвей легонько хлопнул его по матросскому воротнику:
– Ладно уж, Митька. Пали еще раз. У меня все равно через неделю стре?льбы.
Второй раз Митька попал. Банка подскочила, завертелась волчком. И Митька тоже чуть не завертелся и не завопил «ура!». Но он сдержался и молча протянул револьвер Матвею…
В свой двор Митька вернулся только вечером. Потому что сначала они пошли к Матвею домой и чистили револьвер. После этого Митька проводил Матвея на пост – в сад «Спартак». В саду было малолюдно и спокойно. Они долго бродили по аллеям и говорили о важных вещах: об оружии, о боях на Северном фронте в Испании, об учителях, которых знали, о Марке Твене и фильме «Дети капитана Гранта».
А потом пришел Митька опять в овраг. Шипя и охая от крапивных ожогов, он пробрался сквозь заросли на прежнее место. Поднял банку. В ней, с краю, чернела пробоина.
Митька поставил банку среди глиняных комков. Отошел на десять шагов.
Поднял согнутую в локте руку, будто с наганом. Прищурил левый глаз и отчетливо сказал:
– Т-тах!
Он переживал все заново: надежную тяжесть боевого оружия, грохот и толчок выстрела и пронзительную радость меткого попадания.
– Т-тах!.. Т-тах!..
Выбравшись на улицу, Митька зашагал домой, и радость не оставляла его. Он шел вприпрыжку, подбрасывал на ладони две пустые, звонкие, порохом пахнувшие гильзы и думал, как еще от калитки крикнет:
«Ребята! Знаете что?..»
Он и крикнул.
Но веселье Митькино разбилось о хмурые взгляды ребят.
Вся компания сидела на крыльце двухэтажного дома и сердито молчала. Только Вовка Шадрин коротко объяснил:
– Жада сено привез.
И тогда Митька увидел «шатер». Он стоял под наружной чердачной лестницей – большой кособокий ящик из ободранной фанеры. Голый какой-то, маленький и совсем непохожий на штаб грозного стрелкового от ряда. Дверца косо висела на одной петле.
Митька легонько хлопнул по стенке «шатра», и ящик тихо загудел. Словно жаловался.
– Жада выкинул? – спросил Митька.
– Не мы, конечно, – сказал Павлик.
– Хотел сперва к себе утащить, – объяснил Вовка Шадрин. – Чтоб курятник сделать. Мы как вцепились…
– Молчи уж. «Вцепились»! – хмыкнула Валентина. – Хорошо, что Серёгин отец мимо шел. Он Жаде сказал… Тот чуть не упал.
– Мы бы все равно не отдали, – угрюмо сказал Цыпа.
– Ну и зря. Зря, что не отдали, – пожалел Митька.
– Рехнулся? – спросил Сергей.
– Ни капельки. Просто ему еще хуже было бы. Сам бы обратно тащил, на своем горбу. Под конвоем. Потому что я бы милиционера попросил помочь, у меня знакомый есть. Сегодня познакомились на улице. Знаете какой человек! Два раза дал из нагана стрельнуть.
Все молчали, потому что стало неловко: такое вранье даже в детском саду считалось неумелым.
Митька небрежно сказал:
– Не верите? Глядите. Узнаёте?
Он протянул Витальке и Цыпе две гильзы. Виталька и Цыпа одинаково приоткрыли рты. Гильзы были те самые: одна с косой царапиной, другая с круглым зеленым пятнышком. От гильз пахло порохом, а в капсюлях виднелись ямки.
– Чё такое? Чё такое? – забеспокоился Вовка Шадрин и сунул курчавую голову между Виталькой и Цыпой.
Митька усмехнулся, захлопнул ладонь и полез по чердачной лестнице, чтобы устроиться там на высоте, на удобной широкой ступеньке.
Отряд молча двинулся за ним.
– А ну, рассказывай, – велел Виталька.
И Митька стал рассказывать. Про тумбу, про овраг, про выстрелы. Про то, что Матвей обещал зайти в гости, и, может быть, он даже покажет ребятам наган…
Пока он говорил, пришли сумерки. Василиса Тимофеевна, косясь на мальчишек, загнала в сарай кур и драного Петю. Мать крикнула из окна Павлика Шагренева, и он крикнул в ответ:
– Не пойду!
И никто не пошел бы. Им хорошо было вместе. Им просто позарез надо было сейчас быть вместе.
От земли теплыми слоями поднимался нагретый за день воздух. Длинное пунцовое облако, похожее на громадное перо, горело над забором. Вдалеке дробно, как пулеметы, стучали на рельсовых стыках составы.
– Алёха, мой брат двоюродный, сегодня на планере летал, – сказал Серёга. – Вот бы полетать, ага?
Все промолчали, потому что и так было ясно, что «вот бы полетать».
В сарае тихо замычала Жадина корова.
– Мается, бедная, – сказала Валька. – Зарезал Жада ее теленочка.
– Он за деньги хоть кого зарежет, – сказал Вовка и плюнул. – Сквалыга! Даже ящик хотел забрать, не мог удержаться от жадности.
– Откуда такие люди берутся? – удивленно спросил Павлик. – Правда, ребята, даже непонятно.
– Потому что буржуйская натура, – отрезал Цыпа.
И словно в ответ на Жадиной веранде обрадованно взревел патефон:
Я – кукарача!
Я – кукарача!
Вовка обеспокоенно завозился. Он сидел выше всех, а сейчас еще поднялся на ноги. И смотрел через забор во двор Василия Терентьевича.
– Не дали тогда мне расстрелять эту бандуру, – с упреком произнес он.
– Сядь, – велел Митька. – Ты мне ногой по затылку стукнул.
Павлик Шагренев задумчиво сказал:
– Если бы достать такой репродуктор, как на стадионе… Мы бы с папой все остальное сделали, чтобы пластинки играть. Жала завел бы свою «кукарачу», а мы бы свою хорошую песню. Жадин патефон и не услыхал бы никто.
– Он охрип бы и лопнул от натуги вместе с хозяином, – заметил Митька.
– Зачем репродуктор? – сказала Валька. – Вон у Вовки голос громче всякого радио. Ты, Вовка, запел бы что-нибудь. Это лучше всякой пули. Никакой патефон тебя не переорет.
– А что! Я могу! – неожиданно сказал Вовка и крикнул: – «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!»
Голос был в самом деле отчаянно громкий. Ясный и отчетливый. Даже в ушах зазвенело. Но кроме голоса, был у Вовки еще хороший слух. И может быть, сам того не желая, Вовка с протестующего крика перешел на мелодию:
…Веселый ветер,
Веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете…
Сейчас эта песня старая и привычная. А тогда была она совсем новой. Она прилетела к ребятам с экранов, из нового фильма, где их ровесник Роберт Грант неустрашимо рвался на помощь отцу-капитану. Были в песне синие ветры, зов морей и яростная уверенность, что «кто ищет, тот всегда найдет».
Не прерывая песни. Вовка вскочил и начал подниматься по лестнице. Так же, как поднимался по вантам к верхушке мачты Роберт Грант. И ребята ринулись за ним.
Они любили хорошие песни, только раньше как-то стеснялись петь вместе. Но сейчас в песне была их борьба, их протест и гордость. И они подхватили слова о веселом ветре, разнесли их с высоты на весь квартал – звонкие слова о смелости и мальчишечьей правоте.
Жестяная глотка патефона заскрипела и умолкла. Жадин голос на веранде нерешительно сказал:
– Хулиганство…
Это случилось в промежутке между куплетами, и ребята услышали. Они засмеялись. Безбоязненно и торжествующе, потому что слишком явным было Жадина бессилие. А потом они закончили песню, и Вовка тут же завел новую:
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц!
И они подхватили опять, удивляясь, как здорово, как слаженно звучит их неожиданный хор.
Митькин отец вышел на крыльцо и слушал, подняв голову. Рядом с ним возник Лешка.
– Идите к нам, Петр Михайлович, песни петь! – крикнула Валька.
– Голос теперь не тот, Валя, – сказал он. – А то бы я спел, честное слово. Вот Алеша пусть идет.
Лешка, деловито сопя, стал карабкаться к ребятам.
Патефон порывался выплюнуть лихой фокстрот, но умолк, не доиграв. А ребята пели:
Кра-сно-флотцы!
Недаром песня льется!
Недаром в ней поется,
Как мы на море сильны!
А потом пришло время для песни, которая была главной. Главной – в ту пору.
Ее пели по-русски и по-итальянски. По-испански и по-немецки, у нее было много переводов, а кто не знал слов, находил их тут же.
И быть может перевирая незнакомые слова, но зато со звонкой силой выводил Вовка в высоте:
Аванти, пополо, а ля рискосса!
Бандьера росса,
Бандьера росса!
И с той же силой повторяли Валька и мальчишки:
Вперед, товарищи! Гори над нами
Победы знамя,
Свободы знамя!
Потом Митька вспомнил немецкий припев:
Ди ротэ фанэ,
Ди ротэ фанэ…
И совсем притихла улица, слушая боевую песню Испании:
Ты, знамя алое,
Красней зари,
Ты, знамя красное,
Гори, гори…
Они стояли и пели у самой крыши, среди тополиной листвы, под бледными июньскими звездами, веселые, абсолютно бесстрашные, готовые лететь навстречу всем пулям и штыкам, навстречу всем врагам. Вместе с песней, яростной, как горячий ветер.
Они не знали, что будут впереди годы не очень спокойные, тревожные, но не опаленные еще самой большой грозой.
Еще восторженно маршировал по гамбургским мостовым Пауль фон Шифенберг, будущий командир дивизии СС, не ведая, что зимой сорок четвертого года пуля снайпера Вершинина просверлит ему переносицу. Еще не была сделана противотанковая граната, которую в белорусском лесу швырнет себе под ноги окруженный немцами партизанский разведчик Шадрин. Еще не построен был бомбардировщик, на котором погибнет стрелок-радист Шагренев. Никто не знал, что будет такой орден – Отечественной войны, с которым вернется домой танкист Цыпин, а морской пехотинец Логинов не вернется, орденом его наградят посмертно. И наверно, росла еще где-нибудь в Сибири та береза, из которой сделают приклад для снайперской винтовки Сергея Иванова. Их, эти приклады, будут делать на комбинате, куда пойдет работать Валька…
А сейчас они пели.
И в тысячах других дворов тоже пели, гоняли мяч, клеили воздушных змеев и стреляли из луков тысячи мальчишек, которых, видимо, не принимал в расчет и о которых разбил свою стальную мощь фюрер третьей империи рейхсканцлер Адольф Гитлер.
Они пели. Вечер был теплый, и песня славная, и друзья надежные.
Давайте простимся с ними сейчас, в этот хороший вечер. Впереди у них еще целых четыре лета – солнечных и почти мирных.
1971 г.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 15:59
Книга вторая Каникулы Вершинина-младшего

1

В закопченные стекла огромных вокзальных окон пробился утренний свет. Пассажиры на скамейках и на полу лениво заворочались. В ухо Лешке гулко кашлянул лежавший рядом бородатый дядька. Лешка повернул голову в другую сторону, но прямо в нос ему чихнула замурзанная девчонка. И даже не открыла глаз.
Лешка обтерся рукавом, сел, раскрыл рот, чтобы зевнуть. Но от желудка к горлу потянулась противная ноющая боль. Наверное, от голода. Последний раз Лешка ел ровно сутки назад, на московском вокзале. Да и как ел… Пайку хлеба, которую получил по рейсовой карточке, он сжевал в очереди у кассы: отщипывал и вытаскивал мякиш прямо из кармана. И уж потом, когда закомпостировал билет, запил Лешка свой завтрак теплой желтой водой из туалетного крана.
Сейчас хлеба не было. И вообще не было еды, если не считать полкилограмма твердокаменной фасоли, полученной по талону «мука – крупа». На черта ему эта фасоль? Ее в дороге нигде не сваришь. А обменивать один продукт на другой Лешка еще не научился.
Лешка стал выбираться из мешанины тел. Он вышел в скверик и оглянулся на здание вокзала. Над входом чернели крупные буквы «БОЛОГОЕ». Ниже висели большие часы. Было десять минут шестого. А поезд на Гродно – в пять вечера. А хлебный ларек, где можно будет отоварить последний талон рейсовой карточки, откроется только в девять. Зато Лешка очень ясно представил себе минуту, когда он возьмет с весов солидный брусок серого хлеба с коричневой корочкой, пойдет в скверик, сядет на симпатичную зеленую травку, откроет свой чемоданчик, достанет соль…
То, что он слопает суточный паек за пять минут, Лешка знал заранее. Как он проживет следующие сутки, пока поезд будет тащиться до Гродно, об этом он не задумывался. Все сомнения заслоняло восхитительное видение – полкило хлеба на весах в продуктовом ларьке.
От этого ларька брели в сторону Лешки два ремесленника.
Он услышал обрывок унылого разговора.
– Да еще пока подвезут хлеб, да примут, да начнут давать…
– Во-о! Пуп к спине присохнет. Дымнуть, что ли? Говорят, отвлекает.
– Давай. Папиросы?
– Откуда! Махры натряс из чинариков.
Парни сели на скамейку и закурили. А Лешке стало совсем тошно. Он бы тоже закурил, потому что немножко умел, но у него и махорки не было.
Вдруг он вспомнил. Папироса! Самая настоящая «беломорина», и совсем целая. Она лежала в зале ожидания, где он спал. Каким-то чудом она попала между секциями отопления и, наверное, уже давно лежит там никем не замеченная, потому что стала серой от пыли. Лешка увидел ее вчера, когда устраивался на ночь, но тогда она была ему ни к чему.
В зале на полу уже никто не лежал, но и на скамейках свободных мест не было. Лешка сел на пол, привалившись спиной к батарее, и аккуратно выудил папиросу. Потом он хотел встать, но колени вдруг задрожали, и он снова хлопнулся задом об пол. «Это от голода, – вяло подумал Лешка. – Сейчас закурю, и сразу станет легче. Отвлекает…»
Спички нашлись в кармане куртки. После первой же затяжки потолок из квадратного стал овальным и, медленно вращаясь, стал опускаться. «Посплю», – решил Лешка.
Но поспать не дали. Кто-то вынул у него из руки папиросу, и Лешка услышал очень серьезный голос:
– Документы, гражданин!
Он открыл глаза и конечно же увидел железнодорожного милиционера в тускло-малиновой фуражке, с казацкой шашкой на боку. Лешка не удивился и нисколько не испугался, потому что за длинную дорогу у него уже проверяли документы не меньше пяти раз.
Он привычно сунул руку за борт своей вельветовой куртки, отстегнул на ощупь булавку и достал документы. Здесь был железнодорожный билет, украшенный двумя компостерами на пересадках, пропуск отделения НКВД на право въезда в пограничный город Гродно и официальный вызов от брата, на основании которого и был выдан пропуск с красной полосой. Еще здесь лежала рейсовая продуктовая карточка, свидетельство о рождении и справка, сообщающая о том, что «Вершинин Алексей, 1932 г. рожд., действительно окончил в 1944/1945 уч. году 6-й класс средней школы № 1 с оценкой знаний и поведения согласно прилагаемому табелю». И наконец, была в этой пачке документов десятирублевая бумажка. Самая последняя десятка из тех тридцати, что прислал брат на дорогу.
Эту десятку и хлебную карточку милиционер протянул обратно Лешке, а документы принялся тщательно изучать. «Старайся-старайся, – лениво подумал Лешка. – Не такие проверяли. В Свердловске, Казани, Москве ни к чему не придирались, а тут какое-то задрипанное Бологое».
Но вместо того чтобы вернуть документы, милиционер аккуратно положил их в карман кителя и сказал:
– Ваши бумаги получите, гражданин, после того, как уплатите штраф. В кассу номер три. Десять рублей. Квитанцию принесете мне в дежурную комнату. Все.
Милиционер ловко вышвырнул в разбитое окно Лешкин окурок и удалился по узкому проходу между скамейками с резными вензелями на спинках – «НКПС».
Ошеломленный Лешка остался сидеть на полу.
– Вот так, мил-человек. Не дыми, значит, в помещении, не нарушай атмосферу, – назидательно произнес рядом стариковский голос, и Лешка узнал дядьку, оглушившего его на рассвете своим кашлем. – Это он уже шестого или седьмого оштрафовал нынче за курево. Не иначе ему план доведен. А скажи на милость, какой тут смысл за чистоту воздуха воевать, когда в вокзале тышша человек ночует и каждый выдыхает, что имеет. Папироса твоя – это ж чистый деколон, ежели сравнить ее со всем прочим.
Лешка молчал. Сейчас он понимал только одно: вместе с документами от него уплывало по проходу дальнейшее путешествие в Гродно и неизвестно на когда отодвигалась встреча с братом.
Конечно, можно уплатить штраф и тем самым выручить документы. Но десятка-то последняя. На какие шиши он тогда хлеб по карточке выкупит? Пускай там и нужны копейки, но даром-то все равно не дадут. И потом – за десятку можно купить у теток на привокзальном базарчике две картофельные лепешки. Мягкие и рыхлые от подгоревшей корочки.
Где выход? Догнать милиционера и пустить слезу? Объяснить ему, как и что?
Но даже пустой Лешкин желудок возмутился оттого, что придется стоять и хныкать, клянчить и унижаться. И еще неизвестно, выпросит ли он назад документы. Не все же милиционеры, наверно, такие понятливые, какой однажды встретился его брату Дмитрию. Брат рассказывал, что году в тридцать седьмом, когда ему было примерно столько, сколько сейчас Лешке, взял его однажды за шиворот милиционер. Обоснованно взял: нельзя расстреливать из лука городские афиши, если даже на них и нарисованы представители класса буржуазии. А Митька расстреливал. И попался. И шел уже под милицейским конвоем в отделение, но… они как-то разговорились, подружились, и дело кончилось совсем уже фантастично: милиционер дал Митьке два раза выстрелить в загородном овраге из своего нагана.
Этот легендарный эпизод был одной из самых ярких страниц в семейной хронике братьев Вершининых. Среди мальчишек их двора он передавался из поколения в поколение. Естественно, что Лешка приучился смотреть на милицию без опаски. Конечно, как всякий мальчишка, он понимал, что незачем под носом у постового милиционера махать рогаткой, а лучше пронести ее за пазухой. И необязательно выяснять отношения с недругами из соседнего двора посреди тротуара, поскольку для этого существует пустырь за стадионом. Но недоверия и вражды к людям в милицейских фуражках Лешка до сих пор не испытывал. Может быть, и этот… разговорится и подружится с ним, а потом безвозмездно вернет ему документы?
Не выйдет. Брат Митя подружился с милиционером благодаря счастливому случаю. Выяснилось, что молоденький блюститель порядка учился с шестого по седьмой класс как раз у Петра Михайловича Вершинина и очень уважал своего преподавателя русского языка.
А тут какие могут быть общие знакомые, за две тысячи километров от дома?
Разве что… рассказать милиционеру о брате Дмитрии, к которому он едет. Что это знаменитый снайпер Второго Белорусского фронта, что у него три ордена и восемь медалей, а сейчас он – комсомольский работник. У милиционера на кителе тоже позванивали медали. Фронтовик проникается симпатией к другому фронтовику и…
От отвращения к самому себе за такую шкурную расчетливость Лешка плюнул на пол. «Орденами брата вздумал спекульнуть. Хвастун драный! Узнал бы Митя!»
Штраф Лешка в кассу уплатил и, зажав в кулаке квитанцию, пошел искать милиционера.
Тот стоял у выхода и наблюдал за ремесленниками, которые полчаса назад подкинули Лешке бредовую идею, будто курево утоляет голод. Парнишки занимались делом явно сомнительным с точки зрения законности и порядка. Они развели посреди скверика небольшой костер и жарили на прутиках ломтики картошки. В невидном на солнце пламени тихо и уютно потрескивали обломки крашеного штакетника.
«Сейчас он им выдаст!» – подумал Лешка. Подумал безо всякого злорадства, а скорее с сожалением, что у мальчишек пропадет такая замечательная еда.
Однако милиционер стоял и спокойно смотрел на костер. Это был пожилой и, наверное, не очень здоровый человек с серым отечным лицом, изъеденным оспинками. Ремесленники совсем расхрабрились и насадили на ивовый прут еще одну партию желтых картофельных кружочков. И только тогда милиционер шагнул с вокзального крыльца к ним.
– Проголодались, фабзайцы? А хлеб у вас к картошке есть? – услышал Лешка грубоватый голос милиционера.
Ремесленники отрицательно закрутили головами.
– Никак нет, товарищ сержант. Был бы хлеб – бульбой не занимались бы.
– Понятно… Угостил бы вас, пацаны, да сам еще не отоварился. Вы вот что: жарьте-ка побыстрее, а потом огонек все-таки притушите. Не положено.
Видимо, Лешка слишком громко у него за спиной проглотил слюну. Сержант обернулся.
– Вот! – сказал Лешка, протягивая квитанцию.
– Так. Уплатил, значит. Ну и порядок. Документы я в стол спрятал. Пройдем в дежурку.
В унылой дежурной комнате сержант с трудом втиснулся за маленький канцелярский стол. Достал Лешкины бумаги и поднял глаза на их владельца.
У стола, нахохлившись, стоял щуплый двенадцатилетний мальчишка стандартного городского типа. Аккуратная короткая стрижка под полубокс. Очень приличная вельветовая курточка с поясом. Темно-синие суконные брюки. По бокам они изрядно помялись, но спереди заутюженная складка отчетливо видна. На ногах почти новые желтые полуботинки. Правда, несколько не вяжется с добротной одеждой чумазая физиономия, но дорога есть дорога.
– Что же ты так, а? – вздохнул за столом сержант. – Из хорошей, видать, семьи, а куришь в такие годы. Да еще в неположенном месте. А?
Лешка ничего не ответил, но подумал, что это несправедливо: в дополнение к штрафу читать нотацию.
– Не хочешь разговаривать? Как знаешь. Только непонятно мне все-таки твое поведение. Ну, те фабзайцы махру тянут, так они и постарше и самостоятельные. Может, даже слишком. Мне вот интересно, где они сырую картошку организовали. Ну да голод не тетка, он научит…
Милиционер задумался, словно и забыл о Лешке. А ему стало нестерпимо досадно. Что же такое получается? Тем парням ни за костер, ни за картошку не попало, а он, Лешка, из-за дохлой папироски последнего хлеба лишился. Есть справедливость на свете? В самый бы раз зареветь сейчас от жалости к себе. И от обиды. Но тут Лешка представил, как Дмитрий начнет расспрашивать его о дороге, надо будет признаваться, что пускал слезу перед рябым милиционером на последней пересадке перед Гродно. Он словно наяву увидел, как у Мити в улыбке изгибаются книзу губы и сочувственно морщится нос. Такой жалости старшего брата Лешка боялся пуще всего.
– Пусть ваши любимчики фабзайцы подавятся своей краденой картошкой, – сипло сказал он сержанту. – Они с голоду не помрут. А у меня можете и карточку забрать. Все равно ей пропадать без денег. Только… только всё это неправильно!
Лешка рванул из кармана коричневый обрезок рейсовой карточки и швырнул на стол. Схватив документы, он выскочил за дверь. На полу дежурки остался лежать желтый обшарпанный чемоданчик…
Что было потом в дежурке, Лешка не видел. А было вот что.
– Сейчас вернется, – пробормотал сержант. – Ох и дам я сопляку за грубость. С чего он так на меня остервенился?
Но вместо досады на мальчишку ощутил непонятное беспокойство. Он поднял с пола легонький чемоданчик и откинул язычки замков. Внутри лежали две пары маек и трусов, тапки в газете, белая рубашка, а на ней отглаженный пионерский галстук. Пара книжек: «Человек-амфибия» и «Древние города нашей Родины». В углу скомканная промасленная бумага и в ней крошки. Наверное, от домашнего пирога. Все!
Он еще раз перетряхнул чемодан – кроме крошек, ничего съестного не было. Сержант осторожно опустился на стул, чувствуя, как заныло, потом гулко застучало в левом боку. Взгляд упал на хлебную карточку. На ней сиротливо торчал один-единственный невыстриженный талон…
Через некоторое время Лешка сидел на квартире сержанта железнодорожной милиции и хлебал борщ. Хозяин орудовал ложкой за столом напротив.
– Понимаешь, парень, меня жакетка твоя подвела. Вижу, сидит в уголке нарядный хлопчик и балуется папироской. Сам я, между прочим, за всю жизнь не курящий. Ну, думаю, спрятался маменькин сынок от своих культурных родителей и покуривает тайком. Думаю дальше: штрафану, а потом с папой-мамой объяснюсь. Не пришло мне в голову, что ты в одиночестве путешествуешь. Между прочим, как это понимать? Может, расскажешь?
Лешке не очень хотелось рассказывать. Он еще не до конца остыл после происшедшего. Но вопрос «может, расскажешь?» прозвучал в критический момент, когда перед Лешкой была поставлена вторая миска дивного варева.
Вежливость – долг королей и гостей. Лешка начал рассказывать.
Письмо Дмитрия мать прочитала Лешке вслух.

...

«Милая мама и возлюбленный мой братец Алексей! Похоже, что в Гродно я осел фундаментально. Как уже сообщал, после основательной штопки в госпитале меня уверили, что сумеют взять рейхстаг без помощи старшего лейтенанта Дмитрия Вершинина, и быстренько демобилизовали. А поскольку я кандидат партии, то столь же оперативно предложили и штатскую работу – в обкоме комсомола. Кадры в этом западном городке нарасхват. День Победы я встретил не верхом на Бранденбургских воротах, как мечтал всю войну, а в командировке, в окружении симпатичных сельских хлопчиков и девчат, которым растолковывал Устав ВЛКСМ. Публика понятливая, и в свою работу я влюбился. А больше ни в кого – смею тебя в этом, мамочка, уверить. Поэтому частенько испытываю потребность ощутить около себя кого-нибудь из близких.
Вот и пришла мне в голову идея вызвать к себе Алешку на его каникулярный срок. Ты, мам, подожди ойкать: все это вполне реально. Во-первых, братья три года не виделись и самая пора им встретиться. Во-вторых, подвертывается удачная оказия, и разлюбезный братик мой двинет сюда с полным комфортом и в абсолютной безопасности, потому что поедет с майором Харламовым, весьма близко знакомым мне по трехлетнему совместному проживанию в землянках, окопах и прочих комфортабельных местах. Он двигается в наши края за женой и карапузом и на обратном пути заберет Лешку. Уговор такой: в день выезда он сообщает тебе телеграммой номер вагона, и ты попросту воткнешь туда Лешку. И все. Остальное – на майорской совести, а она железно проверена. Так что в первых числах июня пусть братик (если, конечно, экзамены сдаст) будет подготовлен к старту «нах вест». А в августе я его собственноручно верну в твои объятия, потому что подойдет мой первый гражданский отпуск, и мы наконец-то увидимся. В общем, собирай братишку в дорогу – пусть поглядит на белый свет. Да и ты от него отдохнешь. А с голоду мы с ним не пропадем: зарплата у меня приличная и к тому же литерный паек. Квартирка хоть пока и частная, но ничего. Мой адрес – улица Подольная…»

Адреса Лешка уже не слышал. Он сделал стойку на руках, потом рандат, прошелся колесом и сбил пятками чайник со стола. Мать хлопнула его ниже спины и сказала:
– Сядь. То есть встань. То есть сядь… леший тебя разберет с твоей акробатикой. Ты что, уже успел всерьез вообразить, что в самом деле куда-то поедешь?
– Мам, а почему нет? – ошалело спросил Лешка.
– Потому что твой старший братец сумасшедший фантазер. За три тысячи верст…
– Две с половиной, – быстро уточнил Лешка.
– …отправлять ребенка – это могло прийти в голову только… – И мама заплакала.
Потом Лешка дочитал письмо Дмитрия:

...

«P. S. Мам, я очень виноват перед тобой за папу, что не сумел пока побывать на его могиле. Но кто знал, что меня вышибут из седла на польской границе. Придет время, и я поеду в Венгрию. У меня две карточки стоят на столе – папина и твоя. Пойми это и поверь мне…»

Отца Лешка помнил и любил. Он только что кончил второй класс, когда тот в последний раз подошел к Лешкиной кушетке, откинул одеяло, дернул сына за голую ногу, и вдруг на эту ногу капнуло что-то теплое. Лешка вытаращился на отца, который был похож и не похож на себя в тугих командирских ремнях на колючей суконной гимнастерке, а потом глупо сказал:
– На войну, пап?
И уснул. Потому что до смерти намаялся в прошлый вечер с клейкой футбольной камеры.
Больше Лешка отца не видел. В январе пришло в семью Вершининых два скорбных известия: гвардии майор Вершинин Петр Михайлович пал смертью героя при освобождении Венгрии в районе озера Балатон, а старший лейтенант Вершинин Дмитрий Петрович ранен на Сандомирском плацдарме при освобождении Польши и эвакуирован в госпиталь в город Гродно.
Мать слегла. У нее хватило сил только на то, чтобы упрашивать своего младшенького: «Мите об отце не пиши ни слова. Может, хоть он выживет». И только когда Митя прислал карточку, где был изображен невредимым при выходе из госпиталя, мать переслала ему похоронку на отца с коротенькой припиской: «Ты остался старшим в семье».
В общем, мать поплакала, но Лешку начала собирать в дорогу. И чем ближе подходил июнь, тем сборы шли интенсивнее. Откуда-то из комода был извлечен довоенный отрез коричневого вельвета. Из него мать сконструировала замечательную куртку, которую называла толстовкой. Примеряя ее, Лешка млел от восторга и думал, что если Лев Толстой и носил подобные изумительные вещи, то, уж конечно, не за плугом, как изображено на известной картине. Там Репин явно преувеличил: даже граф и классик рискует беспутно разориться, если позволит себе подобную роскошь.
Потом на сцену выступил трехлитровый эмалированный бидон, в который мама начала складывать пайковые брусочки сливочного масла.
– В дороге тебе масло ох как пригодится, – сказала она однажды. Между прочим, скоро Лешка в этом убедился.
Первого июня Лешка сдал последний экзамен, по географии, вечером мама выгладила белье, испекла пирог с капустой, но упаковывать чемодан не стала, а с тонкой улыбкой сказала сыну:
– Похоже, что завтра мы с тобой этот пирог съедим.
– Н-ну? Это почему, мам?
– Телеграммы-то нет от этого майора.
Телеграмма была доставлена в одиннадцать вечера: «Второго поезд семьдесят два вагон семь майор Харламов ».
Лешка опять делал фляки и рандаты, а мама завертывала в пергаментную бумагу пирог и мочила ее непонятными слезами.
Купить билет на проходящий поезд было практически невозможно. Но они купили, потому что начальником вокзала работал бывший папин ученик, а сейчас одноногий инвалид. Вот только с номером вагона вышла заминка.
– В седьмой не могу – это офицерский. Не имею права.
– Так Леша и поедет в офицерском. Вместе с Митиным однополчанином. Вот телеграмма.
– Вполне возможно. Но в седьмой могу дать посадочный талон только через военного коменданта. Пусть этот майор к нему и сбегает во время остановки. Поезд стоит четырнадцать минут. А пока – только в общий.
Поезд пришел почти вовремя. Лешка с матерью пробились сквозь перронную толпу к седьмому вагону и стали ждать.
Но оттуда никто не выходил. Пожилая толстая проводница впустила двух саперных капитанов, солидно предъявивших проездные документы. Вслед за ними впрыгнула на подножку шустрая девица в пилотке, плащ-накидке и с вещмешком на одном плече. Она не предъявила никакого документа, и проводница молча загородила вход в тамбур своей мощной фигурой. Девушка ловко скользнула ей под руку, плащ-накидка с одного плеча свалилась, блеснул узкий серебряный погон с зеленым кантом, и проводница также молча убрала с прохода руку-шлагбаум. Только досадливо пожевала губами вслед резвой медичке.
Вокзальное радио угрожающе прохрипело, что до отправления пассажирского поезда Новосибирск – Москва остается пять минут, а никакой майор не показывался. Откуда Лешке было знать, что три часа тому назад, перед самым отправлением семейства Харламовых на вокзал в своем городке, их двухгодовалый отпрыск сглотнул пуговицу от папиного кителя, приняв ее за леденец. Об этом Лешка узнал значительно позже, а пока он ощутил теплую ладошку мамы.
– Пойдем, сынок, домой, – сказала она. – Не вышло с твоей поездкой. Пойдем в кассу, сдадим билет. Еще пять минут, кто-нибудь купит. Вон сколько народу…
Жизнь рушилась. Все летело в тартарары. И встреча с братом. И путешествие на Крайний Запад, как давно окрестил свою поездку Лешка. И последующие рассказы в классе о далеком пограничном городе на реке с удивительным названием Неман.
Пять минут – и совершится жуткая жизненная катастрофа. Из-за чепухи. Из-за того, видите ли, что какой-то майор не вышел из вагона. Можно такое допустить?
– Мам, я поеду, – тихо и серьезно сказал Лешка.
– Ну-ну, не дури, – только и ответила мать.
Ответила ласково и даже весело.
– Мама, я поеду! – громко и в отчаянии повторил он. – Митя же ждет.
Рявкнул локомотив. Могучая проводница седьмого вагона вытащила из-за пазухи желтый флажок. Лешка глянул на мать, на медленно повернувшиеся колеса вагона и швырнул в тамбур, прямо под толстые ноги проводницы в брезентовых сапогах, свой чемоданчик. Он наспех ткнулся носом в мамин подбородок и одним прыжком взлетел на площадку. При этом он здорово трахнулся головой в живот железнодорожной тетки.
Вагон двинулся быстрее.
– Ле-шень-ка! – закричала мама.
– Мам! Я доеду! Я тебе… телеграмму!..
Проводница глянула на Лешку, посмотрела на бегущую за вагоном мать и вдруг гулко захохотала:
– Этот – доедет! Этакий куды хошь доедет. Как он меня под пуп двинул! Мадам, не волнуйтесь, он доедет.
– Лешенька-а, бидончик забыл! – кричала мать.
Проводница спустилась на ступеньку ниже, подхватила из рук матери посудину и так и стояла на подножке – с флажком в одной и бидоном в другой руке, пока вагон не скрылся на повороте за длинным пакгаузом.
Лешка поехал.
– Ну, а где же тот бидон? С маслом то есть, – усмехнулся сержант, выслушав Лешкин рассказ.
– У тетки он и остался, – вздохнул Лешка.
– Это как?
– Она меня в седьмом вагоне до Москвы везла, в своем купе. Говорила, от контролеров прячет.
– У тебя же билет, чего тебя было прятать?
– Ну… не знаю. Попросила в благодарность какую-то оставить масло.
– Та-ак. Непорядочная она баба. Какой, говоришь, номер поезда? Ну-ну! Значит, так ты и прохарчился в дороге. А деньги? Ты же сказал, что триста рублей имелось.
– Так телеграммы же! – Лешка выдернул из штанов комок квитанций. – Я их маме из Свердловска, Казани, Москвы посылал. Еще Канаш какой-то, Вятские Поляны. – Лешка помолчал и вздохнул. – Здорово дорого стоят телеграммы.
– А чего сообщал-то матери?
– Ну – чего! «Еду хорошо. Уральские горы маленькие, Волга широкая, но не очень, в Москве видел двух дважды Героев, наверное, приехали на парад Победы, сам здоров, только потерял носовые платки».
– И все это телеграфом отстукивал? – сержант долго смеялся, и его пухлые щеки тряслись, как холодец.
Из Бологого Лешка уезжал с комфортом. Он был посажен, а вернее, положен в плацкартный вагон на среднюю полку, снабжен буханкой хлеба, десятком яиц и парой здоровенных соленых огурцов. Уже прощаясь с Лешкой, сержант сунул ему в кармашек куртки бумажный пакетик:
– Это тут… адрес мой. На всякий случай. Мало ли что… Брату передавай привет. А будешь матери писать, так уж… того: не шибко поминай меня лихом. Бывай здоров, парень.
Укладываясь спать, Лешка развернул пакетик. Химическим карандашом и не очень ровными буквами там действительно был записан адрес: «Отд. милиции ст. Бологое Окт. ж. д. С-нт Кононов Никанор Никанорович».
И еще там лежала красная тридцатирублевая бумажка. Лешка улыбнулся и крепко уснул на полке. Проспать он не боялся: поезд шел до конечной станции – заманчивого и уже близкого города Гродно.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:00
2

Брата Лешка увидел еще из тамбура вагона. Посредине перрона стоял высокий блондин в безупречном офицерском кителе без погон, отутюженных галифе и начищенных до сияния тонких хромовых сапогах. В руке он держал армейскую защитную фуражку. Прохожие уважительно косились на три ряда орденских планок на груди молодого человека, а какой-то стриженый солдатик на всякий случай козырнул ему.
Это и был Дмитрий Вершинин. Быстрым шагом он догнал Лешкин вагон и подхватил брата на руки вместе с чемоданчиком. Через минуту они сидели в привокзальном скверике, и Лешка уплетал бутерброд со свиной тушенкой. Дмитрий извлек его из заднего кармана галифе.
– Дожевывай, и пойдем на телеграф, – сказал старший брат. – Мать бомбардирует телеграммами с того самого момента, когда ты лихо стартовал в свой межконтинентальный вояж. Диву даюсь, как она разрыв сердца не получила за эти дни. Нашелся на ее голову новоявленный Миклухо-Маклай.
Лешка поперхнулся тушенкой.
– Я же слал телеграммы с каждой станции, что еду нормально.
– Разумеется. Всемирно известный путешественник Вершинин снисходительно извещает родных и близких об этапах своего блистательного передвижения из Азии в Европу. Они полны признательности за его чуткость и пунктуальность. А также просят фундаментально выпороть путешественника по прибытии его в назначенную точку земного шара.
– Ненужные церемонии, – сказал Лешка.
Глаза брата смеялись, а его длинные сильные пальцы ласково теребили стриженую Лешкину макушку. Наконец Дмитрий сунул его голову себе под мышку и слегка хлопнул по тому самому месту. Тогда Лешка окончательно развеселился. Этот жест брата он помнил с младенческих времен и знал, что он свидетельствует об отличном настроении Мити.
Город Лешку обрадовал и удивил. Он был очень чистый и очень зеленый. На мостовой из квадратных, отполированных временем камней не было ни соринки. Паркетно блестел и плиточный тротуар. Сплошной аллеей уходили вдаль шеренги уже отцветающих каштанов. Такие деревья Лешка видел впервые и залюбовался их желто-белыми свечами.
Почти незаметно было разрушенных зданий, на которые он насмотрелся начиная от самой Москвы. Но вскоре Лешка понял почему: за пышной зеленью не видно было и самих домов. Только в конце улицы высоко в небо врезались несколько башен.
– А чего церкви… такие острые? – удивился Лешка.
– Гм… Такова уж архитектура католических храмов. Это костелы. Справа – называется Фарный, а вон тот – Бернардинский. Там сейчас женский монастырь.
– Чего?! – усомнился Лешка. – И монашки есть?
– Есть немного, – улыбнулся Дмитрий. – Надеюсь, скоро исчезнут.
– А куда они денутся?
– Наверно, в Ватикан отправятся, к папе римскому. Чего им здесь делать? А пока мой тебе совет – не закрывай рот, раз уж открыл. Потому что изумляться придется еще и еще. Во всяком случае, в первый день. Это тебе не наш сибирский городок.
Лешка был вконец заинтригован. Они неторопливо шагали по плиточному тротуару, и Дмитрий понемногу продолжал рассказывать:
– Тут, милый братик, пока население что слоеный пирог у пьяного кондитера. Какой только начинки и примесей не встретишь. Само собой, что больше всего рабочих, поскольку фабрик в городе хватает, да плюс железнодорожники. Однако и хлама разного немало. Монашки – это так, мелкие песчинки. А есть нежелательные добавки и посерьезнее: недавние чиновники, коммерсанты, просто бездельники. Если угодно, даже помещики попадаются.
– Настоящие? – Рот у Лешки действительно не закрывался от удивления.
– Бывшие настоящие. Кто не успел с немцами удрать. Но ты не думай, что эта публика щеголяет в соломенных канотье и пикейных жилетах. Из Ильфа и Петрова они усвоили лишь финальный завет Остапа и пытаются срочно переквалифицироваться в управдомы. Вакансий только не хватает. Хотя и в смысле туалетов тоже встречаются… человекоподобные. Полюбуйся, например, на того пестрого фрукта.
Лешка полюбовался. По другой стороне улицы медленно вышагивал долговязый мужчина в расстегнутом длиннющем плаще канареечного цвета, из-под которого виднелись ярко-клетчатые брюки. Внезапно он остановился перед девицей с шикарной трехъярусной прической. Левой рукой он ловко сдернул с головы оранжевую шляпу, а правой подхватил женскую руку и громко чмокнул ее куда-то выше кисти, затянутой в перчатку.
– Я в восторге, что пани вышла на шпацир! – донеслась воркующая речь.
И снова поцелуй ручки. Пораженный Лешка пошел боком. Такое он видел только в кино.
– Образец фланера-тунеядца, – хмыкнул Дмитрий. – Идти рабочим на завод ему шляхетский гонор не позволяет, гешефты на черном рынке кончились, а больше он ни к чему не приспособлен. Вероятно, ждет, когда его пригласят бездельничать в Польшу. И фатально заблуждается, потому что там сейчас тоже трудовая дисциплина.
Лешка стал внимательно присматриваться к прохожим. Да нет, за исключением «фрукта», никого особенного больше не встречалось. Никаких купцов и помещиков. Навстречу шли самые обычные люди в обычных будничных костюмах. Женщины тащили с базара кошелки с редиской и салатом. Много попадалось гимнастерок без погон, а если с погонами, то чаще всего зелеными.
Но вот снова мелькнуло перед глазами что-то непривычное. Прямо по проезжей части улицы степенно двигался плотный бритый дядя в странной белой накидке. Сзади и спереди ее были нашиты рогатые черные кресты. Рядом с ним чинно вышагивали в таких же накидках, только без крестов, двое мальчишек Лешкиного возраста.
Он вопросительно уставился на брата.
– Такое вот дело, раб божий Алексий, – сказал Митя. – Ксендз с херувимами идет сопровождать в лучший мир какого-то правоверного католика.
А потом навстречу попалась гурьба пионеров. Они шли очень знакомо для Лешки: пытались двигаться строем, но разве его выдержишь на тротуаре, где толкаются прохожие и приходится их обходить. И только горнист и барабанщик маршировали строго по прямой, и все перед ними расступались.
Лешка приосанился и хотел салютнуть, но вспомнил, что без галстука.
Дмитрий надел фуражку и взял под козырек.
А еще через десяток шагов Лешка увидел в полукруглом подъезде четырех оборванных пацанов, которые вдохновенно резались в карты, кидая их на кучку бумажных денег.
Действительно, слоеный пирог…
– Мы зайдем ко мне в обком, пообедаем в буфете, а потом уже на квартиру, – сказал Дмитрий. – Не исключено, что вечером выкупаемся в Немане. Угадал твою светлую мечту?
– Угу, – счастливо выдохнул Лешка. – А Неман – река пограничная? Там уже сопредельная территория, да?
– Ух ты, до чего же тебе экзотики хочется, – фыркнул старший брат. – Между прочим, мать пишет, что от этой экзотики и всяческих приключенческих ситуаций я обязан тебя оберегать пуще своего глаза. Она упоминает, что у тебя талант влипать в разные истории. Это как понимать?
– Преувеличивает, – сердито буркнул Лешка.
…Подумаешь, талант. Всего и было-то, что их пионерский патруль застукал весной на реке четырех браконьеров, а в милиции выяснилось, что один из них является прямым маминым начальником из треста. Сейчас мама подумывает об увольнении по собственному желанию. Но Лешка же не нарочно…
Правда, в другой раз мама тоже немножко понервничала. Это когда он со своим приятелем утащил домой чужую пилу и топор. А что – неправильно? Пришли два дядьки и собрались пилить березу, которая росла под их окнами, говорят, со времен Ермака. Проводам, видите ли, береза мешает. Ну и тяните провода выше или с другой стороны! Дядьки сели покурить перед работой, а их инструмент исчез тем временем. Потом нашли его под крыльцом Лешкиного дома. И долго потрясали перед маминым носом кулаками, требуя какого-то протокола. Мама рассердилась и позвала соседа, который был эвакуирован из Ленинграда и работал в горсовете. Сосед тоже рассердился и увел куда-то дядек. Они больше не приходили, а мама треснула Лешку между лопаток и объявила, что это – за «донкихотство».
Вот и все. А они сразу – «талант»!
Обком комсомола помещался в двух этажах серого особняка. Здесь была знакомая Лешке атмосфера делового учреждения. Из комнаты в комнату проходили парни в обычных пиджаках или кителях без погон, как на брате, пробегали девчата в блузках с комсомольскими значками, а одна даже в пионерском галстуке. Она скрылась за дверью с надписью «Отдел школ и пионеров».
Митя подошел к двери с табличкой «Отдел крестьянской молодежи».
– Моя резиденция! – объявил он Лешке. – Ты отдышись тут на стуле, а я освобожусь ровно через пять минут.
Лешка присел на стул у двери. Из-за нее доносился разговор.
– …Двенадцать комсомольцев и не могут создать в родной деревне колхоз? Ох, что-то ты, Иван, клевещешь на сельскую гвардию. Пусть своих папаш вовлекут для начала.
Это голос брата. Спокойный и, как всегда, немного насмешливый.
– Папаши им вовлекут… сыромятными вожжами. Один парень отвез соседке-вдове телегу навоза, так и то пришлось судить отца за избиение.
Это произносит сердитый бас с хрипотцой.
Лешка вдруг затосковал. «Навоз, колхоз…» Неужели это его брат Митя рассуждает там за дверями о столь обыкновенных вещах? Тот Дмитрий Вершинин, который срезал из засады командира дивизии СС и получил «Красное Знамя» из рук самого маршала Рокоссовского! Что ему, работы поинтересней не нашлось?
Из школьного отдела вышла в коридор очень высокая, полная, красивая тетя с комсомольским значком на тугом голубом свитере. Она была такая большая, что Лешка невольно поджал под стул ноги, освобождая проход. Но высокая девушка остановилась. Она возвышалась над Лешкой, как башня. Так же монументально и безгласно.
Лешке стало не по себе.
– Здравствуйте, – на всякий случай сказал он и привстал со стула.
Девушка взяла его могучей рукой за плечо и подтянула вплотную к себе. Еще секунда молчания.
– Ты – приехавший на каникулы младший вершининский брат, – сообщила она Лешке звучным, красивым голосом. – Ты похож на Диму. Очень похож. Как… жеребенок-сосунок на взрослого скакуна.
Пока Лешка медленно багровел от возмущения и сочинял в уме достойный ответ, монументальная девушка нагнулась и крепко поцеловала его в губы. А пока он обалдело вытирался, величественно удалилась по коридору.
Вскоре вышел Митя и с ним невысокий прихрамывающий парень с густой копной черных-пречерных волос и такими же бровями.
– Приезжай, Вершинин, в район, не тяни, – сказал он Дмитрию.
– Скажи сестренке, пусть готовит блины. Вот только братика приучу к местной жизни и приеду. Знакомься с ним, кстати.
Черноволосый рассеянно сунул Лешке жесткую ладонь и захромал к лестничной площадке.
– Ты чего губы трешь? – спросил Дмитрий брата, когда они сели в буфете за столик.
– Да… меня тут какая-то сумасшедшая тетка обмусолила.
Выслушав Лешкин рассказ, Митя схватился от смеха за живот. Потом хитро подмигнул:
– Не будь самонадеянным и не слишком принимай это на свой счет. Боюсь, что ты выступил в роли промежуточной инстанции. А вообще-то девушку эту зовут Соня Курцевич. Отличнейший человек и превосходный инструктор отдела школ, а в недалеком прошлом – уникальный партизанский подрывник. Говорят, таскала на плечах по полцентнера взрывчатки.
– А сейчас она что делает?
– Э, братик, есть что делать. Это только называется – отдел школ. А сколько всякой босяцкой публики еще предстоит загнать в школы. Сколько ребятишек из-за войны отбились от рук. Вернее, отбили. Отцов с матерями поубивали оккупанты. Вот тем и занимается бывшая лихая партизанка. Софья – инструктор по детдомам.
Лешка самым невинным тоном спросил:
– А ты – по колхозам? И по навозу?
Старший брат поперхнулся рисовой кашей и угрожающе положил вилку. Лешка тоже перестал есть, ожидая заслуженной нахлобучки за дерзость.
– Значит, подслушивал? – свирепо спросил Дмитрий.
– Не подслушивал. Вы там басили на весь коридор.
– Ешь компот и запоминай, что я тебе скажу. Относительно моей персоны ты, разумеется, мыслишь феерически: толпы народа ликуют при виде твоего прославленного в боях братца. В этом роде мерещились миражи?
Лешка сердито промолчал. Он с пеленок помнил вредное умение брата влезть в самые сокровенные мысли и высмеять их. Правда, делалось это обычно один на один и потому было не очень обидно.
Они быстро помирились и на этот раз.
– Мить, а почему называется отдел крестьянской молодежи? – спросил Лешка.
– А какой надо?
– Почему не колхозной…
– Н-да, парень ты наблюдательный. Только дело-то в том, что колхозов у нас в области еще нет. Почти. Только начинаем создавать. Тут же Советская власть меньше двух лет была, с тридцать девятого до начала войны, а потом – немцы три года. Фашисты здесь нагадили за оккупацию еще хуже, чем белополяки за девятнадцать лет. Впрочем, для политграмоты у нас с тобой время еще будет. Рассказывай о доме.

3

Вторую неделю Алексей Вершинин живет в гостях у Дмитрия Вершинина. А если точнее, то живет сам по себе. Потому что Дмитрий как уйдет с утра в обком, так и приходит в девять вечера. Правда, в полдень Лешка бегает к брату, и они вместе обедают в обкомовской столовой.
А ужинают дома. Из яичного порошка, сгущенки и консервированных заморских абрикосов, которые Митя получает по своим карточкам «ответственного работника», квартирная хозяйка Фелиция Францевна готовит разные вкусные блюда. За это ей Дмитрий приплачивает какую-то сумму.
Лешке хозяйка нравится, хотя она худая, длинная, плохо говорит по-русски и без конца тянет из белой фаянсовой кружки горячую «каву», то есть кофе. Нравится за то, что каждое утро гладит брату его офицерские брюки, а самого Лешку без всяких наставлений отпускает на реку, как только Дмитрий уходит на работу.
Их домик стоит на тихой прибрежной улице с красивым названием Подольная. От дома до песчаного берега Немана шагов триста. Никакая это не пограничная река, как сначала думал Лешка. За ней тоже город, там заводы и фабрики. А граница от города самое близкое километров за восемь. Но все равно это очень интересная река. Она широкая и быстрая, а посредине мелкая. На солнце ясно просвечивает желтая отмель. А у берегов – глубина. Переплывешь ее, и на середине можно спокойно ходить по щиколотку в теплой воде. Дальше снова глубоко, но после отдыха на отмели совсем нетрудно добраться до другого берега.
Это Лешка сегодня и сделал.
Вообще-то Дмитрий предостерегал его от такого шага.
– Понимаешь, Алексей, коварный этот Неман. Мин, конечно, уже нет, раз пароходы пошли. Зато воронки. Тут, говорят, каждый год кто-нибудь отправляется к Нептуну. У тебя как с плаванием?
– Ну как… Нашу Туру переплываю, а она же без острова посередине.
– Гляди. Все-таки надо поосторожнее.
Сегодня Лешка махнул на другой берег ввиду необходимости. Еще вчера трое мальчишек с той стороны обидно захохотали, когда он доплыл до отмели, передохнул и тут же повернул обратно. Один из них отчетливо прокричал что-то насчет толщины кишок и заждавшейся мамочки. Ночью Лешка спал плохо.
И вот сейчас он подходил четким кролем к бревенчатому плоту, на котором сидели мальчишки. Подплыл, подтянулся на руках и выметнулся на плот.
– А ничего шлепает! – одобрил один из троих, обращаясь не то к Лешке, не то к приятелям.
Он полулежал на сосновых бревнах, худой и черный от загара. Лобастая голова коротко острижена. Глаза круглые, глядят в упор.
Лешка встал на ноги. Он открыл рот, чтобы сказать парням деликатное «здравствуйте», но язык сам собой произнес более подходящее к обстановке:
– Здорово!
– О! Восточник! – захохотал вдруг плотный белокурый мальчишка и дурашливо задрал ноги. – Еще один на нашу голову. Ты из какого колхоза, лапотник?
Смысл вопроса Лешка не совсем уловил, но его интонация сомнений не оставляла. Она была откровенно издевательской.
Лешка нащупал пяткой углубление между бревнами, уперся в него ногой и выбросил руку по направлению к белокурой кудрявой шевелюре. Но дотянуться не успел, потому что блондинчик вдруг заскользил по мокрым бревнам в сторону, получив основательный пинок в зад. Это угостил его широколобый.
Проследив медленно-поступательное движение кудрявого к воде и убедившись, что тот не свалился, паренек повернулся к Лешке и коротко улыбнулся. Вверху у него не оказалось двух зубов.
– Плюнь. Садись. Меня зовут Михась. Тот, что под хвост получил, – Казик. А это Стась.
Тут Лешка разглядел и третьего мальчишку, который сидел в сторонке. Как и все, он был в одних трусах и такой же загорелый. Но и не такой, как все. Лешка наблюдал за ним всего лишь пару секунд и испуганно отвернулся.
У парнишки непрерывно дергалась куда-то в сторону и кверху голова, судорожно поднимались и опускались плечи, ходуном ходили или вдруг начинали трястись мелкой дрожью сложенные на коленях руки.
И еще были у него карие мохнатые глаза. Получалось как-то так, что глаза не дергались вместе с головой, а все время прямо и будто укоризненно смотрели на Лешку.
– Чего он так? – шепотом спросил Лешка.
– Контуженный, – коротко объяснил Михась. – Немец в погреб гранату кинул, а Стаська ее обратно. Чуть-чуть не успел: близко разорвалась. Мать жива осталась, а все шишки – ему.
– Он хоть разговаривает?
– Заикается здорово. Стесняется. Но слышит все. Ты с ним поговори. Стаська! Он с тобой познакомиться хочет.
И Михась прыгнул в воду, а Лешка остался на плоту с контуженным Стасем. Но из головы у него словно ветром выдуло все подходящие слова. С девчонками и то легче было бы знакомиться. Выручил сам Стась.
– От… от… отк… – мучительными толчками вырывалось из его горла.
Лешка испуганно и вместе с тем облегченно замахал на него руками:
– Да ладно, ладно, я понял. Откуда я приехал?
Стась утвердительно махнул ресницами.
…Западная Сибирь. Самая опушка тайги. Знаешь ты, парнишка с Немана, что такое тайга? Про это Лешка может рассказывать долго. Тайга – как океан. Город будто на берегу. Хороший город. В войну там мины, снаряды, автоматы делали для фронта. Лешкин класс ходил на воскресники разгружать баржи. Встанут цепочкой и передают из рук в руки чурбаки лиственничные. Из них приклады точили на заводах. А еще ребята теплые вещи собирали фронтовикам, у кого были лишние. Валенки, шапки, рукавицы. Верховный Главнокомандующий прислал благодарность школе. Не одной, конечно, Лешкиной, но и ей тоже…
Лешка говорил, говорил, говорил. Чтобы только снова не наступило молчание, чтобы еще раз не услышать жуткого, натужного заикания. Он говорил обо всем на свете: рассказывал, как его отряд собрал железного лома на целый танк, как мальчишки сделали в кабинете географии огромную карту фронта и отмечали флажками освобожденные города, как он многие эти города сам увидел, пока ехал сюда от Москвы. Он немножко приврал, рассказывая о целых вагонах трофейных знамен: будто бы видел, как их везут в столицу воины-победители. Зато он говорил сущую правду об оркестрах и толпах народа на каждом вокзале, где народ встречал воинские эшелоны из только что поверженной фашистской Германии.
Он не заметил, когда вылез из воды на плот Михась и стал внимательно слушать, как тихонько подобрался и сел сзади розовощекий Казик. Именно он-то и прервал затянувшийся монолог.
– Здорово ты брешешь, – услышал вдруг за спиной Лешка. – Послушаешь, так у вас в России точь-в-точь как в ксендзовском раю. А чего же вы тогда к нам сюда, на Запад, претесь? Небось сытнее тут, пока не успели колхозов наделать. А если вы такие непобедимые, то зачем немца пустили до самой Москвы?
Лешка так был огорошен нелепыми вопросами, что посмотрел на розовощекого Казика даже с интересом. Как смотрят обычно на полоумных. Потом молча пожал плечами.
– Что – заело говорилку? – не унимался кудрявый блондинчик. Его круглый подбородок с бороздкой посредине затрясся в недобром смехе.
Ответил Михась. Коротко и внушительно.
– Стихни, зануда! Человек от души разговаривает, а ты в свару лезешь. Не нравится, дуй отсюда. Верно, Стась?
Карие глаза согласно моргнули…
На следующий день они снова встретились. Утром Лешка сказал брату, что обедать к нему сегодня не придет, потому что дела. А возьмет что-нибудь пожевать с собой на берег. Дмитрий хмыкнул:
– Привыкаешь? Ну валяй.
Что ни говори, а такой брат заслуживал всяческого почитания.
Привязав на голову завернутые в майку бутерброды с неизменной тушенкой, Лешка переплыл реку и вскарабкался на плот. Михась и Стасик сидели на прежнем месте, а Казика не было.
– Наверно, ждет, пока батя отлучится по надобности, – улыбнулся щербатым ртом Михась. И тут же объяснил:– Обещал добыть часы. У Казимира отец – часовой мастер, и всяких ходиков в хате до черта.
Часы им сегодня действительно были необходимы. Они затевали контрольный заплыв на двести шагов, и нужен был хронометр. Вчера Михась смотрел-смотрел на Лешкин кроль и вдруг объявил, что перегонит его без всякого стиля. Казик сказал, что за ночь выучит по книжке какой-то особый стиль и тоже утрет нос «восточнику». Стась участия в споре не принимал и даже отвернулся в другую сторону.
А сейчас мальчишки сидели на теплых, пахнущих смолой бревнах и в ожидании «хронометра» болтали.
Ласково шлепала о плот маленькая волна. Падал в воду пух тополей. Добродушно басил за поворотом реки буксир. Начиналось первое мирное лето.
Но война все еще была главным в мыслях и разговорах людей. И больших и маленьких. Две голубые стрекозы, сцепившись крыльями, сели на колено Михася. Он осторожно взял хрупких насекомых в ладони.
– «Рама», – сказал он.
– Точно, – подтвердил Лешка. – «Фокке-Вульф-190». Двухфюзеляжный разведчик среднего радиуса.
– Чего-о? – недоверчиво уставился на него Михась своими круглыми глазами. – Откуда ты знаешь? Ты же их в своей Сибири не видел.
– Знаю. В кино видел. В журналах. Военрук в школе рассказывал. Мы про войну много чего учили.
Михась пренебрежительно сплюнул в воду.
– А меня сама война учила. И не журналы читать, а всему… чтобы не подохнуть. Это тебе не кино… И не школа. Я в школу три года не ходил. А сейчас и идти будет стыдно. Усы вон растут, а мне в пятый класс. Да ладно, я сопли не распускаю. Зато кое-чему научился за войну. Например, фрицам карманы щупать… Так что руль не шибко задирай. Лучше расскажи, как это ты плаваешь, что руки поверху ходят, а ноги в воде винтом? Хоть и обставлю тебя, а все-таки интересно.
Лешка слегка обиделся, но рассказал, что плавать кролем он научился в прошлом году в пионерском лагере. Учил сам начальник лагеря, демобилизованный по ранению морской главстаршина с Северного флота. Подводник. Их лодка потопила два транспорта, а потом сама получила повреждение.
– Американская! – сказал за спиной мальчишек Казик. Он держал в руке большие серебряные часы на длинной блестящей цепочке. – Вот достал. С секундной стрелкой.
– Почему американская? – сердито перебил его Лешка. – Наша советская подлодка.
– Брешешь, – хладнокровно возразил Казик. – У Советов подводных лодок не было. И кораблей не было. Все американское. Об этом немецкое радио каждый день кричало, а сейчас сами американцы сообщают.
– Может, и танков, и самолетов не было? – возмутился Лешка.
– Танки были, да и то их строили по американским чертежам.
– Это наши-то «тридцатьчетверки»! – Лешка вскочил и вплотную придвинулся к розовой физиономии Казимира.
– Это ваши-то! – продолжал измываться Казик. – И вообще татусь говорит, что если бы не американцы, Советам капут.
И вдруг он упал. Свалился на бревна, как сноп. Это больной Стась, собравшись с силами, делал ему подсечку и сейчас торопился схватить за горло своими трясущимися руками.
– Г-га-д, – хрипел он.
– Это же не я, это батя говорит! – отбивался от него Казик.
Порядок восстановил Михась. Он легко оторвал руки Стася, треснул два раза Казика по шее, а подскочившего Лешку оттолкнул в сторону.
– Не тронь ты его, засмердит. У него же ума, как у той утки подсадной, с чужого голоса крякает.
– Это как сказать! – бормотнул Казик.
– Еще получишь! – пообещал Михась.
– По отдельности, – добавил Лешка. – Надаю и за корабли, и за самолеты, и за танки.
Казимир захныкал:
– Это вы потому все вместе на меня, что я поляк, а вы кацапы. Ты белорус – значит, тоже москаль.
– Дурак ты толстый, – снова рассердился Михась. – При чем тут поляк? Стась тоже поляк, а влепил тебе пенделя. Потому что правильно соображает. Между прочим, его отца-поляка кто сгноил в тюрьме? Польские жандармы, а не москали. У нас в городе половина рабочих – поляки, а кто скажет против Советов? Сколько их фрицы показнили за подполье! А вот твоего татуся небось не тронули, потому что и он их не трогал, а делал с ними шахер-махер. Сам ты об этом рассказывал. И заткнись.
– А ты шахер-махер не делаешь? – быстро спросил Казик.
Михась кинул испуганный взгляд на Лешку. Но тот не реагировал на ехидную реплику. Он думал о том, что вот и еще что-то непонятное встретилось в этом городе. Поляк, русский, белорус… Раньше Лешка о таких вещах не думал. Лучшим другом в шестом классе у него был татарин Гафур. И еще эвакуированный из Молдавии Иона. Была в классе латышка Аустра. И если бы классная руководительница не рассказала, откуда эти ребята, никто бы и не интересовался их национальностями. Лично Лешке это было абсолютно все равно, лишь бы Гафур не мазал по воротам в матче с шестым «Б», а рыжая Аустра не делала в диктанте больше четырех ошибок, потому что каждая двойка ложилась чугунным балластом на отряд, а его, Лешку-председателя, мылили на совете дружины…
Спор на плоту утих, и можно было приступать к заплыву. Договорились плыть по течению на двести шагов, отмеренных по берегу. Финишем сделали куст ивняка, нависший над водой. Надо было схватиться за ветки. Для точности решили плыть по одному.
Засекать время они доверили Стасю. Отвели его к лозняку и положили перед ним на песок часы, потом вернулись на плот. Когда Стасик поднял руку, первым бросился в воду Казимир. Лешка понял, что он пытался изучить по книжке брасс. Но разве одной теорией чего-нибудь добьешься? Правда, плыл Казик довольно быстро, но больно уж некрасиво. Выскочил на берег и сразу ткнулся носом в часы.
– Минута сорок! – завопил он, как будто уже стал чемпионом.
Потом прыгнул Михась. И вынырнул только метрах в десяти от плота. Здорово! Лешка признался себе, что он под водой столько не продержится. Михась резкими сильными взмахами рук начал набирать скорость, а под конец снова нырнул и выскочил уже у самого куста.
На этот раз Казик ничего не закричал. Михась тоже молчал и равнодушно прилег на песок.
– Сколько? – не выдержал Лешка.
Стась высоко поднял один палец, а потом еще два. Минута двадцать. «И плыл вроде не быстрее Казика, – удивился Лешка. – Ну, держись теперь, Алексей Вершинин, твоя очередь…»
…Давным-давно, в последнюю зиму перед войной, Митя учил Лешку ставить перед собой цель. Они ходили тогда на лыжную прогулку за город. Было Лешке восемь лет.
– Ну вот как быстрее всего добежать до того кедра? – спросил Митя у братишки.
– Как! Торопиться – и все.
– Нет. Ты должен что-нибудь вообразить. Ну, например, кого ты больше всех любишь? Маму любишь? Так вот, представь, что она заболела, а ты несешь ей драгоценное лекарство. На счету каждая секунда. От одного мгновения зависит все. Понимаешь – все! Жизнь мамы.
Тренерский прием был жестоким, но действенным. Лешка жалобно посмотрел на брата и рванулся вперед. Как он бежал! Даже когда слетела с валенка лыжа, он все равно бежал. Прыгал и падал, падал и тянулся к заветному кедру. Наконец он схватил коричневый ствол руками и прошептал: «Мама, я принес!» И стал есть снег.
Давно это было, а запомнилось.
– Чего дрейфишь, восточник! – закричал от куста Казимир.
«Это не куст, а фашистский снайпер, – внушал, напрягаясь изо всех сил, Лешка. – Он целится в Митю, который на том берегу. Если я не успею вышибить у него винтовку, он Митю убьет. Он уже прищурил глаз!»
…Лешка выбил винтовку из рук фашиста через минуту и пять секунд. Он с такой силой хватил кулаком по кусту, что одна ветка обломилась.
Шумнее всех радовался Лешкиной победе Стасик. Он суетливо размахивал непослушными руками, что-то лепетал и все совал Лешке под нос часы.
Позднее Лешка узнал, что еще год назад Стась был на Немане абсолютным мальчишеским чемпионом по плаванию.
Прошла еще неделя. Спокойно и нескучно текли друг за другом безмятежные летние дни. По вечерам братья засыпали поздно, потому что тем для разговоров у них хватало. Но сегодня Митя распорядился:
– Давай, брат, спать. Завтра у меня бюро. Весьма насыщенный день. Кстати, снова придется тебе питаться бутербродами.
Лешка еще повертелся на своем тюфяке, а потом объявил:
– У меня, наверное, тоже будет… насыщенный. И между прочим, я завтра приду в обком.
– Так я же говорю: бюро.
– А я не к тебе приду. Нам эта… Соня нужна. Которая по детдомам.
На этот раз постель заскрипела под старшим братом.
– Даже так? – удивился он, – Влазишь в местную жизнь?
– Влажу, – вздохнул Лешка.
…Сегодня на берегу Стась сказал Лешке:
– В д-д-ере-вню уе-з-з-жаем з-завтра.
– Зачем?
– Ж-ж-ж-ж, – мучительно задергался Стасик.
– Жрать нечего? – догадался Лешка.
Он хорошо помнил, как в сорок втором мама тоже ходила в спасительную деревню менять вещи на продукты.
– Жить им негде, – мрачно пояснил Михась. – Ты помолчи, Стаська, я сам расскажу.
И рассказал.
Когда старенькую деревянную хатку разнесло снарядом, Стасик с матерью сидели в погребе и уцелели. А когда немец от нечего делать швырнул туда при отступлении гранату, мать вытащила бесчувственное тело сына на воздух и стала искать какую-нибудь крышу над головой.
Лил теплый июльский дождь. Бой откатился за город, и по наплавному мосту на их рабочую окраину вступали советские части. С бронетранспортера спрыгнула девчонка в пилотке и плащ-палатке. Волоча за собой сумку с красным крестом, она подбежала к матери.
– Живой?
– Н-не знаю, – заплакала мать. Девчонка быстро ощупала скрюченное тело мальчишки.
– Живой. Это контузия. Быстро в помещение. Ему нужен укол, массаж, тепло и покой. Где живете?
– Нигде.
Девчонка-военфельдшер была до краев налита той решительностью, какую дает солдатам наступление.
– Федор! – пронзительно заорала она в сторону бронетранспортера.
Через борт махнул здоровенный автоматчик.
– А ну, выдай гражданке ордер на этот особняк. – Она ткнула рукой в сторону соседского кирпичного дома.
– Есть, товарищ младший лейтенант!
Двумя ударами приклада солдат сшиб замок с парадной двери, стволом автомата отодрал прибитые крест-накрест доски. Через полчаса Стась ожил, а потом уснул на теплом и сухом широком диване.
Мать со Стасем так и остались в этом доме. В нем было на первом этаже четыре комнаты и еще одна в мезонине. Стоял он на их же родной улице, и хозяина дома мать хорошо знала. Это был владелец часового магазина и мастерской Август Сигизмундович Шпилевский. Вернее, являлся владельцем до сентября тридцать девятого года, а потом стал часовым мастером. Но при немцах магазин ему вернули, и торговля вновь закипела. С утра до вечера в магазине толпились офицеры гарнизона, и больше всего эсэсовцы. Они не столько покупали, сколько продавали по дешевке часы, причем сразу большими партиями. Шепотом люди передавали друг другу, что в магазине сбывался «товар», реквизированный у тысяч узников еврейского гетто.
Через год у пана Августа появился собственный автомобиль – маленький юркий «опель-кадет». На нем и удрал куда-то в деревню преуспевающий часовщик со своим семейством за месяц до отступления немцев. В доме он оставил все как было, но товар из магазина взял с собой. Видимо, отлично понимал пан Шпилевский, что, убегая, немцы начисто забудут свое доброе знакомство с ним и хладнокровно реквизируют до последней нитки все его достояние. А то и ухлопают потихоньку, дабы поменьше оставалось свидетелей черных дел.
Полгода назад Шпилевские вернулись. Как ни в чем не бывало они явились в горсовет и предъявили законные документы на свой дом.
– Все равно вас придется пока уплотнить, – сказали в горсовете Шпилевским. – Пять комнат, а вас трое.
– Господи, а кто против этого! – лояльно улыбнулся Август Сигизмундович. – Живет же у нас в силу военного несчастья семья Мигурских и пусть на здоровье живет. Мы и квартирной платы с них не спросим. Тем более, что мы почти соседи и лично знали самого пана Мигурского. Превосходный был слесарь.
На том и порешили. Мигурские остались жить в доме Шпилевских. Правда, не в прежней комнате, а в смежной с верандой. Там здорово дуло зимой сквозь стеклянную дверь, и Стасю снова стало плохо.
А месяц назад пани Шпилевская сказала Мигурской:
– Не бывает для матери ужасней горя, чем больной ребенок. И сердце мое скорбит за вас. Но поймите и меня: припадки Стася пугают нашего Казика. Он боится проходить мимо… гм… вашей комнаты. Не подумать ли вам о переезде? Мне кажется, вы не должны быть в претензии на нас: все эти месяцы мы не спрашивали с вас ни гроша.
Они действительно не требовали денег, только Данута Иосифовна два раза в неделю мыла полы во всем доме, включая мезонин. А насчет Казика пани Шпилевская откровенно врала. Вовсе он не боялся больного Стася, а наоборот, при первой возможности, когда не видели родители, заявлялся к нему в комнату и начинал разговоры:
– Страшно было, когда ты гранату схватил?
– Н-не…
– Не ври. По-моему, тут любой испугается.
– Н-не успел ис-ис-пугаться.
– Тогда правда. Ты и до контузии не шибко соображал. Скажи, вас к нам большевики поселили из-за того, что твой отец был коммунистом? Татусь говорит, что большевиков скоро американцы отсюда попрут… Но-но-но, не очень. Ты пока один раз выругаешься, я сто успею. Пошли лучше на Неман.
Он подхватывал под мышки Стася, и тот повисал на своем мучителе, упитанном и благополучном сыне часовых дел мастера… Еле двигая полуотнявшимися ногами, Стась брел с его помощью к родной реке. Он понимал, что ему уже никогда не плавать в Немане, но все равно жить без реки не мог.
На берегу их обычно встречал Михась Дубовик.


Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:01
4

В свои пятнадцать лет Михась был человеком многоопытным. Людей он делил на три категории: вредных, бесполезных и нужных. Вредными были, конечно, фрицы, полицаи и прочие фашистские гады, которые угнали мать и старшую сестру в Германию. Сам он по приказу матери спрятался тогда под лодкой на берегу и в эшелон не попал. Но зато потом пришлось скрываться по подвалам, потому что дом Дубовиков полицейские спалили.
Мать и сестра из Германии так и не вернулись. Не вернулся из партизанского отряда и отец-железнодорожник. Сейчас Михась жил у глухой старухи-побирушки, которая была существом абсолютно бесполезным. Кроме крыши над головой, от нее ничего урвать было нельзя. Да Михась ничего от нее и не хотел. Он считал себя обеспеченным человеком. Скоро год, как он работал сортировщиком на табачной фабрике и получал там паек и зарплату. Правда, пятисот рублей хватало по рыночным ценам, чтобы купить пару потрепанных башмаков, но у Михася был дополнительный источник доходов…
Нужными для себя он считал франтоватого экспедитора фабрики и сумрачного долговязого вахтера в проходной будке. Когда дежурил длинный, экспедитор засовывал Михасю под рубаху и в штаны десятка полтора сотенных пачек «Казбека», и Михась бесстрашно выносил их с фабрики. Если бы ему сказали, что он вор, он бы очень удивился. Украсть можно у человека, и это подло, да и то смотря у кого украсть. При немцах Михась проникал в вестибюли офицерских столовых, очищал карманы шинелей от рейхсмарок и ничуть не чувствовал себя вором.
К советскому офицеру он, разумеется, в карман не полезет. Но фабрика – это не человек. И потом, у нее нет хозяина. По радио говорят, что она народная. А он что, разве не народ? Да и делают там сотни миллионов папирос. Десяток пачек разве потеря для фабрики?
Сам Михась папиросы не продавал. По указанию экспедитора он относил их пану Шпилевскому. Раз или два в месяц тот давал Михасю по сторублевой бумажке. Потому Шпилевский был тоже человеком нужным. «Патрэбным», – как говорил Михась на родной белорусской мове.
В доме часового мастера он и познакомился с Казиком и со Стасем.
Отношения с сыном часовщика у Михася сложились странные.
– Спекулируешь! – уверенно сказал Казик Михасю, когда тот в первый раз вышел из комнаты его отца.
Разговор происходил на крыльце. Михась оглянулся на окна, смазал пухлого Казимира по носу и только потом осведомился:
– Тебе кто накапал?
Как ни странно, Казик не заревел.
– А я сам догадался, – невозмутимо ответил он. – Раз от таты вышел, значит – коммерция. Ты меня не бойся. И не дерись. А то скажу отцу, и весь твой бизнес – ф-фук!
Михась снова замахнулся, но не так решительно. Он почувствовал, что в словах Казика есть правда.
Такое чувство было нестерпимо унизительным, и Михась постоянно искал случая поставить Казика на место. Поводом послужил больной Стась.
– Ты чего же, зараза, хворого человека заставил зимовать в холодной комнате? Забыл, что теперь не панские времена, – сказал он однажды Казимиру. – Заявить вот в горсовет, оттуда вам быстро напомнят, какая сейчас власть.
– А я комнатами не распоряжаюсь, – возразил Казик. – И в горсовет ты не заявишь. Если власть сейчас не панская, то и не воровская.
– Сволочь ты буржуйская, – бессильно выругался Михась.
Свой сегодняшний невеселый рассказ Лешке о печальных делах семьи Мигурских Михась закончил странным словом «альтиматым».
– Чего? – не понял Лешка.
– Ну, велела им вчера эта пани Шпилевская немедля выматываться из дому. Поставила этот самый…
– Ультиматум, – рассеянно поправил Лешка.
– Нехай так. И они в веску собрались к какой-то дальней родне. А чего им делать в деревне? Они же городские. Там и докторов хороших нет. Помрет Стась. Давай будем думать, что делать. У тебя брат, кажись, большой начальник в городе.
– Ну… не знаю, – неуверенно сказал Лешка. – В обкоме комсомола работает. В армии старшим лейтенантом был.
– Армия уже не в счет, – отмахнулся Михась. – А вот обком – это да. Ты, может, втянул бы брата в это дело? А то, ей-богу, загнется пацан.
У Лешки защипало в носу.
– Я купнусь, – невнятно сказал он и нырнул с плота.
Он плыл к отмели и думал о том, что был круглый дурак, когда с пятое на десятое читал книжки о прежней жизни. Ну, о той, до революции, когда еще везде существовала несправедливость, всякие купцы, банкиры и прочие домовладельцы. Считал, что все это давно кончилось, а значит, незачем и голову забивать грустными историями. Куда веселее читать о пиратах и сыщиках. И вот, оказывается, не везде это прошлое стало прошлым. А он понятия не имеет, как надо действовать в таких случаях. И ничего подходящего не может вспомнить из тех книжек, где герои боролись с несправедливостью. Выходит, что он законченная балда, хотя и перешел в седьмой класс.
Усталый от плавания и самокритики, Лешка выбрался на плот. Он не успел еще ничего придумать и потому спросил:
– А чего этой пани вдруг приспичило? Жили-жили, и вдруг немедленно выметайтесь.
И тут выяснились интересные подробности. Рассказал о них уже сам сын часового мастера. То ли по глупости, то ли из-за обиды на папашу.
– Не надо было Стаськиной матери совать нос в чужие бумаги, – сказал Казик.
– Она не соо-о-вала. Она не… не-грамотная, – возразил Стасик.
– Все равно наделала такой суматохи, что батя стал весь белый, а плешь синяя. Я под дверями сам слышал, как он орал: «Донесет, погибли, к белым медведям загонят!» А мать сказала: «Уедут, так и не донесут. Я им денег дам».
Мать Стася мыла в мансарде окно и случайно нашла завалившуюся за наличник бумажку. Она сразу же отнесла ее пану Августу. Лысина Шпилевского приобрела аквамариновый оттенок.
– Вы… вы умеете читать по-немецки? – почему-то шепотом спросил он квартирантку.
– Я и по-польски-то один класс кончила, – усмехнулась бледными губами мать Стася.
– Врете! – хрипло сказал Шпилевский.
Женщина удивленно и обиженно раскрыла глаза.
– Я, я умею по-немецки, – сунулся изнывавший от любопытства Казик и подскочил к бумаге, которую отец положил на стол.
От полновесной затрещины он галопом пересек всю комнату, ткнулся лбом в подоконник и расквасил нос. Такой оплеухи он не получал за все свои тринадцать лет.
– Будильник пузатый, – непочтительно отозвался Казимир о родном отце, заканчивая рассказ. – До сих пор сморкаться больно.
– А что за бумага, успел разглядеть? – спросил Лешка.
– Ни холеры я не успел. Заметил только немецкую печать с орлом и на ней буквы: GKLJ. Вот в тот день моя матуля и прижала Стаськино семейство. Тыщу рублей им дает на переезд.
У Лешки даже в носу зачесалось от волнения. Значит, пан Шпилевский хочет избавиться от Мигурских из-за какой-то бумаги! Боится, что Стасикова мать прочитала документ! Почему боится? Что это за документ? И что означают четыре буквы на печати?
Пообещав Михасю что-нибудь до утра придумать, Лешка поспешил на свой берег. Но Дмитрий еще не вернулся. Хозяйка сидела под окном на скамеечке и, по обыкновению, тянула из чашки кофе.
– Фелиция Францевна, вы немецкий язык хорошо понимаете? – спросил Лешка и присел на край крылечка.
– Так. Розумем. Тши годы была кельнером в кафе. То есть официанткой.
– В каком кафе?
– На Костельном плаце. Кафе «Адрия», для панов офицеров.
– Для немецких офицеров? – уточнил Лешка.
– Так. Для германских. Кельнерам тшэба было ведать мову.
Лешка почти с испугом посмотрел на Фефе, как он успел мысленно прозвать хозяйку. Выходит, эта белобрысая тетка три года подряд изо дня в день подносила фашистам еду, улыбалась им, как улыбаются все официантки, а сейчас так же улыбается старшему лейтенанту Советской Армии Дмитрию Вершинину и гладит ему брюки. Чудеса! Такие вещи не укладывались в Лешкиной голове.
– А вы не знаете, что означают по-немецки буквы – гэ, ка, эль и ёт?
Лешка щепочкой написал буквы на песке.
Хозяйка с минуту всматривалась в них и вдруг удовлетворенно хмыкнула:
– То я добже вем. Знаю хорошо. Скорочено… сокращенно то есть, будет: управление еврейских концентрационных лагерей.
– А… откуда вы знаете? – недоверчиво спросил Лешка.
– Хо! Такие литеры у нас в кафе стояли на всем: на салфетках, на полотенцах, даже на видэльцах… на вилках то есть. То значило, что их у жидов отобрали… у евреев то есть, – быстро поправилась она и сбоку глянула на Лешку.
Он опустил глаза в землю. Похоже, что дело тут серьезнее, чем квартира Стася. А вообще-то почему они все уперлись в этот проклятый особняк Шпилевских? Будто по-другому нельзя помочь парню. Есть же в городе люди, которые специально занимаются такими делами. В памяти Лешки вдруг всплыла фигура большой девушки в голубом свитере, и вспомнился рассказ брата о ней… Он уговорил Михася идти завтра к Соне Курцевич.

5

Лешка и Михась встретились на Советской площади – бывшей Костельной. Ее с четырех сторон обрамляли острые башни старых католических храмов. В одном из костелов шла служба. Из высоких резных дверей доносились мощные аккорды органа, и в промежутках между ними гудел баритон ксендза, читавшего по-латыни молитвы.
Орган Лешку заинтересовал. Он осторожно поднялся по истертым гранитным ступеням на паперть и попытался между спинами молящихся рассмотреть внутренность храма. Тотчас он получил здоровый подзатыльник, а с головы его сдернули кепку.
– Куда лезешь в капелюше, хамово отродье!
Лешка вырвал кепку из потной руки усатого дядьки и кубарем скатился на мостовую.
– Уже схлопотал по уху? – услышал он голос Михася. – А чего лезешь, если порядок не знаешь? Ты бы еще в красном галстуке в костел сунулся.
Лешка растерянно оглядел площадь. Ну и город! Вот вывеска на доме: «Областная библиотека имени А.М. Горького». Вот киоск «Союзпечать». В нем продают «Комсомольскую правду» и любимый Лешкин журнал «Пионер». Все как полагается. И тут же рядом какое-то средневековье. Бредут две монашки в черных балахонах и белых платках. Не хватает только великого инквизитора и аутодафе. Вон опять хлюст в блестящих сапогах прикладывается к ручке размалеванной мамзели.
– Ну их к черту, – мрачно сказал Лешка. – Идем в обком.
– А меня не того… не завернут оттуда? Сам-то вырядился как на пасху, а от меня люди и на улице шарахаются, не то что в хорошем доме.
Лешка вгляделся в своего спутника. На плоту все они были одинаковыми хлопцами в выгоревших сатиновых трусах. А сейчас бросалось в глаза убожество обмундировки Михася. Какие-то брезентовые штаны, серая ситцевая рубаха без пуговиц, полотняные туфли на босую ногу. Ну да ведь не от веселой жизни ходит парень в растерзанном виде.
– Ничего, как-нибудь обойдется, – уверенно сказал Лешка. – Там ведь тоже не в лакированных сапогах ходят. Там – свои.
– Тогда ладно, – вздохнул Михась. – Только говорить будешь ты. А если что пропустишь, я добавлю.
Но в вестибюле серого здания Михась снова круто затормозил. Он посмотрел на стеклянную табличку «Обком ЛКСМБ» и буркнул Лешке, что он «все-таки сюда не сунется, а то будет себе дороже».
Лешка обозлился. Если он один пойдет, то чего добьется? Он в городе без году неделя. Кого он может убедить без живых свидетелей? Он даже имена-то не может запомнить толком. Всякие там Августы да еще Сигизмундовичи.
– Большой, а трусишь! Чего трусишь? Я же говорю, что на твои штаны никто и внимания не обратит. Мы такие факты выдадим, что не до штанов будет.
– И о четырех буквах рассказывать?
Лешка подумал: «Нет, это не здесь. Это надо чекистам».
Михась поддернул свой жесткий брезент на бедрах и шмыгнул носом.
– Н-не. Все равно не пойду. Я же на работу опоздаю. Вторая смена.
Это был довод. К тому, что Михась являлся рабочим человеком, Лешка относился с великим почтением. Это тебе не председатель совета отряда в шестом классе. На два года всего старше, а уже на фабрике.
– А ты в самом деле работаешь? – загудел над мальчишками грудной альт. – Сколько же тебе лет? И где произошло нарушение трудового законодательства о подростках, если ты во второй смене?
Во всех случаях, когда вмешивались в его личную жизнь, Михась стремился отступить в тень. В данном случае это было бессмысленно, потому что тень говорящего простиралась по всему вестибюлю. Лешка узнал Соню Курцевич.
И она узнала его.
– О, здесь младший Вершинин. Но если ты к брату, то он на бюро.
– Мы к вам, товарищ инструктор. По важному делу! – очень громко доложил Лешка.
Сонина голова возвышалась над ним где-то очень далеко, и он был убежден, что к таким крупным людям следует обращаться в полный голос.
Мальчишки сидели на стульях у Сониного стола, а она разговаривала по телефону:
– Горздрав? Мне инспектора по детским больницам. Здравствуйте, звонят из обкома комсомола. Стоит у вас на учете больной Мигурский Станислав, тринадцати лет? Стоит? Очень хорошо. А позвольте спросить, почему он не определен в больницу на стационар? Не было сигналов? Вот, значит, как. А патронажный персонал имеется? Так чем же он, разрешите знать, занимается, если не проверяет состояние детей, пострадавших в боях за город, а ждет каких-то сигналов? Примете меры? Самое лучшее, если вы сообщите содержание этого разговора секретарю вашей комсомольской организации. Завтра мы проверим.
Лешка и Михась заерзали на стульях.
– Завтра? Они сегодня собираются уезжать, – сказал Лешка, когда Соня повесила трубку.
Она снова взялась за телефон.
– Горотдел милиции? Мне капитана Голуба. Здравствуй, Антон. Это Соня. Слушай, скажи, кто у вас участковый по улице Пограничной за Неманом? Зачем? А затем, что там один частник выбрасывает на улицу семью с больным ребенком. Вот и скажи своему оперу, пусть он поставит на место этого домовладельца. Пусть хоть штрафанет его для начала. Как это не имеет права? Что значит – разобраться? А я, по-твоему, не разобралась? Ты как со мной разговариваешь? Или я уже для тебя не командир взвода? Нечего смеяться, я вполне серьезно. Вот именно – приезжай. И немедленно.
Соня Курцевич хлопнула на рычаг трубку и подмигнула ребятам:
– Разводит формалистику: я уголовный розыск, а не наружная служба, надо разобраться… О тебе, Дубовик, тоже нелишне подумать. Куда это годится, что ты… Ты чего вертишься, будто на мине сидишь?
Михась действительно ужом закрутился на стуле, когда услышал, что сюда явится капитан милиции. И не какой-нибудь, а начальник уголовного розыска. Только этого и не хватало! Вот влип… Этот капитан отправится, чего доброго, лично к Шпилевскому, и пан Август сразу же накапает на Михася, чтобы отвести удар от себя. Скажет: кому вы верите? Этому ворюге, который сбывал мне краденые папиросы?
Михась ясно представлял, что из всего этого выйдет. Милиция возьмет его за шиворот. К чертям собачьим полетит дружба с Лешкой-сибиряком. Презрительно отвернется от него эта большая тетка. Худо будет Стаське, потому что кто захочет сочувствовать человеку, у которого приятель вор?
Михась впервые употребил это слово применительно к себе.
– Куда? – прикрикнула на него Соня. – Я еще не кончила звонить. Сейчас займусь твоей фабрикой. Подросткам до шестнадцати не положено работать в ночную смену. Так что лучше ты сегодня отправишься с нами к этому Мигурскому. Раз начали, сразу и кончать будем с этим делом.
Михась молниеносно сориентировался:
– Дак… я как раз туда и хотел рвануть. Застать Стаську… чтобы, значит, не уезжали.
– Это дельная мысль, – одобрила Соня. – Рвани.
Михась вылетел из обкома и перевел дыхание только в крытом подъезде дома напротив. В ту же минуту к обкому подкатил «виллис», и из него ловко выпрыгнул офицер милиции. Он был маленького роста, но такой мускулистый, что походил на тугой канатный узел.
Капитан уже входил в вестибюль, но вдруг круто обернулся. Михась не успел спрятать голову за угол, и глаза их встретились. Случайно? Вряд ли. Потому что капитан поднял руку и недвусмысленно погрозил Михасю пальцем. Потом скрылся за дверью. Растерявшийся Михась еще пару минут столбом торчал в подъезде. Ничего не придумав, он все-таки отправился к Шпилевским.
В их доме он прежде всего заглянул в угловую комнату к Стасю. Тот лежал на тощей железной койке и глядел в потолок. Михась нагнулся к уху больного и шепнул:
– Скажи матери, чтобы не вздумала уезжать. К вам сегодня начальство придет. Лешка кое-что провернул.
Стась махнул ресницами, и Михась отправился в кабинет хозяина дома. С паном Августом он говорил коротко и по-деловому.
– Мигурских не отпускайте, а сами сматывайтесь подальше.
– Нелогично! – возразил Шпилевский. – Если квартиранты будут у нас жить, то чего же мне опасаться властей и зачем сматываться?
– Есть зачем! Сами знаете.
– Папиросы твои, что ли? Кто о них кроме тебя знает? Не думаю, чтобы ты пошел доносить сам на себя, – ухмыльнулся пан Август.
Но Михась решил избавиться от него любым путем. Если исчезнет Шпилевский, ему, Михасю, жить легче. Меньше свидетелей, которые знают о папиросах.
– А может, и пойду доносить, – вызывающе сказал он. – Меня не расстреляют. Зато потом буду по-людски жить. А вот насчет вас – не знаю. Потому что тут не только папиросы, а и документик замешан.
– Какой документик? – лицо пана Августа пошло пятнами.
– Будто не знаете. Немецкий, из гетто, – брякнул Михась. – Вы чего-о-о?!
Шпилевский попытался схватить мальчишку за горло, но Михась боднул его головой в живот и вскочил на подоконник. В руке у него оказались увесистые настольные часы в мраморном футляре.
– Не подходи, панская рожа, а то тресну по плеши.
Пан Август глянул в бешеные глаза мальчишки и понял, что он действительно треснет.
– Откуда узнал? – прохрипел часовщик.
– Не твое собачье дело. Последний раз говорю: не чеши лысину, а мотай из города, если жить хочешь. К тебе уже едут. Понял, пан?
И Михась выпрыгнул в окно.
Он уже не видел, как пан Шпилевский ворвался на кухню и рявкнул жене:
– Рюкзак! Сапоги! Одеяло! Консервы!
Еще через десять минут он давал указания пани Шпилевской:
– С этим хамьем… с Мигурскими… как с родными. Терпи. Они тебе вся защита. Про меня говори, что уехал по районам искать детали к часам. Жди вестей.
На следующий вечер у Лешки был с братом разговор. Дмитрий всерьез заинтересовался его делами с Соней Курцевич. Она похвалилась Вершинину, что с помощью его младшего братца разыскала погибавшего от эпилепсии парнишку и определила его в больницу. А семье больного по всем правилам выдали ордер на комнату в доме Шпилевских. Кроме того, она всерьез занялась судьбой Лешкиного друга Михася Дубовика и уже установила контакты со спецдетдомом для партизанских сирот.
Но… ее смущает одно обстоятельство. По ее мнению, младший Вершинин остался чем-то недоволен, а чем – упорно молчит. В ответ на ее расспросы он деликатно ответил в том смысле, что тут не женского ума дело. Вот об этом обиженная Соня и доложила Дмитрию.
– Ну, так что там у тебя завелось не для скудного женского ума? Излагай.
Лешка изложил. Он вдохновенно рассказал историю документа с фашистской печатью, из-за которого и загорелся сыр-бор с выселением Мигурских.
Дмитрий присвистнул:
– Вы когда в доме Шпилевских были, бумажку эту, конечно, не видели?
– Да ее никто из нас, кроме Казика, не видел. А он говорит, что за полчаса до нашего приезда отец сжег много бумаг в камине, а потом уехал в командировку.
Дмитрий посвистел второй раз:
– В долгую же, видимо, командировку подался пан Август. Ну, а почему ты ничего не сказал о бумаге капитану Голубу? Он-то не девица.
– Так он же милиция, а не госбезопасность.
И в третий раз присвистнул старший брат, но уже с иным выражением:
– Демонстрируешь излишнюю образованность. Запомни: все мы здесь пока на одном посту – санитарном. Приходится очищать область от всякой мерзости. И тут уже не всегда есть время разбираться, кто на какой должности. Все мы – люди партийные, и дело у нас общее. И всем нужно помнить… о чем?
– О бдительности, – понятливо сказал Лешка.
– Именно. Умница. Хотя и запоздалая. Ну ладно. Насчет фигуры Шпилевского я сегодня же проинформирую кого надо. А пока у меня к тебе просьба. И основательная.
Дмитрий сообщил, что завтра вечером уезжает в командировку. На неделю. И просит Лешку в эти дни посидеть по возможности дома и, главное, не ввязываться ни в какие истории. А то, кажется, мама была права, когда писала о его таланте на этот счет. Пусть он лучше почаще пишет матери. С месяц, как уехал из дому, а отправил всего два письма.
Авансом за будущее примерное поведение Дмитрий пообещал Лешке дать сегодня почистить пистолет.
Пистолет чистили после ужина. Лешка с почтением принял в свои руки черное матовое тело «вальтера». Дмитрий достал из-под кровати пузырек с машинным маслом и суконку. На ковровой кушетке, принадлежащей Фелиции Францевне, они разостлали две газеты.
– Он у тебя с фронта, да? – уважительно спросил Лешка.
– Нет, фронтовой я сдал, как положено. Эти машинки нам выдают в обкоме, когда едешь в командировку.
– Зачем?
– Ну как зачем? А если соскучишься в деревне? Выйдешь за околицу, в лесок, а там в консервные банки постреляешь. Ладно, смотри лучше, как он разбирается…
Они протерли и смазали каждую деталь, и Дмитрий дал Лешке пощелкать курком-самовзводом пустого пистолета.
– А в какую сторону он гильзы выбрасывает?
Дмитрий вздохнул от настырности братца, загнал в рукоятку обойму и, резко оттягивая каретку назад, показал, как выщелкивает пистолет патроны. Потом он стал собирать их с газеты и загонять обратно в узкую щель магазина. Пистолет лежал рядом, и Лешка взял его в руки.
– Брось! В стволе пат… – крикнул вдруг Митя.
Грохнул выстрел. Кисло запахло сгоревшим порохом…
Вообще-то ничего страшного не произошло, если не считать, что оба брата побледнели: старший от испуга за младшего, а тот от неожиданности. Убедившись, что Лешка невредим, Дмитрий сунул его голову под мышку, но хлопать не стал, а сказал:
– Растяпа!
– Я же нечаянно…
– Не ты, а я растяпа. Не мог патроны сосчитать. Ну ничего, дурачок. Дыши глубже – отойдешь.
В эту минуту дверь их комнаты во всю ширь распахнулась, и на пороге возникла сухопарая фигура квартирной хозяйки.
– Цо пенкнуло? Что разбили?!
Взор хозяйки блуждал по комнате – от трюмо до кушетки и от кушетки до буфета.
– Да вроде бы ничего, пани Фелиция, – галантно улыбнулся Дмитрий. – Просто случайный выстрел. Знаете, это иногда бывает.
– Так. Бывает, говорите. И говорите, ничего…
Фелиция Францевна вошла в комнату, еще раз осмотрелась, заметила на кушетке замасленную порванную газету и брезгливо приподняла ее с ковра.
…Боже, как она закричала!
Она вопила, что этот ковер чисто персидской работы, хотя, конечно, ее квартирант пан Вершинин, пусть он и числится в офицерах, понятия не имеет о Персии, тем более, что та находится в Африке, а туда, слава деве Марии, большевики еще не дошли, а вот менж пан Болеслав, хотя он и всего лишь «сержант героичнэго генерала Андерса», до Персии дошел и сейчас пишет из Лондона, чтобы она пуще всего берегла ковры, потому что это надежное вложение капитала, а она не уберегла, и пан Вершинин ковер погубил, а он стоит большие тысячи, которых, конечно, у него нет, и что она сейчас пойдет подавать в суд.
Лешка стоял за спиной брата и тоскливо ждал, когда кончатся вопли хозяйки. Дмитрий тоже молчал, и только правый глаз его все прищуривался и прищуривался, а левая бровь ползла вверх.
Наконец, Дмитрий выбрал секундную паузу в словоизвержениях Фефе и вежливо произнес:
– Мадам, боюсь, что сегодня в суд идти поздновато – там закрыто. И потом – ради упомянутой вами пречистой девы Марии – поясните, что же трагического произошло с вашим ковром, если вы вдруг призвали в свидетели далекого супруга, а также вспомнили цены ковров по курсу международной валюты?
Фелиция Францевна обомлела от негодования.
– Как что произошло с ковром! Пан издевается? Пан не видит, что на нем дыра?
Дмитрий и Лешка одновременно глянули на то место, где раньше лежала газета.
Дыра – это было сказано хозяйкой слишком мягко. Возможно, от незнания ею тонкостей русского языка. Пуля пропорола в ковре великолепную дорожку длиной сантиметров в сорок и шириной в два. Потом она ушла куда-то в пружинные недра кушетки.
– Нет-нет, пан Вершинин, – продолжала клокотать горлом хозяйка. – Я не могу терпеть у себя квартирантов, которые стреляют в ковры. За этот шедевр вы еще, конечно, уплатите, но жительство ваше у меня, конечно же в дальнейшем невозможно. Сначала вы мне брата привезли, а потом какая-нибудь комсомолка появится. Нет и нет! Я вас пускала как одинокого мужчину, но вижу, что проку от вас…
– Мадам, закройте плевательницу! – сказал Дмитрий.
Сказал так, что Фелиция Францевна некрасиво икнула и смолкла.
– Цо то есть – плевательница? – изумленно прошептала она.
Дмитрий шагнул к ней и подставил кренделем согнутую руку. Хозяйка машинально оперлась на нее. Дмитрий довел свою даму до выхода из комнаты, рывком высвободил локоть и плотно закрыл за хозяйкой дверь.
– Н-да-с! – сказал он и сконфуженно поглядел на Лешку. – Ругаешь меня, что я поселился у такой крокодилицы? А сатана ее знал… – Он виновато покосился на брата: – С кем теперь я тебя оставлю? Не с этой же ведьмой.
Лешка пожал плечами.
– Ты как насчет Сонюшки? – осторожно спросил Дмитрий. – Может, продержишься у нее неделю? Комната у нее большая и, слава богу, государственная. Ковров там нет.
Лешка в упор глянул на брата. Дмитрий шмыгнул носом, как маленький, и уставил глаза в потолок.
Они пошли к Соне.
Инструктор школьного отдела ужасно обрадовалась приходу нежданных гостей и до того разволновалась, что заговорила без точек и запятых. Братья услышали, что пусть генеральная стирка летит ко всем чертям и что она немедленно начинает жарить оладьи, и это во-первых, а во-вторых, с Лешкой у нее будет разговор насчет его друга Михася, которого она целые сутки разыскивает, но на фабрике его не оказалось, а оказалось, что он находится в милиции, о чем ей сообщил Антон Голуб, который сказал, что будто бы Михась был вчера ночью задержан при попытке проникнуть в квартиру Шпилевских, но лично она подозревает здесь какую-то путаницу, потому что Дубовик как раз и способствовал обнаружению больного мальчика Мигурского, а поэтому она считает задержание Михася очередной ошибкой Антона, который и в партизанах-то, случалось, путал взрыватель с капсюлем, за что был неоднократно бит ею, Соней, по рукам, а сейчас будет бит по другому месту, если вздумает и дальше путать хорошего парня с уголовником, но что пока она никак не может мальчишку из милиции выцарапать.
– И не выцарапаешь, – холодно заметил Дмитрий. – Для этого существуют прокуроры, а не анархиствующие бывшие партизаны. Хотя бы и доблестные. Кстати, Лешка, как это вышло, что твоего верного друга заточили? Он что, не сообщал тебе о своей подпольной профессии квартирного налетчика?
Лешка укоризненно посмотрел на брата и промолчал. Конечно же, тут происходит дикая нелепица. Но все-таки за каким лешим Михася понесло ночью в дом Шпилевских? Не иначе как хотел добыть ту бумагу с печатью. Но тогда почему он не объяснил все в милиции?
Надо обязательно Михася увидеть. Чего бы это ни стоило.
– Я погуляю полчаса, – сказал Лешка. – Еще только девять.
Дмитрий подозрительно взглянул на него. Зато Соня тут же поддержала Лешку:
– Конечно, погуляй перед сном. Вечер чудный.
Лешка мчался к дому маленького капитана. Он запомнил, где тот вышел из машины, когда они возвращались от Шпилевских. Сейчас Антон Голуб сидел у окна в одной майке и пришивал к синему кителю подворотничок.
– Значит, устроить тебе свидание с босяком Дубовиком? – задумчиво спросил он.
– Он не босяк! – горячо заверил Лешка.
– Вылитый, – упрямо мотнул головой Антон. – Ты еще не знаешь. А я знаю. Давно он у меня на примете. Говоришь, хороший? И это знаю. Но с трещинкой. И упрям. Скоро сутки, как сидит, а молчит. Даже на двор не просится, паршивец. Но тебя, между прочим, вспоминал. Что ж, если ты думаешь, что он перед тобой раскроется, могу рискнуть. Кстати, где твой брат Димка?
– Митя? Он у тети Сони.
– Хм… Снайпер-то он, конечно, известный, а вот не завысил ли прицел на этот раз, – непонятно сказал Антон, и они пошли.
Лешка ожидал увидеть Михася в мрачной, темной камере с решеткой, а оказалось, что тот сидел на деревянном диване в дежурной комнате и пил чай с каким-то небритым старшиной. При виде капитана старшина вскочил и начал докладывать, но Антон приказал ему выйти. И сам ушел в соседний кабинет. Михась и Лешка остались вдвоем.
– …Да не за бумагой я полез, – сердито объяснил Михась. – Чего ее искать, если она сгорела. Говорил же Казька…
– Так чего тебя понесло?
– А то и понесло, что хотел узнать, как лучше в бункере застукать пана Августа с дружками.
Лешка широко раскрыл глаза, рот и уши.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:02
6

Когда Михась после стычки с паном Шпилевским выпрыгнул из окна, он не сразу выскочил на улицу, потому что поранил ногу. Валявшаяся в песке ржавая часовая пружина впилась стальным концом выше лодыжки, так что сразу обильно пошла кровь. Проклиная часовщика и его ремесло, Михась захромал в угол двора, выискивая листок подорожника. Он нашел его, сдул пыль и присел на пороге аккуратного сарайчика, чтобы унять кровь.
Носков Михась не носил, платков у него не водилось, а поэтому надо было найти тряпочку, чтобы плотно привязать подорожник к ноге. Дверь в сарайчик была полуоткрыта, и там на полу валялось разное тряпье. Михась на всякий случай оглянулся на окна дома. В них – никого. Он шагнул внутрь сарайчика.
В этот момент в доме заскрипела входная дверь и в ней показался Август Сигизмундович. Плечи его оттягивал назад пузатый рюкзак, отчего походка стала замедленной и горделивой. Часовщик прошагал по бетонной дорожке от крыльца к калитке.
– Сматываешься? Валяй-валяй, – прошептал Михась.
Но оказалось, что радовался он рано. Не успела за хозяином дома закрыться калитка, как тут же снова с треском распахнулась, и пан Август влетел обратно во двор. Он обалдело глянул влево, вправо, суматошно махнул рукой выскочившей на крыльцо жене и галопом помчался прямо к сарайчику. Рюкзак колотил его по спине и прибавлял скорости. Михасю ничего не оставалось, как вскарабкаться на пыльную полку под потолком. Там он укрылся за кучей тряпья, недоумевая, зачем вдруг понесло сюда хозяина.
Но вскоре все разъяснилось. За оградой прошумел и смолк мотор автомобиля, а через секунду Михась услышал голоса капитана милиции, большой Сони из обкома и Лешки.
Пан Шпилевский в это время развивал в сарае бурную деятельность. Он подскочил к огромной пустой бочке, от которой несло кислой капустой, и уперся в нее плечом. Бочка покачнулась и накренилась. Когда днище ее приподнялось, пан Август ловко подставил под него березовое полено. Бочка осталась стоять набекрень, а под ней зачернел круглый кусок пола. Часовщик вынул из нагрудного кармана большой фигурный ключ и вставил его в центр круга. Тотчас же деревянный диск провалился.
С непостижимой быстротой Шпилевский швырнул в люк рюкзак и скрылся в нем сам. Звякнула какая-то пружина, люк с силой захлопнулся, березовый кругляш от сотрясения выскочил из-под днища, и бочка аккуратно шлепнулась на прежнее место.
– Здорово! – чуть ли не вслух сказал изумленный Михась. – Вот это механика!
Он остался лежать на полке, раздумывая над всем увиденным. Выходит, порядком нечиста совесть пана Августа перед Советской властью, если он такой бункер соорудил для себя. Пойти вот сейчас в дом и привести сюда капитана Голуба.
Но что-то удерживало Михася от спешки. Нет, не страх, что Шпилевский все-таки сболтнет о папиросах. Придет время – Михась сам расскажет, раз уж хотел «завязать» с прежней жизнью. Он чувствовал, что сейчас можно просто спугнуть часовщика. Надо подождать.
На дворе опять раздались голоса. Михась выглянул в маленькое оконце над дверью и увидел, что капитана Голуба, Соню и Лешку провожают две женщины – хозяйка дома и мать Стася. Пани Шпилевская любовно держала под руку свою квартирантку и горячо уверяла в чем-то гостей. Лешка задумчиво шел сзади.
Послышался звучный голос Сони:
– Больничная машина придет за мальчиком завтра утром. Приготовьте его.
– Так, так, пани. Все сделаем, – вперед матери Стася ответила хозяйка.
– Спасибо вам, пани Софья, – сказала мать.
– Я не пани! – гневно зазвенел Сонин голос. – Если вы не привыкли еще к слову «товарищ», зовите просто Софьей Борисовной.
Слышно было, как «виллис» отъехал. Михась выждал минут пять и слез со своих полатей. В носу было полно пыли, но он удержался и не чихнул. Как магнитом его потянуло к капустной бочке. Он нажал на нее по примеру пана Шпилевского. Где там – даже не шелохнулась. Тогда он лег на пол и прижался ухом к доскам около бочки.
Сначала ничего не было слышно. Видимо, пан Август сидел тихо как мышь. Но Михась был терпеливый парень, да и спешить было некуда. Завтра он скажет на фабрике, что ему не полагается работать в ночную смену и сошлется на инструктора Соню. Удивительная все-таки она. И Лешка мировой пацан. Вообще везет Михасю в последнее время на хороших людей. Может, и переменится жизнь. Только вот почему капитан погрозил пальцем?
Терпение победило. Минут через сорок под полом отчетливо раздались голоса. Мужской и женский. Михась вдавился ухом в пыльную половицу.
– …А где была гарантия, что они не знают меня в лицо? Не мог же я спокойно двигаться навстречу, прямо им в лапы.
– Они могли заметить, что ты побежал сюда.
– Ни дьявола они не заметили. Машина еще на углу была, когда я во двор повернул. А теперь слушай меня внимательно. Я сейчас уйду и вернусь не скоро. Тебя не тронут, а мне здесь крышка. Про разрешение на скупку жидовского добра уже знают все. Черт его дернул завалиться в щель. Даже этот щербатый голодранец пронюхал. Первый визит нанес легавый. Вот-вот жди и чекисты появятся. Это как закон. В общем, дня через три вызывай сюда Когута и Хорунжего и делите валюту. Сегодня – пятница. Значит, в понедельник. Будет возможность, и я появлюсь. И пусть они тоже сматываются с фабрики: чую, что этот сопливец скоро всех завалит. Идей набрался… Свернуть бы ему башку, да некогда. А Казимира лупцуй нещадно, если он еще будет путаться с этой рванью.
«Щербатый сопливец» перевел наверху дыхание и медленно поднялся на ноги. Он бесшумно вышел из сарайчика и тенью вдоль забора добрался до калитки. И только на улице его будто стукнуло по голове. Шпилевский разговаривал в подвале с женой. Но она-то в сарайчик не приходила и в люк не прыгала. Как она туда попала?
– Ну а как ты сюда попал? – спросил Лешка, когда Михась изложил ему свои похождения.
– Так я же назад вернулся во двор. С другой стороны дома окно в кухню. Вот я через него и хотел заглянуть, чтобы проверить, есть ли там лаз в подполье. В комнатах его нет – я бы раньше заметил. Надо же было узнать, откуда начинается ход в бункер. Ну, я только влез на подоконник…
– …Тут его и защучили, – сказал Антон Голуб, входя в дежурку. – Ты, друг Михась, извини меня: я весь твой рассказ слышал. Будем считать, что нечаянно: стенка очень тонкая. А сгреб тебя за воротник наш постовой, которому я велел на всякий случай приглядывать за домом, – усомнился в командировке пана Шпилевского. Однако получилась форменная чепуха, потому что, пока постовой тебя доставлял сюда, хозяин дома как раз и утек. Вот такие пироги! Лично у меня никаких сомнений нет, что пан Август «пошед до лясу». Но разговор об этом будет не здесь. А пока у меня к тебе есть несколько вопросиков. Первый: зачем ты и раньше частенько забредал на усадьбу Шпилевских?
Михась ощерился.
– Давай-давай, не стесняйся. Видишь, я даже протокола не веду. Мои люди пару раз видели, как ты выплывал из фабричной проходной с большим животом. Но пока тебя не трогали. Затем мы установили, что пан Шпилевский сбывает крупные партии папирос сельским спекулянтам. Есть связь между этими фактами? Так кто доставлял ему краденые папиросы?
Михась набрал полную грудь воздуха, прощальным взглядом поглядел на Лешку и выдохнул:
– Я доставлял.
– Так. С мертвой точки сдвинулись. Сколько от него денег получил?
– Шесть сотенных получил. Проел.
– Догадываюсь, что не пропил. А Шпилевский, наверно, шесть тысяч отхватил, хотя по суду он может получить срок меньше твоего. Он просто перекупщик, а ты… этот самый. Ладно, не сверкай очами. Зачем выносил папиросы? Сам придумал?
– Жратвы не хватало. Не сам.
Антон раздраженно побегал по комнате.
– Ну, допустим. Паек, конечно, маловат для твоего роста. Но почему не пришло тебе в стриженую башку, что не ту дорожку для пропитания указали твои дружки с фабрики? Мог сам-то сообразить?
– А я уже начинал соображать, – замогильным голосом сказал Михась.
– Ну, милый, этого мы не знаем. Зато факты нам известны. И все они за то, чтобы идти к прокурору за санкцией. Ну, да черт с тобой. Постановление следователь оформит завтра. Постараюсь, чтобы в нем было кое-что сказано об откровенном признании и прочих смягчающих обстоятельствах. Например, о сопливом возрасте воришки. Я кому говорю, не ощеривайся! Напаскудил, а еще в пузырь лезешь. Сейчас я тебя отвезу в управление госбезопасности, и там ты слово в слово повторишь свой рассказ. Не о папиросах, а о бункере. А ты, Вершинин, двигай до хаты.
Лешка обиделся.
Почему он должен оставаться в стороне? Такая интересная история заворачивается, а его по боку? А кто раскрыл загадку четырех букв? Кто вчера первый надоумил Соню поехать к Шпилевским?
Лешку поддержал Михась:
– Я не больно помню эти… немецкие буквы.
В «виллис» они сели вместе.
Поздно ночью капитан Голуб привез мальчишек к квартире Сони, развернулся и укатил в темноту. Лешка и Михась глянули на окна, убедились, что они еще светятся, и, не сговариваясь, сели на скамейку у подъезда. Надо было поговорить о серьезных делах.
Итак, в понедельник будут «брать» бункер Шпилевских. Хотя в управлении госбезопасности об этом не было сказано ни слова, но они не маленькие. Недаром майор заставил Михася несколько раз рисовать план двора, дома и сарая. Потом он спросил:
– Любопытно, кто такие Хорунжий и Когут. Ты не догадываешься?
Михась мотнул головой:
– Сроду не слыхал.
На прощанье майор сказал:
– Главная опасность сейчас в вас, ребята. Болтнете кому-нибудь одно слово – все сорвется. Я, Вершинин, знаю еще с фронта твоего брата. Значит, в какой-то мере могу доверять и тебе. Под честное пионерское. Между прочим, была у меня возможность раньше познакомиться, да обстоятельства помешали. Не догадываешься? Это же я должен был захватить тебя в поезд по дороге сюда… В общем, за тебя я спокоен. А вот Дубовика я не знаю. Вернее… знаю не совсем с той стороны. Так что за ценные сведения ему спасибо, но для пользы дела пусть он пару суток погостит в милиции.
Мальчишки повесили носы. Михась подумал: «Хана. Сажают. А ты на что надеялся?» Но тут заговорил капитан Голуб:
– Товарищ майор, я полагаю, что Дубовик будет молчать. Между прочим, это он умеет. Сколько понимаю, он именно к вам и рвался со своими данными, а милиции их не доверил. А раз дорвался, чего ему трепаться? Так, что ли, Дубовик?
Михась не ответил, только глянул своими круглыми глазами прямо в глаза капитану, и тот понял, что именно «так» и без всяких «что ли».
– Кроме того, – добавил Антон, – у него крестная мать выискалась – инструктор обкома Курцевич. В лобовую атаку идет на меня. Вот пусть он у нее и отбывает двухдневный карантин. А то в дежурке весь чай выпьет со старшиной. Или еще хуже: эта Соня вдрызг разнесет милицию.
Майор засмеялся. Ребята тоже улыбнулись.
А сейчас мальчишкам было не очень весело. Они сидели и молча смотрели на подрагивающие в бархатном небе июльские звезды. Оба думали об одном и том же.
В понедельник развернутся главные события на улице Пограничной. Властная рука взрослых отстраняет мальчишек от участия в решающих действиях. Где справедливость?
Так мыслил Лешка.
Часовщика, может, и застукают. Вместе с дружками. А вдруг что-нибудь сорвется? Одно дело картинку на бумаге нарисовать в блокноте майора, а другое дело – когда сам показываешь. Случись у них какая осечка, скажут: сбрехал. Тогда уж точно посадят. Чохом за все. И законно будет.
Таков был ход мыслей Михася.
Мерцающим звездам было наплевать на людские заботы. Они подмигивали кстати и некстати, правому и виноватому.
Лешка тихонько вздохнул и сказал:
– Близнецы.
– Кто? – сердито спросил Михась.
– Звезды. Созвездие такое. Вон в самом верху мигают.
– Там их тыщи. И все близнецы.
– Не все. Ниже – Единорог. Во-о-он, над костельным крестом.
– Не трепись. Это бабка моя об единороге рассказывает. Только он на иконе в церкви нарисован, а не на небе.
– Ну на иконе – не знаю. А созвездие Единорога точно есть. И вообще звериных созвездий много. Козерога, Дракона, Льва… потом еще Змеи, Скорпиона, Гидры.
– Это попы напридумывали страшных названий, чтобы людей небом пугать.
Лешка помолчал. Такая мысль ему не приходила раньше в голову. Он усомнился:
– Ну почему же только пугать? Есть и другие названия. Например, Лисичка, Ящерица, Дельфин. Ими не напугаешь.
– Ну а почему – Ящерица? Что, хвост, что ли, у звезды длинный?
– При чем тут хвост… Просто все вместе они, если прищуриться, похожи на ящерицу. Наверное, кто первый это заметил, тот и назвал.
Михась поерзал на скамеечке:
– Все-то ты знаешь… А откуда знаешь? Ты ж на два года позже меня родился. Почему я ничего не знаю? Жизнь у меня такая проклятая!..
Лешке стало не по себе от тоски в голосе друга, даже в носу защекотало. Конечно, он сумел бы сказать ему, что не жизнь – проклятая, а пусть будет проклята война, которая исковеркала детство Михася. Что жизнь только начинается. И все такое. Но как-то неловко.
Лешка сказал:
– А вот еще есть такое созвездие – Волосы Вероники. Лучше всего в сентябре его видно. Я читал, что в этом созвездии один школьник из Швейцарии открыл новую звезду. Был у него самодельный телескоп. У них там, в Швейцарии, горы, воздух чистый, и звезды хорошо видны. Он вечером глядел и увидел.
– Швейцария – это где? Она за кого воевала?
– Она ни за кого. Нейтральное государство.
– А! Не воевала! – зло расхохотался Михась. – Тогда у пацана было время звезды считать. На сытое брюхо. И бомбы на него с неба не сыпались.
Лешка не стал объяснять, что свое открытие швейцарский лицеист сделал двадцать пять лет назад. Он только добавил, что новая звезда с тех пор носит имя этого школьника. Такой порядок в ученом мире.
– Ну да? – не поверил Михась.
– Точно. Я читал.
– А сам мальчишка? Наверное, разбогател.
– Ну… не знаю. Он молодой умер от какой-то болезни.
Ребята долго молчали. Потом Михась встал и с хрустом поддернул свои жестяные штаны.
– Да-а-а! Это – ничего. Он, значит, помер, а звезда… все равно называется. Ну, так жить можно! – неожиданно заключил он. (Через двадцать пять лет Алексей Петрович Вершинин прочитает в центральной газете статью астрофизика профессора М.Д. Дубовика «Сверхскопления галактик – крупнейшие структурные единицы Вселенной».)

7

Дмитрий уехал в командировку в воскресенье вечером, а утром в понедельник, уходя на работу, Соня сказала мальчишкам:
– Я не знаю почему, но мне дана установка не выпускать вас сегодня из квартиры. Запирать вас на ключ дело бесполезное, поскольку существуют окна. Поэтому мне просто нужно ваше честное слово. Даешь, Леша, честное пионерское?
Лешка отрицательно замотал головой.
– Вы не совсем в курсе, Софья Борисовна. Установку я знаю: не допускать нашего общения с кем бы то ни было. Но чтобы держать взаперти – об этом вам не говорили.
Соня несколько растерялась. Вообще-то именно так майор и говорил: не допускать контактов.
– Так вот, – уверенно продолжал Лешка, – я даю честное пионерское за нас обоих, что в течение дня мы не будем ни с кем разговаривать, а только друг с другом. Но взаперти мы не высидим. Сбежим. Отпустите нас в музей.
Соня задумалась. Музей – это звучало солидно. Не купаться и не мяч гонять. И сам Лешка выглядел представительно, делая свое заявление. Он очень серьезно смотрел снизу вверх на Соню абсолютно правдивыми и ясными глазами. Потом добавил:
– Митя бы отпустил.
В конце концов, воспитывать надо доверием. Соня сдалась.
– Ловко ты ее, – хмыкнул Михась. – На Неман дернем?
– Нет, в музей, – непреклонно сказал Лешка. – Я слово дал.
– Да иди ты… Был я в том музее. Кости да черепки.
– Это – в нижнем зале. А верхний только на днях открыли. Митя говорил, там рыцари. В настоящих доспехах. Латы и кольчуги, мечи и палаши. В нашем городе такого музея нет. Я хочу фотографии сделать для отряда. Вот – взял у Мити «лейку». – Лешка помахал кожаным футляром.
Михась еще сроду не держал в руках фотоаппарат.
– Меня… научишь?
Они пожевали вчерашних котлет и пошли. По дороге к музею случился небольшой казус: какая-то девушка с чемоданом спросила, где Замковая улица. Они были как раз около Старого замка, и спрашивать об этом было глупо. Михась открыл рот, чтобы так и ответить, но Лешка сильно дернул его за штаны и бегом увел за собой.
– Нельзя же разговаривать, – шепнул он.
– Больно уж ты… того! Какая разница, если бы я и сказал ей пару слов. Не бойся, не услышит твоя Соня.
Экскурсантов в музее в этот утренний час было немного. Лешка и Михась неторопливо переходили от стенда к стенду. Потом дело пошло веселее. Из узкой боковой дверцы появился ветхий, но аккуратный старичок в очках и наглаженном парусиновом костюме. Он отрекомендовался ученым секретарем музея и сказал, что готов быть экскурсоводом. Лешка быстро присоединился.
Старичок говорил без умолку.
– …Здесь собраны и более древние экспонаты – начиная с десятого – одиннадцатого веков. Легко заметить, что у тогдашних восточных славян особенно было развито кузнечное ремесло, а также обработка драгоценных металлов. Эта коллекция древнего оружия свидетельствует…
И тут у Лешки разыгралось воображение.
– …Этим самым копьем, которое держит в стальной рукавице фигура рыцаря, был сражен на княжеской охоте могучий зубр. На древках копий его притащили сюда, на гору, целиком зажарили, а потом отрезали себе куски жаркого вон теми зазубренными кинжалами. Потом затрубил этот зеленый, с красивой насечкой медный рог, и дружина князя умчалась отражать нападение соседей-феодалов, на полном скаку стреляя из этих громадных луков. В качестве трофеев они привезли двуручный меч с извилистым лезвием и непонятной латинской надписью на клинке…
Немного ошалевший от дремучей старины, Лешка метался между стендами и витринами и успевал схватывать только отдельные реплики музейного старичка. Оставалось читать куцые надписи на экспонатах, щелкать «лейкой» и фантазировать. Спрашивать и разговаривать Лешка сегодня не имел права. Ни с кем, кроме Михася. А Михась затерялся в обширных гулких залах.
Наконец узкая дверь с надписью «Выход» вывела Лешку снова на гранитный мост замка. Лешка почти с облегчением вздохнул и прищуренным взглядом фотографа стал обозревать панораму города с высоты Замковой горы. Внизу сверкал на солнце Неман. За ним дымились трубы фабрик. Где-то там табачная Михася. А куда он сам провалился?
Михась подошел своей обычной неспешной походкой, встал рядом на парапет и сплюнул вниз. Лешка неодобрительно покосился на него, потому что под мостом проходила лестница к набережной и по ней двигались люди.
Михась сказал тонким от обиды голосом:
– Научил меня карточки снимать, да? Сам щелк-щелк, и будь здоров. Трепло.
– Кто трепло? – возмутился Лешка. – Ты сам где-то потерялся.
– «Потеря-я-лся»? – передразнил Михась. – Я не терялся, пока не увидел, что ты с этими железяками… с глузду зъехал. Стоишь у ящика и губами шевелишь. Я чуть не заснул. Ну и пошел гулять…
Лешка понял, что Михась всерьез обижается. И торопливо сказал:
– Ты не думай, что я всю пленку израсходовал. Еще шесть кадров. Пошли, научу.
Один из склонов огромной Замковой горы сплошь зарос кустами сирени, акации и жасмина. Изредка в зарослях попадались живописные лужайки. К ним были протоптаны уютные стежки. На одной из полянок Лешка и предложил Михасю попользоваться «лейкой». Он, как мог, растолковал ему, что такое дальномер, выдержка и диафрагма, и отошел к кромке кустов. Встал в позу и скомандовал:
– Жми на кнопку.
Михась долго прилаживался к аппарату, застенчиво улыбался, рассматривая в видоискатель лужайку, кусты и Лешку. И вдруг он увидел в этом мутноватом стеклянном кружке силуэт еще одного человека. За спиной Лешки стоял мужчина и призывно помахивал рукой. Даже в неверных радужных разводах видоискателя лицо его показалось Михасю очень знакомым. От неожиданности он нажал кнопку и вздрогнул от громкого щелчка затвора.
Ну конечно! Из-за спины Лешки выдвигалась хорошо известная ему клетчатая фигура фабричного экспедитора. Он был здорово пьян. Он отпихнул Лешку, зигзагом приблизился к Михасю и фамильярно обнял его за плечи.
Лешка одним прыжком встал плечом к плечу с другом. Но пьяный безобидно чмокнул Михася в щеку и всхлипнул:
– Ну вот… а говорили, ты сидишь. А я подумал – это не для него. Это – для меня. А тебе чего делать в милиции? Правда? Ты же толковый муж-ик…
Михась легко вывернулся из его объятий, и пьяный, потеряв точку опоры, сел на траву:
– И-з-з-вини. Я вижу, ты занялся фотокоммерцией. И это твой клиент? Дуй. Снимай. Ты прав. Папиросы – это пошло. Тем более, что я тебе больше не компаньон. Я… иду садиться. Да. Сам. В милицию. И пусть меня поскорее спрячут в уютную беседочку с симпатичной сеточкой. Там не дует. И там нет комаров. Если пан Август в них влюблен, он может их кормить. В камере, конечно, не курорт, но зато нет пана Августа и его приятелей. И слава Иисусу Христу, что нет. Чем дальше от них, тем спокойнее. Лучше сидеть за папиросы, чем за еврейское добро…
Умиротворенно смежив веки, экспедитор улегся на траву и приготовился захрапеть.
Михась вопросительно глянул на Лешку.
Лешка кивнул. Нельзя давать ему спать!
Михась довольно беззастенчиво пнул пьяного в бок.
Экспедитор поднял голову и как ни в чем не бывало продолжил свою мысль:
– …Потому что идейных разногласий у меня с Советской властью нет. Я всего лишь хронический нарушитель Уголовного кодекса. Да. Тадеуш Петуховский – жулик, но не бандит. Поэтому я отклоняю предложение пана Шпилевского о прогулке в пущи и кущи и иду садиться. Лучше получить три года, чем пулю из кустов. Еще раз привет дебютирующему фотоателье. Все!
Это было действительно все. Экспедитор надежно уместил свою физиономию между ладонями и мгновенно уснул на изумрудной траве лужайки.
– Ты слышал? – шепотом спросил Лешка. – Выходит, что это он должен был идти сегодня в бункер. – Он схватил Михася за руку. – Бежим к капитану!
Они выбрались из зарослей на тротуар и бешеным аллюром помчались по тихой Замковой улице к центру города.
Через двадцать минут вплотную к бордюру тротуара, от которого уходили вниз зеленые джунгли, подлетела крытая машина. Мальчишки сидели в кабине рядом с водителем. Из кузова выскочили трое мужчин. Лешка рукой показал им направление, и они скрылись в кустах. Долго никто не появлялся.
– Разбудить не могут, – догадался Лешка.
Наконец пестрый костюм экспедитора замаячил среди зелени. Его обладателя несли на руках.
– Так и не проснулся? – удивился Лешка из окна кабины.
– А ну отвернись! – вдруг заорал на него Антон Голуб, который поддерживал экспедитора за ноги.
Тадеуш Петуховский был мертв.
Через полчаса с мальчиками разговаривал майор. Сначала ребята не могли понять, почему его больше всего интересовало, каким голосом говорил на лужайке экспедитор.
– Пьяным голосом, – повторял Михась.
– Я спрашиваю, громко или тихо?
– А пьяные тихо не разговаривают.
– Это, пожалуй, верно. Сколько шагов было от места, где он лежал, до ближних кустов?
Лешка прикинул в уме и сказал, что шагов пятнадцать. Тогда майор вывел ребят в коридор, отмерил на линолеумной дорожке расстояние и велел Михасю лечь на пол и сказать несколько фраз таким тоном, как говорил экспедитор. Михась конфузливо хмыкнул, повалился на бок, подумал и хрипло произнес:
– Я жулик, а не бандит!..
Майор улыбнулся в конце коридора. Фразу он услышал отчетливо.
Картина вырисовывалась четко: кто-то следил за Петуховским, заподозрив, что тот решил податься в милицию. Преследователь дождался ухода мальчишек и задушил спящего. Но был он совсем близко, не дальше пятнадцати шагов, потому что слышал весь разговор Петуховского с ребятами.
Неужели ребята совсем его не заметили?
Мальчишки растерянно пожимали плечами. Лешка добавил, что он не видел появления даже самого экспедитора. Тот вышел из-за Лешкиной спины, когда Михась щелкал «лейкой».
– Щелкал, говоришь? – задумался майор. – Дай-ка мне аппарат. Хороший прибор. «Цейсс». Просветленный объектив. Светосила один к двум. Вот что, хлопцы, я достану из него пленку и отправлю в лабораторию. Ты, Вершинин, не волнуйся: музейные кадры будут целы. И проявим мы их тебе на высшем уровне.
В кабинет без стука влетел разгоряченный капитан Голуб.
– Докладываю: собака след не берет – чихает. Там на два пальца махры насыпано. Несколько пачек не пожалел, мерзавец. Вот обертки от пачек.
Он положил на стол порванные желто-серые клочки бумаги.
Майор покрутил их в пальцах и разочарованно положил обратно: самая обыкновенная упаковка местной фабрики. Таких пачек полно в каждом киоске.
– Можно, товарищ майор? – спросил вдруг Михась и придвинулся к столу. Он разгладил и внимательно осмотрел каждый клочок.
– Нету, товарищ майор, – испуганно сказал он.
– Чего нету?
– Штампа ОТК нету. Значит, они не из магазина, а прямо с фабрики. Еще и контроль не прошли, а их уже свистнули.
Майор поднес клочки бумаги к своим глазам:
– Верно, парень. Соображаешь. Это уже ниточка. Выходит, пачки были в кармане у человека, который работает на фабрике. Или связан с кем-то из тамошних леваков. А, Дубовик?
Он глянул на Михася. Мальчишка побагровел. Антон Голуб шагнул к столу и твердо сказал:
– Исключается, товарищ майор. Кто старое помянет…
Смутился и майор:
– Ладно. Я не то имел в виду. Вообще-то вы молодцы, ребята. С головой. Но…
Домой, то есть на квартиру Сони Курцевич, их не отпустили. В той же закрытой машине капитан Голуб отвез мальчишек в отдел милиции и с рук на руки сдал дежурному сержанту. Приказание было коротким: кормить, поить и никуда не выпускать. До отбоя.
О каком отбое идет речь, ребята не поняли. Антон ехидно хмыкнул:
– Перехвалил вас майор насчет голов. Убийца вас видел? Видел. Известно ему, что вы болтовню Петуховского слышали? Известно. Экспедитора он придушил, а вы-то остались. Радостно ему вас живыми наблюдать? То-то.
У друзей забегали под рубахами полчища мурашек.
Письмо

...

«Здравствуй, мама. Я здоров и пишу из милиции. Но я здесь не почему-то, а так надо. Нас не пускают отсюда, пока не поймают того, кто убил, а то и нас могут убить, но у них не выйдет, потому что нас караулит дядя Костя – сержант, который кормит нас перловкой, которую здесь дают разным жуликам, но, кроме нас, здесь никого нет, и я уже наелся, а Михась все еще ест, потому что мы с утра не ели и вечером, может, тоже есть не придется, потому что мы отсюда убежим и пойдем на одно интересное дело, о котором я Мите говорил, но он уехал в командировку, и я остался у его тети Сони, а она на работе, но мы слово сдержали и ни с кем не разговаривали, и майор нас похвалил и велел нас спрятать в милицию.
Твой сын Алексей».

Они уснули на широком топчане в двенадцатом часу, измотанные впечатлениями суматошного дня и так и не дождавшись обещанного отбоя.

8

Проснулись они от возмущенных интонаций в голосе старшины:
– Гражданка-а! Не положен-но!
В ответ гремел колоколом громкого боя хорошо знакомый ребятам грудной альт:
– А спать детям не раздевшись, не разувшись – это положено?! Стихни. Это мои ребята, и я их заберу. Кому говорю, стихни! Лешка, Михась, вставайте, пошли домой. Быстро. Лешка, завяжи шнурок. Михась, штаны падают. Идем.
– Гражданка-а! – вновь заголосил дежурный. – Я вынужден буду оружие применить!
– Чего-о! – на две октавы возвысился альт. – Чего применить? Да ты его в глаза видывал? А ну убери руку с кобуры – там у тебя ложка немытая. Ах ты…
Затиснутый в угол дежурный в последний раз подал голос:
– Гражданка, вы хоть в журнале распишитесь, что забрали вверенных мне пацанов…
– Это я могу. Давай свой талмуд.
Соня размашисто начертала что-то в затрепанном журнале милицейских дежурств и вытолкала мальчишек на улицу.
По дороге она их ни о чем не расспрашивала, зато сама залпом выложила новости. Главной из них было то, что судьба Михася решена: он определен в спецдетдом для партизанских сирот. Завтра за ним приедет директор, и все будет оформлено, включая обмундирование, и осенью Михась пойдет в школу.
– До свидания, – сказал Михась и шагнул в сторону. В темноту переулка. Он моментально растворился в ней, но Соня и Лешка услышали: «Ни в какой детдом я не поеду».
– Глупо! – сказала Соня, ставя перед Лешкой тарелку с пирожками. – Он что, псих?
– Он не псих. Но в детский дом он не поедет.
– Да почему, черти вы полосатые? – чуть не заплакала Соня.
– Ну… не знаю. Он уже большой. Он работать будет.
– Ему учиться надо, это ты понимаешь? Он что, действительно ненадежный? Я в нем ошиблась?
Соня сидела, грустно подпершись кулаком, и походила на большую печальную матрешку.
– Кто ненадежный? Михась? – ахнул Лешка. – Да вы что?!
…У них в этом году появилась в классе новая учительница географии Евгения Евгеньевна. Она сразу сказала: «Меня вообще-то зовут Женей, и мне девятнадцать лет. А вам сколько?»
Это так всем понравилось, что через два дня ребята назубок знали столицы государств Европы, Азии и даже Латинской Америки. А когда один дурак попробовал назвать учительницу действительно Женей, то получил пощечину. Это сделал Лешкин сосед по парте. Он учился в их классе всего лишь неделю, как многие ребята, которые возвращались нынешней зимой на Запад и транзитом останавливались в их городе. Сейчас Лешка не помнил даже имени того парня. Но самого его запомнил. Он тогда спокойно поднялся, обогнул два ряда парт, подошел к нахалу и съездил ему по физиономии. И не получил сдачи. Всего забавнее было то, что класс никак не отреагировал на происшедшее. Будто ничего и не случилось. Евгения Евгеньевна с некоторым изумлением понаблюдала за ребятами, а потом продолжила рассказ о том, что столицу Норвегии не обязательно называть Осло, а можно и Христианией…
С тех пор как Лешка познакомился с Михасем, ему все время казалось, что тогдашним соседом по парте был именно он.
В эту хлопотливую ночь Лешка долго еще не мог добраться до раскладушки. После разговора о Михасе Соня сообщила, что звонил Митя и велел завтра привезти Лешку к нему в район.
– Это еще зачем? – удивился Лешка.
– Затем, что я тоже еду в командировку, а он тебя не велел оставлять одного.
«Здрасьте, – подумал Лешка. – Мне-то что в деревне делать? Обрывают события на самом интересном месте».
– А это обязательно? – спросил он.
– Да! – твердо ответила Соня. – Раз Митя сказал… Он сказал что-то насчет твоих способностей куда-то попадать.
– Я спать хочу, – рассердился Лешка. – Это вы ему накапали насчет сегодня?
– Что за жаргон! – в свою очередь рассердилась Соня. – Я не капала, а коротко доложила, что ребята помогли раскрыть преступление.
– Его еще не раскрыли, – уточнил Лешка и подумал, что такого сообщения Мите было вполне достаточно, чтобы издать строгий приказ.
Лешка думал о всех этих вещах и долго не спал.
Уже наступало утро. За окнами голубел рассвет, и в эту утреннюю тишину вплелся звук далекого автомобильного мотора. Соня прислушалась и поежилась:
– Антон едет, его дилижанс. Ну, Лешенька, держись!
– А чего? – удивился Лешка.
Капитан Голуб вошел сердитый и долго молчал. Соня сначала тоже помалкивала, но вскоре не выдержала:
– Чего примчался? Из-за парней ругаться? Так теперь уже поздно. Забрала и забрала. Они там у тебя блох нахватаются. Садись лучше ужинать.
Медленным движением Антон расстегнул полевую сумку и извлек оттуда журнал дежурств.
– Что это за хулиганская надпись, а? – тонким голосом спросил он, и ресницы его обиженно затрепетали. – Как это прикажете понимать: «Каков поп, таков и приход». Ведь это оскорбление, так?
– А чего ты там понасажал всяких формалистов, – сконфуженно сказала Соня.
Антон прошелся по комнате и остановился за ее спиной.
– Я вас очень уважаю, Софья Борисовна, но и меня прошу понять. Какой ни на есть, а я сейчас начальник. И должен у меня быть авторитет. А вы его на каждом шагу дисекр… дрески… в общем, это самое. Мне обидно.
– Не буду больше, Антоша, – покаянно сказала Соня.
– Теперь старшина… Он – на службе. Я ваш нетерпеливый характер знаю и понимаю, но в ответ на насилие он бы по инструкции обязан был вызвать в помощь дежурный наряд. Что бы тогда произошло?
– Свалка! – убежденно сказала Соня.
– Именно. Как бы это отразилось на авторитете ответственного комсомольского работника?
– О нем ты не беспокойся. Раз уж знаешь мой характер, не испытывай его больше нотациями. А то…
– А то что?..
– А то!.. Чарку к ужину не получишь!
– Ого! А есть, что ли? Димка еще не все вытянул?
За ужином, а вернее завтраком, капитан перестал хмуриться и стал все чаще поглядывать на Лешку.
– Томишься? – спросил он его. – Невтерпеж?
– Угу, – чистосердечно признался Лешка, изнывавший от желания узнать, прозвучал ли сигнал «отбоя». А еще он очень удивился, почему Антон Голуб не интересуется, куда пропал Михась.
…Фотопленку из «лейки» подвергли в лаборатории специальной обработке. При крупном увеличении на позитиве позади фигуры экспедитора с поднятой рукой отчетливо стал виден силуэт еще одного человека. Раз Михась его не заметил в видоискатель, значит, на нем был костюм в тон зеленым зарослям. Скорее всего, защитного цвета. Тем не менее одна светлая деталь костюма на фотографии отчетливо выделялась: белая полоса подворотничка. По форме и ширине полосы установили, что подшит воротничок не к стоячему вороту, а к отложному. Значит, на том человеке была или гимнастерка старого армейского образца, или френч от польской военной формы. Не исключается и трофейный немецкий, но маловероятно: их давно все повыбрасывали.
Круг поисков сразу сузился. На табачной фабрике указали только на пятерых человек, которые могли быть приблизительно так одеты и не были на работе в период с четырнадцати до пятнадцати часов. Отпечатки пальцев на горле убитого были отчетливы, как в учебнике криминалистики. Деликатно проверили отпечатки четырех подозреваемых: на больших тисках у двух слесарей в механической мастерской, на ложке в столовой у франтоватого делопроизводителя и на белоснежной фаянсовой ручке смывного рычага в туалете, который посетил после обеда главбух фабрики.
Ничего не совпало. Наука дактилоскопия безнадежно теряла авторитет в глазах весьма решительных, но пока не очень эрудированных вчерашних партизанских разведчиков, а ныне оперативных помощников майора Харламова, а также капитана Голуба.
Однако оставался еще пятый, кто носил на фабрике френч с отложным воротничком и отсутствовал с четырнадцати до пятнадцати. Вахтер Винцуковский. Он и должен был отсутствовать: его дежурство начиналось только в полночь.
Направились по его домашнему адресу, взятому в отделе кадров. Майор сказал при этом членам оперативной группы:
– Проверьте оружие. Если он убийца, то или его не будет дома, или он будет дома, но тогда он, значит, большой нахал, поскольку не верит в свое разоблачение вашими умными головами. А когда увидит, что его накрыли, начнет палить. Улавливаете?
Майор оказался и прав и не прав. Алоизий Винцуковский был дома, но очень спокойно встретил троих гостей. Хладнокровно выслушал сообщение о том, что является в данный момент подозреваемым, но отнюдь не обвиняемым и ему придется посидеть в квартире до тех пор, пока следствие не проверит отпечатки его пальцев.
Узнав об этом, вахтер табачной фабрики взглянул на свои длинные тонкие пальцы, хрустнул ими и бестрепетно позволил сделать с них оттиски. Потом взглянул на часы и сказал:
– Панове, я к вашим услугам. Я подожду.
Он остался в обществе капитана Голуба и еще одного оперативника, а эксперт уехал куда следовало. В течение часа в убогой комнатке вахтера не прозвучало ни слова.
У окна шумнул на последней форсировке перед выключением мотор машины. Винцуковский не пошевелился. Вошел эксперт и протянул Голубу два листка бумаги. Капитан их проглядел и один передал вахтеру:
– Это касается вас, гражданин Винцуковский.
– Не трудитесь, – почти брезгливо отстранил его руку Винцуковский. – Убежден, что это прокурорский ордер на арест. Но вы зря потеряли время, господа. Именно этот час мне и был нужен. Вы ставили перед собой цель добраться до бункера пана Шпилевского, не так ли? Хотя и сами не знали, что там имеется. Вы опоздали. Там уже ничего не имеется. Пятнадцать минут тому назад валюта уехала. Мерси, панове. Мы собрали достаточно средств, чтобы обеспечить наше доблестное лесное братство всем необходимым на будущие времена. И мы долго еще будем пускать вам кровь, господа коммунисты. Пока здесь не рухнет хамская власть хлопов. Это говорю вам я – офицер славных польских легионов двадцатого года. Нам не сумели помочь немцы избавиться от вас – помогут другие. И я сегодня удовлетворен: вы проворонили нашу валюту, которая пойдет на оснащение новых боевых групп. Вы ее не возьмете. Как, впрочем, не возьмете и меня. Вы еще не видели, как умирают истинные дворяне…
– Ну, мы после этих слов подумали, что он стреляться будет, – рассказывал Антон. – Мы к нему кинулись, а он захохотал, зубами скрипнул и выплюнул на стол стекло. Маленькие такие осколочки. Глаза вытаращил и упал. Помер.
– Цианистый калий, факт, – сказал Лешка, – миндалем запахло, да?
Антон без особого дружелюбия покосился на Лешку:
– Лезешь ты, Вершинин, поперек старших. Залишне грамотный. Насчет калия эксперт раньше тебя сказал. А в смысле миндаля меня и майор спрашивал, но я такой взрывчатки сроду не нюхал. Динамит на язык пробовал и даже этот, тринитро… солидол… или как там, Сонюшка, учила ты нас в отряде?
– Толуол, – тихо сказала Соня.
– Вот. А миндаль… При чем тут миндаль, Вершинин, когда этот гад действительно чуть нас всех не обвел вокруг пальца. Хлопцы двое суток сидят в засаде и, выходит, пустое место караулят.
– Куда же вы глядели? – вздохнула Соня.
– Туда. Нам этот Дубовик когда рассказал о бункере? В субботу ночью. А пани Шпилевская еще накануне побывала у этого Хорунжего и передала ему совет своего супруга прятать валюту. Тот никакого понедельника дожидаться не стал, а сразу же очистил тайные закрома, упаковал сокровища в обычную базарную сумку и немедленно снарядил Шпилевскую в путь-дорогу. В Вильнюс, будто бы к родственникам. А там предполагалось передать золото и все прочее бандитскому руководству.
– Смылась? – запаниковал Лешка.
– Почти. Наши хлопцы в дом-то не входили, чтобы подозрений не вызывать, и женщин выпускали из него свободно. Пошла и пошла пани с сумочкой на базар.
На наше счастье, оказалась она не очень расторопной бабой. Михась и узрел ее. На перроне.
– Михась?! – в один голос сказали Соня и Лешка.
– Ну да. А чего вы удивились? Он же где-то за путями там живет. Фактически он и сгреб ее. Сейчас он в больнице. Кастетом ему попало…
Соня охнула. У Лешки, по обыкновению, открылся рот.


Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:03
9

Когда Михась отделился от Лешки и заботливой Сони, готовившей ему судьбу воспитанника детдома, он машинально направился к своему старому жилью. Надо было пройти через вокзальную площадь, пересечь пути, подлезая под товарные вагоны, а там близко хибарка старухи нищенки. Нет, в детдом он не поедет. Свобода дороже. Он будет работать. И уже без фокусов. Или попросится в ремесленное. Это все-таки почти самостоятельность.
Стукаясь затылком о буфера, Михась нырял под третий состав товарняка, когда справа заметил под соседним вагоном две человеческие фигуры. Они или что-то ели из корзины, или что-то делили. И шептались.
Беспризорники? Да нет, вроде взрослые. Причем одна явно тетка. Они не заметили Михася, потому что довольно громко переругивались. Женский голос показался Михасю знакомым. Михась прилег между рельсами.
– Четверо часов, не меньше. И чтобы желтенькие. Иначе не повезу. Самому риск, потому что в мое купе тоже заглядывают, когда проверяют документы. И браслетик в довесок. У меня… хе-хе… тоже дамочка есть знакомая.
Пани Шпилевскую Михась узнал по ругани. Ругалась она всегда вдохновенно, это он не раз слышал в их доме. Сейчас она старалась понижать голос, но жадность была сильнее осторожности. Наконец парочка договорилась.
– Вот ключ от вагона, им же откроете купе. Как увидите, что цепляют маневровый к составу, сразу забирайтесь и запирайтесь изнутри. Предупреждаю: если сцапает милиционер или кондуктор, я вас в вагон не сажал и вообще впервые вижу. Выкручивайтесь сами. Попробуете на меня капнуть – супругу вашему в лесу не поздоровится. Ну… приятно оставаться!
Михась понял – гадов надо ловить. Своими силами? Немыслимо. Нужна помощь, а ближе, чем на перроне, ее не найдешь. Перрон с дежурным милиционером – в десяти шагах, но добраться туда непросто. Надо делать это бесшумно и быстро.
Михась начал выбираться из-под вагона и зацепился карманом брезентовых штанов за какой-то кран. Раздался громкий треск. Михась рванулся и, уже не думая о тишине, выскочил на междупутье. От здания вокзала Михася теперь отделял только эшелон закрытых наглухо теплушек. Михась прикинул издалека, под какой вагон удобнее нырнуть, и тут же услыхал за собой тяжелый топот и прерывистое дыхание.
– Э-эй, – закричал Михась, подбегая к эшелону. – Ловите бандитов! Под вагонами!
Он упал в ту же секунду, сбитый тяжким ударом.
С визгом отскочила роликовая дверь ближайшей теплушки, в белых нательных рубахах из вагона выскочили солдаты и ринулись на бандита.
Ничего этого Михась уже не видел и не слышал…

10

– Почему – «Мосты»? – хмуро спросил Лешка, увидев за окном вагона станционную вывеску.
Соня прикрыла глаза. «Слава богу, заговорил! Два часа молчал…»
– Наверное, потому, что здесь два моста через Неман. Излучина. Есть хочешь?
Есть Лешка не мог. Он думал о том, что где-то в больнице в эти минуты проснулся Михась Дубовик, слабый, беспомощный и одинокий. А Лешку увезли. И никто к Михасю в больницу не придет. Легко так жить, а?
– Сейчас, наверное, Антон уже у Михася в больнице, – сказала Соня.
Лешка воззрился на нее. Что она – умеет мысли читать? И потом – почему Антон? На кой нужен сейчас Михасю капитан милиции?
Эту фразу Лешка произнес вслух.
Соня вздохнула.
– Ты же, Лешенька, ничего не знаешь. Голуб усыновил Михася.
Разумеется, у Лешки открылся рот.
– Чего сделал?
– Откровенно говоря, даже я не ждала от Антона такой… прыти. Ну, мы подъезжаем. Через час будем в райцентре. Соскучился по брату?
Они сошли на разъезде, где стоял один-единственный домик. Сразу же за ним белая от пересохшего песка проселочная дорога упиралась в стену векового соснового бора.
– Это – пуща? – спросил Лешка.
– Она самая. Партизанская колыбель и – «Смерть оккупантам!»
– А где же этот… райцентр?
– За лесом, две версты.
Лешка нес Сонину полевую сумку, а она легко помахивала объемистым портфелем. В нем лежала пара Лешкиного белья, Митина тенниска и какие-то вещи женского обихода. Предполагалось пробыть в районе не меньше недели.
Откуда у Сони взялись его майки и трусы, а также рубашка брата, Лешка как-то не подумал. Между тем Соня могла кое-что рассказать о своем визите на квартиру Вершининых. Фелиция Францевна наотрез отказалась выдать белье квартирантов: «Пани меня принимает за дуру? Они мне кругом должны, сами сбежали, а вас подослали за вещами. Пусть пани даже не надеется. Только через суд. Я ему покажу, как в ковры стрелять».
У Сони не было ни минуты свободного времени. Она попросту отодвинула хозяйку в сторону, вытащила из-под кровати чемодан и стала отбирать белье.
– Это грабеж! – завопила Фефе. – Вы… вы какая-то партизанка.
– Именно, – спокойно ответила Соня, укладывая вещи в портфель.
– Вы такая же нахалка, как и сам пан Вершинин! – продолжала верещать Фелиция Францевна.
Соня застегнула портфель, обняла хозяйку за талию и перегнула ее через колено.
– Это тебе за нахалку! Это – за Диму Вершинина! Это – за все остальное!
Она трижды хлопнула ее портфелем ниже поясницы и ушла. Фелиция Францевна была настолько потрясена совершенным над ней насилием, что не издала ни звука. Она так и осталась сидеть на полу с открытым ртом, ошеломленно потряхивая белесыми кудряшками.
Сейчас Соня громко смеялась, вспомнив вытаращенные глаза квартирной хозяйки.
Соне весело становилось в лесу. Она входила в него, как входят в хорошо знакомый и любимый дом. Пусть в нем бывали не только радости, но и горе – он все равно любимый. Она запела их партизанскую:

Ой, березы да сосны,
Партизанские сестры…

– Окопы! – заорал Лешка и помчался с дороги к небольшим холмикам среди рыжих сосен.
Да, это были остатки окопов неглубокого профиля. За год они потеряли четкость и на дне их выросла крапива.
Осыпавшиеся песчаные брустверы были направлены в сторону железной дороги.
Лешка самозабвенно лазил по ячейкам для стрельбы лежа и с колена, обжигал до волдырей руки крапивой, копаясь в хвое и песке на дне окопов. Меньше чем через пять минут он был обладателем пригоршни зеленых гильз, заплесневелого махорочного кисета и ржавого автоматного затвора. Забыв о Соне, он уселся на сосновые шишки и стал сочинять…
Кисет принадлежал, конечно, молодому бойцу-сибиряку. У него кончались патроны. Чтобы сосредоточиться и стрелять наверняка, он закурил, но тут фрицевская пуля раздробила его автомат и ранила бойца. Кисет выпал, товарищи оттащили раненого в тыл…
– Здесь вел бой партизанский заслон, – сказала Соня Курцевич. – Каратели высадили из эшелона целый батальон эсэсовцев. Хотели прорваться в село на помощь окруженным полицаям. Им нельзя было дать соединиться.
– Не дали? – спросил Лешка.
– Не дали, – выдохнула Соня.
Она подержала в руках полуистлевший холщовый кисет с остатками вышивки и осторожно положила его на дно окопа.
– Только никто из хлопцев живой из леса не вышел. Ну, пора идти дальше. Если ты у каждого окопа будешь останавливаться, мы и к вечеру до Димы не доберемся.
Лешка встал и пошел, но все оглядывался на дальнюю опушку леса. Ему не надо было даже закрывать глаза, чтобы представить, как от станции двигались цепи черных эсэсовцев с автоматами у животов и как они падали, сбитые меткими партизанскими пулями. Падали на дно окопов и партизаны, срезанные густыми автоматными очередями. Они знали, что не уйдут отсюда живыми. О чем они думали в эти минуты? Это, наверно, страшно – знать, что живешь последний день на земле.
Лешка помотал головой. Одно дело смотреть войну в кино, и совсем другое – шагать по тем самым местам, где недавно шло настоящее сражение и где бурая сосновая хвоя, кажется, еще пахнет порохом и кровью.
Соня вышла уже на дорогу. Догоняя ее, Лешка торопливо запихивал в нагрудный карман вельветовой куртки тряпичный кисет, который он все-таки поднял со дна окопа.
В тесном ряду деревянных домиков райцентра стояла хата чуть побольше других. Здесь находился райком комсомола. Внутри было тихо. Соня и Лешка прошли по визжащим половицам сеней к двери с табличкой «1-й секретарь РК ЛКСМБ» и отчетливо услышали мужской храп. Соня послушала мажорные звуки и открыла дверь. На составленных вместе стульях, подтянув к животу ноги в сапогах, спал Дмитрий Вершинин. На письменном столе, уткнув кудлатую голову в подшивку «Комсомольской правды», лежал другой человек. Лешка узнал его: это был цыгановатый Иван, по фамилии Мойсенович, с которым он познакомился в обкоме комсомола в день своего приезда.
– Радушные хозяева встретили гостей хлебом-солью, – громко прокомментировала Соня свои впечатления.
– Соль есть, хлеба нет, – подняв голову с бумажной подушки, сообщил Мойсенович. – Не привезли хлеба. Зато сало есть. А мы всю ночь заседали и сейчас отсыпаемся. Имеем право, потому что вечером опять ехать на собрание.
Дмитрий уже сидел на своей постели из стульев. Он притянул к себе Лешку и похлопал его по макушке.
– Явился, борец за человеческие права! Очень хорошо. Будешь дышать здесь незамутненным сельским воздухом и пить парное молоко. В отдалении от всяких Стасиков, Михасей и прочих любителей приключений. Мать мне за тебя голову отвернет. У Ивана имеется сестрица твоего возраста, а также братец молочных лет. Будешь с ними пасти буренку и восхищаться деревенским пейзажем.
«Миленькая перспектива, – подумал Лешка. – Я так и знал, что от этой дыры добра не жди».
– Матери писал? – внушительно спросил Митя.
– Писал, – без энтузиазма ответил Лешка. – Еще в милиции.
– Г-где?! – запнулся старший брат.
– Это когда нас туда привезли, чтобы не убили, а тетя Соня потом выпустила.
– Было такое, – подтвердила Соня.
– Батюшки светы! – взялся за виски Дмитрий. – Надеюсь, ты не упомянул матери о своих похождениях?
– Н-не помню, – сказал Лешка. Он хорошо помнил, что именно упомянул. Растяпа болтливая!

11

Он вышел в райкомовский дворик и сел на крыльцо. Мирная предвечерняя тишина висела над приземистым поселком. Напротив темнел дверной проем сенного сарая, и оттуда доносилось какое-то хрустение. Лешка побрел к сараю. Там стояли две расседланные лошади и звучно жевали сено. На земляном полу валялись седла. Пахло пылью, увядшей травой и конским потом.
Одна из лошадей повернула к Лешке голову и прижала уши. Он воспринял это как приветствие и протянул к ней руку. Лошадь резко вздернула башку и сварливо оскалила зубы. Лешка выкатился наружу.
Черт их разберет, этих сельскохозяйственных животных. Мотоцикл завести Лешка умеет, а обращаться с животным транспортом не доводилось. Неужели Митя ездит верхом на этой зверюге? Ладно, на то он и старший брат, чтобы все уметь. Только зачем он затащил его сюда? Похоже, что для личного спокойствия. И самое скверное, что опять куда-то собирается уезжать, а он, Лешка, здесь застрянет. Молоко пить… Диктатура старших.
В открытое окно до Лешки доносились обрывки горячего спора. Многого Лешка не понял, но кое-что уловил. Речь шла все о том же колхозе.
Уполномоченный райкома партии, он же секретарь райкома комсомола Иван Мойсенович, и представитель обкома партии, он же завотделом обкома комсомола Дмитрий Вершинин, сцепились в жаркой дискуссии насчет кратчайших путей, дабы убедить колеблющихся мужиков быстрее сорганизоваться в артель. Слышно было, как Иван раздраженно хромает по своему куцему кабинетику.
– Может, ты знаешь эти пути? Я – нет! – зло говорил он Дмитрию. – Ты сам вчера убедился.
– Я знаю, – сказала Соня. – В какой-то мере затем и приехала.
– О! – поднял руку Митя. – Внимание. Изложи.
– Через баб! – коротко изрекла Соня… – Вы тут мудрите, а в соображение не взяли одну простую деталь в этой развеселой деревеньке Красовщина. Кому там хуже живется при единоличном хозяйстве – хозяину или хозяйке?
– Без тебя знаю, что бабе, – буркнул Иван Мойсенович. – Только они тебе колхозной погоды не сделают.
– Ух ты! – возмутилась Соня. – А вы, мудрецы, с ними разговаривали? То-то. А я поговорю. Мужик в хозяйстве с рассветом встает, а баба за два часа до рассвета. Ей надо корову доить, воду носить, поросенка кормить, снедать готовить. А потом вместе с мужиком на поле идти. Вечером он уже храпит на своей дерюге, а она ему портки стирает. И он еще после всего этого имеет право указывать жене, вступать ей в колхоз или не вступать! Да я сегодня как расскажу бабам, что видела в подмосковном колхозе насчет женского счастья, так они своим колеблющимся диктаторам глаза повыцарапывают.
– Ох-ох, как это у тебя все просто получается, – сказал Иван.
– Дискуссию закрываю! – объявил Дмитрий. – Сиди-ка ты, Иван, сегодня в райкоме, а в Красовщину отправимся я и комсомольский представитель лучшей половины человечества Софья Борисовна Курцевич.
Через полчаса легкая пролетка запылила по улице, а Лешка с Иваном отправились домой к Мойсеновичам.
Иван хромал впереди, а Лешка плелся за ним, как будто его тянули на веревочке.
В конце улицы стояла хлипкая серая хатка. Сидя на досках шаткого крыльца, девочка лет тринадцати чистила черные, пожухлые картофелины и кидала их в чугунок с водой. Она была очень похожа на Ивана. Лешку она встретила не совсем дружелюбным взглядом. В уголке двора маленький пацан раздувал костерик под таганком. Он тоже без особой радости взглянул на вошедших и сердито спросил Ивана:
– Кого привел?
Лешку покоробило. Гостеприимство – нулевое. Но Лешка ошибся. Пацан тут же подошел к нему, протянул руку и сказал:
– Меня жовут Варфоломей Жахарович Мойшенович. Ты меня жови полностью, а не Варька, как она обжывает. – Он мотнул нечесаной головой в сторону сестры. – Варька – это девчоночье имя. Иди, раждуй мне щепки, а то они шырые, а Пашка не дает больше шпичек. Я тебе дам жа это бляшку фрицевшкую. Твое как фамилие?
Лешка назвался, а сам подумал, что Пашка – это мальчишечье имя. Все-то здесь наоборот получается.
Девочка спокойно, как будто они давно знакомы, сказала:
– Ты пиджачок-то сними, а то извозишь. Варька врет о спичках – я не от жадности, а потому что он ими бухает. Еще пальцы себе оторвет. Раздуй там ему, а мне ножик наточи. Вон жерновок лежит.
Когда девочка подала ему ножик и подняла глаза, Лешка увидел, что они совсем не угрюмые, а просто очень черные. Он взял ножик, пошел и еще раз обернулся. Нет, они были не просто черные. Там все было черное и темное. И ресницы, и веки, и даже внизу под веками. Лешка споткнулся о кусок шершавого камня, понял, что это жерновок, и сел точить ножик.
– Ужин скоро, Прасковья? – спросил Иван, умываясь под жестяным рукомойником, прибитым прямо к стене хаты. – А то мне надо бы посидеть у телефона в райкоме. Там никто не остался.
– Варька придет за тобой, – обещала Паша. – Ты бы хлеба принес.
– Нет хлеба, хозяйка, – сердито сказал Иван. – Не привезли сегодня в магазин. Завтра получим муку по карточкам, сама испечешь.
– Завтра так завтра, – очень по-взрослому вздохнула Паша и оглянулась на Лешку. – Только вот гость-то как?
Лешка рассматривал железный немецкий крест, который благодарно выволок ему откуда-то из сарая чумазый Варька. Эмаль на орденском знаке потрескалась, краска слиняла, но орел со свастикой был виден отчетливо. Трофей – что надо!
В этот момент краем уха он услышал разговор о хлебе, и ему стало не по себе.
Он как сюда явился? С высокомерной рожей, изнывая от деревенской скуки. А они? Они попросту: костер раздуй, ножик наточи, фрицевский орден пацан сунул. А девчонка даже и не ломается, будто взрослая. Таких он еще не видел. Тут Лешка вспомнил, что они говорили о хлебе, и обозлился на себя всерьез. Они стесняются, что хлеба нет. Он что, аристократ какой? Он, может, побольше их ел картошки без хлеба. А то и лепешки из картофельной шелухи. Нашли кого конфузиться! Тем более что хлеб есть. Лежит в райкоме, в портфеле тети Сони. Две буханки. Он не знает точно, чей это хлеб, но раз там была Митина рубашка, то считаться тут особенно нечего. Лешка подошел к Ивану и изложил ему свои соображения насчет хлеба. Тот сказал «само собой» и отправился додежуривать в райком, а они остались во дворе доваривать картошку.
Вечерело. С утробным мычанием вплывали в улицу коровы. Их гнал парнишка чуть больше Варьки, в меховом полушубке и босиком. К забору подошло черно-белое рогатое животное и мордой открыло калитку. Лешка вежливо посторонился. Ни на кого не обращая внимания, пестрая корова чинно прошествовала через двор, мордой же ткнулась в дверь хлева и скрылась в его темноте.
– Как бульба сварится, тащите чугун в хату, – сказала Паша. – Я пойду доить Трижды.
– Доить… чего? – удивился Лешка.
– Корову нашу. Ее Трижды зовут. Смешно? Это у нее еще лагерное прозвище.
Лешке было смешно, но непонятно. Они с Варькой оттащили закопченный дымящийся чугунок в дом, поставили его на дощатый стол без клеенки, и Лешка пошел в хлев. Здесь из-под рук Паши чиркала в ведро белая жидкость. «Значит, так добывают молоко», – сообразил Лешка. Он умел спустить из радиатора полуторки воду, но процесс доения коровы наблюдал впервые в жизни. Присмотрелся и пришел к выводу, что доить ничуть не проще, чем управляться с радиатором. Хотя бы потому, что машина не двигается, а этот пестрый зверь без остановки мотает хвостом да и рогатую башку все время сует в сторону Паши.
Но девочка спокойно сидела на деревянном ящике, и только ее руки до локтей двигались в строгом и четком ритме: вверх – вниз. Светлые росинки пота выступили на тонкой шоколадной шее Паши. Потом она немножко отдыхала. Сидела на ящике и помахивала узкими ладошками. И рассказывала.
…Ночью пришли два парня из отряда и сказали, что им приказано немедленно эвакуировать семью Мойсеновичей в партизанский лагерь. За Неман. Есть сведения, что полицаям известно, где находится их Иван. Расстрелять семью могут в любой час.
Никакого скарба не собирали, только надели на себя все теплое, что было, и взяли годовалую телушку. Ее ровесника – годовалого Варфоломея – мать несла на руках. Шесть верст до реки прошли спокойно. Погрузились в две лодки. Телушка послушно легла на дно.
Но у того берега телка перестала быть покорной. Она взбрыкнула, накренив лодку, и кинулась грудью на свет фонаря, внезапно блеснувший из прибрежных кустов. Она так всегда поступала, если к ней в хлев приходили с фонарем: не терпела света, бьющего в глаза.
Она сшибла сидящего на носу лодки парня-партизана и шумно плюхнулась в камыш, где свет сразу потух и раздалась крепкая ругань, перешедшая в оханье. Потом телка равнодушно стояла на сухих кочках и ждала, пока выгрузятся ее хозяева.
Когда пришли в лагерь, командиру отряда было доложено, что семья Мойсеновичей благополучно эвакуирована, а также доставлен в плен полицай, который пытался сорвать переправу путем подачи противнику световых сигналов, но был вовремя контужен коровой.
– Не понял, – мотнул головой командир. – Кем контужен? Внятно скажи.
– Внятно – телкой.
После того как в землянке стих хохот, командир распорядился: наградить телушку немецким орденом…
– А через год она и второй фрицевский крест заработала, – сказала Паша и погладила корову по шелковому брюху. Корова повернула к хозяйке морду и лениво издала утробный звук. – Все понимает… Я ее тогда искала, искала, кричала, кричала, а она не идет. Слышу, что где-то отзывается в лесу, а не идет. Ногу, думаю, может, поломала. Чуть нашла – в овраге, в малиннике. В самые кусты забралась, так что и не видать. И мычит жалостно. Пробралась я к ней, вся об крапиву обстрекалась, а она стоит над нашим Ваней. Тот – без памяти, в крови. Его уже и потеряли, пятые сутки не приходил из разведки, а он, раненый, полз. Помер бы в кустах, если бы не Трижды.
– Так это пока дважды, – возразил Лешка.
Но рассказ о третьем коровьем подвиге ему не довелось услышать. На басовых тонах заревел во дворе Варька. Схватив ведро с молоком, Паша кинулась из хлева. Лешка за ней. Корова разочарованно мыкнула им вслед. Возможно, ей тоже хотелось до конца услышать повесть о собственной доблести.
Варфоломей ревел задумчиво и монотонно. При этом он глядел на дорогу, где кудлатой спиралью завивалась пыль. Там, за ней, стихала тупая дробь конских копыт.
– Ты чего?
– Ваня пошкакал, а мне шумкой по колену попало…
У ног Варьки валялся Сонин портфель с хлебом. Его на полном аллюре кинул братишке Иван, умчавшийся куда-то в теплые летние сумерки.
Здорово же, видать, спешил он, если и на мгновение не остановился у порога родного дома.
Паша и Лешка молча переглянулись.
Но за ужином тревога улеглась, и они хорошо провели этот вечер.

12

Утром Лешка поднялся с широкой деревянной кровати, на которой спал обычно Иван, и увидел в хате одного Варьку. Мальчуган деятельно мастерил из лучинок сложное сооружение в виде креста.
– Шамолет, – объяснил он. – Шкоро полетит, раненых повежет в Мошкву.
Мальчонка и в детских играх все еще жил войной, горькими буднями партизанского лагеря, где прошли почти три года его маленькой жизни.
– Этот не полетит, – безжалостно сказал Лешка. – Нужен плотный лист бумаги…
Он умел делать отличные планеры из листа ватмана. При легком ветре они могли целую минуту держаться в воздухе и улетать шагов за двести.
В убогой хатке с земляным полом ватмана, конечно, не было. На подоконнике Лешка нашел стопку старых ученических тетрадей. Тетрадная обложка тоже годилась для планера. Собираясь выдрать ее, Лешка прочел надпись: «Сшытак па беларускай мове вучанiцы IV класса школы партызанскага лагера атрада iмя Суворова Праскоуi Майсяновiч».
Прочел, оглянулся и осторожно положил на место. У него почему-то не поднялась рука драть такую тетрадь.
Но и Варьку нельзя было оставлять без обещанного самолета. Тогда Лешка полез в Сонин портфель и извлек оттуда какую-то толстую общую тетрадь. Она была уже почти вся исписана и, по мнению Лешки, значит, не нужна.
Он аккуратно раскрыл стальные скрепки, вынул два листа и упрятал тетрадь на место. С помощью ножниц за одну минуту был изготовлен шикарный «иштребитель», как немедленно аттестовал его Варька. Второй лист в качестве запасного Лешка спрятал на животе под майкой, и они отправились во двор испытывать планер.
Пущенный с крыльца, он описал в воздухе лихую дугу, заложил правый вираж и круто пошел на снижение прямо под ноги Варьке. Пацан заверещал от восторга. Тогда Лешка чуть подогнул элероны крыльев и забрался по лесенке на крышу хлева. Вспорхнув оттуда, бумажная птица долго не хотела садиться на землю. Планер то выписывал почти замкнутые круги на трехметровой высоте, то уносился в угол двора, а потом, попав в теплую струю воздуха от свежей навозной кучи, снова взмывал на уровень крыши. Совершенно ошалевший от счастья, Варька с диким визгом носился за ним по двору. Кончилось тем, что планер ткнулся носом в шею входившей в калитку Паши.
Девочка чуть улыбнулась, поставила на землю увесистый мешочек, покрытый мучной пылью, и тихонько сняла с лямочки ситцевого сарафана белую птичку.
– Спасибо, Леша, за Варьку, – ласково сказала она. – Маленький он. А игрушек нет. Вон как радуется. Сейчас я вам лепешек напеку, а завтра уж настоящий хлеб. Муку получила.
Она все это сказала так, что Лешке стало жарко на ветхой соломенной крыше коровьего хлева. Очень хорошо сказала.
Правда, еще вчера он пришел к выводу, что влюбляться в Прасковью ему нет никакого смысла. Слишком безнадежное дело. Конечно, с великой радостью он бы сейчас сам вместо бумажного планера ткнулся лицом в эту тоненькую шею. Вот так бы прямо с крыши и ринулся.
Но, здраво оценивая свои шансы, Лешка понял их полную ничтожность. Кто он такой? Тыловой городской пижон, не нюхавший пороха. А она знает и свист бомб, и визг мин, и сама смазывала партизанам автоматы. Никаких надежд на взаимность тут быть не может. Даже его прошлогодняя влюбленность в маленькую цирковую акробатку имела более светлые перспективы. Правда, Лешка с циркачкой не познакомился, а любил ее на почтительной дистанции, которая пролегала между галеркой и манежем. Но мог познакомиться в любой час, потому что во время гастролей акробатка училась в их школе и имела по двум предметам чахлые «тройки». Лешка шел почти отличником, и это здорово повышало его шансы. Но к зиме цирк уехал, и уже целых полгода Лешка ни в кого не влюблялся.
Когда вошли в хату, Лешка сказал, что лепешек он не хочет, а пусть она лучше расскажет о школе в партизанском отряде. Он видел ее тетради. Как же они могли там учиться – в лесу?
Паша пожала худенькими плечами.
– Вот так и могли. Отвели нам самую большую землянку, а так-то больше писали на фрицевских листовках. Они с одного бока чистые. Знаешь, были такие листовки… сдавайтесь, партизаны… и всякое такое. Противно, а писали на них. А то на газетах. Третий и четвертый класс кончила в лагере. Зато сейчас у нас школа хорошая.
Лешка слушал ее рассказ, как будто читал приключенческую книжку.
– Так партизаны же воевали!
– Воевали. А ребята учились. К лагерю наши фашистов не допускали. Только иногда бомбили фрицы.
– А кто учил вас?
– Так ты ее знаешь. Софья Борисовна. Она ведь до войны здесь учительницей была, а потом в партизаны ушла.
Рассказывала Паша скупо и как-то неохотно. Потом совсем замолчала, несколько раз взглянула из-под ресниц на Лешку и тихо сказала:
– Знаешь, что-то случилось в Красовщине. Недоброе. Я сейчас проходила мимо райкома, там Галина Павловна сидит у окна. Второй ихний секретарь… Она говорит, что Ваню по телефону вчера вызвали. Только и сказали два слова, а он бросил трубку прямо на стол – и в конюшню. Даже не стал седлать жеребца, так полетел.
У Лешки заныло где-то возле желудка. Но не показывать же виду перед девчонкой.
– А почему обязательно – неладное, – бодро сказал он. – У них там хватает дел. Колхоз создают. Комсомольцы против кулаков. Вот и вызвали Ивана на помощь, раз он у них главный.
Паша тихонько вздохнула и принялась разводить тесто для лепешек. За обедом она согласилась кончить рассказ о своей заслуженной корове.
…Их отряд вместе со всеми обитателями лагеря вырывался из блокадного кольца. Было это прошлым летом, перед самым освобождением района. Эсэсовцы прижали отряд к Неману, правильно рассчитывая, что глубокая река никуда дальше не пустит огромный табор с десятками подвод, сотнями женщин и детей и даже со скотом.
Командир отряда оставил в тылу и на флангах небольшие группы прикрытия, а всем остальным бойцам приказал делать плоты. Единственным выходом оставалась переправа. Там, за рекой, – спасительная пуща, и недалеко, на востоке, – свои. Лишь бы за ночь успеть переправиться.
Люди делали плоты и понимали, что не успеют. Слишком коротки июньские ночи. А вековые сосны толсты и неподатливы. Но плоты все равно вязали, потому что бездеятельное ожидание смерти страшнее ее самой.
Еще жива была мать Мойсеновичей. Ее встревожило, что отвязалась от телеги и куда-то пропала корова. Хоть и не до коровы тут, а все-таки… Паша отправилась ее искать и сама не заметила, как вышла на песчаный берег Немана. Глянула в ту сторону и глазам не поверила Их пегая корова преспокойно паслась на другом берегу.
От неожиданности Паша во весь голос заорала на корову. Потом позвала еще раз! Еще!
Пегая животина всегда уважительно относилась к маленькой хозяйке. Она махнула хвостом, послушно двинулась к реке, осторожным балетным шагом вошла в воду и… преспокойно побрела пешком сквозь струи Немана навстречу девочке. При этом она нигде не погружалась глубже белого пятна на своем боку.
Корова нашла брод. Как она обнаружила его, осталось тайной ее коровьего чутья. Позже партизаны из местных жителей клятвенно уверяли взбешенного командира, что сроду не бывало в этих местах мелкоты на реке. Один из них высказал предположение, что фрицев здесь «залишне» перетопили, вот и нанесло на них песку.
За час до рассвета переправа была окончена. Последний партизан выбрался вслед за обозом на берег и сложил выразительную фигу в сторону оставшихся с носом карателей. А корове повесили на шею еще один фрицевский крест и присвоили кличку Трижды.
– Так это Варька мне коровий орден подарил? – спросил Лешка.
– Нет, – улыбнулась Паша. – Те висят в хлеву, на ошейнике. Его в шутку Иван смастерил. Господи, да где же он? Нет и нет!..
Такой тоской прозвучал Пашин голос, что Лешка поежился.
– Ну… Мити с Соней тоже нет, – привел он хрупкий довод. – А что, позвонить туда нельзя?
– Правда! – вскинулась Паша. – Там телефон есть, в сельсовете. Лешенька, дойди до райкома, а? Сама я как-то… не умею толком звонить. А ты – городской. Все знаешь…
Дважды «Лешеньку» не надо было упрашивать. Через пять минут он входил в знакомый домик райкома комсомола.
Но телефон был занят. Белобрысая девушка со злыми зареванными глазами отчаянно крутила ручку аппарата и дула в трубку.
– Нет связи с Красовщиной, – сказала она, глядя в стенку. – Сдохла линия. Даже не шуршит. Ты кто?
Лешка назвался и без спросу уселся на жесткий деревянный диванчик. Затылком он прижал к стене габардиновый китель, висевший на гвозде. Это был Митин китель, и Лешке вдруг захотелось хоть благодаря этому прикосновению ощутить около себя брата.
– Господи, еще и детей сюда понавезли, – раздраженно фыркнула белобрысая. – Ты иди отсюда. И ничего не спрашивай. Ничего я не знаю!
– Я позвонить хотел… в эту… Красовщину.
– Позвонить! Больно быстрый. Линия – тю-тю. Там вчера бой был. Господи!.. – вдруг взвыла она и выскочила во двор.
Лешке стало жутко. Он сообразил, что ни с того ни с сего секретари райкома, пусть даже вторые, в голос не ревут. Бой был? Митю… убили?
С пустой головой он походил по комнате. Послушал онемевшую телефонную трубку. Увидел карту на стене. Пригляделся к ней и удивился, что надписи на ней нерусские. Потом подумал, что удивляться особенно нечему: не успели за год новых карт отпечатать. Он еще раз всмотрелся в карту. Латинские буквы кое-где начали складываться в уже знакомые названия: Neman, Grodno, Mosti, Krasowschina.
В картах Лешка разбирался неплохо. Он посмотрел на масштаб. Трехкилометровка. До Красовщины от районного центра протянулась совсем коротенькая желтая линия, обозначающая проселочную дорогу. Сантиметра три. Значит, всего-то девять километров. До Мити. До Сони и Ивана. Подумаешь, расстояние. Но половина желтой линии стиснута с обеих сторон зеленым пятном. Выходит, лес кругом. Да и сами кубики деревни чуть не сплошь заляпаны зеленой краской. А совсем рядом с ними голубеет полоска Немана.
Лешка глянул через окно во двор. Белоголовая девушка стояла у колодца, черпала из ведра ладошкой воду и плескала себе на лицо.
Он не стал дожидаться ее возвращения. Вышел на улицу…
– Што? – почему-то шепотом спросил Варька Лешку. – Жвонил?
Тот туповато глянул на него.
– А?
– Жвонил?
– Не работает телефон. Ты… иди домой.
…Ну, конечно. Эта белобрысая глядела на Лешку такими глазами, как смотрят на сироту. А может… не Митю, а Ивана? Или Соню?
Лешка шел по улице и чувствовал, что сейчас заплачет. Он шел и шел, чувствуя, как звенит в голове от тоски и одиночества. Он не видел, что улица поселка давно кончилась, а он взбивает ногами белую пыль пересохшей проселочной дороги.
Наверное, километре на пятом, перед самым лесом, его нагнал веселый дядька на подводе. Вернее, он его сначала перегнал, а уж потом тпрукнул на свою кругленькую низкорослую лошадку и повернулся к Лешке.
– Сядай, кали ласка. Не звяртай уваги, что я дюбнувши. Порося продал ксендзу в районе. Ён хитрый, а я захитрейший. Ён дае шессот, а я кажу тышшу двести. Я ему кажу на ухо: можа, пан ксендж запамятовал, як самогон дул с паном полицаем-фельдфебелем? Ксендз тут и выложил мне две тышши за порося. Ну, дык сядай, хлопчик. Кажи, куды тебе ехать. Сёння я добрый, могу тебя подкинуть, куды пожадаешь…
Лешка неожиданно для самого себя сказал:
– А в Красовщину… можете?
– Чаму не! Мне в Дворищи. Зусим рядом. Сядай, парень.
Лешка немного подумал и полез на повозку. Действительно, почему бы и нет? До сих пор он шел по дороге почти без мыслей и без цели. Ну а что, если действительно добраться до самой Красовщины? Не найдет Митю, так хоть узнает, что там произошло.
Они уже и в лес въехали, а дядька продолжал вспоминать, как он перепугал ксендза на рынке. Потом он блаженно повалился на спину и положил вожжи себе на пузо. Лешка уткнулся лицом в копну свежего сена в задке телеги. Ни на что на свете ему не хотелось смотреть, и слушать тоже не хотелось. Все-таки он подумал о дядьке: «Жадюга ты, а не добрый… Не пугать милицией надо было того ксендза, а вести его куда следует, если знался с полицаями. На «тышши» свои позарился…»
– Конешно, кабанчик, может, и не стоил больше одной тышши, – снова забормотал пьяненький мужичок, – але ксендзу выкинуть две косых – что сморкнуться. Ну а мне они патрэбны во як!
– Нам они тоже нелишние будут! – произнес над самым Лешкиным ухом мрачный голос, и подвода остановилась.
Лешка поднял голову.
По обеим сторонам телеги стояли люди. Их было четверо. Пятый держал за морду лошадь. У всех, стволами книзу, автоматы за спиной. У ближнего к Лешке – пышная светлая борода и светлые, какие-то прозрачные глаза. Остальные без бород, но с порядочной щетиной на худых, недобрых лицах. Одеты кто во что: мышиные немецкие френчи с белыми пуговицами, затасканные пиджаки домотканого сукна, на одном ветхая красноармейская гимнастерка с оторванным воротом…
– В бок! – скомандовал бородатый, и подвода круто свернула с дороги в сторону. Ломая кусты ольшаника, она въехала в густую поросль елового подлеска.
– На варту! – сказал бородатый, и один из его людей стал продираться сквозь колючие ветки обратно к дороге.
Лешка оцепенело наблюдал за происходящим, зато с хозяина повозки хмель соскочил.
– Лю-ю-ди! – завопил он, вскидываясь на повозке.
Хрусткий удар кулака в лицо опрокинул его снова на спину. Лешке на ногу брызнула кровь, и он в ужасе втиснулся в сено.
– Сам достанешь деньги, или тебя щупать надо? – спросил бородатый и шевельнул автоматом.
Сплевывая розовую слюну на рубаху, дядька вытянул из-за пояса штанов кисет. Подчиняясь движению бровей бородатого, к мужику придвинулся человек в домотканом пиджаке, взял кисет, вынул из него деньги и пересчитал. Потом, не размахиваясь, треснул дядьку в ухо.
– Здесь полторы косых, – сказал он.
– Неужели, целых пятьсот пропил? – весело удивился бородатый.
Дядька застонал. Ничего он не пропивал. Кабанчика помянул собственным самогоном, захваченным из дому… Получалось, что ксендз его бессовестно обсчитал.
– Брешешь, быдло, – раздумчиво произнес бандит в пиджаке. – Надо его щенка потрогать. Не иначе, хозяин заначку от жинки зробил и сынку передал. Когда-то и я так хитрил…
Он протянул к Лешке руку, чтобы взять его за ворот. Лешка рванулся в угол телеги, и чужая грязная рука успела схватить только пояс брюк.
– Ну так и есть – хрумкает! – захохотал бандит и ловко выдернул из брюк подол Лешкиной рубашки.
На сено выпал листок тетрадной бумаги. Тот, который Лешка оставил на запасной «иштребитель».
– То не гроши, – разочарованно хмыкнул человек в пиджаке. – То какая-то грамотка. Чего с ними дальше робить будем? Отпустим или как? Полторы тысячи все ж таки взяли…
Поставив ногу на ступицу колеса, бородатый разглаживал на колене исписанную фиолетовыми чернилами тетрадную страницу.
– Отпустить, говоришь? – рассеянно спросил он. – Можно и отпустить… Можно. Да…
Он вдруг резко выпрямился и в упор глянул на Лешку. Смотрел долго, обшаривая прозрачными угрюмыми глазами его лицо, рубашку, брюки, желтые запыленные полуботинки.
Потом повернулся к хозяину повозки.
– Твой хлопец?
– Не мой, – всхлипнул дядька. – Попутный…
– Так. Вижу, что не твой, пьянчуга.
И снова светлые глаза вцепились в мальчишку на возу.
Лешка успел устать от чувства ужаса. Единственно, чего он сейчас еще боялся, – это прикосновения страшных чужих рук, которые могут вот так хладнокровно бить по лицу, хватать за воротник, шарить по телу. Но бородатый к нему не прикасался. Поэтому взгляд его Лешка выдержал сравнительно стойко.
И бородатый вдруг отвел глаза. Он стоял с листком бумаги в руке и смотрел куда-то в сторону леса.
– Слазь с воза, Вершинин, – вдруг сказал он Лешке. – Слазь и… не бойся. Пойдешь с нами. А ты! заорал он на ограбленного мужика. – Лупи кобылу и дуй до своего вшивого хутора, пока я не передумал. Твое счастье, что мы сегодня уже по уши настрелялись. Если кому гавкнешь на дороге о нашей встрече, завтра спалим хату вместе с блохами. А вздумаешь в колхоз записываться – на воротах вздернем.
Ошеломленный Лешка продолжал сидеть на возу, но бородатый силой снял его с телеги, и подвода запрыгала по кочкам к дороге.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:04
13

Они двигались в глубь леса по еле заметной тропинке. Бородатый и тот, что был в заплатанном пиджаке, шли впереди. Двое сопровождали по бокам Лешку. Пятый, вернувшийся с дозора, замыкал шествие. Передние вели разговор в полный голос, нисколько не беспокоясь, что Лешка их слышит.
– …Это тот самый пацан, с которым девка шла с чугунки. Я еще тогда его запомнил по желтым башмакам. Как девка свою песню затянула, я сразу под куст залег. Ну, думаю, партизанская пташка идет, сейчас я ей перешибу горлышко. Только там дорога людная, нельзя стрелять. В общем, получается, что мальчишка – братан Вершинина… И не полторы косых мы сейчас взяли, а, выходит, кое-что подороже. Считай, что по везло.
– Какого Вершинина братан?
– Экая ты дубина… Того самого, что в Красовщине заварил колхозную кашу. Из областных начальников. А вчера и девку приволок к себе в помощь. Это она взбаламутила всех баб в деревне.
– Стоп! Неужто – тот длинный, в белой рубахе? Который двух наших срезал?
– Не двоих, а троих. Бронюсь тоже загнулся…
– Вот сатана! А чего же вы его самого на мушку не взяли?
– Не трепись! Ты-то небось в кооператив за шнапсом побег, драки не нюхал, так сейчас помалкивай. Поглядел бы, что около ихней читалки делалось… На мушку! Мы только и успели по окнам пустить пару очередей. А потом они и близко подойти не дали.
– Кто они?
– Балда ты похмельная. Они – которые за столом в президиуме сидели. Вершинин, председатель сельский, комса ихняя… Девка тоже, кажись, стреляла.
– Ну дак што! Вас же целых восемь душ было.
– Было… А через пару минут пять осталось. Этот Вершинин, как кошка, – из окна и за колодец. Видать, вояка! Цемент пулей не прошибешь, а обзор из-за колодца круговой. Он пару раз из пистолета пальнул, а потом ему из окна карабин подбросили. Ну и пошло! Фельдфебель двоих наших послал в обход с гранатами – они и метра не прошли. Тюк – и нету. Тюк – и второй лежит. Ажно завидно стало от такой стрельбы. Я Бронюсю приказал пулемет выдвинуть. Он чуть башку приподнял, диск вставить, – хлоп, и в шею навылет. Я сам за машинку взялся – бац, приклад пулей разворотило. Отходить пришлось. Тогда и потеряли Фельдфебеля.
– Как потеряли-то?
– Не капай на душу… Если б я видел как. Мы же врассыпную отходили, ночевали по одному на хуторах. Собрались утром где было договорено, а его нет. Ты явился небось, а он пропал.
– Хм… Ну, ежели по правде, дык я в стогу проспал. Две шклянки долбанул – и ничего не помню. А вам все равно надо было за начальником вернуться к хате-читальне.
– Заткнись, герой! Мы только отходить начали, я оглянулся – вижу, летит на жеребце по дороге Ванька-хромой. Значит, пронюхали уже о нас в селе, следом за партизаном и краснопогонники пожалуют. Куда ж возвращаться?
– Все равно начальство в любом случае полагается выручать.
– Пошел ты!..
Бородатый через плечо оглянулся на Лешку.
…А Лешка не слушал конца разговора. Ему было наплевать на остальную их болтовню. Он услышал главное: Митя – жив!
Лешка шел между бандитами и пел. Пел беззвучно для бандитов и громко для себя: «Митя – жив! Они и пальцем тронуть меня не посмеют, раз Митя жив. Брат – живой, и чихать я хотел на вас, грязных дураков! Митя все сделает…»
Он так уверовал в свою неуязвимость, что ему стало смешно, когда Бородатый приказал завязать мальчишке глаза и вести его за руку. Остолопы безмозглые! В сыщики-разбойники захотели поиграть? Ну, поиграйте. Митя вам и за это всыплет. Мало вам от него досталось? Еще получите. И за эту вонючую тряпку, что стянули глаза и виски, тоже будет добавление от Мити.
Лешка шел и беззвучно пел.
Но шли они так долго и столько раз Лешка валился на колени, спотыкаясь о корни и кочки, что ликующее настроение его стало увядать. Нет, первоначального ужаса не было и в помине. Зато начали заползать в голову трезвые, а потому и тревожные мысли.
Куда они его ведут? И все-таки что с ним собираются делать? Бородатый сказал – не бойся. Он и в самом деле сейчас не боится, но… как Митя узнает, что его братишка попал в этот переплет?
В довершение всего очень захотелось есть. Наверное, сейчас вечер, а он съел за весь день только две лепешки. Их испекла печальная и ласковая девочка. Очень далеким показалось ему сегодняшнее утро с его тихими событиями: планер для Варьки, соломенная крыша, негромкий Пашин рассказ о партизанской школе.
Потом они переплывали в лодке реку. Лешка держался за скользкие борта и думал: не в этом ли месте была партизанская переправа, где молочное животное по кличке Трижды удостоилось фрицевского креста?
Наконец они куда-то пришли. Лешка почувствовал под ногами ступеньки. Спускаясь, он их сосчитал – одиннадцать. Считал потому, что сопровождающий его человек перед каждой ступенькой подталкивал Лешку в затылок. Толчков было десять, а потом благодатный лесной воздух вдруг сразу сменился нестерпимой вонью. Пахло кислыми овчинами, махоркой, портянками, керосином, горелым салом. И было сыро, как в погребе.
Они и пришли в погреб. В огромную, глубоко спрятанную под лесом землянку. С Лешкиных глаз стащили повязку, больно оцарапав ухо, потом кто-то надавил ему на плечо и посадил на круглый обрезок бревна.
Первое, что разглядел Лешка, – это свечку. Нелепо толстая и кособокая, она стояла на большом фанерном ящике и трещала языком пламени шириной в ладонь. От свечи несло жареным салом. Вокруг нее валялись на ящике куски хлеба, огурцы, стояла алюминиевая кружка и рядом на полу – большая канистра.
До углов землянки свет не доставал, и в этих темных углах слышалось дыхание людей.
– Живые? – коротко бросил в темноту Бородатый. – Встать! Почему вчера не вышли по ракете?
В углах – тишина. Потом Лешка услышал кряхтенье и ругань сквозь зубы. Так обычно ругается человек, натягивая тесные сапоги. Действительно, через полминуты на свет свечи вышел длинный, под самый потолок землянки, человек в высоких и твердых сапогах, в распахнутом кителе с немецким железным крестом на нагрудном кармане. Волосы его падали на воротник кителя густыми, сальными прядями. Он сказал Бородатому низким голосом:
– С какой такой благодати ты на басы перешел? Чего орешь на резерв? Мы одному Фельдфебелю подчиняемся, а на бороду твою… это самое.
От короткого удара в живот длинная лохматая фигура снова скрылась в темном углу. Вторым движением Бородатый сорвал с плеча автомат. Внятно клацнул язычок предохранителя.
– Всем сидеть! – рявкнул он. – Сейчас подчиняться будете мне! Пока… не вернется Фельдфебель.
За спиной Бородатого плотной кучкой встали четверо пришедших. У всех навскидку «шмайссеры». Заговорил человек в заплатанном пиджаке:
– Фельдфебель, братки, попал, похоже, к чекистам. Команду принял Борода. Законно принял, по чину. Он старший полицай.
– Кто ему давал повязку старшого! – закричал в углу Лохматый. – Фрицы давали? Так их давно черви едят. Ихние указы нам сегодня не закон. Сами себе начальники.
Бородатый внушительно сказал:
– Тебя самого черви быстренько обгложут, если оставить без командира хоть на день. Ну, нет немцев, а что изменилось? Мы как при них воевали против большевиков, так и теперь воюем. Продержимся – американцы с англичанами помогут. Заднего хода нам все равно нет. Вдолби это себе в лохматую башку.
Он подошел к ящику, налил в кружку из канистры мутную жидкость.
– Помянуть надо наших парней. Трое вчера переселились на небеса.
Из углов потянулись фигуры. Лешка насчитал их пять. С пришедшими – десять… Значит, еще вчера банда Фельдфебеля насчитывала четырнадцать человек. Лешка отметил все это про себя не машинально, а вполне сознательно. Хотя от тревожного напряжения у него все внутри окоченело, он уже понял, что расправы над ним пока не будет и надо думать… думать о жизни, о своем спасении, постараться помочь Мите, который, конечно же где-то уже идет на выручку.
Лешка даже начал соображать, зачем он понадобился бандитам. «Не иначе, взяли заложником, – подумал он. – Будут и дальше играть в сыщики-разбойники…»
Сидя на обрубке бревна, он постарался вспомнить книжки, где приходилось читать о заложниках, о том, как их благополучно выпускали или обменивали. Впрочем, иногда и убивали… Хм!
Но это были книжки. Если становилось очень страшно, можно было перелистнуть две-три страницы или совсем закрыть жуткую повесть и убежать играть во двор.
А эту вонючую землянку не закроешь… И от ее обитателей, чужих злобных людей, не убежишь. Все это – настоящее. Слишком настоящее.
Почему именно с ним, с Лешкой Вершининым, произошла такая нелепая и страшная история? Может, все это – сон?
Лешка зажмурил глаза, чтобы потом открыть их и увидеть свою комнату в родном доме тихого сибирского городка, коврик на полу у кушетки, портрет отца над ней, мамин халат на гвоздике…
– Хлопчик, не спи! – услышал над ухом Лешка голос Бородатого. – Иди поешь. Чтобы не говорил потом в НКВД, будто мы тебя морили голодом. Жуй, что на столе видишь, а после ложись храпануть. Твое дело телячье: ждать. Попался бы братан твой – разговор другой.
– Мне выйти надо, – сказал Лешка.
Бородатый подумал и понял.
– Эй, выведи мальчишку по надобности, – сказал он молодому парню с толстым носом и унылыми глазами.
Тот послушно поднялся с нар, вытащил из-под них автомат и повел Лешку к выходу.
Лешка так глубоко вдохнул теплый лесной воздух, что закашлялся. Его конвоир постоял рядом, а потом присел на траву.
– Ты не дуже спеши, трошки подыши, – милостиво разрешил он. – И скажи мне такую штуку… Сам-то с города?
Лешка промолчал. Станет он еще разговаривать со всяким толстоносым бандитом. Все равно тот не имеет права ничего ему сделать.
Но парень не обиделся. Он вздохнул и продолжал миролюбиво:
– Ишь, гордый… А только все ж таки скажи: про амнистию ничего не чул?
Лешка кое-что слышал об амнистии. Еще в вагоне о ней упоминала Соня, а потом в райкоме он видел листовку, в которой говорилось, что до 1 августа действует закон о прощении лиц, сотрудничавших с фашистскими оккупантами, если они явятся к советским властям с повинной и с оружием.
Лешка подумал и коротко сказал обо всем этом своему конвоиру. Потом еще подумал и добавил, что сам видел, как в районное НКВД вошли вчера двое мужиков с винтовками и гранатами и через пять минут вышли обратно пустые и отправились в разные стороны.
– Ну, с винтовками-то наши не ходят, – усомнился парень. – Карабины разве… Сам, говоришь, видел? И грамотку сам читал?
Лешка подтвердил. Коротко. Так звучало, по его мнению, убедительнее.
Конвоир посопел носом и вдруг заорал:
– А ну, валяй в бункер, пионер сопливый. Разбрехался на мою голову.
Он орал, но Лешка не услышал особой свирепости в его голосе.
Поев немножко соленого сала с луком и черствым хлебом, Лешка прилег на краешек дощатых нар с твердым намерением не спать ни минуты. Но измученный до предела всем пережитым, он молниеносно провалился в омут блаженного бесчувствия.

14

Лешка не слышал, как совещались бандиты, определяя его дальнейшую судьбу.

...

– «…Боюсь, что скоро опротивею ему своей назойливостью. Даже рада, что он уехал в командировку: пусть отдохнет от меня. Зато рядом со мной остался маленький Вершинин. Он до смешного похож на брата, особенно во сне, когда двигает бровями. Кажется, я люблю его не меньше Димы.
20 июля.
Не удастся старшему Вершинину долго от меня отдыхать. Сегодня звонил и просил секретаря прислать кого-нибудь ему в помощь. Что-то не получается у него с колхозом. Дима взял на себя самую трудную деревню: голая беднота, а кругом на хуторах кулачье. Районные полицаи наполовину состояли при немцах из тамошних хуторян. Добрый десяток сволочей все еще бандитствует в округе и запугивает народ.
В командировку посылают меня. С удовлетворением признаюсь себе, что еду не ради встречи с Димой. Я знаю там обстановку и людей. Лешку повезу с собой – таков наказ старшего брата. Следующую запись в дневнике придется делать уже в райцентре…»

– Вот такую бумаженцию мы нащупали на пузе у парнишки, – сказал Бородатый, вслух прочитав своим людям страницу из Сониного дневника. – Как она к нему попала и почему он сам оказался на возу у мужика – дело второе, а вот что хлопец – брат того самого стрелка из карабина, чтоб его разорвало, – это факт. Чуете, чем пахнет? Попробуем обменять пацана на Фельдфебеля. Пошлем письмо с нарочным. Прямо в районное НКВД. Немедленно.
От наступившей тишины выпрямилось пламя свечи.
– Может, лучше почтой? – нарушил молчание толстоносый парень.
– Тебя, дурака, не спросили, – отрезал Бородатый. – Почта от Красовщины до райцентра два дня ходит, а Фельдфебеля могут каждую минуту в Гродно, а то и в Минск отправить. За ним чекисты второй год охотятся, да партизаны три года грозились повесить.
– Вот потому и не обменяют, сказал бандит в пиджаке. – Такую шишку да на этого сопляка… Больно разный товар.
Бородатый подумал и замотал головой:
– Мелко вы соображаете. Обменяют. Во-первых, этот Вершинин сам немалая шишка в области. И вояка заслуженный, по повадке видно. Такой любое начальство подымет на ноги из-за брата. Во-вторых, вы народ темный и не понимаете, что у Советов к пацанам особое отношение. Кого они спасали в первую очередь, когда Гитлер поднапер? Ребят. Они вагон золота отдадут, чтобы выручить какого-нибудь мокроносого. А на черта им наш Фельдфебель, если коммунисты уверены, что все равно прихлопнут нас не сегодня-завтра! Хоть с ним, хоть без него…
– Еще почешутся! – мрачно раздалось из угла.
– Это само собой, – согласился Бородатый. – Но сейчас разговор про другое. Кто пойдет с письмом?
Снова тишина повисла в землянке. Никому не хотелось добровольно отправляться прямо в руки НКВД. Для каждого из них само появление в районном центре уже грозило опасностью: местные жители отлично знали в лицо большинство полицейских, укрывавшихся сейчас в лесах. И это знакомство не сулило бандитам ничего хорошего. Да и вообще большая разница: или вдесятером ограбить ночью сельский магазинчик, пристрелить безоружного финагента, разогнать сельский сход – или оказаться среди бела дня одному перед десятками бдительных глаз, внимательно осматривающих каждого свежего человека.
Бородатый шарил взглядом по лицам собеседников и размышлял. Заплатанный сразу отпадает: в него с ходу вцепится первая же продавщица из галантерейного ларька, потому что нет такой торговой точки, где бы тот не наследил… Этими тремя пока рисковать нельзя – основной ударный костяк остался, лучшие стрелки. Набили руку в карательных экспедициях. Дальше посапывает толстым носом призывник-дезертир. Уговорили папашу-кулака не отпускать сынка в армию, а спровадить к ним в лес. Взамен подбросили рулон сукна из разгромленного кооператива. Парень особенной ценности не представляет, но уж больно туп: отдаст письмо в какую-нибудь контору вместо НКВД, а пока разберутся – время уйдет.
Ювелир… Человек в группе новый, всего неделя, как явился из города. Ушел от ареста за какие-то красивые дела с оккупационной властью. Грамотный. Вполне мог бы доставить пакет. Только – трус. Когда вели его через лес к бункеру, змею увидел – штаны замочил. Продать не продаст, но и письмо не отдаст. Выбросит по дороге и вернется, попробуй докажи.
Больше всего подходит Лохматый. Имеет опыт маскировки: прежде служил тайным агентом в СД. Кем угодно может прикинуться, так что родной батька не узнает. Длинная грива у него оттого, что в последнюю разведку ходил в роли дьякона и собирал подаяние на починку сельского храма.
Но согласится ли Лохматый пойти?
Ему известно: если попадется, высшей меры не миновать. По пояс в крови подпольщиков. Потому и избегает напрасного риска: хочет дождаться американцев.
С другой стороны, сплавить его из бункера – дело полезное, больно строптив. Сейчас тоже упрямо лежит на нарах, не желая участвовать в разговоре.
– А ну, двигай ближе, – грозно повысил голос Бородатый.
– Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых, – раздалось с нар.
– Слушай, кончай в дьякона играть, разговор у нас серьезный. Может, о жизни и смерти твоего же дружка Фельдфебеля.
Лохматый неторопливо поднялся, присел к свечке, истово перекрестился, в одиночку вытянул кружку самогона и едко сказал:
– Это ты правильно насчет дружка. Нас с Фельдфебелем не то что водой, а и сивухой не разольешь. И я не из тех, кто бросает товарища в бою, а потом заместо него сам выскакивает в командиры.
– Значит… пойдешь с письмом? – недоверчиво спросил Бородатый.
– Сказано в писании: положи живот за други своя… Понял, Борода? А еще для того пойду, чтобы поскорей сбить с тебя командирский гонор. Выручу Фельдфебеля – быть тебе поротому. Бери бумагу, твори свою молитву чекистам.
Лешка просыпался медленно и мучительно. От спертого воздуха землянки страшно болела голова. Ужасно хотелось пить. Он с трудом разлепил веки, увидел уродливую свечку на ящике и сразу все вспомнил. Сколько же он проспал? День сейчас или ночь? Кажется, он спросил об этом вслух, потому что у самого его уха кто-то шепотом сказал:
– Ночь сейчас, два часа. Ты как – совсем проснулся?
Лешка очень удивился. Голос был не то чтобы ласковый, а какой-то вроде виноватый. Откуда взялся такой голос в волчьей берлоге? Он попытался рассмотреть говорившего. Да, это один из обитателей землянки. Лешка с самого начала заметил его пухлое бледное лицо с тупым раздвоенным подбородком. Оно резко выделялось среди других небритых, загорелых и грязных физиономий. И еще Лешке показалось, что он уже где-то видел такое лицо.
– Ты, мальчик, лежи себе и будто спи, а сам слушай тихонько, что я буду говорить. Я уже давно караулю, когда ты проснешься. Сейчас мы с тобой в бункере совсем одни. Все ушли провожать Дьякона. Только один часовой снаружи.
Говоривший приподнял с нар толстый зад и, не выпрямляясь, на полусогнутых ногах скользнул к двери. Постоял, послушал и вернулся к Лешке.
– Далеко ходит. А знаешь, куда пошел Дьякон? Понес письмо в райцентр, чтобы тебя обменяли на их начальника Фельдфебеля. Думают, что он в плен попал. А я так считаю, что он в плен не попал, а его убили. Поэтому тебя не обменяют, а тоже убьют, когда узнают.
Он выговорил все это спокойно и даже дружелюбно, так что было ясно: правду говорит.
Мгновенный дикий страх стиснул Лешкино сердце. Не успеет Митя его выручить!
Лешка бы, наверно, крикнул, но человек с раздвоенным подбородком сжал ему потной ладонью губы. И снова заговорил. И Лешка уже не пытался кричать. Он слушал с недоверием и надеждой. Если человек помирает от жажды, он готов пить из самой грязной лужи.
А пухлолицый говорил уже взахлеб, орошая Лешкино ухо мелкими брызгами слюны.
…Обитатели бункера прозвали его Ювелиром. Это неправильно. Просто он однажды с первого взгляда определил, что украденный где-то бандитами толстый браслет никакого отношения к золоту не имеет. Но он не ювелир, а часовой мастер, причем не просто мастер, а первоклассный специалист со склонностью к коммерции. В землянке среди этих хамов он оказался по недоразумению. Он сторонник частной инициативы, и на этой почве у него были контакты с немцами, а затем, естественно, конфликты с Советами. А кто хочет смотреть на мир через окошко в клеточку? По совету знакомых людей он подался «до лясу», где якобы живут идейные борцы против неуютной для коммерсантов Советской власти. Только его обманули. Это оборванное быдло – никакие не борцы. Они даже не знают слова «бизнес», а признают только одно – грабеж. У него они тоже успели украсть бумажник, в котором было спрятано сорок дюжин рубинов для часов. А ему дали автомат. На холеру ему автомат, если нет коммерции. И потом, если его поймают с рубиновыми камешками – это один срок, а если с немецким «шмайссером» – совсем другой. А то и вовсе не срок, а «вышку», как они неуважительно отзываются о насильственном переселении в лучший мир. Дева Мария! Это не для него. Он уже по горло сыт «идейной борьбой» и хочет мира. Пленного мальчика ему послал сам пан Иезус. С его помощью он спасет невинного ребенка от рук бандитов, приведет его в НКВД и не станет требовать никакой благодарности, а только попросится домой. И его, конечно, отпустят к жене и сынишке, которых он не видел целую неделю.
– Короче говоря, мы сейчас убежим! – закончил монолог Лешкин собеседник.
То, что перед ним гродненский пан Август, Лешка догадался еще в начале рассказа. И вспомнил, у кого видел такой же тупой раздвоенный подбородок: у Казика Шпилевского. Оказывается, тот здорово похож на папашу.
Лешка чуть было не брякнул часовщику, что хорошо знает его сына, но, к счастью, не успел: пан Август сунул ему в зубы кусок хлеба с салом и велел подкрепиться на дорогу. Лешке хотелось пить, а не есть. Он взял с ящика алюминиевую кружку и поискал глазами воду. В одном углу землянки шалашиком были составлены карабины, в другом – ребристой кучкой свалены гранаты. А бачка не видно.
– Канистра с водой под нарами, – шепнул Шпилевский, лихорадочно упаковывая рюкзак.
Лешка опустился на четвереньки, нащупал под досками прохладный жестяной бок посудины и стал вытягивать канистру. Она звякнула днищем о что-то металлическое и выскребла за собой угловатую, матово блеснувшую штуковину. Пистолет! «Вальтер»!
Лешка из-под руки оглянулся на Шпилевского. Тот все танцевал вокруг рюкзака. Молниеносно «вальтер» был отправлен за пазуху. Царапая и леденя кожу, он скользнул к поясу брюк и аккуратно там улегся. Только рубашка на животе оттопырилась. Заметит? Ну и пусть. Какое пану Августу дело до чужого пистолета, если он сам собирается отсюда удирать.
Лешка напился воды и стал наблюдать за возней пана Августа. Какой-то он все-таки несерьезный. Сам сказал, что снаружи часовой, а уже рюкзак укладывает. А вдруг бандиты сейчас вернутся? Или по дороге встретятся. Да и знает ли вообще он отсюда дорогу?
Нет, недооценивал Лешка пана Августа. Затолкав ногой рюкзак под нары, Шпилевский приоткрыл дверь землянки и негромко крикнул каким-то птичьим голосом.
Через минуту в бункер просунулась голова в измятой пилотке.
– Чего шумишь?
– Выпить хочу. А не с кем. Может, примешь чарку за компанию?
– П-шел ты… Борода не велел. Я – на варте.
– А что, разве он скоро вернется? – невинно спросил Шпилевский.
– Хм… Вернется-то, конечно, не скоро. Наверное, и сам сейчас где-то глушит на хуторе… Ну давай, только по-быстрому.
Пан Август сначала плеснул самогону себе и выпил. Потом стал наполнять кружку часовому. Наливая, он на мгновение повернулся всем корпусом к Лешке и крикнул на него:
– А ну, ложись спать, чего уставился! – И тут же снова отвернулся к собутыльнику: – Пей на доброе здоровье.
А Лешка действительно «уставился». Он отчетливо видел, как из-под большого пальца пухлой руки, державшей кружку, скользнула в самогон крупная светлая капля. Взялась она из толстого кольца, надетого на безымянный палец.
Часовой еще не допил до конца зелье, а Шпилевский уже стал нахально вытаскивать из-под нар рюкзак.
Он знал, что делает. Часовой вдруг всхрапнул, выпрямился во весь рост и медленно стал оседать на пол. Лешка в панике первым вылетел из землянки. «Нет, он не несерьезный, он… страшный», – подумал он о пане Августе.
Хотя у Лешки и были накануне завязаны глаза, он ясно помнил, что они подошли тогда к входу в землянку с левой стороны. Бородатый еще больно дернул его за правую руку, поворачивая к ступенькам.
А сейчас часовщик повел Лешку в другую сторону. Однако подумалось об этом как-то вскользь. В глазах все еще стояла сцена хладнокровного убийства. Но когда ветки деревьев начали хлестать Лешку по глазам, а ноги стали спотыкаться о сосновые корневища, поневоле пришлось расстаться с жутким воспоминанием. Приходилось и прикрывать, и одновременно напрягать глаза, чтобы различать в темноте спину своего неожиданного проводника. Несмотря на мрак и собственную полноту, Шпилевский шел быстро и уверенно, ни разу не оглянувшись на Лешку. Видно, понимал, что мальчишка не осмелится отстать от него в страшном ночном лесу. Словно уже уверовав в свою безопасность, часовщик почти в полный голос болтал на ходу…
…Нет, они еще не знают пана Августа. Они крупно ошиблись, приняв его за труса и растяпу. Пан Август за неделю изучил все их ходы и выходы. Он ведет сейчас мальчика по самой тайной бандитской тропе. Он проследил, как по ней ходил на прибрежный хутор Фельдфебель. Но они на хутор не пойдут, а свернут вправо, к реке. Там всегда стоят две лодки. Правда, они на замке, но он все предусмотрел. У него в рюкзаке набор любых ключей, их там не меньше, чем было рубинов в бумажнике. О, бандиты дорого заплатят за его камушки. Один уже заплатил и валяется в их грязном бункере. Познакомятся и остальные с НКВД. А сам он властей не боится. Во всяком случае, не очень. Тем более мальчик подтвердит, что пан Август спасал его с риском для жизни, вообще был добрый.
– Мальчик, ты ведь расскажешь все как надо, правда?
Если бы Лешка и хотел, он все равно не смог бы отвечать, потому что запыхался от быстрой ходьбы. Густой лес кончился, и они бежали через поляну, утыканную низенькими сосенками, а под ногами сплошной проволочной сеткой расстилался жесткий вереск. Его железные стебли путались в ногах и больно впивались в ноги между полуботинками и брюками. В довершение всего пистолет под рубашкой непрерывно ворочался и до крови царапал живот не то курком, не то предохранителем. В отчаянии Лешка всерьез уже подумывал выбросить пистолет, но тут вереск кончился, и они вышли к обрыву, к реке.
Черно-серебристый под ночными звездами Неман беззвучно катился на север. Но звезд было мало. И луна не светила, а только угадывалась за бархатным массивом туч, закрывавших половину неба. Тучи двигались с того берега реки в сторону беглецов, и через минуту пошел редкий дождь. Лешка подставил каплям потное, исхлестанное ветками лицо. Потом сел прямо на мокрую траву на краю обрыва и стал ждать Шпилевского. Тот спустился к воде и там брякал у лодок цепями и замками.
Вскоре его кургузая фигура выросла рядом.
– Понимаешь, мальчик, замок открыл, а весел нет. Этого я не учел. Наверное, хозяева уносят их на хутор.
Лешка подумал. У него на далекой сибирской реке Туре тоже была своя лодка. Ну, не совсем своя, а общая. Целую зиму всем отрядом латали случайно найденную плоскодонку. А река от школы – с километр. Не таскать же всякий раз весла с собой. Они их прятали на берегу. И даже соревновались, кто хитрее спрячет.
– Далеко хутор отсюда? – спросил Лешка. Это был первый вопрос, который он за все время задал своему спутнику.
– Не то что далеко, а высоко. За бугром. Но идти нам туда ни в коем случае нельзя.
«Дураки они таскать в гору весла», – подумал Лешка и сполз с обрыва.
Песчаное подножье откоса заросло чахлым ивняком. Среди него чернильными пятнами выделялись густые кусты ольшаника. Во втором кусте Лешка нащупал шершавую лопасть весла. Рядом – другую. Он потянул на себя весла. Они не поддавались. Он дернул. Раздалось бормотанье, и из куста на Лешку полезло что-то живое. Лешка кинулся бежать. Но вслед ему ударил сноп света карманного фонаря, выхватил из мрака кусок песчаного берега, и Лешка от неожиданности упал. Закричать он не успел, потому что сзади раздался возбужденный и обрадованный возглас:
– Царица небесная! Так это ж наш хлопчик. А я уже сполохался, что Борода. Трохи не стрелил в тебя. Откуль ты взялся? Утек? Дык и я утек! Хай они огнем горят – тые «лесные братья». Як ты мне растолковал про амнистию, дак я сразу заимел думку… Ну вставай, разом поплывем. Я ждал, коли трошки развиднее, бо в потемках страшно. А покуль ждал – заснул. Ну, молодец ты, что прибежал, с тобой мне еще выгодней являться до начальства…
Лешка узнал парня-дезертира. Тот бестолково топтался на песке и даже пытался приподнять Лешку, но у него были заняты руки: в одной – фонарь, в другой автомат.
В это время сверху посыпалась земля, скатился пан Шпилевский и визгливо заорал:
– Ренцы до гуры!
– Што-о?! – очень удивился парень. Однако руки поднял. Вместе с автоматом и фонарем.
– Брось стре?льбу! – продолжал командовать пан Август.
– Навошто? – снова удивился парень.
– Ты что примазываешься к мальчишке? Он – мой! Это я его освободил. Один я. А ты иди своей дорогой, дезертир несчастный. С нами тебе делать нечего.
– Вона што! – в третий раз удивился толстоносый. – А я думал, хлопчик сам утек. Выходит, ты, Ювелир, заместо Фельдфебеля себя хочешь за парнишку выпустить? Га?
– Еще и рассуждает, быдло тупое! – пуще прежнего забушевал часовщик.
После таких обидных слов парень опустил руки и, опуская, хряснул Шпилевского стволом автомата по голове. Стукнул слегка, будто мимоходом, однако пан Август смолк на полуслове и мягко сел на землю. Выпустив автомат, он схватился руками за темя и протяжно завыл.
На этот раз Лешка не испугался и даже не удивился происшедшему. Он как-то начал привыкать к жутким сценам в бандитской семейке. Он никогда не видел скорпионов, но читал, что, если их посадить в одну банку, они поубивают друг друга. И мысль об этих скорпионах уже не в первый раз пришла ему сегодня в голову.
Кроме того, Лешка понял, что сам он сейчас для бандитов – фигура неприкосновенная.
От дерзкого сознания своей неуязвимости Лешка расхрабрился и прикрикнул на толстоносого:
– Чего дерешься? Сам сейчас и потащишь его в лодку!
По напряженному сопению парня в темноте можно было догадаться, как оторопело он уставился на Лешку.
– А навошта нам его в лодку? Нехай тут и пропадает. Хотя… Хе-хе, а ты, хлопчик, с головой, недаром с городу. Выходит, я не только тебя привезу, а еще и бандита приволоку в полон. То добре!
И он послушно потянул пана Августа за шиворот к воде. От такой сговорчивости бандита Лешка еще больше воспрянул духом.
Вообще-то он уже начинал жалеть кое о чем. Надо было, например, прихватить из бункера не только пистолет, а и гранаты. Заставить их тащить пана Шпилевского. Все-таки меньше будет взрывов, когда нашим бойцам придется брать бункер. А еще хорошо было бы подробно запомнить дорогу к землянке. Только как это сделать ночью? Хотя бы ориентиры какие-нибудь были. Разве узнать название хутора за горой… Землянка от него в двух-трех километрах на северо-запад.
В лодке было порядочно воды. Она явно протекала. Дезертир погрузил пана Августа на дно и с сожалением глядел, как глубоко оседает лодка.
– Может, сходить и другую попросить отомкнуть на том хуторе… как его? – сказал Лешка.
– В Косачах? Не, не с руки показываться. Как-нибудь доплывем. А сядем глубоко, выкину толстого, и только. Мне, главное, тебя соблюсти по всей форме.
«Ишь какой почет, – усмехнулся про себя Лешка. – Значит, хутор называется Косачи. Ну, давай, давай, «соблюдай» меня… Телохранитель нашелся».

15

Он еще многого не знал. А если бы узнал, то, наверное, зло засмеялся бы. Ему, например, в голову не могло прийти, что в эти минуты Бородатый ищет его с той же самой целью, ради которой волок Лешку через лес пан Август, а сейчас угодливо поддакивал кулацкий сын-дезертир.
Дело в том, что мысль спасти свою шкуру за счет Лешки пришла Бородатому в голову раньше всех – еще когда уговаривали и собирали в дорогу Дьякона. Бородатый не очень-то верил в авантюру с обменом Фельдфебеля на мальчишку и подумал: а почему надо спасать кого-то другого, а не самого себя?
Но для успеха необходимо было изобразить перед властями дело так, что захватил мальчишку кто-то другой, а он, Бородатый, выручил его из беды. А для этого требовалось избавиться от свидетелей. Иначе кого-нибудь из них рано или поздно чекисты обязательно выловят живым, и на допросе все раскроется…
Вот почему Бородатый придумал, чтобы Дьякона провожали на задание все, кроме часового и Ювелира, которого считал безвредным тюфяком.
Когда они потайными стежками бесшумно вышли на проселок и Дьякон зашагал в сторону переправы, Бородатый повел оставшихся пятерых ужинать на глухой лесной хутор.
После первого жбана самогона трое пожелали пойти в ближайшую деревню «до музыки». Захотелось потанцевать. Бородатый не перечил. Он дал им отойти метров триста в лес и неслышно догнал. Когда они круто обернулись на его оклик, он короткой очередью срезал всех троих. Снял с них автоматы и зарыл оружие в бурелом под заметной корявой сосной. Убедительное доказательство, что именно он, а не кто другой ухлопал бандитов в схватке лицом к лицу.
Через пять минут Бородатый снова сидел за столом и чокался со своим старинным дружком в заплатанном пиджаке. Его немного обеспокоило, что за время его отсутствия куда-то исчез парень-дезертир. А впрочем, черт с ним! Наверное, подался до батьки с маткой на хутор за салом. Если и влезет чекистам в руки, ничего на Бородатого доказать не сумеет: он не был на дороге, когда брали мальчишку…
Из опасных свидетелей оставался один Заплатанный. Они вдвоем вышли во двор перекурить и подышать, и Заплатанный доверительно сообщил, что приглядел у хозяев овечку, которую надо бы заранее оттащить на тропинку, а по дороге к бункеру забрать.
Это была последняя кража в темной жизни Заплатанного. Он пер овцу на плечах, а Бородатый зажимал ей морду, чтобы не блеяла. В чаще ельника Заплатанный сбросил добычу и нагнулся, чтобы перерезать ей горло. Два ножа ударили одновременно. На колючей хвое остались лежать дергающаяся в агонии овца и скорченный труп с финкой под левой лопаткой.
Бородатый почти бегом бросился к бункеру. Июльская ночь коротка, а сделать надо еще многое. Убедить Ювелира и часового, что он забирает мальчишку для обмена на Фельдфебеля. Убивать он их не будет, потому что и без того мутит от сегодняшней крови. Он им просто покажет одну стежку, по которой лучше всего выбраться из пущи в соседний, безопасный район. Пусть идут. Дорожка заминирована. И наконец, надо переправиться с мальчишкой через реку, догнать Дьякона и… Кстати, он пошел без оружия.
А запугать пацана, чтобы говорил как надо, легче легкого. Пригрозит добраться и до брата, и до него самого в городе. Главное – время протянуть, уйти из этих мест, где живешь, как в капкане. А потом он выкрутится, найдет дорогу на Запад. Коммунисты еще вспомнят Бородатого.
Только бы захватить до рассвета мальчишку…
Легко себе представить ярость Бородатого, когда он нашел в землянке лишь труп часового. Бандит понял, что его опередили, и бросился в погоню.
Наверное, шел четвертый час утра, когда они отплыли от берега. Небо незаметно очистилось от туч. Лешка сидел на носу, лицом к корме, и наблюдал, как быстро светлеет восточная кромка неба. Там зажигались узкие облака, похожие на длинные алые перья… Митя рассказывал, что, когда был мальчишкой, они с друзьями делали стрелы с такими перьями. Учились стрелять. Пригодилось…
Алые перья стрел…
Лешка тоже умеет стрелять из лука. Но сейчас у него не лук и стрелы, а черный боевой пистолет. И не игра сейчас.
На удалявшемся берегу стал ясно виден обрыв, а под ним кусты, из которых он вытащил весла вместе с толстоносым парнем. Сейчас дезертир работал этими веслами, а в ногах у него постанывал скорчившийся пан Августа. Над бортом лодки торчал горб его раздутого рюкзака.
Они уже прошли стрежень, когда с того берега ударила длинная автоматная очередь. Пули легли за кормой правильной пунктирной линией, подняв красивые фонтанчики брызг. Еще рокотало над утренней рекой эхо выстрелов, как с обрыва донесся крик Бородатого:
– Мальчик! Вались на дно! Сейчас я этим сволочам врежу!
Лешка не повалился на дно. Он не успел толком сообразить, что происходит.
И тотчас же длинно прогремела вторая очередь. Слышно было, как пули откалывают щепки от кормы. Дезертир застонал и выпустил весла. Неуправляемая лодка зыбко поплясала на слабых волнах и повернулась бортом к берегу.
И тогда Бородатый кинулся в воду. Он греб одной рукой, держа в другой автомат, но быстро приближался к середине реки.
Он поставил на карту все, и терять ему было нечего. В лодке находился его последний шанс, чтобы выжить, и он не мог допустить, чтобы этот шанс достался другим. Тем более, что этих других он не боялся. Они были хилые сопляки по сравнению с ним. Они даже не осмеливались стрелять…
– Ювелир, да пальни ты по нему, – замычал парень. – Или ты, хлопчик, вдарь с моего автомата, у меня же руки поранены!.. Пропадем зараз все!
Но пана Августа жутко рвало на дне лодки. Не то от страха, не то от сотрясения мозга. А Лешка из автомата стрелять не умел.
Бородатый приближался. Он был уверен в своей безнаказанности.
…Он все рассчитал и учел в своих действиях. Кроме одного – способности самого мальчишки мыслить и действовать. Почему-то ни Бородатый, ни Шпилевский, ни дезертир, имеющие одинаковые виды на Лешку, не принимали его всерьез как живого человека. В их глазах он был просто предметом, выкупом для их спасения. И только.
Они ошиблись.
Чуть приподняв голову над бортом, Лешка наблюдал за приближением своего врага. Он лихорадочно размышлял. Раз Бородатый велел ему укрыться от пуль, значит, убивать не собирается. Это пока. Просто он еще не знает, что обмен на Фельдфебеля не состоится. А потом все равно прикончит. И будет бандитствовать дальше, жить и убивать людей, стрелять в Митю и Соню, в Ивана и Пашу. Да-да… в Пашу тоже, потому что она партизанка. Он будет бродить по земле коварным и безжалостным зверем. Но еще раньше, ровно через полминуты, здесь в лодке загремят выстрелы, раздадутся хрипы и стоны, и за борт полетят мертвые тела…
Был уже виден волосатый рот Бородатого, выплевывающий воду.
Лешка с тоской поглядел на огненные облака за спиной плывшего бандита, на розовые клубы тумана, встающие над ласковой утренней рекой, и достал из-под рубашки «вальтер». Как учил Митя, он передернул затвор и поднял флажок предохранителя.
Когда Бородатый схватился рукой за борт, Лешка до боли в висках зажмурил глаза и выстрелил ему в лоб.

16

Они не дошли до райцентра. Когда начал редеть лес и впереди замелькали сквозь деревья желтые пятна спелой ржи на ближнем поле, они услышали лай собак и увидели цепь солдат, двигавшихся навстречу. Солдаты были в зеленых фуражках. Трое вели на поводках овчарок.
Лешка закричал! Он кричал обо всем. О переполнявшей его маленькое сердце тоске по людям. О мрачной и вонючей землянке. Об ее страшных обитателях. О пережитых им приступах ужаса. О том, что его заставили убить человека. Он кричал…
Он кричал только одно слово:
– Товарищи!..
Выскочивший им навстречу из цепи капитан прыжками домчался до Лешки и быстро подхватил его на руки:
– Ты Вершинин? Целый?
В пяти шагах от них переминались с ноги на ногу две фигуры. Шпилевский с огромным рюкзаком на спине еще при первых взлаиваниях овчарок бросил на землю автомат и задрал пухлые лапы. Долговязый дезертир не мог поднять раненые и кое-как перевязанные Лешкой ладони. Он просто вытянул их вперед, словно выпрашивал милостыню. Его «шмайссер» давно уже волочил на своей спине Лешка.
– Это я мальчика доставил, пан офицер! – вдруг нахально брякнул пан Август.
– И я… трошки доставил, – нерешительно добавил дезертир.
Капитан посмотрел на бандитов, потом на автомат за Лешкиными плечами, на пистолет за поясом его брюк и зло хмыкнул:
– Вижу я – кто кого доставил. Марш к дороге, вояки…
Еще через пять минут Лешка сидел в коляске мотоцикла и они мчались по пыльной проселочной дороге. Наклоняясь от руля к своему пассажиру, капитан перекрикивал рев двигателя:
– Переполоху ты наделал немалого! Видишь, пограничников вызвали для прочеса пущи. Сейчас найдем твоего братца. Он где-то на левом фланге поиска со своими комсомольцами.
У одного сарая, где стоял автофургон с антенной на крыше, мотоцикл остановился. Из машины выскочил сержант с наушниками на затылке.
– Пока, товарищ капитан, никаких… – И осекся, увидев в коляске Лешку. – Он, что ли, товарищ капитан?
– Точно. Можешь сматывать рацию. Давай сигнал отбоя и сбора.
Дважды негромко хлопнула ракетница. Под белыми перистыми облаками утреннего неба повисли, а потом стали медленно валиться на землю зеленая и желтая звезды.
Прошло полчаса, и среди людей, выходивших из леса к сараю, Лешка узнал брата.
Они сидели на пыльной бровке придорожной канавы среди репейника и крапивы. Лешка плакал навзрыд и терся замурзанным мокрым лицом о белую рубашку Мити. Впрочем, она давно уже не была белой. Над ними монументально возвышалась Соня Курцевич, но смотрела не на них, а совсем в другую сторону, потому что тихонько смахивала с ресниц крупные слезы. У нее всё было крупное.
Потом ровно сутки проспал Лешка на широкой деревянной кровати Ивана Мойсеновича. Три раза приходила строгая молоденькая врачиха из районной больницы. Щупала Лешкин лоб и пульс, разводила в баночках микстуры и подробно наставляла Пашу, в каком порядке полагается давать лекарства, если больной проснется. И хотя у кровати целый день сидел Дмитрий, врачиха разговаривала почему-то лишь с девочкой. Старший Вершинин попытался объяснить ей, что он брат мальчика и адресоваться следует в первую очередь к нему. Врачиха уколола его откровенно недружелюбным взглядом и повела Пашу за дверь.
– Больной много пьет. Это закономерно. На почве общего истощения и нервного потрясения у него обезвожен организм. Пусть пьет. Но ему нельзя вставать. Ночная ваза у тебя найдется?
– Чего, тетенька доктор?
Врачиха объяснила. Паша слегка покраснела и сказала, что найдется.
– Но, тетя, этот дядя на самом деле его родной брат, – добавила Паша. – Леша к нему в гости приехал.
– Невозможно поверить, – отрезала врачиха. – Старшие братья не позволяют, чтобы младшие попадали в бандитские лапы. Весь райцентр возмущен. Вазу поставишь мальчику под кровать.
Окна были открыты, и Дмитрий слышал разговор. Он легонько вздохнул, поглядев вслед удаляющейся белохалатной фигурке. Без нее тошно. Интересно, что бы она запела, если узнала бы, что через час он снова уедет в Красовщину. Потому что не поехать он не может. Потому что колхоз все-таки там создали, и надо ехать выбирать правление. Лешка проснется и поймет его. Не может не понять, потому что при всех своих прочих качествах он еще и пионер. Он знает, что любое дело надо доводить до конца.
Дмитрий оглянулся на дверь и тихонько поцеловал Лешку в щеку около уха, где курчавились светлые завитки волос.
Лешка слегка всхлипнул.
«И в кого ты, милый мой братец, уродился со своей уникальной способностью застревать в каждой узкой щели? Пошел, видите ли, искать своего ненаглядного Митю… Взял и пошел – как прогуляться по городскому бульвару!»
Счастье, что дядька с возом попался не из совсем трусливых и все-таки заскочил в сельсовет сообщить, что его ограбили, а мальчонку увели. Все механизмы заработали на полные обороты. Через час к райцентру мчались на машинах пограничники. К рассвету они были на месте. Шутка ли: бандиты захватили пионера…
Лешка перевернулся во сне на другой бок и сбросил на пол узорчатое домотканое покрывало.
Дмитрий поднял его и укрыл исцарапанные в кровь ноги брата.
«Ладно, братик, за каждую минуту твоего страха они заплатили сполна. И за все прежние свои темные дела – тоже. Жутко, конечно, малыш, что пришлось тебе самому стрелять в человека, но… это лучше, чем трусливо сдаться. А интересно, понимаешь ли ты, какую вообще сыграл роль в окончании страшной летописи банды? Нет, наверное, не догадываешься… Ты же разложил ее самим своим появлением в бункере. У предателей одна лишь тактика – предавать. Кого угодно, было бы за что. Вот они и перегрызлись из-за тебя. Ты ведь для них ценный залог. Омерзительно было слушать Дьякона, как он выторговывал себе жизнь, давая в сельсовете показания. Ни в какой райцентр он не пошел, а явился к участковому милиционеру и все выложил до ниточки. Он, видите ли, страшно беспокоится за жизнь мальчика. Он не только начертил дорогу к бункеру, а подробно описал, сколько в нем людей, оружия, патронов, назвал все пароли на неделю вперед, рассказал о характере каждого из бандитов. Он даже вызвался первым проникнуть в землянку и под каким-нибудь предлогом вывести пленника в лес, чтобы тот случайно не пострадал в перестрелке, когда будут брать бункер. Любой ценой хотелось ему выпятить свою роль в спасении мальчонки, чтобы зачлось ему это на суде! Вот мразь!..»
Внезапно Лешка, не открывая глаз, попросил пить, Дмитрий привстал, но из-за перегородки моментально появилась Паша с кружкой молока. Похоже, что она так и держала ее в руках все время. Лешка глотнул несколько раз и разлепил веки. Он оглядел Пашу, Митю, потом всю комнату, улыбнулся – и снова уснул.
Дмитрий потрогал его лоб. Ничего, обойдется… Крепкий у него братик. А ехать в деревню пора… Интересное дело получилось с этим колхозом. Когда бандиты напали на женское собрание, расчет у них был простой: запугать народ, чтобы не подавали заявления в колхоз. Вышло все наоборот. После того как Дмитрий уложил из карабина троих, а Иван скрутил Фельдфебеля, бабы их быстренько опознали и поднялся несусветный крик: «Так это же тот самый, что мою дочку вешал! А этот соседского сына арестовывал! Бабы, гляньте на рыжего, – это он наших коров угонял к коменданту!» И в этот разноголосый вой легко и очень вовремя ворвался звучный и насмешливый голос Сони Курцевич: «Ну, увидели, кто взялся вас от колхоза защищать? Может, и дальше их будете слушать и от артели шарахаться? Валяйте-валяйте, верьте им, они для вас люди надежные, ласковые, добрые! А я, выходит, плохая, и мне доверять нельзя…»
Стыдливая тишина продолжалась недолго. Женщины снова заголосили и повалили в избу-читальню. Они резонно потребовали у Сони Курцевич продолжения собрания и того увлекательного женского разговора, который нахально прервали автоматные очереди.
А назавтра состоялся общий деревенский сход, и в колхоз вступили все хозяйства. Но правление и председателя колхоза избрать не успели. Под окнами избы-читальни истошно заорала нелошадиным голосом кобыла, по-дурному вздернутая в оглоблях на дыбы, а потом уже все звуки перекрыл голос ее хозяина, который кричал о взятом в плен мальчишке.
Дмитрий поднялся с табуретки, и на скрип ее моментально вышла из-за перегородки Паша. Взметнула веники-ресницы и прошептала:
– Вы… кали ве?рнетеся?
– Паша, ты ведь не об этом хотела меня спросить…
Мохнатые ресницы полукружьями опустились на щеки.
– Ты хочешь узнать, когда вернется ваш Ваня, так?
– Ну… так, – ресницы медленно приподнялись.
– Боюсь, что сегодня не вернется. Батюшки, спрячь ты свои сверхъестественные глазища. Я хочу сказать, что приедет завтра. Похоже, что его в Красовщине изберут председателем колхоза. Ну и… если откровенно, то ему надо полежать пару часиков.
– Ранен?! – ахнула девочка.
– Поцарапан – и только.
Паша молча открыла Дмитрию дверь. Во дворе вокруг расседланной и привязанной к забору лошади суматошно топтался Варька. Он испробовал все способы вскарабкаться на ее спину и сейчас громоздил сложное сооружение из корыта, чурбана и ржавого чугуна. Лошадь насмешливым глазом поглядывала на эту баррикаду.
– Ты с забора попробуй, – посоветовал Дмитрий.
– Шам попробуй, – ответил мокрый от пота Варька. – Жабор шатаетшя. А ваш Лешка шчаш герой, да?
Дмитрий подсадил мальчонку на лошадиный хребет, дал ему проехать два круга по двору и опустил на землю. Варфоломей вернул его к мыслям о Лешке.
– Ну какой он герой! – сказал Дмитрий, затягивая подпругу. – Самый обыкновенный оболтус. Да еще с мозгами, жестко нацеленными в одном направлении – на поиск приключений. Черт его знает!.. Другие мальчишки, бывает, ищут-ищут себе всякие интересные случаи и никогда не находят. А на моего братца они сами по себе сыплются, без скидки на возраст.
Рассуждая так, Дмитрий понимал, что врет и Варьке и себе. Судьба тут ни при чем. Всех сегодняшних мальчишек тянул на поиск подвигов пример старших братьев, лишь недавно вернувшихся с войны. А в здешней обстановке любой из них мог попасть в самую неожиданную переделку. Вот Лешка и попал. И нечего, значит, все валить на его характер, а надо поскорее спровадить брата домой. Если и есть тут какая-то судьба, так это счастливые исходы его приключений. Пока счастливые. А где гарантия…
– Вше равно он герой, упрямо забасил Варька. – Так Паша шкажала.
Сидя в седле, Дмитрий захохотал:
– Ну, если так сама Паша говорит, то я со спокойной совестью могу оставить нашего героя на ее попечение.
Он велел Варьке открыть калитку. Потом подумал и написал на листке из блокнота несколько слов.
– Варфоломей! Отдай Лешке, когда проснется.
Варька проводил всадника и пошел в хату ругаться с сестрой. Она его с утра не пускала домой. Дальше порога не пустила и теперь.
– Я же сказала, играй на дворе, пока Леша не проснется. Если проголодался, возьми хлеба и иди.
– Не хочу я ешть. Мне шкучно. Школько шпать можно… Лешка, вштавай, у меня иштребитель поломалшя!
И Лешка проснулся. Впрочем, он давно уже беспокойно покряхтывал от некоего природного желания, а призыв Варьки окончательно прогнал дремоту. Он сел в постели и огляделся. Паша выскользнула за дверь.
– Варька, где мои штаны?
– Жачем тебе штаны? Ты хворый.
– Мне на двор надо.
– Нельзя хворому на двор. Пашка чугунок поштавила.
– Какой чугунок?
– Под кроватью. – Варька услужливо вытянул посудину.
Лешка понял и побагровел:
– Никакой я не хворый. Я голодный. Где Митя?
– Поехал, а тебе пишмо оштавил.
«Проснулся? Значит, все обстоит отлично и жизнь продолжается. Выше нос, пионерская гвардия! Скоро вернусь».
Лешка прочитал и почувствовал, как в него начинает входить хорошее настроение, а руки и ноги наливаются веселой упругостью. Раз Митя пишет, что все на свете обстоит отлично, значит, так оно и есть.
Не касаясь низенького подоконника, Лешка выпрыгнул во двор. Тотчас же рядом в траву плюхнулся Варька. Сидевшая на ступеньках крыльца Паша удивленно, но молча проводила глазами мальчишек, удиравших за угол сарая.
Когда они вернулись, девочки на дворе не было. Лешка услышал песню в хате:

…Эх, дороги,
пыль да туман!
Холода-тревоги
да степной бурьян.

Варька оторопело уставился на дверь.
– Шпевает… – задумчиво прокомментировал он это явление. – А вчера ревела. И шегодня утром…
Паша пела и месила тесто для хлеба. Жизнь продолжалась.
Перед заходом солнца они втроем пошли на луг встречать Трижды. Варька возражал против общей прогулки:
– Мы шами с Лешкой пригоним корову. Ты шиди дома, нечего ражгуливать. А у наш – ражговор.
Паша спокойно посоветовала именно Варьке посидеть дома, а то кошка сало съест. Это предложение, а также клеветнические домыслы насчет любимой кошки были с негодованием отвергнуты, и сейчас мальчишка шариком катился впереди по мягкой луговой тропинке.
– Ты только в траву не ступай, Леша, – ласково сказала Паша и даже попыталась поддержать его за локоть, чтобы он не сошел с тропинки в высокое некошеное разнотравье.
– А чего?
– Видишь, какая роса выпала на ночь. Промочишь ноги.
И через минуту снова:
– Ты, Леша, застегни френчик. Туман поднимается. Это становилось невыносимым. В конце концов Лешка не выдержал:
– Слушай, ты что так… как с маленьким со мной?
– Ну не с маленьким, а… У тебя в самом деле ничего нигде не болит?
Да что они – сговорились? Ему казалось, что после вчерашнего он, наоборот, будет выглядеть в глазах всех сильным и взрослым, а его на каждом шагу унижают. Чтобы доказать, что он заслуживает другого обращения, Лешка отрубил:
– Единственное, что у меня болит, – это голова от твоей дурацкой и никому не нужной заботы. Отстань!
И он добился своего. Паша в самом деле сразу отстала на два шага и накрепко замолкла. А потом путавшийся в ногах Варька заорал на весь луг:
– Лешка! Она шнова ревет. Ты что, дура, он уже шовшем ждоровый!
Судя по звуку, мальчонка получил от сестры подзатыльник. Наверное, такое случилось в первый раз, потому что изумленный Варька сел на траву и разинул рот.
Лешка даже не улыбнулся. Ему было тошно. Он чувствовал себя сейчас последним мерзавцем на свете…
Мирились они долго и трудно. Обратный путь прошел в глухом молчании, которое нарушало только жизнерадостное взмыкивание коровы, спешившей на дойку. Но в хлеву, когда раздалось цвиньканье струек молока о ведро и снова заблестели на шее девочки светлые влажные бисеринки, Лешка не выдержал:
– Знаешь… я тебя вспоминал. Там!
…Вверх – вниз, вверх – вниз летают смуглые тонкие пальцы. Цзвинь-цзвик, цзвинь-цзвик – с разным звуком ударяются об алюминий косые белые струйки.
Девочка легонько вздохнула, но молчит.
– Честное слово! Три или даже четыре раза.
Стихло в полутемном, душноватом, но удивительно уютном хлеву.
Лешка смело встретил взгляд блестящих Пашиных глаз, потому что сказал правду.
– Где… вспоминал? – прошелестело с низенькой скамейки.
– Ну – там… Когда меня через лес вели, через реку везли. И в землянке тоже.
– Как вспоминал?
Вот этого Лешка сказать не мог, не умел. По его мнению, таких слов вообще не существовало. И он промолчал. Паша отвернулась, опять запело ведро. Но Лешка заметил, как дрогнули уголки ее губ. Он снова глянул на тонкую шею девочки и, протянув внезапно онемевшую руку, с великой осторожностью коснулся пальцами хрустальных бусинок.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:05
17

В Гродно старинный городской парк. Маленький, но густой и тенистый, как вековой лес. Столетние липы и кто его знает скольколетние дубы, грабы, ясени сжали мощными объятиями узенькие аллейки и превратили их в лесные тропинки. Одна из них вдруг расширяется и упирается в танцевальную площадку с маленькой эстрадой.
По вечерам здесь взрослые парни и девушки вертятся в вальсе, толкают друг друга в танго и наступают на ноги в фокстроте.
А в сегодняшний воскресный день на эстраде будет выступать пионерский оркестр струнных инструментов. Концерт посвящается первой годовщине освобождения города от фашистов.
Лешка идет на концерт ради свидания со своим другом Михасем Дубовиком.
Вчера они вернулись с Митей из района, и Лешка в нерешительности затоптался уже на пороге Сониной квартиры.
– Смысл таких вращательных движений мне понятен, – отметил Дмитрий, выгребая из-под двери почту. – Но выяснение обстановки насчет благоприобретенного капитаном Голубом сына я беру на себя. Сиди дома и читай газеты! Гм! Оказывается, тут и телеграмма. От мамы!
Дмитрий быстро пробежал глазами телеграфный бланк и ткнул его прямо в нос Лешке:
– Читай. Вразумляйся. И жди меня.
Лешка остался ждать и читать телеграмму.

...

«Гродно обком комсомола Вершинину. Немедленно сообщи что Лешей. Получила дикое письмо. Если несчастье немедленно выеду. Мама ».

Митя вернулся через полчаса. Мрачный Лешка все еще крутил в пальцах телеграмму.
– Ми-ить! – заявил он. – Надо же ответить маме, что…
– Н-ну? Какое гибкое мышление! Особенно полно оно было проявлено тобой в момент сочинения рапорта из милиции. Ладно, не хнычь. Телеграмму маме отправил. Интересуешься содержанием? Вникай: «Оба идеально здоровы и благополучны через два дня выезжаем в отпуск. Твои недостойные сыновья Алексей Дмитрий». Вопросы ко мне?
– Нет вопросов, – заулыбался Лешка.
– Грешно врать старшему брату. По сведениям, полученным от счастливого отца Антона Голуба, его приемный сын, а твой сомнительно достойный друг Михаил Дубовик процветает. В данный момент он на какой-то репетиции в Доме пионеров, а завтра выступает с пионерами в парке. Оказывается, он в оркестре – первая скрипка. Если, конечно, можно скрипкой назвать цимбалы… Он что, действительно музыкант?
– В первый раз слышу, – задумчиво сказал Лешка.
В раковине эстрады сидели и стояли по меньшей мере полсотни мальчишек и девчонок. Среди одинаковых белых рубашек и красных галстуков за частоколом бренчащих и пиликающих инструментов всех мастей Лешка долго не мог разглядеть Михася. Потом вспомнил, что Митя говорил о каких-то цимбалах. А что это за штука? Спросить у кого-нибудь? Совестно. Лешка стал плечом пробивать дорогу сквозь тесную толпу, заполнившую танцплощадку. Все шло хорошо, но в первом ряду он наступил на новую сандалету длинного парня лет шестнадцати, за что получил увесистый щелбан по макушке. Оркестр завершал в этот момент бравурный финал «Марша энтузиастов» и смолк в то самое мгновение, когда Лешка в полный голос задал парню стереотипный вопрос: «Ты чего дерешься?!»
В наступившей тишине фраза прозвучала нелепо и комично. К ним обернулись. Наверное, от конфуза долговязый отвесил Лешке еще один щелчок. Звук его был отчетлив. Лешка звонко сказал: «Сейчас сам получишь!» Кто-то рядом уже произнес традиционное: «Хулиганы!» А на эстраде чернявый музыкант, услышав возгласы Лешки, вдруг поднял голову и, опрокидывая хрупкие пюпитры, ринулся вниз на площадку. В руках у него были зажаты аккуратные, утолщенные на концах палочки. Парень в сандалетах еще держал над Лешкиным лбом свою распростертую ладонь, когда по его собственному лбу лихой дробью прогулялись цимбальные колотушки.
Никакой драки не было, потому что нельзя драться под общий хохот. Парень резво мотанул с площадки, а Михась схватил Лешку за руку и потащил в дощатый чуланчик сзади эстрады. Здесь пахло вазелином и пудрой и стояли два больших зеркала.
– Сиди тут. У нас еще один номер. Потом сразу на Неман.
Но усидеть в гримировочном чулане Лешке было трудно.
Из эстрадной раковины рванулась мелодия песни, от которой у него всегда пересыхало в горле:
Меряй землю решительным шагом.
Твердо помни заветы отцов!
Знай один лишь ответ –
Боевой наш привет:
будь готов,
будь готов,
будь готов!
Лешка выглянул из чулана и близко увидел спины оркестрантов. Стремительно-слаженно взлетали и опускались смычки скрипок, невидимыми от скорости стали движения рук балалаечников и уж совсем со сверхъестественной быстротой плясали над деревянной трапецией, обтянутой струнами, руки его друга Михася. Вот, значит, какие они – цимбалы…
Мелодии песни было тесно на этом крохотном пятачке, сжатом с боков и сверху древними стволами и кронами.
Песня рвалась со скрипичных смычков, мандолиновых медиаторов, цимбальных колотушек – и прорвалась. Ее запели где-то в поднебесье. Конечно же, когда взрослые собираются послушать детский концерт, для детей места не остается. Главные слушатели сидели на ветках и заборах… Оттуда и зазвенело не очень стройное, но убежденное:
Перед нами все двери открыты,
Двери вузов, дворцов, городов…
Оркестр неистовствовал. Лешка глядел на Михася и боялся, что у него отвалится голова, – так отчаянно он тряс ею над своими цимбалами.
Последний аккорд – и все стихло. Только у Лешки в груди стучало сердце. Под эту песню его когда-то принимали в пионеры.
Давно это было. Три года назад.
Из парка они пошли через весь город к Неману. И не куда-нибудь, а к плотам, хотя и не сговаривались об этом. Они пересекли площадь Ленина, тенистую улицу Ожешко, вышли на шумную Советскую, подмигнули друг другу, минуя подъезд серого трехэтажного дома, и спустились к понтонному мосту через реку. Влево от него тянулась вдоль берега улица Подольная, где еще недавно жили братья Вершинины. Лешка подумал, что лучше всего бы отсюда и доплыть до плотов, как он всегда делал.
– А? – покосился он на Михася.
– Можно. Только вот шмутки…
– Какие? – не понял Лешка.
– Ну, это… – Михась ткнул пальцем в свои шевиотовые отутюженные брюки и повертел шеей в воротнике белой шелковой рубашки.
Да! Выглядел Михась Дубовик несравнимо с тем, что было неделю назад. Вот только почему он пионерский галстук сразу снял, как вышел из парка?
Михась объяснил:
– Он ведь… ну, для формы только. Какой я пионер! Меня и не принимали. Антон говорит, надо в комсомольцы вступать.
– Ты его Антоном зовешь?
– А как еще надо?
– Смешно немножко: он же тебя… как это… усыновил. Папаша он твой.
Михась хмыкнул куда-то в сторону:
– «Убратовил» – так оно будет правильнее. Вся-то разница в десять лет. Я ему сейчас папиросы по штукам выдаю, а то приучился дымить ажно ночью. Скоро совсем отучу.
– И слушается? – удивился Лешка.
– А куда он денется, – спокойно ответил Михась, и Лешка поверил. Этого – послушаешься.
Раньше Лешка спускался к реке по узкой тропинке среди картофельных зарослей чьего-то огорода. Он и сейчас нашел эту стежку. Отсюда рукой подать до их прежней квартиры. Интересно, смирилась хозяйка с дырой в ковре или все еще злится?
– Никто тут не тронет твои шевиоты, – сказал Лешка. – Позагораем на плотах – и обратно.
Он разделся первый, сложил по складкам брюки, аккуратно расправил на траве вельветовую куртку. Пусть Михась учится… Но тот и без него священнодействовал над своими обновками. Лешка только головой крутил от удивления…
Животами кверху они лежали на теплых шершавых бревнах и глядели в небо. Там таяли и бесследно растворялись в синеве ватные клочки редких облаков.
– Ну, трепись, – коротко сказал Михась.
– О чем? – схитрил Лешка.
– Сам знаешь.
– А тебе кто сказал?
– Антон. Да я что-то не поверил.
Да, это было посложнее, чем рассказывать Мите, Соне, Паше и даже начальнику районного НКВД о своем приключении. Перед Митей он мог без зазрения совести выреветься, что и сделал. Перед остальными он напускал на себя сдержанность, чтобы все выглядело внушительнее. А перед Михасем и нюнить нельзя, и хвастать дело безнадежное – засмеет.
А если по правде, то и рассказывать особенно нечего. Подумаешь, событие: по-бестолковому попал в лапы к бандитам. Подумаешь, с закрытыми глазами из пистолета пальнул. Здесь в Белоруссии пионеры шли с гранатами на фашистские танки и глаза при этом не жмурили.
Лешка так и сказал Михасю:
– Ничего там и не было особенного. Все по случайности вышло.
Тот с интересом глянул на Лешку.
– Ну? Ишь ты… не трепло.
Он поерзал на бревнах, пачкая смолой новенькие сатиновые трусы. Лешка тоже поерзал, переворачиваясь на живот. Комплимент друга был приятен, но кое-что все-таки хотелось рассказать. Поймет ли Михась?
– Когда мы плыли, там были облака, будто перья из красного огня. От них все кругом стало розовое. Все розовое, а он плывет – черный. Противно…
Плюхала вода о бревна, поскрипывали узлы канатов, доносилось с моста вяканье автомашин. Звуков много, но все равно – тишина.
Через минуту Михась сказал:
– Таракан.
– Где? – не понял Лешка.
– Нигде… Зашел я на этих днях к старухе. Антон велел забрать цимбалы. Больше у меня никакого барахла не имелось. Что оставалось отцовское – все проел при немцах. Покопался в углу, вытащил свой инструмент, сказал бабке спасибо за угол и выполз из подвала. А был я уже в новой одежке… в этой самой белой рубахе. Огляделся на свету – ажио дрожь прошибла. Сидит у меня на животе таракан. Большой. Черный. Мохнатый. И лапками шевелит. А кругом солнце светит. Муторно стало.
– Ну? – поежился Лешка.
– Чего – ну? – досадливо сказал Михась. – Раздавил…
Все так же ласково покачивала река стоящие на якорях плоты. Милосердно поджаривало мальчишечьи спины и животы послеполуденное солнце. Блаженное спокойствие наполнило Лешку после короткого рассказа друга. «Раздавил» – и точка. Все-то он понял, Михась.
– Ну а пистолет ты куда дел? – спросил Михась через минуту.
– Как куда! Отдал. Даже написать пришлось, где нашел… и все такое.
– Зря отдал! – вдруг жестко сказал Михась и встал на ноги. – Зараз бы он мне пригодился. Ты погляди, что там делается!..
Лешка вскочил и увидел, что делается на том берегу явно нехорошее. Какая-то тетка в пестром сарафане держала на весу и спокойно рассматривала одну за другой принадлежности мальчишечьего одеяния. Потом она принялась аккуратно свертывать их и запихивать в полосатую хозяйственную сумку.
– Э-э-эй! – затанцевал на плоту Михась.
Никакого внимания.
– Положь на место! – снова заорал Михась и солдатиком сиганул в воду.
Лешка – ласточкой – следом. Второй вопль грабительница, вероятно, услышала, потому что оглянулась на плоты.
Но ребята уже плыли. Никого не увидев, тетка хладнокровно повесила сумку на руку и направилась по огородной тропинке к улице.
– Уйдет, ворюга! – захлебывался от злости Михась. – Следи, куда она повернет.
Но Лешка плыл «кролем», а попробуй что-нибудь уследить, если все время вертишь башкой.
Однако на середине реки они еще раз увидели нахальную тетку. Она поставила на тротуар сумку и как ни в чем не бывало принялась поправлять высокую белобрысую прическу.
Лешка узнал Фелицию Францевну.
Выскочив на берег, Михась с ходу рванулся в погоню, но Лешка успел схватить его за щиколотку, и тот сунулся носом в картофельную ботву.
– Ну, чего держишь?!
Лешка перевел дыхание.
– Стой. Это хозяйка наша… бывшая. Тут тактика нужна.
– На холеру мне твоя тактика, когда штаны украли! – рассвирепел Михась и вырвал ногу.
Лешке ничего другого не оставалось как тоже преследовать похитительницу. Через минуту они ворвались в знакомую калитку.
Но время уже было упущено: полосатая сумка исчезла, а сама хозяйка преспокойно сидела на скамеечке под окном и наливала из кофейника в свою любимую фаянсовую чашку дымящуюся «каву».
– Отдай шмутки! – без предисловий заорал Михась.
Фефе положила ногу на ногу.
– Цо пан муви? – издевательски спокойно спросила она и бережно поставила кружку на скамейку.
– Фелиция Францевна, это недоразумение, – вздрагивающим от одышки, но по возможности вежливым голосом заговорил Лешка. – Если Митя… еще… не уплатил вам за ковер, то потому, что… уезжал. Он уплатит. А этот – мой товарищ, и он совсем ни при чем. Верните брюки.
И тогда Фелиция Францевна взвилась и закуковала… Хо, ковер! Нет, дело уже не в нем; ковер она, слава деве Марии, заштопала и продала, хотя, видит пан Иезус, потрудиться ей пришлось больше чем на тысячу рублей, которые ей выбросил по почте пан Вершинин, потому что нынешняя тысяча – это блеф, а хуже всего то, что пан Вершинин выехал, не расторгнув договор на съем квартиры, и не заходит, и она поэтому не может пустить новых квартирантов, и уже прозевала двух очень выгодных жильцов, которые дали бы ей доход не менее трех с половиной тысяч в год, и эту сумму, по всей справедливости, ей сейчас пан Вершинин обязан компенсировать или хотя бы явиться для переговоров, а костюм его брата, который она сразу узнала по бархатному «камзелю», пусть у нее пока останется как бы в залог…
Мальчики отупело стояли перед ней. Вода с трусов капала на утоптанную дорожку, образовав порядочную лужицу. К ней зачем-то подбирались воробьи. Михась первым стряхнул с себя оцепенение, навеянное гулким кукованием, и сказал нехорошим голосом:
– Я в последний раз говорю: отдай, тетка, штаны!
При этом он лягнул босой ногой воробья, отчего взлетел небольшой каскадик грязных брызг, и воробей шмыгнул в сторону, а брызги попали на шикарный сарафан Фефе.
«Будет скандал», – подумал Лешка и запоздало вспомнил строжайший Митин наказ утром: не влазить ни в какие истории.
Он не ошибся насчет скандала… Пани Фелиция с визгом взметнулась со скамеечки и вцепилась Михасю в волосы. Совершенно нелогично она при этом завопила:
– Лю-ю-ди! Гвалту-ют!
Конечно, Лешка кинулся другу на помощь. Но… не бить же взрослую тетку кулаками. Женщины для кулаков– табу! А голова Михася между тем тряслась под цепкими лапами Фефе, и лицо его наливалось кровью. Дальше размышлять о гуманности приемов борьбы было некогда. Лешка схватил со скамеечки кружку и капнул ее содержимым на тощую шею Фефе.
Пани Фелиция странно зашипела. Освобожденный Михась кинулся бежать не на улицу, а в дом. Продолжая шипеть, Фефе зловеще повернулась к Лешке. Увидев ее белые от бешенства глаза, Лешка тоже побежал. За калитку. А дальше события развивались вовсе уж дико. Из дома сразу же вылетел Михась с полосатой сумкой. Он на ходу опорожнял ее. Пани Фелиция кинулась ему наперерез и вцепилась в брюки, майки, рубашки, сандалии. Михась рванул барахло к себе, она – к себе. Все-таки парнишка оказался сильнее. С растрепанным свертком в руках Михась в несколько прыжков догнал за калиткой Лешку. Налаживая резвый старт, друзья в последний раз оглянулись на скандальную домовладелицу и… Лешка замер. Фефе кричала вслед что-то неприличное и при этом размахивала красным шелковым треугольником.
– Михась, галстук!!! – отчаянно крикнул Лешка.
Михась приостановился только на мгновение и рванул Лешку за руку.
Но Лешка стоял как вкопанный.
Михась глянул ему в лицо и понял, что Лешка дальше не побежит. Наоборот, похоже, что он собирался вернуться в гости к пани Фелиции, потому что решительно поддергивал трусы.
– Вот холера белобрысая, – ругнулся Михась. – Ладно уж, я сам…
Он сунул Лешке одежду и снова ринулся во двор. Одновременно из соседнего двора через забор перескочил какой-то усатый дядька и с ходу навалился на Михася, выкручивая ему руки.
Что было делать Лешке? Оставалось одно: звать на помощь. Но кого? Милицию? На этой окраинной улице сроду не появлялись милиционеры. И прохожих не было в тихий воскресный день. Только за целый квартал впереди маячили какие-то две фигуры. Не раздумывая больше, Лешка метнулся им навстречу.
Это были два молоденьких лейтенанта-пограничника. Начищенные от макушек до пяток, они неторопливо шли по каким-то своим, наверное, неслужебным делам.
– То…ва…рищи офицеры! Пионера… бьют! – вот и все, что выдохнул им прямо в румяные лица полуобморочный Лешка.
Что ни говори, пограничники – народ особенный. Реакция у них молниеносная. Лешка еще не успел опустить руку, показывая направление, как лейтенанты в хорошем спринтерском темпе устремились к месту действия.
Когда измученный Лешка притрусил во двор пани Фелиции, все было кончено. Усатый дядька смирно сидел на корточках возле забора, а над ним стоял один из лейтенантов и рассудительно ему что-то втолковывал. Усатый охотно соглашался и потирал шею. Второй пограничник вел беседу с Фефе. Пани Фелиция приседала в частых реверансах и конвульсивно улыбалась. Михась стоял посредине двора и мрачно растягивал в руках вырученный из беды пионерский галстук. На лбу у него росла и наливалась густой синевой шишка.
– А протокол все-таки надо бы составить, – резюмировал события лейтенант, взявший шефство над усатым. – По поводу побоев, неспровоцированно нанесенных этим гражданином мальчику.
– А также по поводу похищения этой гражданкой пионерского галстука, – объявил второй лейтенант. – Кто сходит за участковым?
При слове «протокол» пани Фелиция распростерлась в паническом книксене.
– Но так не мо-ожно, пан офицер! Пан офицер преувеличивает. Зачем мне было похищать эту… онучку!
Лейтенанты хмуро переглянулись.
– Как вы сказали?
– Сама ты онучка! – бешено крикнул Михась и шагнул к Фефе.
– Ладно, хлопцы, пошли отсюда, – решительно сказал пограничник и подтолкнул ребят к калитке. – Тут дышать нечем. Проветривать надо.
На тротуаре лейтенанты вежливо подождали, пока мальчишки натянут порядком измочаленные брюки и рубашки. Лешка немного удивился, увидев, что Михась завязывает галстук. Но тот очень серьезно расправил его лепестки и так же серьезно вскинул руку в салюте:
– Спасибо, пограничники… за помощь!
Лейтенанты взяли под козырек.
– На здоровье. Хорошие вы хлопцы…
– Ну и вы… ничего. Настоящие…
Четыре хороших человека дружелюбно рассмеялись и разошлись в разные стороны.

18

В больничной палате, где лежит Стасик Мигурский, – свирепая чистота и невыносимая тишина. Он лежит здесь десятый день в полном одиночестве. Ему прописан абсолютный покой. Три раза в день Стася колют, четыре раза дают таблетки и микстуры, два раза растирают поясницу, колени и шею. Называется – локальный массаж. Делают его парни-практиканты из медучилища. Сначала Стась ничего не чувствовал, и ему было смешно глядеть, как они потеют. Но на четвертый день в местах, где растирают, калеными углями вспыхнула боль, и Стасик не выдержал, крикнул. Веснушчатый медик-практикант цыкнул на него:
– Жить хочешь? Бегать хочешь? Терпи!
И Стась терпел, но всякий раз с ужасом ждал массажистов. А на шестой день добавили душ. Сначала вроде приятно: сидишь на стуле, а на тебя льется. Когда вода попадает в нос и немножко захлебнешься, вспоминается река. Чуточку похоже. Но раз за разом водяные струи становились все сильней и холодней, от них долго болела кожа. Очередного приглашения в душ Стась тоже стал ждать с содроганием. Ничего себе «абсолютный покой», от которого и помереть недолго.
Только главный врач почему-то был доволен. Вчера он басом захохотал, увидев, как Стась шустро поджал коленки при первых же струях воды.
– А ну расскажи, что сейчас чувствуешь! – потребовал он.
– Щиплет. И колется.
– Выключить душ! – скомандовал врач. – Быстро считай до десяти.
– Один, два, три, четыре, п-пять… девять, десять.
– В двенадцати словах ты заикнулся один раз. Умница. И ногами начал дрыгать не вразброс, а по-человечески. Процедуры продолжать…
Кормят не то чтобы плохо, а бестолково. Кашу дают с сахаром вместо сала, а мясо и вовсе портят, потому что забывают посолить.
Сегодня – воскресенье. Слышно, как в соседние палаты приходят посетители. А у него совсем пустой день. Свидания запрещены. Не придут даже массажисты – у практикантов тоже бывают выходные дни. Тоска зеленая. Конечно, можно почитать, если аккуратно пристроить книжку на животе. Руки уже дергаются меньше, и после нескольких попыток удается перевернуть страницу. Но что за книжки ему дали! Просил про войну или про море, а сестра принесла сказки про зверей. Хотят для него спокойствия, а сами издеваются. Сказки! Он уже читал про капитана Немо и его «Наутилус», и Лешка обещал принести продолжение о каком-то таинственном острове. Лешка – восточник с Подольной – здорово рассказывал про остров. Да не все. Дошел до пиратского корабля и с Казиком подрался. Нашел момент. Сами-то небось сейчас читают. Или купаются. А его в больницу запихали. Еще вопрос, что хуже: или больному на плоту, или выздоравливающему в этой белой конуре.
А пока лучше всего смотреть в окно. Верхняя половина его полуоткрыта. Дежурная сестра каждое утро тянет за шнурок, и наверху откидывается внутрь часть рамы. Когда на улице шумит ветер, ветки густой липы влезают в окно и потом долго выпутываются из переплета рамы, обрывая листья. Бывает, что маленькие листочки падают Стасю на кровать. Он их ждет и старается не зареветь от тоски по воле.
…Сейчас на одеяло опустился не зеленый липовый листок, а белая бумажная птичка. Стась долго и недоверчиво глядел на нее, но не тронул. Потом прикинул в уме линию полета и стал медленно поворачивать голову к окну. Глаза уперлись в ветки липы. Между ними маячили физиономии Лешки и Михася.
И сразу же в палату вошла старенькая няня-санитарка. Она прошлепала разболтанными тапками к Стасю и подняла с одеяла бумажную птичку.
– Ишь ты, что смастерил. Выходит, ожили пальчики-то. Чудотворец наш доктор. А там к тебе двое бесенят приходили, дак их, само собой, не пустили. Ох, тяжелый к тебе доступ, строже, чем к святым мощам. Однако передачу приняли. Я ее тебе на плитке варю. Чего варю? Раков они тебе принесли, полную миску. Еще ворочаются. Потерпи маленько, подам. А самих не пустили – нельзя. Хоть парнишки вроде ничего. Один из них больно уж культурненький мальчик. «Нам, говорит, сведению ему надо интересную передать, он враз от нее поправится, и вы, говорит, этому научному опыту помогать должны, а не препятствовать». Все равно не пустили. А другой – тот все молчком к тебе пробивался. Дежурная с культурненьким этим разговаривает, а тот в проход теснится. Она его хвать за локоть, а он из кармана рака выдернул да показал ей. Живого-то рака! Она, конечно, обмерла, а он – по коридору. Вот они, которые молчком-то! Ну тут уж я его переняла, усовестила по загривку.
– Так он тебе и дался! – насмешливо донеслось из-под потолка. – Грех врать, бабка!
Старушка села на койку и обморочно зашевелила вялыми губами.
– Признайся, что не била, а только обозвала!
– Каюсь, – прошептала ошеломленная нянька. – Не поднялась у меня на тебя рука, ирод ты окаянный. Ты где спрятался, сатана лукавый?! А! На дереве! Оба голубчики. Ну, сейчас я доктору скажу, он вас оттедова сымет. Ужо будет вам за мой перепуг.
– Бабушка, у нас халва есть! – звонко сказал Лешка из липовых ветвей.
– Какая такая халва? – насторожилась старушка.
В беседу снова вступил Михась:
– Ореховая. Та самая, за которой ты, бабуля, в киоск бегаешь. В рабочее время. И в халате. Попадет тебе от доктора.
Нянечка задумалась.
– Чего хотите-то, дьяволята, не пойму я вас?
Лешка растолковал:
– Вы, бабушка, нам окно чуть побольше откройте и выйдите на пять… ну, на десять минут. Покараульте. Честное пионерское, мы будем тихо. Халву положим Стаське в тумбочку.
…Десять минут старушка честно просидела в коридорчике около дверей, сокрушаясь о своих обильных прегрешениях.
А в палате шел странный, шепотный, отрывочный, но всем троим понятный разговор.
– …Напротив лесозавода вышку для ныряния ставят, во!
– «Человека-амфибию» не читал? Держи.
– На батьку твоего Антон документы нашел, пенсию будете получать как за погибшего подпольщика.
– То д-добре.
– У вас сейчас две комнаты будут. Шпилевских выперли. А в подвале у них золотых часов было с тонну и каких-то каратов на миллион. Митя говорил, можно целый стадион построить.
– Лу-лучше бы лодок наделать, с парусом.
– О лодке Лешке не поминай, он с лодки бандюгу пришил.
– К-как?
– Да ерунда все это… Слушай, Стась, я ведь уеду послезавтра. Тебе куда написать – в больницу или домой?
– Домой. Я скоро вы-выберусь. А мы еще… сустренемся?
– Ну… не знаю. Наверное.
– Сустренетесь. Он тут влюбился в одну… доярку. Жениться приедет.
Не сдержал Лешка честного слова насчет тишины. На грохот опрокинутой тумбочки в палату вкатилась перепуганная нянечка и увидела свалку. «Культурненький» сидел верхом на своем приятеле и аккуратно клал тумаки на его шею, причем тот не сопротивлялся, а только дурашливо верещал, что больше не будет.
Старушка знала верное средство разнимать дерущихся котов. Их надо облить. Чем? В страхе, что шум услышит врач и ее больничная карьера будет погублена, она схватила первое попавшееся под руку. Мальчишки вовремя заметили в ее руке диковинный плоский сосуд с длинным горлом. Еще не догадываясь о его содержимом, они устрашились невиданной формы посудины и кинулись к спасительному окну.
А на узкой больничной койке остался лежать больной Стась. Если только есть смысл называть больным человека, который неудержимо хохочет, задирая при этом ноги.

19

Лешка сидел на подоконнике, наблюдал, как Соня упаковывает Митин чемодан, и тихонько насвистывал. Одновременно он размышлял о многих вещах. Например, о том, обязательно ли надо спешить стать взрослым? Некоторые события убеждают, что торопиться с этим не надо. Взрослые явно перестают видеть то, что совершенно очевидно для тринадцатилетних людей. Зачем же мчаться навстречу глупости?
Вот, скажем, Софья Борисовна. Одной рукой она заталкивает в карман чемодана Митину бритву, а другой вытирает слезы. Чего ревет? Боится, что Митя сюда не вернется? Ну и зря. Лешке абсолютно ясно, что они поженятся. Достаточно было увидеть, как Дмитрий вчера по-хозяйски выбирал место для полки со своими книжками. Или как помогал Соне мыть посуду. Лешка вспомнил, что точно такое важно-сосредоточенное выражение лица бывало у его отца, когда он помогал маме в домашних делах.
Конечно, Митя вернется из отпуска только сюда. А Соня ничего не видит, хоть и глядит на Митю во все глаза. Наверное, ждет обещания на словах. Глупо! Зачем слова, когда и так все понятно.
Вот у них с Пашей все по-другому. Они ни слова не сказали друг другу. Когда Лешка дотронулся до Пашиного плеча, она даже головы не повернула, а только склонила ее вбок и чуть прижала его руку маленьким розовым ухом. И снова занялась своим делом. А чего еще надо? Лешке – ничего не надо.
Соня перестала хлюпать носом, мощно уперлась коленом в крышку чемодана и застегнула его.
– А ты свой уложил? И не свисти, пожалуйста, на дорогу – плохая примета.
– Вот еще, – фыркнул Лешка. – Комсомольский руководитель, а в приметы веришь.
– Как ты сказал? – вдруг радостно спросила Соня.
– Чего – как? Я говорю, неприлично тебе верить в бабушкины сказки.
Соня бурно стиснула Лешку в объятиях и запечатлела звучный поцелуй на его щеке.
– Спасибо, малыш! – снова хлюпнула она носом. – За то, что сказал мне «ты». Вроде как своей…
Лешка вытер щеку. Безнадежны эти взрослые. Что он – «выкать» ей должен, если она ему без пяти минут сестра?
– Ну, так я и тебе скажу кое-что хорошее, – вспомнила Соня. – Я тебе письмо из района привезла от Паши Мойсенович. Она говорила, что ты забыл какие-то тетради.
Лешка удрал на кухню с тугим бумажным свертком. В нем под газетной оберткой лежала записка.

...

«Добрый день, Леша, извини, если с ошибками. Посылаю свои тетради с лагерной школы, ты их спрашивал, а потом забыл. Варька говорит спасибо за самолеты, что научил его делать, и посылает два креста, только зачем они тебе, если фашистские. Ну тебе лучше знать, ты умный. Ваня уже работает в колхозе, скоро мы к нему переедем, и, если захочешь написать, адрес: колхоз «Партизанская слава». Ну и все пока. Оставайся здоровый. Твоя знакомая пионерка Прасковья Мойсенович ».

– …Все правильно, – бормотал Лешка, запихивая тетради в свой обшарпанный чемоданчик. – Зачем разные там слова? «Оставайся здоровый», и все… Хотя, конечно, не лопнула бы, если написала, что будет немножко ждать… или что-нибудь такое.
Он тихонько вздохнул и по примеру Сони нажал на крышку коленом. Чемодан не закрывался. Слишком много собралось имущества: тетради, гильзы, партизанский кисет, ржавый рубчатый чехол от гранаты…
– И еще место понадобится. Сложная у тебя проблема! – сочувственно произнес за его спиной знакомый голос.
В дверях комнаты стоял майор Харламов. Лешка не сразу узнал его, потому что майор был в сером гражданском костюме и соломенной шляпе. В левой руке он держал длинную и узкую картонную коробку.
– А где Дмитрий Петрович?
– На вокзале билеты добывает, – не очень весело ответила Соня. – Попрощаться зашли?
– Это само собой. А еще – по делу. Алексей Вершинин, подойдите сюда!
Зардевшись от предчувствия чего-то приятного, Лешка подошел. Майор вытянулся и отчеканил:
– От имени товарищей по работе и себя лично вручаю вам скромный памятный подарок.
Лешка машинально взметнул руку в салюте и схватился за коробку. Она оказалась увесистой. Пришлось положить на стол. Узел шпагата долго не поддавался пальцам, и Лешка завертелся на месте, высматривая ножницы. Понимающе улыбаясь, майор раскрыл и протянул ему перочинный ножик.
В коробке на мягкой постельке из папиросной бумаги лежала пневматическая винтовка.
Лешка почему-то спрятал за спину руки и глуповато открыл рот:
– Мне?
– Тебе… Надпись, правда, не успели сделать, некогда было. Очень уж поспешно ты свои героические дела устраивал…
Лешка почти не обратил внимания на чуть заметную усмешку.
Винтовка!
Бывают в жизни человека бесконечно счастливые мгновения!
Впрочем, через минуту Лешка уже насел на майора:
– А Михасю… ничего не подарили? Шпилевских-то он накрыл, не кто-нибудь. Раненый был… А?
– Имеется в виду Дубовик? Ну, у него подарок фундаментальнее твоего. Выхлопотали путевку в железнодорожное училище. На этот раз он, кажется, остался доволен.
Поезд на Москву уходил в час ночи, и ровно в двенадцать они двинулись на вокзал. Шли втроем – братья и Соня. Михася не было. Город спал. Когда вышли на Советскую площадь, Лешка поглядел на шпили костелов, покосился в сторону Замковой улицы и вздохнул. Удивительно! Прожил здесь меньше двух месяцев, а уезжать не больно хочется, хотя ничего особо выдающегося здесь нет. Разве что музей.
Он еще не знал, что люди любят города не за улицы и площади, а за то, что им пришлось на них пережить.
Прямой вагон «Гродно – Москва» был прицеплен к хвосту поезда. Подсвечивая себе фонарем, щупленький пожилой проводник разглядывал билеты:
– Через Москву, Казань, Свердловск. Далековатый у вас путь, граждане пассажиры. Милости прошу – шестое купе, нижние места. Вы, гражданка, провожающая? Отправление через пятнадцать минут.
– Сама знаю! – мрачно сказала Соня и через голову проводника поставила чемоданы в тамбур.
В купе было душновато и темно. Только перронные фонари отражались в полированных поверхностях спальных полок и откидного столика у окна. Дмитрий поднял сиденье, сунул в темную яму под ним чемоданы и сказал Лешке:
– Сиди. Мы выйдем.
Лешка сел. Соня чмокнула его в щеку, и они вышли. Не успел Лешка вытереться, как противоположное сиденье медленно приподнялось, словно крышка гроба в страшной сказке, и оттуда вылез Михась.
– Тесак держи, – как ни в чем не бывало сказал он и протянул Лешке широкий штык в металлических ножнах.
– Это еще зачем?
– Ну… ты всякое трофейное барахло собираешь, а он у меня давно валялся. Прячь. На память, что ли…
Лешка затоптался на месте, как всегда с ним бывало в затруднительные минуты. Это что же получается? У него же ничего нет, чтобы на прощанье «отдарить» друга. Свинство сплошное.
– Да не крутись ты, – насмешливо сказал Михась. – Ничего не надо. Сам не знаешь, сколько ты мне… В общем всё. Ежели соберешься – на училище пиши.
– Так и будешь торчать у окна всю ночь? – спросил Дмитрий.
– Не всю, – сказал Лешка. – Еще немножко.
– Ага! Кажется, понял. Но, братик… у нас же скорый поезд, он на разъездах не останавливается.
– Я знаю. Все равно. Я посижу.
…Через полчаса после этого разговора паровозный гудок и тяжелый слитный гул далекого поезда услышала в маленькой хате на краю районного поселка худенькая девочка с печальными темными глазами.
Она приоткрыла дверь, чтобы стало слышней. От скрипа петель проснулся пятилетний мальчуган.
– На Мошкву пошел? – спросил он и снова сладко засопел в подушку.
Паша не ответила. Она стояла и стояла у открытой двери, пока не стих за лесом последний звук ночного поезда.
1974 г.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:07
Книга третья Шесть лет спустя

Часть первая

Гул ночного поезда рассек тишину необъятного бора. Поезд шел на запад, а за ним начинало предрассветно сереть небо.
В борозде между вековыми соснами и ельником заворочался молодой медведь. Он недавно вернулся из похода на овсяное поле, где славно полакомился сладкими сережками, и склонен был с рассветом забраться подремать в этот самый ельник. Но его излюбленное место оказалось занято. Есть люди, которым не спится по ночам. Кто-то пахнущий рекой и еще многим непонятным разжег рядом с лежкой огонь, долго стоял около него, потом бродил по ельнику, наконец исчез. Но убрался, видимо, недалеко, потому что густой человеческий запах не пропал в зарослях.
Долго лежать в борозде тоже нельзя. С первыми лучами придут за лесной малиной шумливые бабы и ребятишки с отвратительно гремящими ведрами. А спать очень хочется. Может быть, тот человек все-таки удалился из его владений?
Медведь бесшумно выбрался наверх и заковылял в ельник, изредка пофыркивая от бьющих по нежному носу колючек.
Мир тесен
В вагонах спали. Спал и студент второго курса факультета журналистики Уральского университета Алексей Вершинин. Он ехал из Москвы после месячной практики в «Комсомолке», но двигался не на Восток, как бы ему полагалось, а как раз наоборот – в Белоруссию, да еще в самую западную, прямо к границе. Шесть лет назад он уже побывал здесь – зеленым шестиклассником. Гостил у старшего брата Дмитрия, осевшего после войны в Гродно на комсомольской работе. Сейчас-то Митя уже на партийной, секретарствует в одном из лесных районов. Взял клятву со студента, что остаток каникул Лешка проведет у него. Обещал прелести ночной рыбалки на Немане и грибных походов по непролазной пуще.
Правда, с некоторыми из «прелестей» пущи и Немана Алексей был знаком по первому своему визиту к брату. Мать полностью так и не узнала о приключениях своего младшенького в окрестностях белорусского села Красовщина. Иначе не разрешила бы ему сейчас сюда ехать. Девятнадцатилетний верзила с вполне реальной растительностью на физиономии для матери по-прежнему «Леша, надень калоши». А калоши-то надо надевать на башмаки сорок третьего размера.
С мыслью о своих великолепных желтых туфлях с пряжками Алексей и проснулся на верхней полке. Стремительно сунул руку под подушку. Туфель нет. А ведь прятал их именно под голову. Для гарантии. Все-таки первое приобретение на первый гонорар.
Снизу раздался дискант:
– Вы, дядя, как повернетесь, а он как упадет мне по шее…
Снизу смотрела на Алексея рожица четырехлетнего карапуза.
– Кто упадет?
– Ваш ботинок… Он – тя-а-желый!
Туфли теперь аккуратно стояли на вагонном столике рядом с кольцом колбасы и куском батона. К счастью, мать парнишки еще спала, отвернувшись к стенке. Алексей поспешил водворить свою обувь на полку.
– А вторая туфля? Тоже упала?
– Н-не! Я сам залез и достал, а то и вторая стукнет.
– Ловко. Молодец. Спасибо. А не можешь объяснить, почему у меня рука в яичном желтке и скорлупе? – Алексей с недоумением рассматривал липкую ладонь.
– Могу… потихоньку. Только вы не ругайтесь.
– Ладно, лезь ко мне, конспиратор. – Алексей одной рукой поднял карапуза на полку и сунул под простыню. – Ну?
– Я, когда полез за вторым ботинком, на столике два яйца раздавил. Всмятку. Они под газетой лежали. Я забоялся, что мама ругаться будет, к вам их под подушку сунул, вместе с газетой. Никому не скажете?
– Не… не скажу. – Алексей со страхом подумал, что постельное белье скоро надо будет сдавать проводнице. Интересно, сколько стоит железнодорожная наволочка?
– Надо бы познакомиться, – сказал он. – Как зовут моего юного друга, обменявшего туфлю на гоголь-моголь?
Под простыней раздалось обидчивое сопение, а с нижней полки прозвучало чуть хрипловатое после сна сопрано:
– Его зовут Мирослав. Но это родительская ошибка. Истинное имя ему – Стрекозел. Славка, сейчас же слезай оттуда. Молодой человек, спустите его за шиворот.
Позавтракали они вместе, причем таинственное исчезновение яиц прошло, кажется, незамеченным. Впрочем, когда Алексей сообщил, что скоро ему сходить, женщина вызвалась сложить его постельное белье. Во время этой процедуры она издала несколько скорбных междометий, а Мирослав был удостоен испепеляющего материнского взора, но сделал невинное лицо.
Два других пассажира купе – пожилые командировочные – мирно спали, не мешая завтраку и беседе.
Девушка-проводница заглянула в купе и осветила его белозубой улыбкой:
– Молодой человек, следующая остановка – ваша! О, вы уже и постельные принадлежности сложили. Спасибо. А может быть, пожелаете что-нибудь написать в адрес нашей бригады в книге отзывов?
Алексей бурно пожелал. А когда вернулся в купе, они с женщиной взглянули друг на друга и расхохотались. Невольное маленькое сообщничество сблизило их, и мать Славика сказала:
– Между прочим, в райцентре, куда вы едете, живет моя давняя подруга Соня Курцевич. Работает директором школы. Хотя фамилия ее сейчас другая – по мужу она Вершинина.
– Между прочим, – в тон ей ответил Алексей, – моя фамилия тоже Вершинин, и я прихожусь родным братом мужа вашей подруги.
– О! – только и смогла произнести женщина. – Поистине, мир тесен. Выходит, я тоже вынуждена отрекомендоваться. Живем мы в Гродно, зовут меня Татьяна Григорьевна. Фамилия моя Голуб, муж…
– Стоп! – чуть не в панике замахал руками Алексей. – Мир еще теснее, чем вы думаете. Если муж ваш Голуб, то зовут его Антон… э-э-э?
– Сергеевич.
– Он капитан милиции…
– Подполковник.
– Очень вероятно: шесть лет прошло. Тогда у вас должен быть приемный сын Михась.
– Михась – парашютист! – восторженно заорал Мирослав.
– Он сейчас служит в армии, – пояснила Татьяна Григорьевна Голуб. – Погодите: а вы… неужели вы тот Лешка, о котором мне Соня и Михась рассказывали? Значит, это вы умудрились заварить тогда детективную кашу?
– Почему – заварить, почему – кашу? – обиделся Алексей.
Но уже визжали тормозные колодки, стукались вагонные буфера, и пора было выходить.
Керогаз как продукт цивилизации
Варфоломей тосковал. Стрелки ходиков неумолимо приближали время к девяти. Именно на этот час – в ноль-ноль – назначен сбор звена. Время выбрано с умыслом: женщины и девчонки поселка уже уйдут со своими кошелками с опушки, и никто не помешает развернуть операцию.
Вчера конопатый Юзик Бородич увидел над ельником белесый дымок и показал деду, вместе с которым выгнал корову перед восходом солнца. Дед отреагировал флегматично:
– Самогонку робят. Дело обычное – скоро Спас…
Назавтра Юзик нервно говорил Варфоломею:
– Им Спас, а колхозу пас: семена не засыпаны. Батька зубами скрипит, думает, где взять зерно на озимый сев, а пьянчуги его на сивуху переводят.
Батька его Феликс Устинович был бригадир в здешнем колхозе и очень переживал за свое «подразделение», как он называл бригаду. Но ему Юзик ничего не сказал о подозрительном дыме над ельником. Так и видел, как бывший партизанский взводный хватает топор и бежит крушить самогонные аппараты. Никакой милиции дожидаться не будет. А если рядом с аппаратом его хозяин окажется? Отцу же потом и отвечать…
– Нам бы самим засечь этих винокуров, – развивал идею Юзик. – Ну, нашему звену…
– Они тебе засекут. Дорогу в лес забудешь!
– Ты, Варька, дрейфун досрочный, хоть и звеньевой. Мы же тайно, по-пластунски. А потом уж участковому доложим по форме эти… кардиналы.
– Координаты, балда… Матери ночью хлопцев в лес не отпустят.
– Мы и днем все раскопаем.
– Днем-то дыма не бывает.
– Не бывает, а самогонщики остаются. Я у деда расспросил: им надо первач остудить, новую брагу к вечеру развести. При сплошном прочесе и накроем. Эх, был бы еще фотоаппарат!..
Такой роскоши в звене Варьки Мойсеновича не водилось, но он уже загорелся: через месяц являются они в школу, а их встречает духовой оркестр, и директор Софья Борисовна провозглашает: «Пионеры из второго звена пятого класса „А“ во время летних каникул отличились при разоблачении злостных нарушителей закона, и им объявляется…»
Решение о походе было принято и одобрено всем звеном. Название операции тоже придумали – «Голубой дым».
Но что толку в названии, если сейчас Варька вынужден торчать около распроклятого керогаза. Эту адскую машинку он люто ненавидел: стоит себе тихо и смирно, безобидно попискивает синим огоньком под колпаком с дырочками, но вдруг взрывается косматым костром. Тогда пожара не миновать, если не накрыть пламя мокрым рядном, которое всегда лежит рядом.
Взрывы – от некачественного сельповского керосина. Или от сильного порыва ветра. Поэтому нельзя вытащить ненавистный прибор на двор, где бы он мог взрываться себе на здоровье сколько влезет. А ведь были, были светлые времена в Варькиной жизни, когда обед готовился именно на дворе, на такой удобной и неприхотливой кирпичной печурке. Но то происходило в войну и в первый послевоенный год. А сейчас пришла пора мирной цивилизации, как выражается брат Иван. Варьке от этой цивилизации один ущерб.
Выключить керогаз и попросту смотаться из хаты Варька не имеет права: в кастрюле варятся говяжьи кости и копыта – основной компонент будущего холодца. Срок его приготовления сестра Прасковья определила весьма расплывчато: «Пока не загустеет. Ты, Варенька, изредка помешивай, но главное, чтобы огонь не погас – процесс приготовления должен быть непрерывным».
«Процесс приготовления»… Выучились в своем педтехникуме! А процесс опаздывания на звеньевой сбор – это как?
И все-таки бывает удача на белом свете. В дверях кухни неожиданно возник высоченный парень в голубой тенниске. Вытер желтые туфли о половик и произнес вежливым баском:
– Добрый день этому дому. Так, кажется, принято здороваться в данной местности? Ну, здравствуй, Варфоломей. Меня ты, конечно, не узнал, а вспомнить, может быть, сумеешь. Поднатужься.
Варфоломей молчал. На кого похож этот долговязый и красивый парень? Кажется, на их секретаря райкома Дмитрия Петровича. Только тот постарше и покрупнее. Но похож.
– Старайся, старайся, – подталкивал гость, усевшись на табуретку. – Могу помочь: бумажные «иштребители» помнишь? Во дворе здесь пускали. Кто их тебе делал?
Из самых сокровенных глубин Варькиной памяти выплыло: такой же солнечный летний день, на крыше их сарайчика стоит мальчишка в коричневой городской курточке и отправляет в воздух беленький самолетик из листа тетрадной бумаги. Тот крутится в теплых струях легкого ветерка, а потом бесшумно опускается на плечо очарованного Варьки…
Варфоломей забыл про керогаз. Он несколько раз обошел вокруг табуретки, но никак не мог раскрыть рот. Имя гостя он легко вспомнил, но как обратиться к этому совсем взрослому парню? И снова гость помог:
– Тогда ты называл меня просто Лешкой, а я тебя – Варькой. Что верно, то верно: выросли мы, посолиднели. Давай так: я Алексей, а ты Варфоломей. Только без «выканья».
Варька счастливо хмыкнул:
– Нехай так… Вот только угостить пока нечем… тебя. Скоро Паша придет, тогда…
– Скоро?! – Алексей круто поднялся, поправил воротник тенниски, извлек расческу.
Но раньше Прасковьи заявился конопатый Юзик. Сунул в окно свои вихры и заорал, не обращая никакого внимания на постороннего:
– Ты кто – звеньевой или шеф-повар, чтоб тебе подавиться своими щами-борщами! У тебя что – часов нет? Переизберут тебя хлопцы, раз операцию срываешь!
– Не тебя ли выберут? – огрызнулся Варька.
– Минутку, братцы. Почему суета? – вмешался Алексей. – И что за операция, если не тайна?
– Как раз и тайна. Тем более что мы вас не знаем, – нахально парировал Юзик.
– Варфоломей меня знает. Но дело в другом. Почему ты, звеньевой, не идешь к своему заждавшемуся коллективу?
Варька коротко обрисовал ситуацию с проклятым керогазом.
– Иди, я послежу, – великодушно сказал Алексей.
– Прасковья заругается, – не очень уверенно возразил Варька.
– Хм! Уверяю, что и не вспомнит о тебе, – несколько самонадеянно заверил гость.
– Ладно. Только ты не забудь… Здесь процесс непрерывный. Ты помешивай…
Алексей остался один. Он прошелся по кухне, заглянул в две небольшие комнаты. Ничего похожего на ту убогую хатку шестилетней давности. Перестроен домик полностью. Любопытно, сохранился ли хлев, где они тогда с Пашей доили корову с забавной кличкой Трижды?
Он приоткрыл дверь, чтобы выйти во двор, и отпрянул: от калитки шла беловолосая девушка с черными глазами.
Сколько было медведей
С часовым опозданием, но операция началась. Еще раз обсудили обстановку. Дымок, по мнению Юзика, был виден километрах в трех, недалеко от реки. Ребят собралось восемь человек. Если держать между собой интервал в двадцать метров – так, чтобы при перекличке в полптичьего голоса слышать друг друга, площадь прочеса получалась немаленькая.
Сложнее было Варьке распределить среди хлопцев позывные.
– Микола, будешь петь дроздом.
– Не могу. Лучше я кукушкой…
– Может, еще петухом пожелаешь закукарекать? Кукушки внизу не кукуют. Василь, синицу знаешь? Молодец, действуй. Петро, тебе быть витютенем. Покажи, как лесной голубь трубит. Ну чего ты горло раздул, словно блином подавился. У тебя удод получается, а не витютень. Ладно, нехай будет удод…
Договорились: на поданный сигнал всем не кидаться, иначе треска в ельнике не оберешься. Подползают только Варька и Юзик. Для общего сбора – крик совы.
– Днем-то? – усомнился кто-то.
– Если сову неожиданно спугнуть, она и днем кричит, – авторитетно пояснил звеньевой.
– Ну а если медведь встретится? – хихикнул в рукав не очень храбрый Микола. – Говорят, бабы опять следы видели…
– Тогда, ясное дело, реви своим голосом. И мы все подхватываем. Ни один косолапый не выдержит.
Посмеялись и нырнули в чащобу ельника. Двигались где в рост, где на коленках, а то и вовсе ползком. Иначе и нельзя: под нижними засохшими ветвями елок легче проползти на животе, чем продраться сквозь них напрямую. Того и гляди, без глаза останешься.
Из восьми разведчиков только двое догадались надеть плотные куртки с длинными рукавами и штаны. Шестеро пришли в майках и трусах. Через полчаса майки превратились в немыслимое рванье. Пот заливал глаза, но вытереть его было нечем – хвоя для этого не годилась, а лопухи под ногами не росли. Рос жесткий вереск, в котором прыгали маленькие кузнечики. Они были безобидны, а вот разбуженные комары освирепели. Пришлось пустить в ход обломанные еловые ветки. Их буйное вращение над головами явно демаскировало разведчиков. Варфоломей от возмущения чуть было не заорал во весь голос: «Потерпеть не можете, неженки!» Но тут в двух интервалах от него раздался нежный посвист синички. И раз, и два. Звеньевой кинулся на сигнал.
…Василь, с ободранными в кровь коленями и локтями, с перемазанным смолой и раздавленными комарами лицом, лежал на крошечной лужайке и тыкал пальцем в свежий след костра. Ветерок еще не сдул белесый налет пепла на обгоревших скелетиках веток. А больше здесь ничего не было. Ни самогонного аппарата, ни каких-либо его признаков. Не было даже ямок от кольев, которые чаще всего вбивают у костров. Ни спички, ни окурка. Ничего.
– Дурацкий какой-то костер, – прошептал Юзик. – Будто пришел человек, разжег огонь, постоял над ним и ушел.
– То-то что постоял, – согласился Варька. – Если бы он сидел, так на вереске осталась бы вмятина.
Согласились, что найденное кострище отношения к самогонщикам не имеет, и двинулись дальше.
Следующий сигнал поступил от Петра, коротко ухнул удод: «Худо тут!» На зеленом мху лежал кусочек яичной скорлупы.
– Тоже мне – след! – хмыкнул Юзик. – Тебе сказано, человечьи следы искать, а не птичьи. Ну выпало яйцо из гнезда, разбилось…
– В-во-на как! – насмешливо протянул Петро. – В августе-то яйца в гнездах бывают? Эх ты, юннат… И где видано, чтобы птицы свои яйца в городе клеймили?
Ребята присмотрелись. На осколочке скорлупы отчетливо проступали красноватые знаки. Ясно можно было разобрать две цифры, разделенные точкой: 9.7.
– И опять, значит, не самогонщик яйцом закусывал, – подытожил Варфоломей. – Что у них, своих курей нет, чтобы клейменые яйца покупать в магазине? И потом, в нашем райцентре синей краской их метят, а не красной.
Сошлись на том, что приезжали, видимо, на выходной день отдыхающие из Гродно, от них и осталась городская скорлупа. Только Петро с сомнением качал головой и про себя хмыкал: «Видал я тех отдыхающих. Они после себя не кусочек с ноготок оставляли, а полберега выбеливали скорлупой на Немане».
Свою находку он не выбросил, а завернул в березовый листок и спрятал на животе под майку.
По Варькиной прикидке, поиск продолжался уже больше двух часов, и прошли они километра два. Так они скоро и на берег Немана выйдут. Тогда придется признать полный провал операции. Конечно, брехло Юзик получит по шее, но от этого не легче.
Не крик, а истошный вопль разнес в клочья сумрачную тишину ельника. Где-то на левом фланге цепи панически орал Микола. Тотчас же к нему присоединились семь других мальчишеских глоток. Взвилась над лесом стая перепуганных голубей. Смолкли и попрятались дятлы. И наоборот, оголтело застрекотали невесть откуда взявшиеся сороки. Продолжая орать, мальчишки ломились по направлению Миколы, а навстречу им ломился… медведь. Самый настоящий. Он улепетывал от дикого визга Миколы и, повстречав других пацанов, совсем ошалел. Роняя на хвою жидкий помет, он полез на тоненькую елку. Та, конечно, согнулась, косолапый снова очутился на земле. Уныло, почти по-собачьи тявкнув, он задним ходом сунулся в кусты колючего можжевельника и там исчез.
А трясущийся от страха Микола продолжал вопить и показывал рукой в сторону, как раз противоположную той, где скрылся косолапый.
– Там, та-аа-м! – всхлипывал он.
– Да не там, а наоборот! – озлился Варька. – Хватит глотку драть, медведь больше тебя передрейфил.
– Не-е, там! Вон же елки шевелятся!
Действительно, и в той стороне было заметно движение кого-то крупного и ясно слышался удаляющийся треск.
Неужели они повстречали сразу двух медведей?
Далеки те года…
Злополучный керогаз был выключен, дом заперт, ключ спрятан под половичок на крыльце, и они шли по луговой упругой тропинке, как и шесть лет назад. Но тогда они как-то умещались на тропинке рядом, а сейчас оставалось одно из двух: идти гуськом или тесно касаться плечами. Попробовали то и другое. Не получалось.
– Сядем лучше, – сказала Паша около ольхового куста.
– Сядем, – согласился Алексей. – Тем более, что именно на этом месте мы с тобой тогда поссорились.
– Не помню.
– Ну как же! Ты меня все жалела как хворого, а я видел себя этаким мужественным героем и ляпнул тебе какую-то чушь. Ты обиделась… А потом мы помирились. Помнишь?
Ей хотелось опять сказать «не помню». Но она не умела врать. Она все помнила, и, уж конечно, больше, чем этот сегодняшний Алексей Вершинин – шикарный студент какого-то далекого университета да еще загадочного факультета журналистики. Да еще после московской практики в газете «Комсомольская правда». Что у него могло остаться в памяти об их тогдашнем детском знакомстве? Кто знает, сколько раз с тех пор он ссорился и мирился с другими девчонками и девушками, которые не чета ей, деревенской простушке? Недаром за шесть лет – всего шесть писем. В основном к праздникам.
Она не обижалась на него за то, что не писал. Сама виновата. Ясно, что ее редкие и сдержанные ответы не могли вдохновить Лешку на теплую переписку. Она и подписывалась как-то по-глупому официально: «Знакомая тебе пионерка Прасковья Мойсенович». Потом – «знакомая комсомолка».
От одного она не могла удержаться: наступая на горло собственной гордости, не стеснялась при каждой встрече с Софьей Борисовной дотошно расспрашивать, что пишет «Лешенька» в семью Вершининых. И потому почти в деталях знала его жизнь за шесть лет.
А что ему известно об ее жизни? И интересно ли ему знать? Правда, в первое же утро он разыскал ее, но, кажется, мимоходом, ради прогулки после завтрака. Сидит вот в своей фасонистой тенниске, пряжками на туфлях поблескивает, брюки подтянул на коленях, чтобы пузыри не вздулись. Такой уж не покраснеет, если случайно коснется девчоночьей шейки, как однажды случилось у них – в душном сарайчике, когда она доила корову Трижды…
– Паш, а как живет Иван? Я знаю – он все в председателях ходит, – сказал Алексей.
– Ну как… Хозяйствует. Соответственно своему характеру. Два выговора получил за vзамашки.
– То есть? – заулыбался Алексей, вспомнив хромого и стремительного Пашиного брата.
– По шее надавал хапуге-кладовщику. А в другой раз тракториста из МТС напоил, чтобы тот остался на лишний денек. Он и остался… на неделю запил. Сейчас-то выговора сняли. Говорят, к ордену представили за нынешний урожай.
Помолчали. Алексей потаенно, из-под руки разглядывал девушку. Ситцевый сарафанчик в горошек, клеенчатые босоножки. Но слепит же Господь Бог в глухой деревне такую точеную фигурку, такие хрупкие кисти рук с длинными тонкими пальцами, такие словно полированные смуглые ноги с крохотной узкой ступней. А этот ошеломляющий контраст светлых волос с черными глазами и мохнатыми ресницами! Черт возьми, у них на курсе немало девчат из семей артистов и разных потомственных интеллигентов, есть даже одна дочка академика – но ничего похожего. Он чуть ли не сокрушенно вздохнул.
– Соскучился? Может, пойдем, – обеспокоилась девушка.
– Да не то, – отмахнулся Алексей. – Ты вот что мне скажи… У тебя каких-нибудь дворян в роду не было?
Изумленно взметнулись черные дуги бровей на продолговатом лице, заплясали ямочки смеха на загорелых щеках.
– Кого не было, того не было. Цыгане были. Отец-то мой наполовину цыган. Говорят, что все черное у меня – от него, а светлое – от мамы. А вот характер уж весь мамин.
– Это какой же?
– Ладно, пойдем, Леша. Наверное, Варька уже прибежал. Конечно, голодный. Какой, спрашиваешь, характер? Люди говорят, что слишком тихий и покладистый. Не умею я ни на обиду ответить, ни постоять за себя…
…Варфоломей сидел на крыльце в глубокой задумчивости. Он не услышал вопроса сестры насчет аппетита, а отрешенным взором поглядел на ее спутника.
– Скажи, Алексей, если спугнуть в лесу сразу двух медведей, они вместе будут удирать или в разные стороны?
Братья
Когда конопатый Юзик получил от матери кое-что заслуженное в связи с погубленной майкой, в события включился отец.
– Где тебя холера носила?
– Тебе же хотели помочь! Накрыть самогонщиков, чтобы хлеб не переводили… А накрыли медведя…
– Какого медведя? – ахнула мать.
– Живого. С поносом.
Женские причитания по медвежьему поводу отец пресек коротким «цыц!» и стал вразумлять Юзика:
– Мозги у тебя и твоих дружков не варят. Подумали бы, какой самогонщик будет пускать дым на виду у райцентра, где милиция и все другое начальство. Если ему приспичит, он или на хутора закатится к родственникам, или в погребе дело так оборудует, что вся гарь будет выходить в печную трубу. Приснился вам с дедом этот дым.
– Ага, приснился… А след от костра? Не медведь же его разводил.
– Кто там чего разводил, не знаю. Чем рубахи драть в лесу, помогли бы завтра доставить на поле горячий обед людям. Третий день на жниве народ харчуется всухомятку… А то шумите: звено, звено, пионеры…
Юзик подумал, что работенка предстоит скучноватая, но в отцовских словах был резон. Надо было согласовать этот вопрос со звеньевым. Юзик отправился к Мойсеновичам и сошелся по дороге с Петром. Тот рысцой бежал туда же. Зачем? А затем, чтобы позвать Варьку к участковому милиционеру. Вернее, к себе во двор, где в данный момент находился участковый. Он зачем-то пришел к отцу и вдруг страшно заинтересовался кусочком яичной скорлупы, который среди разговора подсунул ему Петро. Велел:
– А ну, зови ребят.
У Мойсеновичей пили послеобеденный чай с черной смородиной. Варфоломей глотал терпкие ягоды, посыпанные сахаром, и обдумывал ответ Алексея насчет медвежьих повадок: «Я не знаком с обычаями здешних топтыгиных, но, насколько знаю, в нашей тайге нормальные медведи не бродят парами. Мамаша с детенышем – другое дело, а взрослые мишки – индивидуалисты. У меня родной дядюшка охотовед, он рассказывал… Не думаю, чтобы ваши медведи слишком отличались от сибирских собратьев. Тут какой-то зоологический нонсенс. Увы, я не зоолог…»
Варфоломей не знал, что такое нонсенс, но понял, что второго медведя в ельнике не было. Выходит, был человек. Чего же он удрал от мальчишек?
Когда Юзик сообщил Варьке о приглашении участкового, Алексей вдруг почувствовал зуд в подошвах: ему захотелось тоже отправиться к местному блюстителю порядка. Там явно попахивало чем-то необычным… Тут же он круто одернул себя: «Опять суешься? Забыл, что утром говорил Митя?»
…А Дмитрий Петрович действительно говорил. Встретив младшего брата на лесном полустанке, он усадил его в «Победу» и все три километра до райцентра тыкал Лешку носом то в одно, то в другое:
– Вон там были окопы, помнишь? Заровняли, гляди, какой лен вымахал. Отсюда начинается новая дорога на Красовщину, где тебя защучили бандиты, не забыл? Уложили дорогу булыжником до самой переправы через Неман, а на переправе мотопаром. В том бору, где бункер Бородатого стоял, сейчас смолокуренный завод…
– Сейчас-то, надеюсь, тихо в смысле этих «лесных братьев»? – поинтересовался Алексей.
– Надейся, – усмехнулся Дмитрий. – Отставных полицаев со «шмайссером» под полой, конечно, теперь не встретишь… Но… граница как была рядом, так и осталась.
– За ней дружественная Польша!
– Гм! Ты с международным положением слегка знаком? Ах да, вы только что прибыли из центральной газеты! Тем более. Вам известно, что идет война в Корее, и обстановочка так себе. Между прочим, американским самолетам что до Польши, что до нас одинаково близко от какого-нибудь готического городка в Западной Германии, нашпигованного разными шпионскими школами. И учатся в тех заведениях разные «недобитки», как их называет здешнее население. Ну те, которые удрали на Запад, поскольку ты их не успел перестрелять… Ладно, не свирепей, больше не буду.
Уже за завтраком, когда разрумянившаяся от плиты и радости встречи Соня Курцевич-Вершинина пичкала братьев гречневыми блинами с жареным салом, Дмитрий Петрович закруглил свои дорожные мысли несколько неожиданным выводом:
– Конечно, ты сейчас парень взрослый и гулять можешь где вздумается. Однако боюсь, что твой дивный талант попадать в истории не иссяк. Посему ограничься здесь ради мамы скромными визитами к знакомым, загляни к коллегам в районной редакции и вообще живи мирно. Ну и все, я пошел в райком.
Но со двора крикнул в открытое окно:
– Лешка, выйди на минутку!
И вполголоса сказал на прощание:
– Ты о спокойствии спрашивал… Так вот для сведения: звонил из Гродно небезызвестный тебе полковник Харламов. Вчера прошел с запада в нашем направлении самолет без опознавательных знаков. Туда и обратно. Черт его знает, какой и где он оставил груз. Чекисты, конечно, начали поиск, но партийно-комсомольский актив мы тоже поставили в известность. Тебя я почему-то склонен отнести к его числу…
– Спасибо, оправдаю…
– Убери ухмылку, дубина стоеросовая! Я тебе это на всякий случай сказал. А вот мое категорическое требование: занимайся отдыхом, местной прессой и… лирикой. Но-но, не смей поднимать руку на старшего брата!
Кое-что о педагогике
Вот почему Алексей не пошел к участковому, а остался с Пашей мыть посуду. Она-то нисколько не обеспокоилась уходом братца. По всему было видно, что Варфоломей растет не на вожжах, а на свободе. И не потому, что без отца-матери, а просто парнишка не по годам основателен и раздумчив. По словам Паши, «босое детство научило». У него и забавы-то мальчишечьи всегда сочетаются с делом и пользой. В школе записался не в какой-нибудь развлекательный кружок, а в столярный: «Ты, Лешенька, на его табуретке сидишь…» Подарил ему Иван в первом классе педальный автомобиль, так он его приспособил под тягач для доставки картошки с «соток»: прицепит сзади тачку на двух колесиках, насыплет в нее три ведра бульбы и крутит педали по пыльной дороге целую версту. Потеет, но крутит. Если с синяком придет, то, значит, вступился за справедливость. Недавно соседка прибегала жаловаться, что раскровенил нос ее сыну. А тому уже пятнадцатый год, почти на четыре старше Варьки, и был уличен в некрасивом деле – плевал в колодец. За что и поплатился.
А вот учится Варька неровно, особенно с русским языком не ладит. Как-то в третьем классе дважды написал в диктанте «яйцо» без «и» краткого.
– Да не я-и-цо, а яйцо, – вскипела учительница. Варфоломей ответил хладнокровно, с присущей ему степенностью:
– Нехай, лишь бы не тухлое.
Учительница Леокадия Болеславовна посчитала эту реплику хулиганской выходкой и сообщила Прасковье, что она «не потерпит». А в прошлом, четвертом классе Варька снова довел ее до каления, написав на доске слово «лучше» так: «лутче». Последовало наказание:
– Уйдешь из класса, когда всю доску правильно испишешь этим словом.
Варька терпеливо исписал половину доски, но так как торопился натаскать сестре воды для стирки, то сделал внизу приписку: «Мне треба до дому. Лутче я утром допишу». Назавтра Леокадия Болеславовна прибыла к Мойсеновичам и объявила, что тут пахнет прямым издевательством в ее адрес. В связи с этим она намерена поставить вопрос перед советом отряда об отстранении «закоснелого и невоспитанного мальчика» с поста звеньевого.
Оказавшийся при беседе брат Иван молча слушал разговор. Но при последних словах гостьи резко дрыгнул под столом хромой ногой, что повлекло падение кувшина с квасом, который щедро окропил подол светлого крепдешинового платья.
– Вы уж извините! – сказал он, вставая.
– Пожалуйста, бывает… – снисходительно поморщилась Леокадия, отряхивая крепдешин.
– Нет, вы извините за то, что я вам хочу сейчас сказать. Конечно, у парнишки не было родителей с высшим образованием, чтобы тонко его воспитывать. В ранние свои годочки он не в кружевной коляске спал, а на соломе в партизанском блиндаже. На пианино его тоже не учили играть, а вот минную музыку он слышал. Если ему грамматика трудно дается, так на то вы и поставлены, чтобы он ее одолел. А чтобы он задумывал какую-нибудь грубость или зло имел против вас – в это я ни за что не поверю. Он ко всем взрослым уважительный, а к учителям вдвойне На вашу директоршу Софью Борисовну только что не молится!
Именно этого не следовало Ивану говорить. Леокадия нервно встала:
– Ну, а я не удостоилась. Где уж там, я не партизанская героиня. Впрочем, я и не ожидала встретить понимания в вашей семье.
Она удалилась, а разозленный Иван бросил сестре:
– Не знаю, чья она сама героиня, но что несет от нее шляхетским гонором, это я чую.
Вот такие эпизоды из жизни Варфоломея передала Паша своему гостю. Слушал он с увлечением. Может, потому, что вспоминалось многое похожее из собственного детства. Конечно, в блиндажах он не жил и свиста мин не слышал. И родители у него как раз были с высшим образованием, да и к тому же учителя, так что почтение к данному сословию он испытывал, что называется, по нескольким каналам. Но попадались и ему малосимпатичные педагоги. Например, Лешка замечал еще с шестого класса, что его друг Платон Ложкин находится в явной опале у преподавателя физкультуры Викентия Антоновича. Платон был парень сильный и ловкий и на зависть всем умел сделать опорный прыжок через коня с сальто-мортальным соскоком. Но больше четверки он на уроках гимнастики сроду не получал по маловразумительному мотиву, что «так не положено». А на лыжных соревнованиях учитель однажды снял Платона с дистанции под тем предлогом, что тот будто бы срезал поворот, хотя Лешка шел за другом лыжа в лыжу, и они вместе миновали контрольный пост. Никакие заверения не помогли, и Платон лишился призового места.
– Слушай, Платон, где ты дорогу перебежал Викентию? – напрямик спросил Лешка.
– Да не я, а батя, – угрюмо пояснил друг.
Оказалось, что его отец – грузчик судоверфи – и «физкультурник» вместе по субботам встречаются в бане, а там обязательно борются перед парилкой. Мальчики уговорили добродушного грузчика хоть раз поддаться сопернику. На следующем уроке Платон получил пятерку за упражнение в вольных движениях, которые он, кстати, терпеть не мог, да еще услышал панегирик в свой адрес на тему, что сын достойно развивает атлетические традиции семьи. Однако вскоре грузчику надоело разыгрывать слабака, и на парня опять посыпались в спортзале придирки. В результате в аттестат была проставлена четверка по физкультуре.
– Помять ему слегка пиджак? В силу семейных атлетических традиций… – задумчиво спросил Платон на выпускном вечере, разглядывая олимпийскую фигуру Викентия Антоновича.
Алексей отсоветовал:
– Да гнетет его собственная педагогическая совесть.
– Сомневаюсь, что гнетет, – вздохнул Платон.
Вчерашние десятиклассники рассмеялись и предали забвению полуанекдотическую фигуру горе-учителя.
Но были конфликты и посерьезнее, когда очень глубоко проникала горечь в мальчишечью душу.
Литература – любимый предмет Алексея, и вела ее в старших классах беззаветно чтимая всеми ребятами Серафима Серафимовна. До нее Лешка знал Виктора Гюго по «Отверженным» и «Девяносто третьему году», «Собору Парижской богоматери» и «Человеку, который смеется». Она открыла мальчикам Гюго-поэта. Она иногда пол-урока читала его стихи из циклов «Осенние листья», «Лучи и тени», его «Оды» и приглашала юных слушателей оценить тончайший лиризм, музыкальность, а также душевную нежность и чистоту человека – создателя этих шедевров. Алексей помнил, как Серафима Серафимовна, пожилая и суховатая вне урока женщина, прослезилась, читая стихи, посвященные поэтом трагически погибшей дочери. «Только человек с кристальным сердцем мог создать такие строки», – сказала тогда учительница.
Было это в восьмом классе. Но одновременно в десятом она факультативно вела литературный кружок для любителей западной литературы XIX века. Это могло им пригодиться при поступлении в вузы. Алексей однажды проник на занятие кружка. И что же он услышал из уст почитательницы Виктора Гюго? Она и здесь не отрицала его литературных заслуг, но клеймила как человека и гражданина чуть ли не последними словами, обвиняя в распутстве и скопидомстве, многократном политическом ренегатстве и нечистоплотности.
Алексей был ошеломлен: как может педагог искренне плакать над действительно великолепными стихами, а потом «поливать» их автора?
Горькое недоумение не исчезало, и он под разными предлогами перестал ходить на ее уроки…
Паша слушала Алексея и потихоньку вздыхала: она уже сама сейчас учительница, через месяц придется вести первый урок. Не дай господи, если ей попадутся такие въедливые ученики, как собеседник. Лучше бы он рассказал ей, как понимает настоящих педагогов.
– А сейчас я тебе поведаю об учителях – кумирах немеркнущих, – многообещающе сказал Алексей Паше.
– Лешенька… – конфузливо шепнула девушка. – А тебя не потеряют дома?
Он глянул на часы и ахнул: полпятого. Свинство беспардонное!..
Хорунжие исчезли
Леокадия Болеславовна Могилевская не была ни бывшим, ни настоящим кумиром своих младшеклассников. Она сама это знала и не очень печалилась, что гурьба школьников не провожает ее до дому, а на учительском столе отсутствуют свежие цветы. Даже рада была, потому что искала одиночества в этой глухомани. Что касается цветов, то она верила, что будут еще в ее жизни не чахлые ромашки и унылые астры из деревянных палисадников, а розы и магнолии, орхидеи и тюльпаны в изящных корзинах с атласными лентами.
Они уже были – эти роскошные подношения. Сначала в Вильне – от влюбленных хорунжих с блестящими саблями и мелодичными шпорами. Они скопом ходили за пышнокудрой гимназисткой панной Лёдей. В тридцать девятом она окончила гимназию и уже готова была подарить свое сердце одному из хорунжих. Но все они куда-то внезапно подевались вместе со своими шикарными конфедератками. Скоро на бульварах появились рослые парни в отутюженных гимнастерках с малиновыми петлицами. Они при встрече с задорными гимназистками вежливо прикладывали ладони к околышам круглых фуражек со звездочками, но цветов не дарили. Тем не менее Леокадия, отлично владевшая русским языком, попыталась очаровать одного светло-русого крепыша танкиста с двумя кубиками в петлицах. Изредка он посещал Леокадию на частной квартире, где она жила с подругой в ожидании счастливого поворота своей девичьей судьбы. Такую компанию и застал однажды ее отец, приехавший из села проведать дочь. Он молчаливо дождался ухода лейтенанта и крепко потянул Леокадию между лопаток.
– С большевиками нюхаешься?!
– Та-а-ту! – изумилась Лёдя. – А чем он плохой?
– Ты, дармоедка кудрявая, выгляни во двор, посмотри, на чьих я приехал лошадях. На чужих! А наши все восемь штук голодранцы поотобрали, одного жеребчика оставили. Из полсотни моргенов пахоты сорок отрезали. И все с благословения большевиков.
…Леокадия любила свой богатый хутор, где росла до гимназии. Отец – белорус по национальности, но принявший при Пилсудском католическую веру – вошел в доверие к польским властям. Ему дали на откуп сплав леса по Неману, и за три года оборотистый мужик нажил на мозолях поденных сплавщиков немалый капитал. Приобрел после смерти осадника его хутор, раскорчевал руками батраков лесную пустошь и пустил ее под лен. Но не ограничился землепашеством. Прибрежные воды Немана буквально кишели тогда раками. Деревенские хлопчики за час налавливали в подолы рубах по полсотни штук и тащили улов матерям в приварок к убогому обеду из надоевшей бульбы и ржаного хлеба с овсяными охлопьями.
Могилевский купил у гмины за сто злотых монопольное право на вылов раков в течение трех лет. С той поры два километра берега принадлежали ему. Зачем ему понадобились раки? Вот зачем. Однажды приехал он в Варшаву, чтобы прощупать цену молотильного локомобиля. Сделка с немцем – управляющим заводом – удалась, и пан Болеслав пригласил пана Транзе в «ресторацию». Там метрдотель зычно воскликнул:
– Панове, имеем свежие раки с Вислы!
Немец плотоядно зажмурился. Болеслав Могилевский тоже с удовольствием рвал крепкими мужицкими зубами раковые клешни, а сам думал: «Почему с Вислы, а не с Немана? Только что далековато, но если отправлять по чугунке…»
Когда подали счет, он ахнул: десяток раков стоил целый злотый, поскольку они шли как изысканный деликатес. А злотый – это полпуда хлеба.
И вот полезли в студеную воду Немана десятки мальчишек. Полезли наперебой, даже очередь устанавливали между собой. Еще бы: Болеслав Иосифович платил хлопцам ползлотого за сотню раков. Выходит, четыре сотни – это пуд зерна в гминовской краме. Ради такого заработка родители избавляли ребят от нудной пастьбы коров.
И никто не знал, что в Варшаве за каждую сотню раков на счет Могилевского столичные рестораны перечисляют восемь злотых. Правда, приходилось платить немалые деньги железной дороге за отправку живого груза в специальных бочках с водой. Но чистая прибыль все равно была один к четырем.
За три года владения раковыми берегами Могилевский отгрохал белокаменный дом под стать помещичьему. Из этого поместья и уехала в Виленскую гимназию «панна Лёдя». Именно панна – так круто оторвало ее отцовское богатство от обычных сельских девчат и хлопцев. Лёдя с головой окунулась в тщеславные интересы своих гимназических подружек: блеснуть на балу в городском магистрате, понравиться родовитому шляхтичу, найти, наконец, себе суженого среди блестящих офицеров доблестных польских легионов.
Но она и училась неплохо. Понимала, что ей надо сравняться в знаниях и манерах с дочерьми адвокатов и чиновников, коммерсантов и помещиков. Жила она на квартире у старой петербургской эмигрантки и от нее научилась говорить и писать по-русски. Читала в оригиналах Бальмонта и Гиппиус, Надсона и Северянина. Гимназические преподаватели научили ее правильному польскому языку и в достаточной степени немецкому, а ксендз – основам латыни. Один лишь язык не хотела знать Леокадия – родной белорусский, потому что это был язык «хлопов» и напоминал ей запахи бедных крестьянских дворов.
Сообщение отца о разорении семейной усадьбы она восприняла трагически: ведь только что пригласила двух подруг и трех симпатичных выпускников лицея прокатиться в свое «имение».
– Но тату! – ахнула она. – Дом-то уцелел, свободные комнаты есть?
– Фигу с маслом не хочешь? Дом отбирают под школу для деревенских оборванцев, а нам с матерью сельсовет отдает в деревне ту самую заколоченную хатенку, где ты родилась. Вот что наделали твои большевики!
– Почему – мои?! – вскипела Леокадия. – Гимназисты, что ли, пустили их в Гродно и Вильно? А где хваленые легионы, где твой приятель пан полковник с толстым пузом, которому ты на Рождество и на Пасху по кабану дарил? Почему он не защитил твое богатство?
– В Лондон драпанул ясновельможный пан, – огрызнулся отец. – Перевел туда капиталы и спокоен. А землю не переведешь. Слушай, дочка, что я тебе присоветую…
…Так Леокадия Могилевская вернулась в родное село и стала учительницей русского языка в семилетней школе, открытой как раз в их бывшем доме. «Хоть за ним присмотришь, – настаивал отец. – Авось ненадолго обосновалась эта батрацкая власть».
Приняли ее на работу без особых придирок: кадров пока не хватало, а у нее солидное образование. Что из того, что отец был матерый кулак? Дочь за него не ответчица. Тем более, что папаша по решению сельского схода был выслан Советской властью из здешних мест. От самой же Леокадии крестьяне плохого слова не слышали. Пусть учит детишек да кормит старенькую мать на свою наставницкую зарплату.
И она учила. А в ушах стояли отцовские слова. «Авось ненадолго эта батрацкая власть».
Меньше чем через два года пришли немцы.
Айвенго
Варька, Юзик и Петро правильным треугольником расположились на корточках вокруг младшего лейтенанта милиции Айвенго. Нет, не они нарекли добродушного сорокалетнего участкового именем славного рыцаря. Произошло это еще в партизанском отряде, куда приполз из лагеря военнопленных в кровь изодранный колючей проволокой младший сержант РККА Айсидор Венедиктович Горакоза.
– Кто же ты будешь но национальности с таким чудным именем? – спросил Иван Мойсенович.
– Украинец я. Закарпатский. Слыхал про такие горы – Карпаты?
– Я слыхала, – отозвалась Соня Курцевич. – Только зовут тебя больно сложно и длинно. Хочешь быть просто Айвенго – по первым слогам?
– Я фрицев хочу стрелять, а под каким названием, мне все едино…
Девять лет прошло с тех пор, а так и не отклеилось от закарпатского плотогона звонкое прозвище. До курьезов доходило дело: в собственном райотделе милиции, где он работал седьмой год, машинистка однажды так и отстукала ему справку: «Предъявитель сего мл. л-т Айвенго А.В. …»
Жил он холостяком, потому что не захотел разменивать память о жене, погибшей в конце войны от бандеровской пули на родных полонинах. Побывал вчерашний партизан на ее могиле и вернулся в белорусский край – служить в милицию. Он и после войны сводил с фашистами счеты за жену и собственные лагерные муки, когда вылавливал ушедших в подполье гитлеровских прихвостней. Не щадил себя в рукопашных схватках, когда брали лесные бандитские ямы. Его геройство без слов подтверждали три медали «За отвагу». Но была и другая память о боях: в сырую погоду шевелилась под коленом пистолетная пуля, огнем горела резаная рана на левом плече. И казалось, не будет конца этой изнуряющей боли.
В мирной жизни Айвенго был флегматичным и не очень общительным человеком. Одной неизменной его привязанностью были мальчишки. Летние рассветы он встречал с удочкой на речной старице, вечерние зори проводил там же. И всегда с мальчишеским эскортом. Хлопцы зачарованно следили за каждым его движением и пытались постичь тайны рыбацкого счастья. Пока у них один окунишко клюнет, Айвенго двух сазанов вытащит. У них и пескарь не берет, а участковый лещей тягает. Когда клев кончался, он собирал вокруг себя хлопцев и распределял свой улов среди неудачников.
– Берите-берите, а то батьки вас завтра вместо реки гусей пасти пошлют. Теперь соображайте, почему этот сазан сел на мою уду, а, скажем, не на твою. Потому, что я в тени куста лежал, а твоя тень, наоборот, сама на воду легла. Другой факт: ты всего червяка насаживаешь на крючок, и он у тебя через минуту уже дух испустил. Кому же охота глотать дохлую наживку. А ты делай вот так… вот так: чтобы он крутился.
Потому-то и было для мальчишек каждое слово Айвенго законом. Сейчас он осматривал своих трех друзей с высоты дворовой скамейки, а они смирно сидели у ее подножья. Начинать разговор участковый не спешил. Вспоминал события сегодняшнего дня…
Дело в том, что дымок над лесом он и сам видел ранним утром, когда шел на рыбалку, и весьма заинтересовался. Самогонщиков участковый сразу отмел в сторону: знал он их наперечет и не верил, что кто-нибудь полезет на рожон. Отдыхающие? В будний-то день?
На два часа раньше Варькиного звена он побывал в ельнике. Видел круглое кострище. А вот медведя не встретил и яичную скорлупу тоже просмотрел – это удача хлопцев. Зато после выхода из ельника он обнаружил на берегу нечто весьма любопытное.
…Младший лейтенант милиции не был следопытом-профессионалом и не кончал специальных учебных заведений подобного профиля. Но в юности он был неплохим охотником в родных Карпатских горах. Почти три года «партизанки» тоже основательно научили его замечать то, чего другие не видят. Ну, а шесть лет службы в милиции тем более дали многое. К тому же природные неторопливость и рассудительность. Впрочем, он не знал, что повторяет методику знаменитых детективов, когда действовал по принципу: а как бы я сам поступил в данной обстановке?
«Что бы я делал дальше?» – задумался Айвенго, обнаружив сегодня утром на прибрежном песке след мужской туфли. Не сапога, не грубого ботинка, а именно туфли – узкой и остроносой с довольно высоким каблуком. След шел прямо из воды. Может быть, человек заходил в нее просто помыть обувь? Но «входящих» отпечатков не было. Значит, обладатель модной обуви появился из реки, с мокрыми ногами. И видимо, не только ногами, потому что речное дно здесь круто уходило вниз. Следовательно, человек брел или плыл по реке в одежде.
Итак, он был мокрый. До нитки. Что обычно делает человек в таких обстоятельствах? Спешит обсушиться. Можно, конечно, подставить бока летнему солнышку, но след-то явно ночной: если сейчас на часах Айвенго было только семь утра, а края отпечатков на песке уже подсушило ветром, то ясно, что пришелец выбрался на берег затемно. Значит, нужен был костер. Но на песчаной косе топливо не водится. Выручить должен был ближний лес. Туда и отправился неизвестный. Теперь понятно, откуда взялось свежее кострище в ельнике.
Так рассуждал Айвенго, осторожно крутясь на берегу у найденного следа. Чего он крутился? А на всякий случай. Пока он старался не задумываться, какая нелегкая занесла в реку, да еще ночью, человека в городских туфлях. Мало ли в жизни бывает самых неожиданных случаев. Ясно одно: если этот водолаз имел при себе какую-нибудь поклажу – ну, вроде рюкзака, – то он не потащит ее с собой в лес. Он мог попытаться нести груз, а когда напоролся на чащобу ельника, то должен был плюнуть и бросить поклажу у кромки леса.
«Лично я так бы и сделал, – развивал свою мысль Айвенго. – А дальше? Сразу бы, как обсушился, вернулся сюда за вещами? Вряд ли. У костра человека разморит от тепла, вчерашнего хмеля и бессонной ночи, и он завалится где-нибудь похрапеть. Стало быть, есть смысл подождать, а пока поискать…»
Рюкзак он не обнаружил, а нашел под можжевеловым кустом влажную полевую сумку из желтой кожи. В последнее время у городской молодежи стало модным носить такие сумки на ремне поверх разных там коверкотовых пиджаков и вязаных жакетов. Вместо портфелей, что ли.
Ясно. Пижон из города оказался вчера ночью на том берегу Немана и за каким-то чертом решил плыть на этот берег. Несомненно, с пьяных глаз; может, с дружками поскандалил, а может, перед девчонкой характер показывал. Что ж, подождем. Выспится и явится. Уж больно интересно: кого и по какой причине сюда занесло?
Но солнце поднималось, а никто не являлся. Может, парень плюнул на свое имущество и отправился в райцентр опохмеляться?
Айвенго решил заглянуть в сумку. Все соответствовало родившейся версии. В одном отделении лежало махровое полотенце, шелковые носки в шашечку, два носовых платка, мыльница, зубная щетка и зеркальце (ишь франт!); в другом отделении поместился сверток из вощеной бумаги, а в нем бутерброды с колбасой и яйца; в третьем находилось несколько фабричных наборов для ужения рыбы: на пластмассовых рубчатых пластинках намотаны прозрачные капроновые лески с яркими поплавками, грузилами и привязанными крючками. Такое богатство Айвенго видел впервые. Особенно его восхитили капроновые жилки. Заграничные, что ли? Нет, на пластинках стояли штампы: «Артикул 14–51. Минск. Промартель № 12. 9 руб.». Дешевка, а какое удобство. «Нам небось такое в продажу не дадут, – расстроился участковый. – Все кобылам дерем хвосты!»
Участковый от нечего делать пересчитал яйца. Девять штук. Значит, одно слопал: для круглого счета обычно берут в дорогу десяток. Крутанул яйцо на твердой сумке – не вертится, сырое. Значит, намеревался печь на костре. Удивительно, что яйца не подавились во время заплыва. Впрочем, скоро их придется выбрасывать: трехдневной давности, вон стоит розовый штамп «29.7», а при нынешней жаре…
Он не дождался владельца сумки, засунул ее снова под куст (зачем причинять огорчение загулявшемуся пижону?) и отправился в поселок.
Откуда ему было знать, что через пару часов в ельнике начнется мальчишечье-медвежий переполох и на опушку выскочит тот, кого он напрасно высматривал, а потом выбредут из леса чумазые и измученные, взбудораженные встречей с топтыгиным члены Варькиного звена…
Айвенго и геометрия
Когда в девять ноль-ноль он доложил начальнику о дымке над лесом и, как следствие, о найденной сумке, майор недовольно пожевал губами:
– Дело-о! Обнаружил какого-то пьяного дурака… Ладно, покажи сумку.
– Но, товарищ майор… я ее на месте оставил.
– Ч-чего? Ты, случайно, не переутомился в смысле соображения?
– Так ведь вернется парень – искать будет. Ему и пожевать нечего перед отправкой в город. Одним яйцом сыт не будешь.
Начальник уже не хлопал губами, а железно их стиснул и минуты две пронзительно глядел на участкового. Наконец спросил хриплым голосом:
– Каким еще яйцом?!.. А ну, доложи, что было в сумке!
Айвенго доложил. Когда он дошел до рыболовных лесок, майор побледнел и рванул телефонную трубку:
– Товарищ подполковник! Разрешите срочно зайти к вам с нашим сотрудником младшим лейтенантом Ай… Горакозой.
Они почти бегом пересекли улицу от райотдела МВД до райотдела МГБ, и там младший лейтенант услышал такое, что ему и присниться не могло.
Вчера еще он был в отпуске и лишь сейчас узнал о самолете без опознавательных знаков. Но не это кинуло его в холодный пот, летали и раньше. Однако ему прочитали (возможно, и не полностью) документ, полученный из вышестоящей инстанции: «Агент-парашютист может также быть снабжен миниатюрной радиоаппаратурой новейшей конструкции, рассчитанной на разовую передачу краткого сообщения о своем местонахождении. Передатчик может быть вмонтирован в конфетную обертку, сигаретную гильзу, яичную скорлупу и т. д. и поэтому после использования мгновенно уничтожен, что затрудняет обнаружение вещественных доказательств…»
«Все. Под суд!» – почти хладнокровно подумал Айвенго.

...

«…Для приведения микроаппарата в действие и подачи разового сигнала-импульса достаточно раздавить в ладони его упаковку. В качестве антенны используется специальная проволока, замаскированная под капроновую рыболовную леску, натягиваемую для ускорения действий радиста в одном направлении на небольшой высоте, горизонтально, на расстояние от трехсот до трехсот пятидесяти футов. Антенна обеспечивает работу передатчика на волне… а затем самоуничтожается (плавится от искры в передатчике)…»

«Не просто под суд, а под трибунал, – отрешенно подумал участковый. – Полюбовался городскими удочками, добрая твоя душа!»
Но подполковник смотрел на него как-то странно. Чуть ли не с улыбкой.
– Что, Айвенго? Маетесь? Мечтаете о ковре-самолете, чтобы мчаться назад и успеть захватить сумку, а может, и ее хозяина. Так?
– Так точно!
– Ну и не надо. Вы все правильно сделали. Если владелец сумки действительно агент и если он вас видел, то очень хорошо, что вы были в гражданской одежде: он ничего не заподозрит. Покопался, мол, дядька в чужом имуществе и по-честному оставил его в покое. А если он вас все-таки не видел, что более допустимо, то совсем хорошо. Сумка на месте, агент будет спокойно продолжать свои действия и выходить на связь еще… Сколько раз, товарищ младший лейтенант?
– Девять, товарищ подполковник! – К Айвенго вернулся дар соображения.
– Именно так. И мы всегда сможем…
– Взять его с поличным.
– Не спешите, товарищ Ай… э-э… младший лейтенант. Мы всегда сможем следить за его передвижением, поскольку уже знаем длину волны передатчика. – Подполковник щелкнул ногтем по телеграмме на столе. – Это если не засечем, так сказать, визуально. В любом случае хватать за шиворот его рано: он же к кому-то пришел, кого-то ищет, что-то собирается делать. Надо знать, кого и что… Но прежде всего необходимо убедиться, что ночной пловец действительно тот субъект, который нам интересен. Сумеете это доказать, товарищ младший лейтенант? С помощью полученных вами здесь дополнительных сведений…
– Так точно, – обрадованно подтянулся Айвенго. – Разрешите вопрос: триста этих футов – сколько будет метров?
Подполковник улыбнулся:
– Эге, да я вижу, у вас уже и план какой-то есть. Будет примерно сто метров. Желаю удачи!
О походе мальчишек в лес Айвенго узнал от Петра, к отцу которого шел, чтобы попросить назавтра его плоскодонку. Узнал и испугался: а не напортили ли шустрые хлопцы чего-нибудь в лесу? Но рассказ о встрече с «двумя» медведями его только убедил, что там в самом деле был чужой человек, а сбереженная Петром крохотная скорлупа и вовсе обрадовала. Пока хлопцы собирались по его вызову, Айвенго успел доставить находку туда, где он уже был утром. Скорлупу обследовали. Она оказалась остатком вполне натурального яйца, но внутри не обнаружилось ни малейшего признака белка или желтка.
– …Ребята, прикиньте, сколько примерно будет метров от костра до места, где лежала скорлупа?
Хлопцы зашевелили мозгами. Задачка оказалась не из легких, и Варфоломей стал рассуждать вслух:
– Значит, так. Шли мы цепочкой, через двадцать метров или около того. Василь от меня справа, Петро, через Юзика, слева. Выходит, от костра до Петра было… метров шестьдесят. Так, дядя Айвенго?
– Да, но не между костром и скорлупой. Вы же не сразу обнаружили то и другое, Петро после костра еще продвинулся вперед. На сколько?
Хлопцы опять поникли головами и зашевелили губами. Вот где оказалась нужна арифметика! На сколько же метров уполз этот Петро, пока не закричал удодом? Прибрежной опушки они достигли примерно за три часа. А это три километра – измерено по просеке. Средняя скорость получается километр в час. Удод ухнул после синицы минут через пять. Тысячу метров требуется разделить на шестьдесят минут – получим скорость движения: примерно шестнадцать метров в минуту. Затем их надо умножить на пять минут…
– Дядя Айвенго, получается восемьдесят метров, – почти одновременно возгласили трое следопытов.
– Спасибо, грамотеи, но вы опять посчитали не то расстояние. Костер-то от Петра оставался наискосок.
Ребята растерялись: а ведь действительно, круглое кострище ушло куда-то вбок. Но как рассчитать эту третью линию, они попросту не знали: в четвертом классе геометрию не проходят.
– Ладно, хлопцы, я хоть и в зрелом возрасте кончал вечернюю десятилетку, но помню, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов…
Он нарисовал пальцем на песке прямоугольный треугольник, расставил по его коротким бокам цифры «60» и «80» и тоже зашевелил губами. Ребята глядели на Айвенго с глубоким почтением. Через пять минут он встал и торжественно поднял испачканный в песке палец:
– От костра до скорлупы было сто метров. Что мне и требовалось доказать. Очень требовалось, хлопцы вы мои дорогие!
– А зачем, дядя Айвенго?! – Мальчишки тоже вскочили на ноги.
…И сказать им было нельзя, и отправлять разочарованными жалко. Он нашел мудрое решение: попросил их наловить к утру как можно больше божьих коровок, снять со своих удочек грузила, явиться на берег в пять ноль-ноль. Тогда он им кое-что покажет. А сейчас – бывайте здоровы!..
Веселее жить, когда впереди ожидается что-то интересное. Но и о делах забывать нельзя. Раз Юзиков батя просит помочь бригаде, надо помочь. Тогда появится в летнем дневнике звена еще одна выразительная запись: «2 августа 1951 года. Пионеры звена № 2 обеспечили горячей пищей жнецов колхозной бригады в количестве…» Вообще-то записей в коричневой дерматиновой тетради скопилось за лето уже немало. Были и такие: «Звено вытащило из болота телушку, которая тонула, которую пас безо всякого розума первоклассник Тихон Мозоль. Матери не сказано». Или: «В школу грузовик привез торф, шофер покидал у сарая не весь, а увез к себе на двор. Ночью доставлено к школьному сараю 14 ведер. Собаку кормили салом, которое принес Микола».
Вот последняя запись: «Копали у старой бани червяков, нашли ящик, похоже, железный, а что в нем, пока не знаем».
Содержательно жило звено.
Будни
Вершинины обитали втроем в кирпичном трехкомнатном доме. Кроме комнат, была кухня и застекленная веранда. Софья Борисовна немного конфузилась: «Вроде бы и многовато для нашей семьи, да у прежнего секретаря было шесть душ, а домик достался нам как бы по наследству, когда того в область перевели». Зато четырехлетняя Лялька нисколько не смущалась излишками жилплощади. Ей было даже маловато пространства для лихих гонок на трехколесном велосипеде. Сшибая по дороге стулья, она гоняла из кухни через прихожую на веранду, преследуя ошалелую кошку.
– Катись, Лялька, на двор! – умоляюще сказала мать.
– Не хочу! Там песок. Там колеса бускуют.
– Надо говорить «буксуют».
– А мне так легче. Это ты говори правильно, раз учительница, а я еще маленькая.
Софья Борисовна ахнула и дернула дочь за ухо. Лялька выдержала. Нахально спросила:
– А если я тебя так? Только ты, пожалуйста, нагнись…
Алексей хохотал на диванчике. Племянница приблизилась к нему, понаблюдала и изрекла:
– Ты глупый, да? Ничего тут смешного нет, а сплошная таргедия. Моя мама самая высокая из всех садиковых мам, а выродила меня самую коротенькую в группе.
В комнате Дмитрия зазвонил телефон. Алексей сгреб Ляльку под мышку и пошел туда.
– Дмитрий Петрович? – осведомился далекий голос. – Могу доложить, что первый обоз с хлебом…
– Нет, это Алексей Петрович. Так что передать ему?
Трубка замолчала, потом громко хмыкнула:
– Гы-ы! Что еще за Алексей Петрович? Ты Димин брат, что ли? Тот самый? Ну с приездом. Это Иван говорит, Иван Григорьевич Мойсенович. Не забыл?
Алексей сказал, что не только не забыл, но и сегодня целых полдня вспоминал его с Пашей. В ответ он услышал настоятельное приглашение пожаловать в воскресенье в колхоз на какие-то «дожинки». Конечно, с братом и Соней. А за Прасковьей и Варькой он бричку пришлет. Еще Алексея попросили передать секретарю райкома, что первый обоз с зерном нового урожая нагружен и с рассветом отправится на приемный пункт.
– Ольга, ты не знаешь, что такое «дожинки»? – спросил он племянницу.
– Нет, я не знаю, что такое «донжики», мы в садике еще не проходили. Зато я знаю слово «ин-тер-тан». Это такая школа, когда дети не ходят домой спать, потому что далеко живут. Скоро у мамы в школе будет этот самый ин…
Соня сказала, что интернат и правда будет, а «дожинки» – это праздник последнего снопа, когда кончают жатву хлебов. В Красовщине нынче собираются праздновать широко, потому что получили самый высокий урожай в районе. А вообще-то в районе положение сложное: комбайнов в МТС мало, а колхозные жатки старые. Приходится, как и раньше, пускать в ход серпы и косы. Да еще портят людям настроение всякие слухи будто бы о близкой войне. Кто распускает слухи? Мало ли осталось разных подкулачников.
– Ну, это уже называется антисоветская агитация! – возмутился Алексей. – Существует уголовный кодекс!
– Э, Лешенька, не так-то все просто. Чаще это называется – за что купил, за то и продаю. Один слышал от другого, тот от третьего, а третий в костеле. Вот-вот, в костеле! Ксендз, бывает, разразится такой проповедью, что вроде и придраться не к чему, разглагольствует себе о Священном Писании. Потом на латинские изречения перейдет, и получается еще звонче. А потом слухи… У тебя, кстати, как с латынью?
– Если бона фидэ, то есть чистосердечно, то пока гроссо модо – знаю весьма приблизительно. Только один курс за плечами. «Гаудеамус игитур», конечно, поем.
– Ну-у! – восхищенно протянула Соня – Да ты уже почти Цицерон. Знаешь что: дам я тебе кусочек латинского текста вперемешку с польским. Это отрывок из недавнего выступления ксендза. Переведешь?
– Но я же польский – ни в зуб.
– Польский я сама знаю, ты латынь расшифруй.
– Дай… А для кого ксендз такие проповеди чешет? Кто ее понимает, эту латынь?
Соня объяснила, что «переводчики» находятся. Воскресная проповедь в храме – это, так сказать, парадное выступление римско-католического пастыря, и не важно, что он изъясняется непонятно для слушателей. В каждой деревне у него есть помощники – члены костельного совета, которые получают от ксендза копии проповедей на понятном всем языке. Они-то и доводят до сознания верующих истинный смысл речений ксендза. Доводят по вечерам, при закрытых окнах, без «посторонних». Вроде бы никакого нарушения законов, а наутро у колодцев – шу-шу-шу: «Вось завчора пан ксендз говорил…»
– Так, а чего вы прямо не скажете ксендзу: не пыли, не темни, укороти язык, раз живешь на советской земле и с нее кормишься?
Оказалось, что опять же не получается лобовая атака: ксендз получает жалованье из епархии за рубежом. Хотя, конечно, главный (и немалый, ох немалый) его доход составляют «доброхотные даяния» верующих… Так просто ксендза и его помощников не прижмешь, тут людям долго разъяснять надо. Потому Митя и является домой только к ночи. Да и все коммунисты так: переночевал – и снова в деревни, втолковывать людям, где правда, а где провокация. В общем, нелегкая у райкомовцев жизнь, Лешенька…
– У тебя, наверное, тоже.
– Тоже, но веселее: дети есть дети… Хотя – полюбуйся: седеть начинаю в тридцать лет.
Не удержалась Софья Борисовна, рассказала гостю кое-что о своих бедах, после которых хочется ей проклинать эту директорскую должность. Ладно бы только заботы о ремонте, топливе да инвентаре. Двоечники тоже явление не смертельное, потому что временное. А вот как быть со всеобучем? Каждый апрель, едва пробьется первая травка, на уроках в четвертых – седьмых классах нет половины учеников. Оказывается, коров пасут. Вызывают мать. Является в учительскую и… на портрет Крупской: «Слава Пречистой Деве Марии… А кто же скотинку попасет, как не моя Катерина, если деревенский пастух в колхоз подался. Не уйдет ученье-то. Ну дык што, што екзамен. В осень сдаст».
Вызывают отца, и тот крестится уже на портрет Макаренко: «Слава Исусу… О господи, что это у вас Спаситель в окулярах? Ах, не он? Эге: вот этот, значит». Кладется поклон перед Ушинским. А потом – осточертевший рефрен:
– Не-е, не-е, и не говорите, товарищ директорша, не пущу зараз Ванечку в школу. Закон нарушаю? Какое же нарушение, если парень целую зиму ходил к вам. Штраф? А нехай – мусить, дешевле обойдется, чем корову загубить без зеленого корма.
В конце концов райком помог: обязал председателя колхоза выделить общее пастбище для частного скота и двух пастухов, но трудодни им начислять за счет владельцев буренок. Опять нет согласия: «Дорого! Пастуху, который был от обчества, поставишь шклянку первачу, он и не заикается о чем другом, а тут – кровные трудодни. Ванька мой обходится куда дешевле – сунешь кавалак хлеба да яйцо – и вся зарплата, а самогонку он по малолетству еще не пьет».
– Вот так-то, Леша… – вздохнула Соня. – Но почему ты меня не обругаешь, что пичкаю гостя всякими печалями? Больно тебе интересно… Погоди, с минуты на минуту принесут свежее молоко, будем ужинать. Не дождаться, наверное, Митю…
Миноискатель спокоен
Молоко принес конопатый Юзик. Парнишка был причесан, в свежей ковбойке и вообще настолько степенен, что Алексей не узнал сначала пацана, который ругался утром с Варькой.
– Вечер добрый, Софья Борисовна. Здравствуй, Ляля. Держи ящерицу, только пересади ее в другую стеклянную банку, побольше, и мух туда напусти.
Девочка задохнулась от восторга, а Соня сказала, принимая глиняный кувшин:
– За молоко спасибо, ящерица – это лишнее, а вот почему ты не поздоровался с нашим гостем?
– Мы здоровались. Утром, у Варфоломея.
– Вот как… Деньги за молоко тебе сейчас отдать?
– Мать говорит – в конце месяца, больше скопится. Как раз мне на книжки пойдет.
– Видал?! – Софья Борисовна возмущенно повернулась к Алексею. – Десять раз толковали родителям, что дети партизан и инвалидов получат учебники бесплатно. Не верят! В прошлом году выдали некоторым костюмы за счет фонда всеобуча, а назавтра пришли ко мне мамаши-папаши: сколько стоит и кому нести деньги. Иосиф, у тебя же отец сознательный, бригадир!
Юзик шмыгал носом. Отец-то сознательный, а вот мать… Все вспоминает, что «за п

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:09
Все вспоминает, что «за польским часом» учитель требовал деньги даже за мел, которым пишут на доске. Говорит, что не может долго держаться такая власть, которая столько делает для людей бесплатно. Капиталов, говорит, у нее не хватит. Батька кулаком стучит: «Цыц, подпевала ксендзовская!», а она встанет на колени и крестится у иконы: «Пресвятая дева, сохрани и продли светлые денечки Советов, дай народу дольше подышать полной грудью». И опять сцепятся с отцом.
Как-то неохота обо всем этом здесь рассказывать. Тем более что есть дело поважнее.
– Софья Борисовна, мне звено поручило поговорить с вами. Один на один только…
– Ну и говори. Леша не чужой, а Ляльку я сейчас спать отправлю.
– Еще чего! – раздалось из кухни. – Ярещица спать не хочет, она вниз головой бегает в банке.
– Софья Борисовна, – продолжал Юзик, – вы минером в партизанах были?
– И минером, и учительницей, и санитаркой. Чего тебе на ночь глядя война вспомнилась?
– Не война, а мины. Выходит, вы в них разбираетесь. Так вот, слушайте…
Юзик рассказывал обстоятельно и неторопливо.
Записи о железном ящике, которая появилась в дневнике звена, предшествовали некоторые события. Мальчишки вышли на заброшенную баню в поисках особо породистых червей для рыбалки. Вокруг хлипкого черного домика гнила многолетняя куча слежавшейся соломы. Именно под такой соломой водятся ярко-красные и необычайно подвижные червяки. Юзик в этом сам недавно убедился.
В сумерках он возвращался со своей коровой из стада и пошел не проселком, а свернул на луговую тропинку. Она огибала зеленый островок ольховника и лозняка, где на возвышении и стояла закоптелая банька. Оттуда спускалась мужская фигура. Юзик узнал глухонемого старика Дударя, тоже заядлого рыболова и главного конкурента Айвенго на рыбалке.
Жил Дударь одиноко на заброшенном хуторе в километре от поселка. От всего хуторского хозяйства там осталась вросшая в землю хатенка с половиной соломенной крыши, но ее, видать, хватало бобылю. Из обычной крестьянской живности он держал одну лишь черную козу, которую сам доил. Иногда он появлялся в райцентре, продавал на базарчике козий сыр и вяленую рыбу, покупал хлеб, махорку, керосин и снова исчезал на своем хуторе, а вернее, на берегах Немана.
Рыбачил он и зимой, к великому удивлению местных мужиков и мальчишек, поскольку о подледном лове здесь раньше не слыхали. Как большинство глухонемых, был нелюдим и мрачноват. Мальчишек близко к себе не допускал, и подсматривали они рыбацкие секреты на расстоянии – летом из-за кустов, зимой из-за сугробов. Главное, чтобы Дударь их не увидел, а орать от восторга можно было сколько угодно, все равно не услышит. Это случалось, когда Дударь размеренными движениями выбирал на лед или берег леску с метровой щукой на крючке. Мальчишки разносили в поселке весть о пойманной фантастической рыбине, и в следующий базарный день женщины райцентра поджидали Дударя. Мечтой каждой хозяйки было уязвить соседку воскресной фаршированной щукой невиданного размера.
Дударь никогда не торговался, да и не в состоянии был из-за немоты, а молча поднимал чугунные пальцы: три – тридцать, пять – пятьдесят рублей и так далее. Это было недешево, но если покупательница растопыривала в ответ меньшее количество пальцев, старик равнодушно отворачивался от нее. Рыночных конкурентов, которые могли бы сбить цену, он не имел и потому обязательно получал в конце концов запрошенную сумму. Отдавая проданную рыбу, он непонятно дудел, что можно было в равной степени воспринять и как «кушайте на здоровье» и как «чтоб тебе костью подавиться!».
Была ли это фамилия – Дударь, или так прозвали его за гулкие горловые звуки, мальчишки не знали. Он был не местный, а откуда-то с верховьев Немана и появился здесь после войны через несколько лет. Поговаривали, что были у него когда-то семья и дом, но немцы угнали глухонемого на земляные работы – позарились на его диковинные мускулы, а вернувшись, он нашел на прежнем месте обгорелые бревна и кости. Так он изложил крупными каракулями местным властям свою биографию.
Кочуя вниз по Неману со своим рыболовным скарбом в поисках пропитания и немудрящего заработка, Дударь добрался до здешнего поселка и бросил якорь. Документы какие-то у него были, и в сельсовете его прописали без проволочек. Там же порекомендовали бобылю-горемыке занять пустующий хуторок. Секретарь сельсовета сказал будто бы так:
– Вроде бы не тунеядец, а по социальному положению соответствует графе «кустарь-одиночка». Хай живе…
С той поры и бродил по речным берегам хотя и нелюдимый, но безобидный старик Дударь. Сейчас он нос к носу повстречался в сумерках с Юзиком. В одной руке у глухонемого была жестяная банка из-под тушенки, в другой саперная лопатка. Снаряжение, понятное каждому рыболову. «Вон он где наживку берет, глухой дьявол! – сообразил хлопец. – У нас под боком, а мы не догадались!» Однако кепку хлопец снял уважительно, как положено перед старшим. Похоже было, что Дударь немного растерялся. Он затоптался на тропинке, но потом щелкнул пальцем по банке и поманил Юзика, явно приглашая его взглянуть на содержимое. «Правильно, – подумал Юзик, – что уж тут таиться, раз я все равно тебя накрыл».
Было темновато, но Дударь крепко затянулся цигаркой, и при свете ее стал виден в банке большой клубок шустрых красных червяков.
– Ого! – сказал Юзик и поднял перед носом Дударя большой палец в знак одобрения. – Там? – протянул руку к бане.
Отпираться было бесполезно, и глухонемой покорно прогудел: «До-до, д-даб д-д…» Юзику пришло в голову попросить у старика лопату и сейчас же накопать червяков. Завернуть можно в лопухи, а корова подождет. Как мог, он объяснил свое намерение. Дударь понял и стремительно замотал головой. Он показал на небо, потом на землю, потом закрыл ладонями глаза: уже темно, ничего не видно. Юзик согласился: ладно, накопаем завтра, и они мирно расстались со стариком.
Но не согласился Варька:
– Дубина ты, мы же опоздаем утром на клев. Сейчас надо идти. Там же солома, в жгуты скрутим – знаешь какие получаются факелы!
Позвали Петра, взяли саперную, давно испытанную лопатку и отправились к бане. Червей добыли быстро – полную литровую банку. Но Варька пожадничал и копнул глубже. Лопата звякнула о металл. Немедленно зажгли новые факелы. При свете их раскопали квадратный металлический ящичек.
– Ну его, – сказал Петро. – Может… это самое. Мало, что ли, хлопцев подорвалось…
– Мина у бани? – усомнился Юзик.
– И очень может быть. Фрицы набились туда помыться, гуляют себе голые, а партизаны подобрались и заминировали. Те выйдут наружу и – ба-бах! – с легким, значит, паром…
– Ну, разбабахался, – нахмурился Варфоломей. – Не похоже сочиняешь. Легче было баню гранатами закидать… Ладно, трогать эту штуку все равно не будем. Надо посоветоваться.
– С Айвенго? – догадался Петро.
– Можно, но надо сначала с Софьей Борисовной посоветоваться. Она говорила: о всех ваших летних делах докладывайте мне. К тому же она по минам специалист получше Айвенго.
Снова закидали ящик землей и соломой, спрятали в кусты обгорелые факелы. Вроде и не были здесь. На обратном пути Варфоломей задумчиво спросил Юзика:
– Интересно, а не видел этот ящик Дударь?
– Не похоже, – раздумчиво отозвался Петро. – Если бы видел, то упер бы с собой. Он мины не побоится, а, наоборот, подумает: пригодится рыбу глушить.
– Ладно… Ты, Юзик, каждый вечер молоко носишь Софье Борисовне. Вот и расскажи ей об ящике.
Уснула Лялька в соседней комнате. Носится ящерица внутри стеклянной банки. Озабоченно смотрит в открытое окно Алексей – черт-те что за край: железные ящики в земле, неуловимые дымки над лесом, самолеты без опознавательных знаков… Нелегко здесь живется брату Мите…
Размышляет и Соня. Потом говорит:
– Ты молодец, Бородич, что сообщил мне. Когда, значит, вы были у бани?
– Да, выходит, ровно сутки назад.
– А чего же с самого утра не прибежал рассказать?
Елки-моталки! Ну как объяснить, что у хлопцев на счету каждая минута длинного и вместе с тем поразительно быстротечного летнего дня. Рассвет их застал на рыбалке, как застанет и завтра, – это уж закон. В это время в домике Вершининых еще спят – не идти же будить ради какого-то ящика. Потом была чистка рыбы, поскольку мать отказывается колоть пальцы об ершей с мизинец ростом. Потом – лесной поход. Взбучка за майку, разговор с отцом, длинная встреча с участковым, беготня за коровой, наспех выпитая чашка парного молока, а тут и вечер.
– Ну ладно, – сказала Софья Борисовна, догадавшись по недовольному вздоху о ходе мыслей Юзика. – Ты еще посиди, а я позвоню…
Соня позвонила своей коллеге, муж которой служил в военкомате, он носил на погонах скрещенные топорики. Бывший сапер.
– Люда, ты можешь срочно прислать ко мне своего супруга?
В трубке хохотнули:
– А что это он тебе понадобился?
– Не хихикай, серьезное дело! Пусть захватит миноискатель.
– Ч-чего?!
Соня положила трубку, а через четверть часа тщедушный Юзик Бородич, коренастый мужчина в потертом офицерском френче и Софья Борисовна шли к окраине поселка. Алексей остался дожидаться брата. У дома Мойсеновичей Юзик затормозил:
– Надо Варьку взять, Софья Борисовна.
– Может, все звено будешь собирать? Чем нас меньше, тем лучше…
Но капитан поддержал хлопца:
– Он прав. По уставу так полагается. Беги за своим старшим начальником.
К бане подошли вчетвером. Мальчишки с ходу показали край соломенной кучи, где вчера обнаружили ящик. Быстро разрыли солому. Капитан надел наушники, включил звуковой индикатор, повел по земле рамкой искателя. В наушниках не раздалось ни звука. Тогда при свете фонарика разрыли верхний слой земли.
Ящика не было.
– Хлопцы, он вам не приснился? – раздраженно спросил капитан, сматывая свою аппаратуру.
– Одному может присниться, но не двоим, – справедливо заметила Соня. – В общем, ясно, что опоздали. Вы хоть запомнили, какой он сверху? Крышка ржавая?
Ребята переглянулись. Нет, они ясно помнили, что крышка была чистая, глянцево-черная.
Значит, не с войны лежал здесь ящик.
Язь – рыба капризная
Ребята пришли на берег ровно в пять. Айвенго обещал показать хлопцам, как можно без грузила добывать язей.
Солнце прогоняло с реки последний туман. Мальчишки слушали вступительную лекцию Айвенго.
– Из всех бдительных рыб язь самая осторожная, – вполголоса говорил участковый. – Он и сейчас нас слышит. Но не видит – мы в тени. А между прочим, у него в данный момент самый-самый утренний аппетит. И скушать язю хочется чего-нибудь свеженького. Не из тины на дне выкопать какую-нибудь сонную моллюску, а эдакое живое, завлекательное и чтобы поярче. Вот глядите на этот куст.
Ребята поглядели. По резным листьям красной смородины (она здесь очень точно называется «поречки») ползли какие-то красные жучки меньше спичечной головки. Айвенго продолжал:
– Это есть язиное лакомство наивысшей кондиции. Вроде как для вас шкварка со сковороды или, скажем, куриная ножка.
Непозавтракавшие хлопцы кто проглотил слюну, кто потрогал живот.
– Теперь глядите за мной, что я сделаю, и сразу глаза на воду.
Айвенго слегка тряхнул куст. Жучки посыпались в омут. Тут же на воде обрисовались четкие круги с точкой в центре. Точка появлялась на мгновение и сразу исчезала.
– В-вот, – удовлетворенно произнес лектор. – Видите, они поверху хватают жучков. Потому и грузила ненадобны. Но смородинную крохотулю ты на крючок не насадишь, нужны божьи коровки – они побольше, но тоже красные, живые. Наблюдайте за моими действиями, а потом работайте самостоятельно, потому что я на службу уйду.
Участковый размотал свое четырехметровое ореховое удилище, отошел метров на семь вверх по течению, забрел по колено в воду и пустил по течению легкую леску. Видно было, как красная наживка вертится в светлой струе. Вот она дошла до омута, исчезла, а леска натянулась и звякнула по воде. Айвенго выскочил на берег, стал подтягивать удилище на себя. Называется это «выводить». Орешина согнулась, на руке рыболова вздулись жилы.
И вот затрепыхался на серебряной от росы траве красавец язь. Сантиметров тридцати. Не меньше килограмма весом. С зеленовато-желтыми глазами, малиновыми плавниками и золотыми боками.
– Вот так! – прошептал Айвенго и кинул рыбину Варьке. – Держи для почина. Дальше действуйте сами, а мне пора в отдел. Запомните, что главное – тишина и маскировка, а клюет язь утром не больше получаса. Так что без толку долго тут вам торчать нечего.
Ребята с азартом принялись за дело. Но разве что-нибудь укроется от взора мальчишек? Юзик обратил внимание, что участковый отправляется на работу не в синем форменном кителе, а в старенькой ковбойке с засученными рукавами, в нечищеных кирзовых сапогах.
– Не на службу он пошел…
– На службу, – твердо возразил Варька. – У него «ТТ» с собой, карман оттопырен.
Айвенго действительно отправился не в отдел, но по служебной надобности. Прошагав по берегу метров триста, он нашел в затоке дощатую плоскодонку и, орудуя одним веслом, поплыл вниз. Туда, где в двух километрах река делала крутой поворот и огибала массив непролазного ельника.
Здесь Айвенго привязал плоскодонку к ивовому кусту, забросил для видимости две удочки и огляделся. Обычное утреннее безлюдье. Песок матово покрыт росой. А выше, на траве, ее капельки поблескивают мелким стеклом. Один поплавок косо пошел под воду. «Ну тебя к лешему, не до того», – отмахнулся Айвенго и выбрался на берег. Если кто за ним наблюдает, пусть думает, что у рыболова появилась некая надобность.
Он вошел в ельник. Кострище нашел быстро. Отсчитал от него в обратном направлении, но наискосок, полтораста шагов и остановился. Где-то здесь лежала вчера яичная скорлупа. Сто пятьдесят шагов – это сто метров, то есть триста тех самых футов. Приблизительная длина антенны согласно той инструкции. Так ли уж бесследно антенна уничтожается?
Если человек, обсушившись у костра, начал там разматывать леску, то к чему-то он должен был ее прикрепить. Айвенго вернулся к костру и стал осматривать ветки на высоте вытянутой руки. Вскоре он обнаружил, что одна веточка дважды опоясана еле заметной серебристой паутинкой. Паутинка как паутинка, но больно уж правильные витки.
Участковый чуть дотронулся пальцем до спиральки. Оказалось, что это даже не паутинка, а пылеобразный налет нитевидной формы. От прикосновения он начисто рассыпался.
Если антенна тянулась отсюда, то другой конец должен быть где-то у скорлупы. Айвенго снова побрел туда сквозь чащу и в одном месте, где среди вереска была небольшая песчаная проплешина, увидел сразу два следа остроконечных туфель. Направлены они были к костру. Глубоко вдавлены в песок каблуки. «Зачем этого типа обратно-то понесло?» И вдруг Айвенго понял: разматывая леску, человек шел задом наперед. Он должен был следить, чтобы антенна не легла на землю, а повисла на деревьях…
Обнаружил Айвенго и веточку, на которую в последний раз была накинута леска. В последний – потому что дальше конец, естественно, уходил в передатчик. То бишь в данном случае в яйцо.
Итак, все сходилось.
Айвенго представил себе, что было затем. Агент раздавил яйцо, аппарат сработал и передал в безбрежный эфир мгновенный сигнал-импульс: «Я на месте». Или: «Все в порядке». Или: «Приступаю к работе».
Потом ночной визитер забросил куда-нибудь остатки крошечного аппарата (интересно, что они из себя представляют?), однако обронил в темноте скорлупу. Потом он отправился… Куда? Скорее всего решил выспаться. Поспал до солнышка и вдруг увидел рядом с собой медведя. Оба перепугались и кинулись в разные стороны. Косолапый в довершение всего перепугал ребят. Впрочем, неясно, от чего больше запаниковал неизвестный. От встречи с мишкой или от нашествия голосистой ватаги хлопцев. Конечно же ему нельзя было встречаться с людьми. Теперь он стремился как можно быстрее выбраться из чащи на берег, к своей сумке, которую и нашел на прежнем месте…
Так рассуждал Айвенго. И, судя по всему, рассуждал правильно, потому что через пять минут убедился: желтой сумки под кустом нет.
Куда же «гость» направился с берега?
«Кто-то же его ждет» – вспомнил Айвенго слова подполковника. Безусловно, искать следы агента сейчас надо было ближе к райцентру.
Латынь не для рецептов
В это утро Алексей проводил брата до райкома и собрался завернуть к Мойсеновичам, но сообразил, что рано. Паша, видимо, управляется по хозяйству, и незачем ее смущать. Может быть, сгрести себе в компаньоны по прогулке Варфоломея? Но он, наверно, ходит у сестры в помощниках. В общем, бездельнику в будний день довольно тошно среди занятых людей.
Алексей прошелся по площади, где разместились районные учреждения и Дом культуры, потом по главной улице поселка. Аккуратные новые домики из кирпича и блоков вместо дряхлых приземистых хат, которые стояли шесть лет назад. Детский садик с веселым гомоном. Где-то здесь забавная племянница Лялька. Музыкальная школа – оттуда несутся нудные гаммы. Двухэтажная средняя школа в ремонтных лесах – вот куда кладет свои недюжинные силы Софья Борисовна Курцевич.
Стоп, Лешенька! Ты же, лодырь, обещал Соне сделать перевод ксендзовской проповеди! А ну, за работу, оправдывай утренние драники, как здесь забавно называют картофельные блины. Не забыть бы захватить их рецепт для мамы…
Где пристроиться для творческой работы? В конце улицы зеленел живописный холм, а на нем возвышался массивный костел. Две его остроконечные буро-красные башни вонзались в небо. Тень от костела покрывала весь холм и выходила на улицу. Алексей усмехнулся: тут тебе и карты в руки. Он расположился на мягкой мураве – конечно, не у парадного входа, а под сенью древних кленов. Достал из пиджака выданный Соней оригинал, из заднего кармана брюк извлек блокнот.
– Н-ну-с, приступим… Ад хоминэм – это понятно: взываю к чувствам людей. Допустим. Что дальше?.. Черт, словаря нет с собой. Ладно, как-нибудь…
Дальше шли катехизисные рассуждения о бренности всего земного, о тщете мирской суеты и неизреченной милости всевышнего. Недавно Алексей ездил с друзьями в Загорск под Москвой полюбоваться шедеврами русского храмового зодчества. Экскурсанты попали в собор на богослужение, где православный священник провозглашал примерно то же самое, только по-русски. Не преувеличивает ли Соня ксендзовскую крамолу?
Но вот ему попалось выражение «ад нотам», что означает: будьте внимательны, нечто важное довожу для вашего сведения.
У Алексея пропало ироническое настроение, когда в последующем тексте он увидел часто повторяющееся слово «бэллум» – «война». Нет, в проповеди загорского иерея это слово не звучало. Надо постараться аккуратнее сделать перевод.
И вот какая запись легла в блокнот Алексея: «Взываю к вашим чувствам и требую внимания. Утверждаю, что война – дело решенное, и это будет ваша справедливая война за алтари и очаги (бэллум про арис эт фоцие). А потому готовьтесь свергнуть недругов огнем и мечом (игни эт ферро). Я не называю ненавистных имен, но для понимающего сказанного достаточно (сапиэнти сат)».
Были там еще призывы к осторожности и бдительности (хабеас тиби), но Алексею расхотелось переводить, хотя и оставалось всего несколько строк. Ему стало холодно и неуютно. Он оглянулся на костел. Казалось, тень от него не желает повиноваться даже солнцу: она все так же разлаписто и мрачно накрывала окрестность. Он мысленно выругался и пошел домой.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:10
Летает в небе голубка Пикассо, проходят всемирные фестивали молодежи, разнеслись по земле слова их гимна «Мы за мир, и песню эту пронесем, друзья, по свету…», миллиард людей подписали воззвание против войны. И все это пытается перечеркнуть зловещая фигура в сутане? Конечно, за такую проповедь Ватикан сразу повысит в ранге ее сочинителя. Но черт с ней – ихней иерархией. Страшнее другое: ведь вполне может найтись темная голова, которая после таких воззваний с амвона возьмется за обрез. Если ее вовремя не просветить.
Уже сидя на пронизанной светом веранде, Алексей перевел высокопарную и зловещую концовку: «Помните всегда: сегодня с Востока не идет свет. Я сказал и тем облегчил свою душу (дикси эт анимам левави)!»
– Я бы тебе облегчил душу, инквизитор бритый! – заорал Алексей, вообразив себя на вольной студенческой дискуссии. – Я бы тебе показал, как людям мозги кви про кво, то есть заливать туманом! Я бы с тобой установил модус вивенди – теплые отношения!
– Нон лицет, – раздался с крыльца голос Сони. – Не положено. Как-то не принято, чтобы комсомольцы устанавливали прямые контакты с духовным причтом.
– Вот и зря! – буйствовал Алексей. – Потому-то они и чувствуют себя вольготно. Не можете, что ли, устроить с ксендзом открытый диспут? Не можете найти человека, который бы политику знал и в латыни разбирался? Он бы разнес патера в пух и прах!
Соня вздохнула. Где взять такого человека? Алексея, что ли? Он посторонний, прихожане его слушать не станут. Да и не пойдет ксендз на открытую дискуссию, сошлется на какую-нибудь буллу Папы Римского. Потому существует твердая линия: вести пропаганду среди верующих за стенами костела. Лекции, беседы – в клубах, избах-читальнях. А туда ярые католики и не заглядывают. Дымят самосадом недавние партизаны, да молодежь резвится потихоньку от скуки, потому что и без лекций все давно атеисты.
Получается холостое коловращение. Да и не могут лекторы противопоставить ксендзу ничего, кроме теоретических рассуждений. Они просто не знают его оружия, считается весьма предосудительным, если активист побывает в храме и послушает проповедь. Не положено – и все!
– Тут демагогией попахивает! – снова пылко возразил Алексей – Ксендз не стесняется и в кино прийти, и лекцию послушать, а мы боимся нанести ему ответный визит. Получается, что он вроде как в неприступном для нас бастионе!
Соня опять вздохнула. Во многом этот славный студент прав со своим максимализмом. Методы нашей идеологической работы пока не слишком гибки.
Ей вспомнился трагикомический случай, когда учительница Леокадия Болеславовна потребовала исключения из пионеров Варьки Мойсеновича: она случайно увидела его выходящим из костела. Пришлось Софье Борисовне вмешаться и сходить в райком комсомола. Но разбор «персоналки» на отрядном сборе все-таки состоялся. Леокадия клещом впилась в Варфоломея.
– Нет, ты скажи честно и откровенно: зачем ходил в этот рассадник мракобесия?
Варька не был расположен к откровенности. Сбор – не то место, где можно признаться, что он подкарауливал хуторского Стефку, чтобы дать ему заслуженного «дубца». Этот Стефан еще до начала службы нарисовал мелом на школьном заборе фигуру черта с рожками, хвостом и копытами, но в пионерском галстуке. Рисунок был выразительный (это Варька оценил беспристрастно), но имел явно оскорбительный характер, и Варфоломей долго гнал автора по улице. Тот сбежал под спасительный кров костела. Пришлось дожидаться конца литургии. Однако обратно заборный художник вышел в сопровождении отца, сел в двуконную бричку и покатил на свой хутор. У резных костельных ворот Леокадия и застала Варьку…
Рассказывать о своей неудаче перед всеми ребятами не хотелось, и Варфоломей степенно ответил:
– А в костеле красиво. И музыка играет.
– Ага, признался! Как же совместить твои слова с пионерской обязанностью бороться с предрассудками?
Варьке хотелось поскорее кончить нудный разговор, и он не очень удачно ляпнул:
– Я исправлюсь. Я тогда не успел. В следующее воскресенье обязательно… это самое… поборюсь.
Леокадия взвилась:
– Вы слышите, он опять собирается идти туда! Он и не думает раскаиваться.
Все-таки ограничились замечанием. Не прошло и предложение снять Варфоломея с звеньевых: ребята дружно застучали крышками парт. А сам он остался больше всего недоволен тем, что Стефка ушел-таки от возмездия: не рискнул больше Варька показываться у подножья костельного холма – беды не оберешься.
Алексея не столько насмешила, сколько рассердила эта история, и он сказал, что учителей вроде Леокадии он представляет себе в виде сухой еловой палки: гибкости никакой, а колется сколько угодно.
– И ее левацких выходок ксендз не испугается, – добавил он. – Совсем другой метод нужен…
Задание – ждать
Леокадия Болеславовна не собиралась пугать ксендза. Она с ним дружила с сорок первого года.
Когда на берега Немана пришли немцы, они предложили Леокадии очистить школу от ребятишек и сдать дом под волостную управу. Первое она охотно выполнила, второму воспротивилась – мой дом! Заявившегося на новоселье бургомистра неделикатно выставила за дверь. Тот вызвал начальника полиции и приказал ему силой освободить помещение от «красной стервы». Леокадия пошла жаловаться к коменданту, представилась ему на чистом немецком языке и вернулась от него только утром. Вернулась, безнаказанно отхлестала по щекам бургомистра и заняла для себя две комнаты с кухней. Работать она стала переводчиком в комендатуре. Здесь и встретилась впервые с ксендзом Иеронимом, который доставил оккупационным властям список прихожан – активистов Советской власти.
Сблизило их полное отсутствие в деревне других интеллигентов Речи Посполитой. Они были белыми воронами как среди гитлеровских солдафонов, так и придавленных оккупацией местных жителей. По вечерам ксендз зазывал к себе Леокадию в обширный особняк при костеле и часами читал звучные строфы Овидия и Вергилия. После вкуснейшей черносмородинной наливки, которую выставляла его домашняя хозяйка – порядком упитанная пани Августина, отец Иероним переходил на Боккаччо с его весьма игривыми рассказами.
Наливка Леокадии нравилась, а Боккаччо – нет. Она побаивалась коменданта. Стареющий майор, кажется, не на шутку влюбился в нее и ревновал к ксендзу. Тем не менее Леокадия вынуждена была терпеть ответные визиты отца Иеронима в свою уютно обставленную квартиру, где угощала его «кавой» и томными гимназическими романсами под вполне приличное пианино.
Ни о политике, ни о религии они почти не говорили, да, кстати, ни то ни другое и не интересовало Леокадию. Ею владела другая идея: как стать сильной самостоятельной хозяйкой, вернуть отцовскую землю, скот, батраков и таким образом войти в роль богатой невесты. Однажды она поделилась с гостем своими мечтами, но отец Иероним ее жестоко разочаровал:
– Прелестная панна напрасно думает, что немцы позволят такому свершиться. Человек иной расы, каковыми они считают славян, для них ничто, и они не позволят ему экономически возвыситься. Для слуг фюрера любая былинка здесь – это священная собственность рейха. Они нас терпят и кормят, пока им нужны помощники, чтобы легче править здешним норовистым народом. Но ваша и моя судьба в перспективе мрачна, если…
– Вы рассчитываете на победу большевиков? – поразилась Леокадия.
– Сохрани нас, всесильный господь! – перекрестился отец Иероним. – Если даже и случится такое Божье попустительство, то ненадолго. Придут с запада, из-за океана другие силы, истинно демократические. Сейчас эти силы, правда, в коалиции с Советами, но, думаю, временно. Конечно же, Третий рейх будет развален, однако могучий Запад не допустит установления в Европе власти коммунистов. Нам с вами надо ориентироваться в конечном счете на Америку и Англию. Тогда вы и осуществите все ваши мечты.
Вот так просвещал юную Леокадию многоопытный и далеко не глупый слуга Ватикана. Пока же он более чем лояльно вел себя в отношении гитлеровских властей и представил им очередные списки: на этот раз тех, кто ушел в партизаны. Передал он их через переводчицу, избегая лично показываться в комендатуре, дабы не бросить на себя тень в глазах населения. Леокадия положила документ на стол коменданта:
– От герра Иеронима.
Майор зло посмотрел на нее:
– Вот что я вам скажу, полупочтенная фрейлейн. Мне надоели ваши шашни с длиннополым кавалером. Я вполне мог бы вынудить его преподобие соблюдать целибат не на словах, а поневоле, но не сделаю жестокого шага. Я просто отправлю вас в рейх. В город Аахен. Там живет моя сестра, старая дева, и там под ее присмотром вы будете дожидаться меня, поскольку, на свое несчастье, я вас полюбил. Но будете и там работать переводчицей в лагере для военнопленных. Я пишу вам рекомендательное письмо…
Так Леокадия в сорок втором году оказалась в Германии, на время расставшись со своим другом в сутане. Там она и попала через три года в руки американцев, не дождавшись своего майора. Партизанские гранаты уложили его прямо в комендатуре. Тогда же сгорел и дом Могилевских. Об этом любезно сообщил в письме из родных мест отец Иероним. Одновременно в завуалированной форме он по-прежнему советовал ей держать курс на приближающиеся с запада союзные армии.
Американцев совершенно не интересовало сотрудничество Леокадии с нацистами. Зато их привлекло другое: молодая женщина хорошо знала обстановку на востоке, имела там знакомства…
Через несколько месяцев Леокадия засобиралась домой. Правда, радужная перспектива превращения в именитую помещицу снова отодвигалась, но ей только двадцать четыре года, и все еще впереди. Она без труда прошла контрольно-пропускные комиссии перед отправкой в Белоруссию и вернулась в знакомое место. Здесь никто не мог о ней сказать что-либо предосудительное: многие даже помнили, как немцы под конвоем отвезли ее на вокзал перед отправкой в рейх. Людям невдомек было, что конвой являлся своего рода почетным эскортом влюбленного майора.
Леокадия вскоре закончила заочно учительский институт и стала полноправным тружеником на ниве народного образования. Даже с некоторым повышением: ее послали работать в среднюю школу районного центра вместо прежней семилетки, в ста с лишним километрах от родного села. Оно было и к лучшему. Тем более, что в поселке оказался отец Иероним, переведенный сюда волею епископа настоятелем местного костела вместо умершего предшественника.
Старый знакомый был воплощенная осторожность и не стал целовать ей ручки при первой встрече на улице. Но уже назавтра она получила письмо, в котором предусмотрительно регламентировались места и сроки их рандеву – ну, например, в вагоне поезда, на экскурсии по историческим памятникам Вильнюса, на городском пляже в областном центре. А один свой отпуск она полностью провела вместе с ксендзом в Закарпатье, где отец Иероним лечил печень.
Они оба с терпеливой надеждой ждали прихода «западной демократии», то есть наступления истинной свободы для исконной человеческой склонности обогащаться и повелевать низшими. А пока настоятель костела сочинял великолепные проповеди на звучной латыни. Леокадия иногда читала их копии. Одну из них она нечаянно обронила из сумочки в учительской, где и нашла ее Софья Борисовна. Впрочем, Соня не заподозрила Леокадию.
Работала Леокадия добросовестно, жила спокойно. Никаких заданий у нее не было. Кроме одного: жить, как все, и ждать. Когда-нибудь к ней придет человек и скажет известное ей слово…
Первым, кто пришел к ней с паролем, был… ее отец.
«Семинарист»
За полчаса мальчишки поймали девять язей. Потом клев как обрезало.
– Айвенго все знает, – отметил Варфоломей.
– Елки-моталки! – вскинулся Юзик. – Мы же так и забыли рассказать ему о вчерашнем ящике. Н-ну, растяпы!
– Ничего, другие расскажут, – утешил Варька. – Военкоматский-то капитан молчать не будет, может, уже сообщил в милицию. Еще нас позовут.
– Не ко времени: нам сегодня на поле надо обед доставить. Обещали же батьке…
– Н-да, вот еще морока!
Звеньевой был недоволен. Ему до смерти хотелось встретиться и всласть наговориться с Алексеем. Например, узнать, какой такой бывает телевизор. Если в комнате по нему запросто можно смотреть кино, то где дома взять лучи, которые в зале светят на экран? Или такой вопрос: если в атоме имеется страшная сила, то как не поубивало тех ученых, которые в первый раз разломали атом? Или поубивало, да об этом молчат, чтобы другим профессорам не стало страшно?
Круг интересов Варфоломея был широк, и ответить на засевшие в голове вопросы должен был студент Лёшка. Ну пусть – Алексей. Потому что от Леокадии и Паши толку не добьешься. Первая – «Это не по программе», а вторая – «Варенька, я и сама еще толком не знаю». У Ивана на уме семена и удобрения. А больше и обратиться не к кому. Приезд Алексея – это как щуку поймать на голый крючок.
Но слово есть слово: обед доставлять жнецам надо. Конечно, каждый из них берет с собой из дому что-то пожевать, однако бригадир, Юзиков папаша, решил щегольнуть: обеспечить людей горячим питанием за счет какого-то бригадирского фонда.
Борщ и кашу поручили варить трем старушкам. Они готовили обед в бывших банных котлах. Эти громадные чугунные посудины были вкопаны на бригадном стане рядом с овощехранилищем. Сюда и подъехали хлопцы на выделенной им в конюшне подводе. Уволенная по старости лет от уборочной страды кобыла с ходу потянулась мордой к сочной груде свекольной ботвы. Мальчишек же заинтересовали зеленые стручки бобов, которые также шли в борщ.
– Но-но, короеды, – добродушно шугнула ребят древняя бабка. – Лучше щепок насобирайте, не доварится никак каша, хоть ты сядь на нее.
– Сядешь – остудишь, – ехидно заметила ее напарница, мелко нарезая сало для гречневой каши. – Вот я и говорю, – продолжила она прерванный хлопцами рассказ. – Идет он себе промеж сосенок и саквояжиком помахивает, как на городском бульваре, – ну женишок женишком, личико кругленькое, на подбородке ямочка, глаза светленькие….
– Эк ведь запела, старая греховодница! – рассмеялась третья кухарка. – Как увидит молоденького, откуда слова берутся… Ну, что дальше было?
– Вот, значит, идет… Брючки узенькие, со стрелочкой, как сейчас из-под утюга. Обувка на нем остроносенькая – ежели пнет, дырка будет.
– Не пнул? Правильно, незачем ему туфлю об тебя портить.
– Ну вас к лешему, охальницы, – обиделась старушка. – Все. Словечка больше не услышите.
Варфоломей здорово разозлился на сварливых бабок. Ему обязательно надо было услышать продолжение рассказа. Всего лишь три часа назад на берегу, пока хлопцы поспешно разматывали удочки, Айвенго отозвал Варьку в сторону и торопливо шепнул: «Слушай, Варфоломей, внимательно, одному тебе пока говорю. Будешь в поселке, посматривай на свежих людей. Нужен мне человек с желтой сумкой на ремне и в туфлях с острыми носами. Скорей всего, молодой. Какой костюм, не знаю, но, видать, будет помятый. Увидишь, проследи, куда пойдет. Ну, все. Вечером зайду».
Ясно, что Варька в струнку вытянулся, когда услышал об острых туфлях. Правда, о помятом костюме старуха ничего не сказала, а наоборот… Но туфли-то все равно остались! Интересно, где она видела этого «женишка»?
– Бабка Настя! Не иначе, про моего брата вы рассказывали. Он должен был приехать сегодня из города, а я еще дома не был после рыбалки. Он с разъезда шел?
– Про какого еще брата? Ивана вашего я знаю, сроду он не был блондинчиком.
– Да нет, я про двоюродного брата.
Бабка зашевелила губами и закатила к небу выцветшие глаза.
– Какой же это двоюродный? Был у твоего отца брат Кастусь, сгноили его где-то жандармы. Но тоже цыган цыганом, от таких белявые опять-таки не родятся.
Варька чуть не взвыл от злости и что есть мочи лягнул босой пяткой подвернувшегося воробья.
– Чего это ты, чего божью пташку обижаешь! – возмутилась его собеседница. – У матери твоей покойницы была-таки сестра светленькая. Э-э, так, может, от нее этот твой двоюродный. Да не-е, Катерина сроду не была замужем. Хотя… жила она в городу, в прислугах. Во-он оно што, бабоньки! – восторженно обернулась старушка к подругам. – У Катьки-то модницы, оказывается, ребенок был в городе. То-то, я гляжу, личико у него вроде как панское.
Взбешенный Варфоломей собирался повернуть оглобли, но тут бабка Настя его ошарашила:
– Чего же твой двоюродный мало погостил у родичей? Не с чугунки он шел, а как раз наоборот, к разъезду. Это я шла из лесу с рыжиками, а он, видать, к поезду поспешал.
– С желтой сумкой? На ремне?
– Говорю тебе, с саквояжем. И, видать, с тяжелым. Поздоровался он со мной уважительно так: «Добрый день, мамаша». Саквояж на травку поставил. Потом, как папироски стал доставать, отстегнул замочки, так я приметить успела – там ящичек какой-то черный, вроде как из железа. С белыми завитушками по углам. Точь-в-точь как у ксендза, где он прячет святые дары после причастия. Ну, я так и поняла, что семинарист какой-нибудь приезжал к нашему отцу Иерониму. Может, по какому делу от самого епископа. Такой уж он обходительный в разговоре, сразу видно, что поблизости стоит к святому костелу.
Старушка перекрестилась на светлое облачко и вдруг набросилась на Варфоломея:
– А ты мне голову морочишь, будто какой-то твой двоюродный… Подзаборникам-то в семинарию доступа быть не может…
Варька все-таки поддал нахальному воробью под хвост и аллюром рванул в поле. На бегу он попытался склеить воедино разрозненные мысли. Надо найти Айвенго. Желтой сумки нет. Зато есть железный ящик. Может, тот самый? Но они не видели на нем никаких серебряных завитушек. Правда, и отрыли не полностью, могли не заметить. Ладно, наплевать на завитушки. Главное – остроносые туфли…
Дударь
Зимой сорок третьего года, вскоре после Сталинградской победы, бывший кулак Болеслав Могилевский попал на фронт: добросовестным трудом в северном леспромхозе он заслужил право искупить свою вину перед трудовым народом в боях с фашистами. Воевал он недолго: при первой возможности сдался в плен. Не наугад сдался, а с вполне определенным намерением: вступить в армию генерала-предателя Власова.
С пленными власовцами он познакомился еще в заключении, от них и узнал о «вольной жизни» в частях РОА.
…Восстанавливая под минометным огнем мост через приток Дона, он дождался очередного взрыва, рухнул в холодную весеннюю воду и, прикрываясь обрезком сваи, выплыл на западный берег. Дальше все пошло как по маслу. Через месяц он жег в составе спецвзвода РОА vдеревни на Черниговщине. Под Ровно был контужен и временно лишился дара речи. После госпиталя его забрали в СД тайным агентом по выявлению антифашистского подполья в польском городе Познани. Зная польский, русский, белорусский языки и уже неплохо владея немецким, он, маскируясь под глухонемого скупщика старья, собирал для гитлеровской службы безопасности сведения об отважных, но не всегда осторожных патриотах. Приобрел солидный опыт агентурной работы, эсэсовское звание унтерштурмфюрера и немалое количество золота.
Первое и второе ему здорово пригодилось летом сорок пятого, когда его завербовали спецслужбы Соединенных Штатов. Да, Могилевский для них был ценной находкой: агентурно натренирован, без идейных колебаний, здоров, силен, решителен, жесток. Он прошел все испытания на «детекторе лжи», дополнительную годичную подготовку на ту же роль глухонемого, и в сорок восьмом году встал вопрос о месте его выброски с парашютом. Когда стали сверять по картотеке сеть имеющихся агентов в западных районах Белоруссии, на которых мог бы опереться в нужный момент их свежий коллега, обнаружилась поразительная вещь: там находилась завербованная дочь Могилевского. Хорошо это или плохо? Решили, что скорее хорошо: Леокадия является теневой фигурой, отключенной от активных акций. Если даже будет замечена встреча с ней Могилевского, подозрений это не вызовет. Другое дело, что такая встреча должна быть событием одноразовым – только в крайнем случае. В дальнейшем всякая связь между красивой молодой учительницей и глухонемым бобылем каждому постороннему показалась бы противоестественной. Тем не менее соседство дочери в критическую минуту могло все-таки оказаться для Могилевского весьма полезным.
Новому агенту без всяких иносказаний поручалась диверсионно-террористическая работа. Не обязательно своими руками. Использовать деклассированные, уголовные и другие неустойчивые элементы для физического уничтожения партийных и советских активистов на селе. Потом убийц ликвидировать самому, дабы не выявилась на допросах роль глухонемого. Отравлять колхозный скот, поджигать общественные постройки теми же методами. Минировать мосты и дороги, приурочивая взрывы к проезду различных делегаций на собрания, слеты, колхозные праздники и так далее. Похищать из районной и политотдельской типографий шрифты, чтобы создать впечатление о существовании типографии нелегальной. Короче говоря, всячески инсценировать наличие разветвленного и энергичного антисоветского подполья. Это должно внести сумятицу в умы местного населения, посеять неверие в прочность советского строя.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:11
Так мыслили разведшефы Могилевского. Так думал и «президент Белорусской народной республики» пан Абрамчик, которому показали нового агента перед отправкой на восток.
– Да-да, – сокрушенно качал головой гитлеровский холуй, обосновавшийся сейчас в Мюнхене. – К несчастью, поредели наши ряды в заповедных пущах Белой Руси. Ваш святой долг – снова вызвать к жизни, влить свежую силу в руку мстителей – благородных «лесных братьев». Рада БНР вас восславит после победы над коммунизмом.
Могилевскому было в высшей мере наплевать и на Раду, и на липового президента. Его интересовало, что ему дадут в этом довольно обшарпанном особняке. И ему дали: пан Абрамчик подарил Могилевскому собственный портрет с автографом. Присутствовавший при трогательной встрече земляков американский разведчик Стиф, который и готовил Дударя, ядовито сказал Абрамчику:
– Вероятно, ваш гость ожидал чего-нибудь более существенного.
«Президент» только развел руками:
– Вы, господа, задерживаете наше субсидирование…
Фотографию Могилевский выбросил. Он не верил ни в какую Раду, а надеялся только на американцев. Во время шпионской учебы его возили в Штаты и там показали хозяйства богатых фермеров. Вот это была жизнь! Ради такой жизни можно было и шеей рискнуть при парашютном прыжке.
Но все обошлось. Глухонемой благополучно акклиматизировался в условленной местности, а дочь побеспокоил только через три года. Было это неделю назад.
За три года он много раз встречал свою дочь, но так, что она его обычно не видела. Иногда она замечала на улице глухонемого, но, конечно, никак не могла узнать в оборванном старике с запущенной бородой родного отца. Она его помнила щеголевато одетым, с пышными выхоленными усами и гладко выбритым подбородком.
А он, Дударь, следил за каждым ее шагом, знал привычки. Ему было известно, когда она возвращается домой, когда встает. Леокадия занимала небольшую квартиру в одноэтажном доме на две половины. У квартиры было отдельное крыльцо. Старик знал скрип каждой половицы на этом крыльце. В дом он проникнуть не решался, потому что ключ учительница уносила с собой. Но вечером долго виднелся свет в окне, и Могилевский умудрялся много раз наблюдать за дочерью с высокого забора напротив. Леокадия обычно долго вычитывала тетради на простом обеденном столе, иногда слушала приемник, стоявший на туалетном столике, или читала в постели. Потом выключала свет, открывала форточку и через минуту слышался скрип матрацных пружин. Молилась она, наверное, уже в постели.
«Кровинушка моя, дочушка, – скорбно думал Болеслав Иосифович, уходя в темноту, – вот до чего довели нас проклятые большевики: родной отец должен прятаться от своего дитяти, а ты лучшие годы проводишь как в монашеской келье. Такую ли жизнь готовил я для тебя!»
Он знал про ее близкое знакомство с ксендзом, про их потаенные встречи и не осуждал дочь. Может быть, это ей необходимо для тайной работы, а может… сколько же ей сейчас лет? Еще и тридцати нет, а она мается в одиночестве.
Однажды они почти нос к носу встретились на рынке. Дударь продавал золотистых лещей шириной в таз. К нему образовалась небольшая очередь, а в конце ее он вдруг увидел дочь. Через пару минут она подойдет вплотную.
Ничего не объясняя покупателям, старик смахнул в мешок непроданную рыбу и зашагал прочь. Хозяйки могли сколько угодно кричать ему в спину – глухонемой не слышал. Однако он запомнил голос Леокадии: «Зачем зря шуметь, наверное, ему срочно куда-то понадобилось».
«Ты-то получишь рыбку!» – не выдержал он и перед рассветом повесил на ручку двери у ее квартиры связку отборных линей. Это было рискованно, и с тех пор Могилевский старался совсем не попадаться дочери на глаза.
Месяц назад Дударь получил от резидента в Вильнюсе сообщение, что в их район скоро будет заброшен агент с особо ответственным заданием. Агента надо принять в райцентре легально, потому что он должен ознакомиться здесь с обстановкой для выполнения своей миссии. Поскольку сам Дударь, в силу своей «легенды» о глухонемом бобыле, не может прилично встретить гостя, необходимо подготовить к его визиту Леокадию. К ней он явится под видом племянника. Он пробудет у нее недолго, тем не менее некоторая помощь ему, видимо, окажется необходима. Сам же Дударь обязан встретить агента у места приземления или вызвать его на себя определенным ночным сигналом.
Могилевский все обдумал. Раз «там» известны координаты поселка, то остается только навести на ближний лес. Ориентиром послужит рыбацкий костер – дело безобидное – на берегу реки. Он встретит гостя и к утру покажет ему дорогу к Леокадии, куда тот явится под видом пассажира из Вильнюса.
Вскоре Дударь получил от резидента краткое одобрение предложенного им варианта и пошел на встречу с дочерью.
Шел он туда не без волнения. Выбрал раннее воскресное утро, когда людей на улицах почти не бывает, подстриг бороду, надел чистую рубаху, подвесил на кукан две солидных щуки и с тем пожаловал к одноэтажному домику. Дверь была заперта изнутри. Постучал. Ответа долго не было, потом без обычного «кто там?» щелкнул откинутый крючок. Болеслав Иосифович осторожно вошел в крохотные сенки – пусто. Заглянул в кухню. Леокадии и там не было. Он отогнул портьеру на двери, ведущей в комнату. Там шторы были задернуты, стоял полумрак.
Она стояла в узорчатом халате, судорожно стянув его на груди. «Испугалась такого страшилища», – подумал Могилевский и молча приподнял в руке рыбу.
Не спуская с него глаз, Леокадия взяла щук, отнесла на кухню, вернулась и вдруг упала на колени, уткнувшись головой в подол его рубахи.
– Тату… родненький тату, пришел все-таки!.. – шептала она исступленно, но без слез и все ловила его пахнущую щуками руку.
…Через пару минут они тихонько сидели рядом на ее кровати и еле слышно шептались.
Да, она давно его узнала. Видела, что он наблюдает за ней. Но раз не подходит, значит, так надо. Значит, нельзя. Но сейчас… сейчас, раз он пришел, значит, всякая опасность миновала и можно не таиться?
– Нет, еще рано, дочка, – покачал кудлатой седеющей головой пан Болеслав. – Но скоро кончатся наши испытания. Пришла и твоя пора помочь в этом.
Он для верности назвал пароль, услышал отзыв и рассказал о деле.
– Племянник? – удивилась Леокадия. – Но вдруг проверят мою биографию? У меня же не было ни сестер, ни братьев, откуда взяться племяннику?
– Двоюродный, – успокоил ее отец. – Был у тебя дядя Григорий, мой брат, у него сын Тадеуш, от него и твой двоюродный… А вот как этого зовут, я пока и сам не знаю. Ничего, отрекомендуется.
– Трудно тебе, татусь! – шептала Леокадия. – Стареешь, живешь в одиночку, как зверь…
– Недолго уже осталось. Да и привык я.
Он осторожно гладил своей чугунной рукой ее волосы.
…Зверем он бывал, когда выполнял установки своих хозяев. Нет, сам он не убивал сельских депутатов и районных финагентов, не вешал в лесу на березах колхозных избачей и комсомольцев. Год назад он получил задание ликвидировать на страх другим председателя колхозной ревизионной комиссии в одной деревне. Слишком ретиво этот активист стоял на страже общественного добра. В субботний вечер Дударь оказался со своей лодкой у деревенских огородов, спускающихся к реке. Вскоре вылез на берег и стал готовить уху из живых сазанов. На огонек костра подошел сначала один мужичок, за ним появились еще желающие отведать даровой ушицы. Там, где субботняя компания, да еще у костра, без выпивки не обходится. Каждый нес с собой «шклянку» самогона.
Дударь со своей стороны выставил две бутылки магазинной перцовки, что всех привело в восторг. Знаками и мычанием он дал понять, что не видит в компании того самого «ревизионщика». Сходили и за ним. Тот уху похвалил, но пить отказался и даже попрекнул одного уже захмелевшего колхозника (ему глухонемой особенно усердно подливал):
– Ты не из того жита первач выгнал, что ночью спер на току?
В первый раз драку разняли, но обиженный не утихомирился. Дударь влил в него еще один стакан, дождался, когда тот кинулся на своего недруга и незаметно сунул ему в руки увесистое, грязное чугунное грузило для сети.
На следствии после убийства Дударь проходил только свидетелем, причем совершенно незапятнанным. Не было повода упрекнуть его даже в распитии запрещенной самогонки, потому что выставил он к злополучной ухе магазинный товар.
Загадочным было прошлогоднее убийство председателя сельсовета в дальнем углу района, расположенного по течению Немана. По одному ему известному каналу Могилевский узнал, что этого энергичного работника из местных бедняков собираются выдвинуть на ответственную должность в район. Очень подходящий момент, чтобы расхолодить население от участия в работе Советов и доказать, что не дремлют бдительные «подпольщики-мстители».
Был в том селе недавно вернувшийся из заключения мелкий уголовник, отсидевший небольшой срок за кражу. И была у него молодая красивая жена, которая в его отсутствие несколько раз ходила к председателю сельсовета с просьбой походатайствовать о досрочном освобождении муженька. Сразу же по приезде домой тот получил анонимное письмо о шашнях супруги с председателем. Естественно, угостил жену кулаками, напился пьян и кинулся к «сопернику» выяснять отношения. Это все видели. Видели и кухонный нож в его руке. Когда пытавшиеся догнать его односельчане следом вломились в кабинет председателя, его хозяин был уже мертв.
…Ясно, что о подобных историях Дударь не стал рассказывать Леокадии. Еще неизвестно, как она отнесется к подобным отцовским подвигам – хотя бы и во имя западной демократии. Не беседовал он с ней двенадцать лет, а только видел, что живет она чистенько, культурно, ни в каких темных, а тем более «мокрых» делах не замешана. Надо ли смущать невинную душу?.. Он поинтересовался ксендзом.
– Общаемся негласно, – коротко ответила Леокадия. – Он знает, кто я, но, безусловно, выдавать меня не в его интересах. А ты с ним знаком?
– Хожу в костел по праздникам. Все ж таки католик. Пусть народ видит, что и я не без креста. Охотнее будут рыбу покупать. Скажи-ка, дочка, как у тебя с деньгами?
– Ну как! Раз наблюдал за мной, мог видеть, что живу на зарплату.
О некоторых подношениях со стороны отца Иеронима она промолчала.
– А оттуда – ни-ни?
– Вот именно. Честно говоря, я уже забывать начинаю…
– Но-но! – Могилевский кинул на нее быстрый взгляд. – Мысли эти выбрось – опасные мысли. Вот возьми-ка. Тут порядочно, надолго хватит. Но трать с умом, чтобы не бросалось в глаза. А теперь пойду, негоже рыбному торговцу засиживаться у одинокой учительницы. Крепись, дольше ждали. Проводи меня на крыльцо и при прохожих выдай полсотни…
Так они и расстались. Пятнадцать минут свидания через двенадцать лет. Когда он ушел, Леокадия заплакала: «Проклятая жизнь!»
Откровения под георгинами
Варька разыскал участкового на берегу, когда тот вытягивал на песок плоскодонку.
Младший лейтенант как был в нечищеных кирзовых сапогах, так и отправился к подполковнику. Тот поморщился:
– Что, разве уже отпала необходимость маскировать ваши визиты сюда?
– Отпала, товарищ подполковник. Так что этот тип действительно разматывал антенну, и, значит… это самое. Только его уже в поселке нет.
– Докладывайте подробно.
Айвенго доложил о Варфоломее и говорливой бабке Насте.
– Вы сами допросили бабушку?
– Никак нет. Прямо к вам.
– Продолжайте работу в данном направлении, раз уж подключились к нашему профилю. С вашим майором я договорюсь. Деликатно побеседуйте со старушкой. Интересно также, как он здоровался – по-белорусски или по-польски? А может, они и поговорить успели? Если он действительно играет под семинариста, то предпочтет польский. Впрочем, эту деталь мы уточним у преподобного настоятеля костела.
Отец Иероним встретил гостя в дверях кабинета, пахнущего свежими цветами. Раскланялись они почти изысканно. Повинуясь учтивому жесту хозяина, подполковник, одетый ради важного визита в элегантный костюм, расположился в массивном сафьяновом кресле. Ксендз уселся напротив в такое же. Был он по-домашнему в легкой чесучовой куртке и изрядно помятых полотняных брюках. Извинился за туалет: сию минуту вернулся из сада, где подрезал георгины. Их пышный букет украшал письменный стол.
– Гражданин Савицкий, – начал гость, – мне, видимо, нет необходимости рекомендоваться?
– Ни малейшей: всякий знает вас в районе. Кстати, поскольку мы беседуем в моем, а не в вашем кабинете, нам, может быть, избегнуть излишней официальности? Мне, например, известно, что вас зовут Василий Кондратьевич, и если вы позволите…
Подполковник галантно позволил и выразил готовность именовать настоятеля Иеронимом Вацлавовичем. «Если, конечно, вас не будет шокировать такое сугубо мирское обращение».
– Все, что удобно вам, доставит удовольствие и мне, – ксендз склонил голову в изящном полупоклоне.
«Что все это мне напоминает? – исподволь соображал Василий Кондратьевич. – А! Ну конечно же, встречу Чичикова и Манилова. Ну и ну!» Он поскорее перешел к делу.
– Иероним Вацлавович, это ни в коей мере не допрос, иначе…
– Иначе мы беседовали бы не здесь, – заулыбался хозяин. – Я весь внимание!
– Так вот: не посещал ли вас кто-нибудь на дому в течение вчерашнего утра, дня, ночи, а затем и сегодняшнего утра?
Ксендз недоуменно поднял плечи:
– Но, Василий Кондратьевич, мой дом посещает довольно много людей. Разве что только по ночам я избавлен от визитеров… Если не ошибаюсь, уже сегодня приходили шесть или семь человек с просьбами совершить требы: двое крестин, свадьба, похороны и так далее.
– Ну что ж, Иероним Вацлавович, я конкретизирую свой вопрос: не было ли у вас кого-либо из приезжих, то есть иногородних? Допустим, не заходил ли некий симпатичный молодой человек, который…
Ксендз тихонько засмеялся и шутливо погрозил выхоленным пальцем:
– Поистине, ничто не скроется от ока власть предержащих… Мне нечего скрывать. Действительно, не далее как перед обедом навестил меня сегодня юный гость здешних мест, и именно симпатичный. Мы с ним долго и оживленно беседовали.
Такая откровенность несколько обескуражила Василия Кондратьевича. Или у агента железная «легенда», или ксендз действительно не в курсе дела. И почему, собственно, перед обедом?
– Иероним Вацлавович, не сочли бы вы возможным посвятить меня в тему вашей беседы? – сказал Василий Кондратьевич и сморщился от вычурности фразы.
– Почту своим прямым долгом. Именно долгом, потому что я уже подумывал сам навестить вас и разъяснить кое-что лично, дабы в дальнейшем не возникло каких-либо прискорбных недоразумений. Одну секунду…
«О чем это он? – раздумывал Василий Кондратьевич, наблюдая, как ксендз роется в бумагах на письменном столе. – Неужели решил-таки заложить визитера из-за кордона?»
– Вот, уважаемый гость! – Ксендз протянул исписанный лист бумаги. – Мы дискутировали с юным оппонентом о содержании моей последней проповеди в храме. Вернее, о ее латинской части. Его, видите ли, насторожила якобы имеющаяся некоторая тенденциозность в отношении вашего покорного слуги к существующему порядку. Больше того, он позволил себе усомниться в моей приверженности к делу мира. Так вот, вы, пожалуйста, прочитайте перевод, а потом я в меру своих скромных способностей постараюсь кое-что разъяснить,
Что за дьявольщина! Кто поверит, будто агент с радиопередатчиком явился ради рецензирования проповедей какого-то провинциального попа! Но прочесть надо… Гм, действительно звучит не в унисон с веяниями времени, хотя это не новость и ксендз уже предупреждался. Тогда он, помнится, заявил, что цитата из писания апостола Павла «возлюби осла своего и виноградник свой» отнюдь не означает призыв тормозить обобществление в колхозах земли и тягловой силы. Просто это было напоминание о необходимости бережно относиться к сельскохозяйственному имуществу. Интересно, а что сейчас собирается сказать проповедник вот насчет хотя бы этой самой «бэллум омниум» – всемирной войны?
Отец Иероним обратился к гостю с маленькой, но проникновенной речью. Конечно, запальчивость юного оппонента понять можно: в тексте встречается некоторое количество воинственных слов. Но (тут ксендз молитвенно воздел руки) – аудиатур эт альтера парс – пусть будет выслушана и другая сторона, то есть он.
В Корее война идет? Коварный империализм угрожает мирным пашням? Безусловно. Как же можно усыплять людей пацифистским сюсюканьем? Пусть гневные, пусть даже излишне (он допускает!) воинственные слова громом падут на головы генерала Эйзенхауэра и его агрессивных приспешников. Другой направленности эти слова отнюдь не имеют. Нельзя столь однобоко, примитивно и, он бы с прискорбием сказал, заведомо недружелюбно толковать слова проповеди, как это сделал сегодня его недавний гость лишь потому, что настоятель костела не принадлежит к большевистской партии и лагерю атеистов. О молодость, молодость! О юный максимализм!..
«Вывернулся, иезуит, – почти весело подумал Василий Кондратьевич. – Однако чего это он сконцентрировался на проповеди? Хочет отвлечь меня от главного вопроса?
Но отец Иероним еще не исчерпал тему. Он вдруг оставил патетический тон, понюхал георгины, поглубже уселся в кресло и почти интимно продолжил:
– Теперь позволю себе сказать самое главное и при этом надеюсь на вашу скромность. Итак, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо – «хомо сум…» и так далее – не буду надоедать вам латынью. Так вот: в жизни я боюсь двух вещей – зубной боли и неудовольствия начальства. Его опала более опасна, чем даже гнев Господень, потому что реально осязаема. Вам, разумеется, известно, чего хочет от восточных священнослужителей папский престол: быть в оппозиции к Советской власти и призывать к тому же мирян. Я рискую быть циничным, но вынужден сказать: если и допускаю в проповедях некоторые… гм… заостренные грани, то с единственной целью ублаготворить начальство. Посылаю в округ для отчета желательные тексты, и мной в духовных верхах довольны. Но для вас – для вас! – все эти речи ни на гран не опасны хотя бы уже потому, что произносятся они по-латыни, которой никто из прихожан не знает. Это своего рода бутафория, мистификация, инсценировка – называйте как хотите. Вот сейчас я высказался полностью и весьма вам признателен за терпение.
Действительно, это было порядочное испытание терпения Василия Кондратьевича. Ему-то был известен «актив» ксендза, снабжаемый из костела переводами проповедей. Ну да дьявол с ним и с его верой в наивность собеседника. Хуже, что время уходит, а ничего не прояснилось насчет загадочного посетителя.
– Ну хорошо. Иероним Вацлавович, это предмет для другого разговора. Вернемся к молодому человеку. Вы снабдили его чем-нибудь?
Ксендз изумленно поднял брови:
– Зачем? Он ничего не просил. Думается, ничего бы и не взял…
– Даже так? А куда он от вас пошел?
– Полагаю, обедать. К своему брату, секретарю райкома партии Дмитрию Петровичу Вершинину.
…Их прощание опять-таки было выдержано в гоголевских тонах. Но чего это стоило Василию Кондратьевичу!
Выкупался – поболтай…
– О, Алексей! День добрый!
– Салют звеньевому!
Обменявшись теплыми приветствиями прямо посреди площади, старые друзья пару минут награждали друг друга нежными шлепками: Варьке попало по макушке, Алексею – по животу. Затем они обменялись информацией: выяснили, что Варфоломей идет куда глаза глядят, Алексей же – от ксендза.
– Иш-шо чего! – приоткрыл рот Варька.
– Вот так, дружище. И потому чувствую себя несколько липким. Ты не покажешь мне ближнее место для купания?
Место оказалось отличное: чистейший пляжный песочек, а рядом травка, чтобы обтереть ноги. Глубина – какая душе угодно: шагов двадцать – до пупка, а там и с маковкой. Алексей продемонстрировал кроль, а Варька мощные саженки, причем от напарника почти не отставал. Только дольше отдувался на берегу.
– Силен, – похвалил его Алексей. – Ладно, научу тебя кролю. А чего ты вдруг бездельничаешь? Вроде на тебя не похоже.
Варфоломей сказал, что сегодня провернул уже кучу дел: притащил сестре трех язей, доставил с хлопцами обед на поле, помог Айвенго вытащить лодку, сбегал на полустанок. И даже пообедал. А сейчас – на распутье, поскольку конкретной работы пока не видит. Но думает, что до вечера она еще найдется. Была бы шея, а хомут…
– А что ты делал на вокзале?
Варька покряхтел на песке. Дело в том, что Айвенго просил его покрутиться на станции и посмотреть: не появится ли там субъект в остроносых туфлях и отутюженных брючках. По мнению участкового, вышеупомянутый субъект должен был купить билет до Гродно (а потом спрыгнуть на какой-нибудь мелкой станции, чтобы затеряться). Варька колебался. Пора или не пора посвящать Алексея в тайные дела? Прямого запрета на этот счет от Айвенго не поступало. Хотя и разрешения тоже. С другой стороны, Алексей не новичок в подобных вещах: историю с бандой Бородатого помнят здесь до сих пор. С третьей стороны…
– Сам-то не говоришь, зачем ходил к ксендзу…
Алексей тоже закряхтел. Не иначе сам сатана его соблазнил на этот идиотский поход. На любой гневный и, казалось бы, неоспоримый аргумент Алексея ксендз находил два-три возражения, смягчая их витиеватостью речи. Пока Алексей искал в густом тумане вычурных фраз заведомо логическую ошибку собеседника, тот окутывал его новым облаком софизмов. Наконец Алексей решил разрубить всю эту паутину ставшего бесцельным спора прямым, как гвоздь, утверждением: «Все равно вы классовый враг Советской власти!» На что получил снисходительный ответ «Как видите, и ваши доводы противоречивы: вы же недавно утверждали, что классовая борьба в стране больше не имеет места. И кроме того, будь я врагом, то, наверное, не благоденствовал бы в здешних умеренных широтах».
Ушел Алексей взбешенным. Соня права: кавалерийским наскоком не обойдешься. Но и не опускать же руки! Волго-Дон строим, университет высотный, а тут действуем точь-в-точь на манер бессмертного Остапа Бендера с его безапелляционным доводом: «Бога нет!» Ладно, там великий комбинатор боролся за единственную душу шофера «Антилопы-гну», а здесь сколько душ?
Алексей снова покряхтел на песке. Еще неизвестно, как Дмитрий отнесется к его самодеятельной антиклерикальной акции. Сказано ведь было – не ввязывайся…
– К ксендзу я ходил, видимо, за сплошными неприятностями, – мрачно ответил Алексей на вопрос Варфоломея.
– Во-во! Только беду и наживешь. Я раз на минутку заскочил в костел, так меня два часа песочили на сборе.
Алексей об этом уже знал из Сониного рассказа. Но не все знал. Когда Варька упустил зловредного хуторского Стефку, он с досады плюнул. И сразу угодил в цепкие лапы костельного старосты. В одной руке староста нес не проданные за обедню свечи, а другой скрутил Варькин воротник.
– В божьем храме плюешь, бахур! А ну, пошли…
Он повлек Варьку в костельную пристройку – притвор, где ксендз переоблачался после службы. Пастырь был не один. Прислонившись к мозаичному окну, стоял глухонемой Дударь. Они о чем-то разговаривали за дверью. Это Варфоломей отчетливо слышал, когда староста пихнул его через порог.
– Вот, пан ксендж! Это хамово отродье плевалось в стенах святого костела. Пусть его отец поучит вожжами своего пащенка.
Ксендз оглядел Варьку и брезгливо сказал:
– Ты стареешь, пан староста. Он же из семьи схизматиков. Православных. Это Мойсенович. Простим недомыслие отроческое… Отпусти его с молитвой.
Варфоломей получил молитвенное напутствие в виде подзатыльника и вылетел наружу. Перебирая в памяти все происшедшее, он вдруг вспомнил о разговоре за дверями притвора. Да, там слышался не только мягкий голос ксендза, но и другой – бас!
Ци-и-каво!
Сейчас он спросил у Алексея:
– Скажи, глухонемые могут разговаривать?
– Между собой – да. Знаками.
– Никакими не знаками, а басом. Могут? Хотя бы иногда? Вдруг у них такое время бывает: вылечивается голос. А потом он опять немой.
– Не говори чепуху… В чем, собственно, дело?
И тут Варфоломея прорвало. Начав рассказ с костельного притвора, он переключился на фигуру Дударя вообще и его роль в обнаружении высокопородистых червей, а затем и загадочного ящика. После этого в повествование вполне закономерно вклинилась бабка Настя с ее свидетельством о ящике в саквояже у юного прохожего. В связи с саквояжем упомянуты были исчезнувшая желтая сумка, а также остроносые туфли, в поисках которых Варька гонял на полустанок, а потом докладывал участковому о неудаче.
Так Варька волей-неволей ответил на вопрос Алексея, зачем бегал на вокзал.
Алексея заинтересовал Айвенго:
– А Квентин Дорварда нет в вашем экзотическом краю? Ты что же, в ординарцах ходишь у этого рыцаря без страха и упрека?
На столь звучную должность Варфоломей не претендовал.
– Н-не. Мы просто дружим. Как с тобой. Хоть он и старый.
– Ну, мерси за лестную аналогию. А теперь скажи: все эти туфли, ящики и сумки не имеют роковой связи с закордонным самолетом?
Варька широко раскрыл рот, поскольку о самолете слыхом не слыхал. «Ага, – сообразил Алексей, – полного милицейского доверия парень еще не удостоился. А меня, кажется, уже тянет окунуть башку в эту коловерть без опознавательных знаков».
– Познакомил бы ты меня, Варфоломей, со своим мэтром.
– С Айвенго! Гы-ы, это вставать надо же до зари. Только так и поймаешь его на берегу. Да и то если не с севера ветер. Когда северный, рыба не клюет. Тогда он дома книжки читает. Какую-то… крем-налист… Не выговорю. – Потом подумал и добавил: – Ладно, познакомлю. Может, даже сегодня, хотя тут секретное дело.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:12
Алексей улыбнулся: опять секреты! Варфоломей обиделся на улыбку: не на весь же свет орать, если Айвенго и ему прямо не сказал, что пойдет вечером на разъезд, а только осторожно спросил: «Слушай, друг, ты был на полустанке. Там сразу за кассой стоял стожок сена. Не заметил, есть он или уже свезли?»
Варька все заметил: стог стоял на месте.
Скипидар против снобизма
– Итак, резвимся. Дон-ки-хот-ству-ем… – Дмитрий разделял слога глотками кофе. – С поднятым забралом на штурм ци-та-дели Ватикана. Белый флаг капитуляции с собой увезешь или нам от щедрот своих пожертвуешь – сирым и убогим?
Издеваться старший брат умел. Это Алексей знал с детства. Только до конца никогда не мог понять: злился Дмитрий или просто насмехался. Сейчас он, кажется, делал то и другое. Он язвительно поведал о приходе в райком Василия Кондратьевича. Тот вежливо поздравил секретаря с приездом в гости младшего братца, мимоходом поинтересовался его жизненными устремлениями, а потом напрямик заявил: «Знаете, ваш младшенький мне сегодня довольно коварно перебежал дорогу». И рассказал о своем рандеву с ксендзом. «Понимаете, ваш расторопный братец едва не сбил меня с правильного следа…»
– Не икнулось? – поинтересовался у брата Дмитрий Петрович. И взмолился: – Ну что, на канат привязывать тебя? Где ты раздобыл эту сволочную проповедь?
На кухне Соня предупреждающе грохнула посудой.
– Не сигнализируй! – повысил голос Дмитрий. – Жуть как трудно догадаться, что тут не обошлось без моей любезной женушки. Вы что, втроем решили меня доконать?
– Почему втроем? – возникла в дверях Соня.
– А как же! Лялька меня утром гладит по затылку: «Папочка, ты райкомщик? Бедненький, нелегкая у тебя жизнь!..» Чьи это слова, филантропы чертовы?
Но сделанного не поправишь. Да в конце концов Алексей теперь не очень раскаивался в посещении ксендза. Конечно, это был не штурм, но все-таки сигнальный выстрел. Сейчас его интересовало другое: как отправиться на вечернюю прогулку с Варфоломеем. После случившегося он вроде бы снова почувствовал себя перед старшим братом несовершеннолетним. Однако никто его удерживать не собирался. Дмитрий и Соня шли в кино и по дороге хотели завести Ляльку к Люде-капитанше.
– Пусть со мной останется, – сдвурушничал Алексей.
– На двадцатом году жизни летние вечера не проводят с младенцами, – сказала Соня. – Но может быть, ты с нами пойдешь в кино?
– Интересно ему ходить туда с женатиками, – хмыкнул Дмитрий. – Он с другими пойдет… Куда, кстати?
– Н-ну, мы погуляем, – неопределенно ответил Алексей.
– Вот-вот, он погуляет, – пробурчал Дмитрий. – Будет наблюдать мигающие и падающие августовские звезды. А не упадет ли в очередной раз на его голову что-нибудь потяжелее, поскольку данный мыслящий объект фатально притягивает на себя из макромира самые, пардон, дерьмовые булыжники?
– Ми-тя-а-а! – укоризненно протянула жена.
Алексей посидел в одиночестве и решил никуда не идти: настроение было испорчено. Но Варфоломей такой категории душевного состояния еще не знал. Для него всякая договоренность была непреложным законом. В полдевятого он появился под окнами Вершининых.
– Ну чего ты! Не пускают? Меня и то Прасковья отпустила.
– Да?! – удивился Алексей. – А что она делает?
– Она, по-моему, злится. Ну, что мы ее не позвали с собой.
Они все-таки ее позвали. И опять той же троицей, как было давным-давно, отправились на прогулку. Только на этот раз Варфоломей был флагманом, а не плелся в хвосте. Сумерки в лесу сгущаются быстро, и он спешил показать Алексею как можно больше интересного. Вот отсюда начинается полоса подсочки: из сосновых стволов добывается смола-живица и идет на смолокуренный завод, к брату Ивану. У одной из сосен под широкой насечкой в виде оперения гигантской стрелы Варька отколупнул жестяную воронку, полную застывшей янтарной массы, и поднес Алексею. При этом он сообщил, что такие сосуды укреплены на деревьях в количестве 3772. Ни больше ни меньше. Он сам считал. Зачем? А для математики. В каждой воронке бывает по 250–300 граммов смолы. Значит, только с этой делянки колхозный завод получит больше тонны сырья.
Конечно, для Алексея сбор живицы не был новостью: подсочку он встречал в тайге нередко. Но всегда равнодушно проходил мимо. Зачем ему смола? А хозяйственный хлопец Варфоломей посвятил его в некоторые детали применения живицы. Скипидар он знает? По запаху только? Э-э, без скипидара и сапожной ваксы не сделаешь. Хорошая краска и лак без него тоже не бывают. Говорят, и доктора его употребляют на мази и еще что-то. Но главное – без него в хозяйстве не обойтись.
Тут вмешалась Паша и добавила, что скипидар используют даже в парфюмерии. Алексей удивился: с такой-то вонью? Он удивился еще больше, когда услышал от девушки краткую лекцию о том, что из скипидара добывают душистое вещество терпинол, если он, конечно, богат пиненом, но для этого ни в коем случае не годится сульфатный скипидар, потому что содержит меркаптаны, от чего действительно происходит очень неприятный запах, но живичный скипидар с его плотностью 860 граммов в кубическом дециметре при двадцати градусах Цельсия и при показателе лучепреломления один и четыреста семьдесят пять тысячных…
Алексей только поматывал головой. От скипидара Паша легко перешла к канифоли и бальзамам, шеллаку, янтарю, а также ладану, который издревле употребляется при религиозных обрядах. При последнем сообщении Алексей особенно энергично потряс головой и довольно бесцеремонно перебил девушку:
– Вполне-вполне удовлетворен и чувствую, что насквозь пропах ароматом скипидара. Но скажи ты мне, Христа ради, откуда у тебя столь обширные познания в этой… смолологии?
Паша укоризненно взглянула на него и отвернулась:
– Тут не смола… Просто химия мой любимый предмет. Ты вот даже не поинтересовался, где я думаю учиться дальше. А я поступаю на заочное в менделеевский химико-технологический. Экзамены сдала, жду вызова на установочную сессию.
…Н-да! Алексей ощутил, что его этак деликатно, исподволь щелкают по носу и сбивают основательный налет снобизма. И он загрустил: поедет в Москву… без меня… этакая-то купринская Олеся.
И тут же выругал себя за несообразность аналогии: ускакала она от патриархальной Олеси. Однако другого литературного образа подобрать не мог. Ни на кого и ни на что не была похожа эта девушка. Какая-то каждую минуту неожиданная.
Но Паша была просто Паша.
– Лешенька, – шепнула она, – ты на что-то обиделся?
Он тихонько вздохнул и осторожно обнял ее за плечи. Она не отклонилась. А Варфоломей ничего не видел. Он умчался вперед к открывшейся вдруг большой поляне, к поблескивающим при свете звезд накатанным рельсам, к крохотному станционному домику лесного разъезда.
Он искал глазами своего друга Айвенго, чтобы познакомить его со своим вторым другом – Алексеем. Но участкового не увидел.
«Нельзя ли для прогулок…»
Увидеть его было невозможно, разве что услышать, потому что младший лейтенант лежал в стоге сена и ругался. Не громко, но внятно. На сочном партизанском диалекте он шепотом излагал все, что думает по поводу появления на разъезде милой компании. Особенно возмутил его легкомысленный вид пижона, обнимавшего Варькину сестру. Негодование вызывал и сам Варфоломей, надежно усевшийся на скамейку у дощатой кассы. Участковый понял, что именно он приволок сюда парочку, так как ясно расслышал безмятежное заявление парнишки:
– Ничего, он обязательно появится, тогда познакомлю.
«Не иначе, меня ищет, – догадался Айвенго. – Но как сообразил, что я пойду на разъезд? А! Сам же я ему сболтнул что-то про сено. Не хватало, чтобы он в стогу рыться начал».
Варька словно читал мысли участкового.
– Вообще-то я почти что знаю, где он, но раз сам не идет, значит, так надо.
«Спасибо и за это, помощничек», – прокомментировал Айвенго и обрадовался, увидев, что из кассы вышел широкоплечий молодой человек и направился к компании.
Был он постарше Алексея, но одного с ним роста и одет почти так же – в легком летнем костюме и пестрой тенниске. Он радушно улыбнулся студенту и предложил ему пройтись по маленькому перрону. Алексей с легкой тревогой взглянул на Пашу, но девушка спокойно кивнула – она знала этого человека. Издали она видела, как собеседники предъявили друг другу какие-то книжицы, обменялись несколькими фразами и вернулись к кассе. Широкоплечий снова скрылся внутри. Алексей же довольно мрачно поглядел ему вслед, взял Пашу под руку, а Варфоломея за воротник и повлек их обратно к лесу.
– Нам только что популярно разъяснили, – сказал он, – что вечерний перрон – не лучшее место для праздных прогулок. Предлагаю вернуться через этот угрюмый бор под безмятежный свет электрофонарей райцентра и финишировать у танцплощадки. Танцевать не люблю, но там, говорят, бывает пиво.
Паша отнеслась к происшедшему с тихим удовольствием:
– Ну, действительно, чего нам тут делать-то? В лесу лучше.
Лес никогда не был для нее угрюмым, как и для Варьки. Но Варфоломей реагировал на уход с полустанка по-другому:
– Был бы Айвенго, он показал бы, как нас гонять. Что, поглядеть нельзя, как шпионов арестовывают?
– Варфоломей, ты не бредишь? – обеспокоилась Паша. – Знаешь, Леша, он по ночам все бормочет, какого-то Штюбинга ловит, фрейлейн Терезу вспоминает… Я понимаю, что возраст у него такой, но уж больно он впечатлительный. Ему лучше бы читать побольше, а он все кино про шпионов норовит поглядеть… Плохая из меня получается учительница, если не могу родного брата…
На этот раз Алексей слушал ее невнимательно Варфоломей прав: их удалили с полустанка недаром.
– Слушай, друг, где все-таки твой Айвенго?
– В сене. Был. Это точно, он сам про стожок спрашивал. А сейчас не знаю – поезд-то уже пришел и ушел.
Да, из-за темных деревьев пару минут назад отчетливо прозвучал короткий гудок паровоза, а потом появилось над кронами сосен облако светлого дыма. Значит, если и случилось на станции что-то занимательное, то все уже в прошлом.
Они не спеша продолжали путь по рыхлой гравийной дороге, вскоре сзади послышался хруст щебенки: в поселок торопились пассажиры, сошедшие с поезда. Обогнала тетка с двумя сумками через плечо и белеющей на шее связкой баранок – такие в райцентре не выпекали, возили из города. Прошли парень с девушкой в обнимку – Паша деликатно отвернулась. Торопливо прошагал высокий мужик с чемоданчиком, в кителе без погон и в блестящих при луне сапогах. За ним двигался по обочине дороги Айвенго. В неизменной ковбойке и тоже в сапогах, только не в блестящих.
Варфоломей толкнул Алексея в бок и рванулся было к своему другу. Алексей инстинктивно задержал его. И тут ему показалось, что участковый на мгновение благодарно улыбнулся.
А вскоре проехал на велосипеде тот самый широкоплечий. Он словно на прогулке медленно крутил педали и легонько насвистывал «Прекрасную маркизу». Все четверо одновременно поравнялись со стреловидной табличкой на столбе, указывающей влево «Красовщина – 8 км». Велосипедист туда и свернул, помахав компании рукой. Будто знакомым.
Не успели они отойти от указателя сотни шагов, как сзади, со стороны красовщинского свертка, раздался приглушенный крик. «Студент! Вершинин! Давай сюда, быстро!»
Алексея звали одного, но побежали все трое. Метрах в ста от поворота поблескивал под лупой брошенный на дороге велосипед. Его хозяин в кювете приподнимал зa плечи другого человека. Младшего лейтенанта милиции Айсидора Венедиктовича Горакозу.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:12
Часть вторая

Луна запуталась в облаках, радостно выскочила из них, посветила мимоходом на крыши вагонов мчавшегося поезда и снова ушла в тучу… По обе стороны железнодорожного полотна притаились двое. Слева, на склоне насыпи, медведь обирал позднюю землянику, находя ягоды по запаху. Он уже научился не бояться грохота поездов, знал, что от них, кроме шума и вони, вреда не будет.
Справа от насыпи скорчился в кустах человек. Минуту назад он спрыгнул с тормозной площадки заднего вагона и сейчас ощупывал ногу, которая побаливала. «Просто легкое растяжение», – подумал он. Однако резкая боль заставила охнуть и сесть. В ответ за рельсами испуганно рявкнул медведь. Человек быстро побежал на четвереньках в сторону болота, пытаясь на ходу достать что-то из-за пазухи. Медведь короткими скачками умчался в лес.
Особняк с подземельем
Когда участкового перевязали рукавом белой Пашиной кофточки и широкоплечий умчался искать машину, Варфоломей всхлипнул:
– Ага, вот ты и познакомился с Айвенго. Лучше бы не знакомиться… Он живой?
Он был живой, но лежал совсем тихо. Без сознания. Его сильно ударили сзади по затылку. Наверное, проломили череп. Кровь уже не шла из-под повязки, но и так ее натекло много на ковбойку и на руки всех, кто ему помогал. Паша тряслась мелкой дрожью, прижавшись к сосне. Алексей в ужасе думал о том, что смерть может наступить раньше, чем придет машина. Варька продолжал всхлипывать и вдруг начал икать. Паша прижала к себе его голову и стала дуть ему в темя, как поступают в подобных случаях с младенцами.
Машина приехала довольно быстро. Это был фургон «Скорой помощи», и все поместились в нем. Алексей с изумлением поглядел на майора милиции, который всхлипывал почти как Варька. Мрачно смотрел в окошечко подполковник с синими просветами на погонах. Женщина-врач поддерживала голову Айвенго, которого положили на носилки вниз лицом. Паша так и не могла унять дрожь. Варфоломей ехал в кабине.
У окраины поселка автобус притормозил, видимо, шофер знал, где живут Мойсеновичи. Вместе с Пашей вылез Алексей. Подполковник не очень дружелюбно спросил:
– А вам куда? Насколько я знаю, Вершинины дальше живут.
Алексей ничего не ответил. Не мог он в таком виде являться к Мите, Соне и Ляльке: брюки, тенниска, руки – все в засохшей крови.
Дома Паша вскипятила на керогазе большую кастрюлю воды, напоила сначала Варфоломея чаем с какими-то листьями и непререкаемо скомандовала – спать. А он и так уже спал за столом.
Потом Паша поливала Алексею во дворе на руки и голову, снова грела воду, застирывала его одежду, а он сидел на крыльце в старых брюках и наброшенном пиджаке Ивана. Глядел в темную августовскую ночь. «Ничего себе – тихая ночка!..»
За калиткой послышались шаги и нарочитый кашель. Алексей узнал Дмитрия. Встал, подошел к брату со смешанным чувством вины и готовности обороняться. Но Дмитрий не думал его упрекать. Тихонько проговорил:
– Он в сознание приходил. Ненадолго. Говорит, что ударил его тот, за которым он шел. Спрятался после поворота, пропустил мимо и ударил. Выходит, знал, что милиционер. В кителе, говорит, какой-то…
– И с чемоданом, – добавил Алексей. – Видели мы его, нас он тоже обогнал. Почему его сразу на разъезде не взяли?
– Спрашивал я об этом подполковника. Говорит, что рано было брать. Хотели узнать, зачем он идет в Красовщину.
Алексей горько усмехнулся:
– Вот и проследили. Ищи ветра в поле.
– Да нет, дальше на дороге имеется еще один товарищ…
Алексей попросил у брата закурить. Тот удивился: сроду не видел Алешку курящим. Но сигарету вынул.
– Что, нервы?
– Есть немножко, – признался младший. – В самом деле, на мне словно тавро какое-то… Ну, если тебе уже все рассказали, то скажи, зачем там был этот… с велосипедом? Нас выгонять с перрона?
– Не дури. Лейтенант Харламов – один из лучших здесь оперативников. Между прочим, сын того бывшего майора, из Гродно.
– То-то мне фамилия в удостоверении показалась знакомой.
– Он должен был страховать участкового. На какую-то минуту опоздал свернуть на ту дорогу… Сейчас как мальчишка ревет в больнице.
– Лешенька, ты где? – испуганно крикнула с крыльца Паша. – Все готово, иди переодевайся.
Дмитрий Петрович протянул брату ключ:
– Кончай свои дела и иди домой. Не звони, чтобы женщин не будить.
– Соня здорово волнуется?
– Ничуть она не волнуется, раз передали, что ты здесь сошел. Только и сказала: «Правильно, не оставлять же ему после всего Пашу и Варьку одних». Вот так-то. Завтра, то есть уже сегодня, мы с тобой в Гродно прокатимся. Мне в обком надо, а ты – куда там хочешь. Так что торопись выспаться.
У Алексея полгоры с плеч свалилось после разговора с братом. Он передал этот разговор Паше. Она тоже взбодрилась:
– Главное, что живой, а врачи у нас хорошие. Знаешь, он такой одинокий, живет службой да мальчишками. Варьке вроде отца… Леша, ты умеешь яблоки, чистить? Я хочу ему приготовить сок, утром отнесу в больницу. Больше-то ничего, наверное, не примут. А спать все равно не хочется.
Не хватило духа у Алексея сказать ей о наказе брата. Он достал перочинный нож и принялся за яблоки, а Паша орудовала теркой…
Варька спал беззвучно, только пальцы на откинутой руке все разжимались и сжимались. Разжимались и снова сжимались плотно-плотно. Кому-то крепко грозил Варфоломей ободранным кулачком.
«Грустно ему завтра будет, – подумал Алексей – Развеять бы парнишку. Что, если попросить Митю взять его тоже прокатиться в Гродно?»
«Победа» промчалась по заречной улице Пограничников, миновала мост через Неман и остановилась на yглу Советской и Замковой. Дмитрий Петрович сказал:
– Мне отсюда до обкома два шага, а вас, ребята, водитель отвезет на квартиру к Голубу. Там и встретимся вечером. Ну, скажем, в шесть часов. День у вас свободный. Не забыл, Женя, где живет подполковник Голуб?
Чубатый шофер Женя снисходительно процедил:
– Чего тут забывать. Не такое помним…
– Ну-ну… Сразу вернешься к обкому, ясно?
– Чего тут неясно. Вернемся.
Еще через пять минут машина затормозила на зеленой и тихой улице Лермонтова. Здесь стояли двухэтажные коттеджи. У того, к которому подъехали, наверху была раскрыта дверь балкона. На балконе сидел в кресле-качалке мальчик лет четырех. Он увидел вышедших из машины и крикнул внутрь квартиры:
– Мама, мы туда не поедем, он сам приехал!..
Алексей узнал шустрого Мирослава. Сразу же выглянула Татьяна Григорьевна:
– О господи! Без предупреждения! Антон, гости!
Появилась мужская физиономия с усами. После короткого рассматривания приехавших Антон Сергеевич Голуб сообщил:
– Спускаться я не буду, потому что в пижаме. Отпуск завершаю. Шагайте вон по этой боковой лестнице, тут такая дурацкая архитектура.
По жидким ступенькам гости поднялись на второй этаж. Варфоломей сразу оробел при виде большого цветастого ковра на полу. Однако вскоре робость прошла. Когда Алексею было сказано хозяином, что «ни в жисть бы тебя не признал», а тот отрекомендовал Варьку как родного брата Ивана Мойсеновича, Антон Сергеевич сказал:
– Ты, хлопец, со своего старшого и бери пример. Ванька сроду не спасует ни перед какими коврами. Он в сорок четвертом добрался до самого Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко, начальника всех белорусских партизан. Тот уже первым секретарем ЦК был в Минске, а ковры там, думаю, побольше этого. Так наш Иван протопал по ним мимо всех помощников и секретарш и предстал, как был, в прожженной телогрейке перед очами нашего дорогого партизанского генерала. Спросите, по какой надобности? А кровно оскорбился, что его друга забыли внести в наградной список.
Попутно гости узнали, что смутивший сельского хлопца ковер – всего лишь лотерейный выигрыш Славки. («На милицейскую зарплату разве купишь, а Мирослав потянул однажды в парке билетик на счастье – и на тебе!»)
Далее гости еще узнали, что в свой отпуск Антон Сергеевич с семейством собирался навестить Ивана и Соню с Дмитрием, да вот приболел, а между тем есть там у него коллега, младший лейтенант Горакоза, великий рыболов, и звал он Антона голавлей ловить на рассвете, гарантировал дюжину рыбин за полчаса.
Варфоломей взглянул на Алексея: говорить – нет? Тот пожал плечами: наверное, говорить, в милиции не слабонервные служат…
– Антон Сергеевич, – насупился Варька. – Айвенго подождать придется с голавлями. В больнице он. Раненый.
Выслушав рассказ о вчерашнем происшествии, Голуб печально посвистел:
– Ну, дела там у вас… Значит, тем более поеду. Сейчас уже в командировку. Не поймали, выходит, того уголовника?
Алексей осторожно сказал:
– Вероятно, там не просто уголовщина. Впрочем, я не уполномочен. Митя приедет, он расскажет.
– Так-так. Понятно. – И долго не возвращалось к Антону Сергеевичу хорошее настроение.
Алексей полюбовался цветной фотографией бравого воздушного десантника, узнал Михася по упрямому квадратному лбу под пилоткой и с удовольствием выслушал сообщение Татьяны Григорьевны, что возможен скорый приезд приемного сына во внеочередной отпуск.
– Да-да, – рассеянно подтвердил отец. – От командования части пришло письмо с благодарностью. Что-то учудил в небесах Михась. Кажется, принял на свой парашют другого солдата; у того не раскрылся этот чертов зонтик. Не люблю я их профессию. За миллион не полезу на облака.
– Вы ему не верьте! – возмутился Мирослав. – Он сам прыгал. Или ты врал, папка?
Антон Сергеевич прикрыл ладонью рот сынишки.
– Нельзя так отцу говорить. Не столько я прыгал, сколько меня спихнули без всякой церемонии. Костры, видишь ли, появились под крылом. Ну и штурман меня, мягко говоря, в поясницу… без предупреждения… А может, я хотел «Отче наш» прочитать перед этим? Не шутейное дело – скакать в темноту вниз головой, а потом целый километр болтаться на каких-то веревочках. Нет, я уж лучше по матушке-земле…
Алексей подумал, что для него сейчас удачный момент тоже пройтись по матушке-земле, то есть по улицам города. До обеда явно далековато. Хозяева не стали его удерживать.
– Варфоломей, пойдешь со мной?
– А то нет!
Перед уходом Алексей поинтересовался: не встречался ли Михась до ухода в армию с неким Станиславом Мигурским, здешним пареньком, их ровесником? И что вообще о таковом известно? В редких письмах Алексею Михась только два раза упомянул о Стасе: выздоровел, учится, живет там же.
Антон Сергеевич поразмышлял:
– Вообще-то к Михасю заходило много дружков, но Мигурского я не помню. Хотя фамилия мне известна. А! Однажды Михась рассказывал, что катался с ним на пароходе. А почему именно на пароходе – не знаю.
Они вернулись в городской центр, прошли мимо костелов на площади, и многое Алексей здесь не узнал. На высоком берегу стояли многоэтажные корпуса каких-то предприятий, еще в строительных лесах. Прохожий сообщил: сооружают камвольный комбинат.
– Что это такое – камвольный? – спросил Варфоломей.
– Материю будут делать. Для костюмов и пальто, – пояснил Алексей, а сам впился глазами в Замковую гору, где было пережито довольно жуткое приключение с парикмахером Петуховским.
Надо бы и в музей зайти, – интересно, жив ли тот милый старичок экскурсовод, – но маловато времени. Ему все-таки хотелось разузнать о Стасике.
Снова прошагали мост, за рекой Алексей без труда нашел улицу, где стоял бывший особнячок Шпилевских.
– Знаешь, Варфоломей, в этом дворе, вон под тем сарайчиком, есть тайное подземелье. А от него идет подземный ход.
– Что я – маленький? – шмыгнул носом Варька. – Сказки из кино рассказываешь…
– А вот и не сказки, – воодушевился Алексей, но вдруг замолк.
Из дому вышел и направился по дорожке к калитке худощавый невысокий парень в тельняшке и необъятных брюках клеш. Он на ходу что-то дожевывал и потому обратился к пришельцам так:
– Гам гого?
Алексей прищурился. Голос, конечно, не тот – мужественный голос. Усиков тогда тоже, конечно, не было. Но глаза-то годам не подчиняются. Вот они, те самые, карие и мохнатые.
Алексей скорчил свирепую рожу:
– Гам не гого, а возвращай раков, которых добрые люди тебе одолжили в больнице. Ишь, исцелился, усы завел… Может, и «Яблочко» пляшешь?
…Варька решил, что назревает драка. Алексей и неизвестный матрос сшиблись в жестоком объятии. Варфоломей тоскливо оглянулся на пустынную улицу: сам-то не разнимет этих дубин, но тут услышал почти всхлипывающее:
– Лешка, дружище, какими судьбами?!
– Здорово, морской чертушка. Ты и вправду, Стаська, здоров?
Варька всмотрелся в эту сцену, плюнул и бесцеремонно отправился во двор поглядеть на таинственный сарай с подземельем. Пока эти будут там по-девчоночьи обниматься…
Они больше не обнимались, а просто не могли наговориться. Сейчас им казалось, что месяц, который они прожили вместе шесть лет назад, был целой эпохой в их жизни. Уму непостижимо, сколько событий тогда вместилось в тридцать дней.
Потом Станислав рассказал, что второй год после школы работает.
– Здоров-то я здоров, но в армию все-таки не берут пока. Пошел в пароходство: спрашиваю, нужны вам городские чемпионы по плаванию? Отвечают, что им нужны чемпионы палубу драить и на вахте ночью торчать, когда лесовоз через мели идет. В общем, поступил матросом. Доволен. Главное, что при Немане. Ну и заработок – дай боже. Мотоцикл купил, женился.
Алексей, как маленький, раскрыл рот. В сознании не укладывалось, что недавний хрупкий Стасик – уже семьянин. Сам-то он смотрит на такое дело как на весьма отдаленное.
– А чего такого? Мне же двадцать первый, я, помнится, постарше тебя на годок. Маму схоронил, подрезала ее война. Ну и надоело болтаться неприкаянному.
– Кто она?
– Была на пароходе буфетчицей, сейчас в «Поплавке» работает. Есть такое кафе на берегу. Пошли!
– Куда?
– Да к ней. Я там всегда обедаю, когда не в плавании. А сегодня у меня вольный день. Да чего тут неудобного!? Забирай своего парнишку и потопали. Он кто, кстати?
Алексей коротко пояснил. Наверное, Стась про себя улыбнулся: «Ага, значит, брат той самой „доярки“, что тогда болтнул Михась. Тянется, значит, ниточка…»
Страсти-мордасти
Однако Варьку вернуть оказалось непросто. Он как исчез в недрах сарая, так и не показывался.
– Варфоломей!
Тишина.
– Куда тебя унесло?!
Молчание. Парни пошли в сарай. Люк в погреб был открыт. На земляном краю его видны были следы маленьких сандалий. Но на оклик опять никто не отозвался. Станислав озабоченно потрогал усики.
– Понимаешь, там соседкины припасы стоят. Всякие соленья-варенья. А баба она сварливая, не повезло нам на соседку.
– Да он ничего не тронет, не такой хлопец…
– Не в том дело. Ты же помнишь, ход отсюда ведет прямо на кухню. А вдруг…
Он как в воду глядел. На крыльце раздался визг:
– Милиция! Я те покажу, как лазить по погребам. Я тя научу варенье красть! Милиция!
Поджарая растрепанная тетка цепко держала одной рукой Варфоломея за воротник, а другой пыталась огреть его по голове поварешкой. Но Варька был не из тех, кто покорно принимает тумаки. Он вцепился пальцами в жилистую руку с уполовником и повис на ней, а ногами плотно оплел сухопарые теткины икры. В результате, когда парни подбежали к крыльцу, парочка уже катилась по ступенькам.
Разняли. Алексей спрятал за спину дрожащего Варьку, а Стась пытался разъяснить:
– Наш это хлопец, наш, он случайно туда попал, успокойтесь!
– Случайно?! И вчера тоже случайно шебуршало в погребе? Я бы и вчера его застукала, да он дал такого драпу, что лестницу на меня опрокинул. Вон – синяк под коленом. А сегодня вишь пожаловал прямо на кухню. Думал, я в магазине. Откуда берутся такие ворюги, вроде бы давно уж не голодные! Н-не, я за постовым пойду. Ответит еще и за передник!
Цветастый передник действительно выглядел после схватки довольно жалко. Но Стась вновь терпеливо стал объяснять соседке, что этот парень вчера никак не мог быть в погребе, потому что вообще не здешний, а сегодняшнее происшествие – сплошное недоразумение.
– Просто он на минутку остался без присмотра, а подземный ход – это ж пацанам всегда любопытно… Ничего же не тронуто у вас.
– «Не тронуто»! Было бы тронуто, всем попало бы поварешкой!
Она потрясла своим оружием и наконец удалилась.
«Поплавок» был устроен на четырех старых баркасах, сшитых воедино дощатым настилом. За буфетной стойкой орудовала пухленькая блондиночка со вздернутым носиком. «Таких обычно Катюшами зовут, – почему-то подумал Алексей. – И голос у них тоненький».
– Знакомься, Катя, – мой друг Леша, о котором тебе кое-что известно, – объявил Стась.
– Ой, – пискнула девушка. – а я без укладки!
Она схватилась за светлые кудряшки под накрахмаленным колпачком и скрылась за занавеской. Алексей чуть не расхохотался. Через минуту Катюша появилась вновь, чинно представилась и сразу захотела узнать, чем их угостить.
– Мальчику, конечно, мороженое на сладкое, – щебетала она, – а вам советую попробовать угря копченого, только что подвезли снизу на «Черняховском». Ничего против не имеете?
Алексей против угря ничего не имел. Жена Стасика ему понравилась.
– К угрю, конечно, пиво… или вам еще чего-нибудь ради встречи? – хозяйничала Катюша.
– Чего-нибудь! – четко распорядился Стась. – По маленькой.
Они чокнулись за дружбу, закусили истекающим жиром угрем, потом подняли бокалы пива за расторопную Катюшу. Варфоломей после фирменной свиной поджарки атаковал вазочку с мороженым. Ел он его третий раз в жизни, поскольку производство этого продукта пока не было налажено в районном центре.
Стась и Катя ушли за занавеску о чем-то пошептаться. Алексей глянул на Варьку и заметил на его лбу созревающую шишку. Все-таки удостоился… Он укоризненно шепнул, имея в виду погреб:
– Ну чего полез?
Варфоломей от неожиданности выплюнул мороженое:
– А ты бы не полез?! Нарассказывал о всяких подземельях да ходах и еще спрашиваешь. Сам, что ли, не лазил?
– Ох, лазил… – покаялся Алексей.
– А тетка-то совсем сумасшедшая. Видать, сдурела от жадности к своим банкам. Вижу, что-то там в темноте белеет, спичку зажег и аж вспотел. Потому и побежал не в ту сторону. Вон какую картинку она прилепила к огурцам, как раз и есть будто в кино.
Он вынул из-за пояса брюк скомканную бумагу. Алексей расправил, и на него впечатляюще глянул пустыми глазницами череп с перекрещенными костями. Внизу крупными печатными буквами было написано не менее устрашающее: «Возмездие близко!» Алексей захохотал:
– Стась, иди-ка погляди на художество своей соседки. Экую придумала для маринадов охранную грамоту.
Стась разглядывал бумагу довольно долго. Потрогал свои усики.
– Д-да, смешно. Но изготовить эти страсти-мордасти сама соседка не могла. Понимаешь, она неграмотная…
На самый-самый десерт Катюша угостила компанию пластинкой с «Молдаванкой», нежным голоском подтянула: «Ждет тебя до-ро-о-га…» Алексей воспринял это как сигнал отбоя. Когда он тихонько спросил у Стася, сколько с него причитается за обед, Катя каким-то образом услышала и замахала пухлыми ручками: «Вы у нас в гостях, как не стыдно, извините, если что не так!»
Алексей послал Варфоломея на пристань, где видел старушку цветочницу. В ожидании они стояли у деревянных перил кафе и продолжали вспоминать. Поговорили о Михасе, об Антоне Голубе. Алексей спросил:
– О четвертом из нашей компании ничего не слыхать? Ну, о Казике Шпилевском.
Станислав фыркнул:
– Если не слыхать, то видать…
– Как это?
– Да так, что я его как раз вчера встретил. Идет по Ожешковой улице такой пижонистый, в шелковой рубашке, ажно весь светится. Хотел я его окликнуть, да потом разглядел, что он сознательно отворачивает от меня свою пухлую фотографию. Ну я и прошел мимо. А раньше все шесть лет не встречал. Думал, он в Польше.
Алексей возразил:
– Чего бы ему отворачиваться? Ну ссорились иногда, так ведь ребятишками были. Ошибся ты, наверное.
Станислав ответил жестко:
– Нет. Я в нем не ошибусь. Мне даже его ямочка на подбородке до сих пор снится. Враждовали мы тогда не от ребячества…
Варька слетел сверху с букетом гладиолусов. Услышав про ямочку на подбородке, он вытаращил глаза на Станислава:
– А где вы видели… такого?!
Снова об алых перьях
Татьяна Григорьевна Голуб не одобрила, что Алексей и Варфоломей уже пообедали в кафе. И не смилостивилась над ними, а заставила активно участвовать в расправе над пышным рыбным пирогом: «Угорь – это мелочь, а налим – это вещь!»
Подъехавший из обкома Дмитрий Петрович с минуту разглядывал пирог, а потом пришел к выводу, что быстро с ним не управиться, и потому есть смысл отпустить машину на пару часов.
– Да ты позови шофера сюда, – посоветовал Антон.
– Не пойдет. Он принципиальный и спесивый. Ты кто? Подполковник. А он ниже генеральского ранга не признает.
– Чего так высоко?
– В армии генерала возил. До сих пор вспоминает…
– Тяжело тебе с ним. Ты хотя и начальство, но все же не генерал.
– И не говори. Он меня за одно только терпит: как-то услыхал, что мне орден в сорок четвертом сам маршал вручал…
– А за что орден? – встрял Варька.
– За Пауля фон Шифенберга, командира дивизии СС, – сказал Варьке Алексей с легкой гордостью. Слава брата задевала крылом и его. – Митя грохнул его из снайперской винтовки, когда тот изволил обозревать позиции…
За столом Варька почти ничего не ел. После поджарки и мороженого пирог с налимом не казался привлекательным. Зато привлекательной была история, как старший Лешкин брат срезал пулей фрицевского генерала. Варька жаждал подробностей. И когда Лешка начал жалобно отдуваться и поклялся, что не может больше проглотить ни кусочка, Варфоломей поманил друга на балкон.
– Рассказывай, – потребовал он.
И Алексей не без удовольствия поведал о славных делах брата-снайпера, о котором писали фронтовые и армейские газеты.
– А где он стрелять учился? – деловито поинтересовался Варька.
– В детстве еще начал, в стрелковом кружке. У него уже в пятом классе взрослый «Ворошиловский стрелок» был, значок такой…
Варька вздохнул. Он хотя и рос в партизанской семье, его знакомство со стрелковым оружием ограничилось пневматическим ружьем в заезжем тире-фургончике, который несколько дней в прошлом году работал в райцентре. Выстрел стоил гривенник. Варька выпросил у Паши рубль и высадил по разноцветным мишеням десять пуль, причем с весьма слабым результатом.
Варька поведал эту грустную историю Алексею и мимоходом обругал школьного военрука, у которого в кабинете за обитой железом дверью «кое-что водится, но шиш допросишься».
– Митя, между прочим, не сразу за винтовку взялся, – заметил Алексей. – Они с ребятами из луков тренировались.
Варька пренебрежительно хмыкнул:
– Игрушки…
Алексей слегка обиделся:
– Не соображаешь! Хороший лук посильнее охотничьего ружья бьет. А меткость знаешь как развивает! И твердость рук… У Мити с друзьями даже целое стрелковое звено было, называлось «Алые перья стрел»…
Варька потребовал подробностей. И Алексей рассказал Варьке о делах славного звена, которое поклялось готовить себя к борьбе со всякими врагами и красило оперение стрел алыми учительскими чернилами Алешкиного и Митиного отца.
– Между прочим, – сказал Алексей, – из можжевельника получаются совсем неплохие луки…
– А покажешь, как делать? – загорелся Варфоломей.
– Я сам из можжевельника не делал. Но принцип известен, можно попробовать.
– А из чего ты делал? У вас тоже стрелковое звено было?
Алексей собрался рассказать, что он с друзьями предпочитал самострелы с тугой резиной, что звено было, только с другим названием, и что у звена, да и у всего отряда, хватало дел в трудные военные годы… Но Дмитрий Петрович уже выбрался из-за стола и напомнил собеседникам: пора ехать домой.
На прощание Татьяна Григорьевна нагрузила Варфоломея солидной связкой книг:
– Я не знакома пока с твоей сестрой, но раз она тоже учительница, то остальное неважно. Эти книги ей пригодятся в начале педагогической деятельности.
Алексей мельком проглядел корешки: Крупская, Ушинский, Макаренко и даже Песталоцци. От такого подарка он бы и сам не отказался. Варфоломею вручен был перочинный нож о четырех лезвиях.
– Держи, партизанский питомец! Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай, – сказал Антон Сергеевич.
– Не выну, не вложу, – абсолютно серьезно пообещал Варька. – Мне давно такой надо, чтобы с кривым кончиком. Я им вырежу Айвенго из ясеня.
– О! – восхитился Голуб. – Ясеневый бюст при жизни. Он, пожалуй, заслужил.
– А еще пригодится стрелы строгать, – деловито сообщил Варька.
Снова замелькали городские пригороды, а вскоре начались по обе стороны булыжного шоссе и нескончаемые леса. Неожиданно Дмитрий запел вполголоса:
Стоит угрюмый лес,
задумался и ждет…
У него был мягкий баритон, легко справлявшийся с широкой, торжественно-печальной мелодией. Песня текла за окна быстро бегущей машины, и сосны согласно кивали ей вслед: да, мы задумались, да, мы ждем…
…Там человек металлом
в камень бьет.
Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед!
– Митя, что за песня? – тихо спросил Алексей. – Не слыхал? Это песня старых политкаторжан, – так же тихо ответил брат. – Есть вещие слова:
…По капле кровь его
в тайге тропу пробьет.
Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед!
Варфоломей в уголке машины подозрительно потянул носом: он опять думал про Айвенго. Только чубатый шофер Женя не был склонен к минору. Он назидательно изрек:
– Мой гвардии генерал-майор, когда из гостей ехал, песни пел сплошь веселые. Была у него любимая – «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!». Андрей Ипполитовичем его звали.
– Да знаком, знаком я с твоим Андреем Ипполитовичем, – с досадой сказал Митя. – В прошлом году вместе на уток охотились… Действительно веселый человек. Не то что некоторые зануды…
– Знакомы? – почтительно прошептал Женя. И всю оставшуюся дорогу уважительно молчал.
Митя и Алексей ехали на заднем сиденье. Варька сидел рядом с Женей. Казалось, он задремал.
– Ну как, рассеялся, надеюсь, парнишка? – спросил Дмитрий Петрович.
Алексей задумчиво проговорил:
– Знаешь, он, кажется, на меня похож.
– Чем это?
– Тем самым талантом «встревать», как ты выражаешься. Они с Айвенго одного типа искали в поселке, а его вчера в городе видели. Если это, конечно, одно и то же лицо. Сейчас Варька до макушки переполнен своими соображениями, а изложить некому: участковый «прихворнул».
– А с тобой не откровенничает?
Алексей вздохнул:
– У меня, кажется, рождаются некоторые собственные соображения.
– Горе ты мое! – вскинулся Дмитрий. – Все матери напишу.
…А Варька не дремал. Он уставил в стекло невидящие глаза и шептал слова песни:
И кровь его в тайге
тропу пробьет…
Перегной
Переехавшие в начале сорок шестого года в Польшу Шпилевские задержались здесь ненадолго. Народные власти без особого восторга встретили пана Августа, выдворенного из Советской страны за весьма неблаговидную деятельность. От уголовного наказания в Белоруссии его избавило лишь великодушие соответствующих органов: учли, что у Шпилевского семья с несовершеннолетним сыном.
Уличенный вскоре на Познанском черном рынке в крупной спекуляции золотом и алмазами, пан Август не стал дожидаться повестки к следователю. Собрал остатки валюты, наплевал на подписку о невыезде и через Балтику уплыл с семейством в Швецию, а оттуда попал в Лондон, под крылышко печально знаменитого эмигрантского правительства. Был удостоен личного приема у его главы Миколайчика, где достойно расписал свои кратковременные контакты с «лесными братьями». В его рассказе банда Бородатого оказалась вовсе не деморализованным сборищем уголовников, а чуть ли не регулярной частью любезной сердцу Миколайчика Армии Крайовой – оплота борьбы против большевизма и во имя возрождения панской Польши.
Безудержная фантазия пана Августа насчет его энергичного участия в вооруженном подполье «АК» создала ему некоторый авторитет. Он получил патент на содержание часовой мастерской, а семнадцатилетний сын Казимир был определен на казенный кошт в частный университет на славянский факультет. Потекла довольно сытая жизнь лондонских обывателей.
Сначала Казимиру нелегко было учиться и дышать университетским воздухом, потому что он почти не знал английский язык. Эго вызывало ежедневные насмешки однокурсников, которые вконец испортили болезненно самолюбивый характер парня. В отместку своим недоброжелателям он стал напористо изучать бокс, всерьез занялся гимнастикой, сбросил до последней унции прежние жировые отложения, и уже через год редко кто осмеливался поддразнить его в разговоре. Однажды Казимира даже исключили за драчливость, но пан Август куда-то отнес уникальные настольные часы викторианской эпохи, и сыночка восстановили. И пополнилась бы через пару лет бесчисленная армия лондонских клерков в белых воротничках еще одним собратом, не свались пан Август под колеса двухэтажного столичного автобуса.
Казимир пошел по знакомому адресу в унылый особняк эмигрантского «правительства», чтобы попросить денег на похороны отца. Он получил пять фунтов стерлингов на оплату катафалка и ксендза и заодно сообщение о прекращении ему выплаты средств на университет. «Пусть славный польский гражданин пан Август в мире почиет, а субсидировать пана Казимира мы больше не в состоянии. Можем лишь содействовать в устройстве на работу»
Удрученный и одновременно взбешенный, Казимир спустился в вестибюль и здесь услышал ворчливый голос швейцара:
– Hex млоды пан лучше вытирает обувь, я не каторжный вылизывать эту английскую слякоть.
Не раздумывая, Казимир дал ему основательного пинка и тут же был схвачен за плечо. Коренастый человек средних лет сказал ему по-польски, но с лондонским акцентом:
– Может быть, гневный юный пан меня пожелает ударить вместо старика?..
Не дослушав, Казимир вкатил ему молниеносный прямой слева. Тот устоял, но отскочил и издали произнес:
– О-отлично! Где учились?
– Сейчас покажу! – совершенно остервенел парень и снова кинулся на незнакомца, но через секунду стоял в углу с вывернутыми назад руками. Так осуществился его контакт с джентльменом из Интеллидженс сервис.
Бутончик раскрылся
Через месяц после многочисленных бесед и проверок Казимир был увезен из дымного Лондона в Северную Шотландию, в бывшее имение богатого лендлорда, с многомильным охотничьим парком, вполне похожим на лес. Перед смертью лендлорд завещал свои владения «британской короне для умножения ее могущества». Сейчас все въезды и подъезды к имению были перекрыты шлагбаумами и автоматами часовых.
Вот тут молодой Шпилевский развернулся вовсю. Теперь он был не парией, как в университете, а признанным лидером сверстников-курсантов. Хорошее знание русского, польского и белорусского языков, а также вполне приличное немецкого делали его кандидатом на ответственное задание. Очень пригодился бокс, помноженный в стенах школы на джиу-джитсу и каратэ. Но долго пришлось учить Казимира хладнокровию и терпеливости.
К пятидесятому году, то есть к своему двадцатилетию, это был натренированный физически и технически выпускник сверхсекретного учебного заведения. Он пробегал стометровку за одиннадцать секунд, мог в обмундировании перепрыгнуть четырехметровый ров, взвиться с шестом на высоту четырех ярдов, имея за спиной рюкзак со снаряжением; умел молниеносно стрелять назад из-под руки и попадать за пятьдесят шагов в подброшенную фуражку. Ну, а плавать он и с детства умел неплохо.
Какой политический багаж уместился в его голове? Вполне компактный: ненависть к той жизни, где у власти стоят «хлопы» и где богатство не дает привилегий. Где само это богатство не разрешают наживать. Где проповедуют дурацкое общее равенство. А какое у него может быть равенство с деревенским навозным трудягой или закопченным сталеваром, если он уже к двадцати годам почти супермен: разъезжает в машине, имеет солдата для услуг, может любого из встречных уложить одним толчком пальца, а после экзаменов для него будет открыт персональный счет в банке!
Эта ненависть имела и вполне конкретные адреса. Казимира охватывала, например, злоба при каждом воспоминании о спутниках детства в далеком городе Гродно. Его осмеливался бить своей грязной рукой оборванец Михась лишь потому, что к власти пришли нищие рабочие и батраки. Даже калека Стась всячески третировал его. Заезжий Лешка его открыто презирал. И все из-за выхоленной кожи, упитанного тела, мягких курчавых волос, заботливо уложенных рукой прислуги.
Это они отобрали у семьи Шпилевских дом, заставили ее скитаться. Ладно, он им покажет равенство…
Ничего не осталось от прежнего слабосильного барчука. Правда, нежную кожу лица не испортили даже загар и ветер, сохранилась и породистая ямочка на отвердевшем подбородке, но глаза… О, сейчас это были глаза не нытика, а мстителя.
Однако с экзаменами вышла небольшая осечка. Оказалось, что так и не удалось наставникам выработать в нем все качества агента-универсала. В ходе «преддипломной практики», то есть во время своей пробной заброски в Литву, он допустил серьезный промах.
Ему надо было проникнуть в уцелевший лесной лагерь контрреволюционных «повстанцев» и поднять их дух, проведя операцию по взрыву шоссейного моста на важной магистрали. Он вез им новейшие мины, питание к рации, усовершенствованное личное оружие, и главное, очень большую сумму советских денег.
Вез и привез. Морская охрана не успела перехватить безымянный скороходный катер, который доставил в прибрежные воды пассажира от шведских берегов. Здесь Шпилевский погрузился в бесшумную резиновую лодку и благополучно причалил в условленном по радио месте. Отсюда его провели в лес.
Но дальше все пошло не по плану. Уже через несколько дней он крепко повздорил с «лесными братьями», которые сильно раздражали его своей тупостью, вшивостью и жадностью: чуть не передрались из-за сотенных купюр. А ведь ему предстояло долго жить среди этого сброда да еще руководить им. Нет, он не вынесет! Однако вернуться, не выполнив задание, было равносильно пуле в лоб. Или, при самом лучшем варианте, он окажется сезонным рабочим где-нибудь в Новой Зеландии.
Высокомерие заморского гостя тоже выводило из себя старожилов лесного бункера. Однажды они напрямик сказали ему: «Командовать да покрикивать на нас ты еще молод. Сам-то небось мелкой дрожью затрусишься, когда выйдешь на дорогу да повстречаешь первого милиционера».
Они ошибались: трусостью Шпилевский не грешил. Самое же главное, ему нечего было опасаться встреч со знакомыми, чего так боялись лесовики, изрядно нашкодившие по всей округе. Его здесь абсолютно никто не знал.
Казимир попросту плюнул на своих одичавших соратников, выбрался вечером один из леса в одежде монтера, а к сумеркам был у заветного моста через реку. Здесь он понаблюдал с полчаса за пожилым постовым из военизированной охраны и убедился, что тот никак не реагирует на проходящие машины, а глядит на воду или отсиживается в будочке. Тогда Казимир пошел прямо к постовому. Тот увидел монтерские «когти» и пояс, приветливо улыбнулся, но удостоверение все-таки спросил.
Больше он ничего не спросил и беззвучно полетел в воду со сломанными шейными позвонками. А диверсант установил одну мину прямо под сторожевой будкой, вторую в теле главной опоры, куда спустился с помощью тех же «когтей», третью – у противоположного въезда на мост. Срок действия часового механизма – полчаса. За это время Казимир «проголосовал» перед самосвалом, идущим в Клайпеду, ровно через тридцать минут затылком воспринял эхо далекого взрыва и попросил остановить машину у первого хутора.
Самосвал и все другие автомашины вскоре станут осматривать на шоссе разные спецслужбы. Фигура монтера с инструментом наверняка уже известна на дороге. Поэтому Казимир закопал робу и «когти» в копну сена, а сам нахально остался сидеть на бровке в спортивном костюме и кедах и принялся завтракать бутербродами и колбасой. Трижды подлетали к нему мотоциклисты для проверки документов и столько же раз он предъявлял безупречно изготовленный студенческий билет Гродненского пединститута. Один дотошный проверяющий поинтересовался:
– В общежитии живете на улице Ожешко?
– Нет, у хозяйки. На Подольной.
– А, знаю, бывал. Около пивзавода.
– Да не около, – улыбнулся Казимир. – Мой восемьдесят седьмой номер как раз в другом конце улицы.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:13
Когда суматоха на шоссе стихла, он приехал на попутке в Клайпеду, зашел, как и положено студенту-туристу, в городской и портовый музеи и вот тут впервые ощутил, как плохо не иметь явки в незнакомом городе. Клайпеда вообще не входила в его маршрут, и он знал, что от руководства ему здорово попадет за самодеятельность, но уж слишком тянуло его море как единственный путь к возвращению на берега Шотландии.
Да, связи и явок не было, но были деньги. Двадцать тысяч рублей лежали в целлофане между двойными стенками фляги, под стельками кедов, в рукоятке складного ножа. И он нашел им применение в портовом районе, где немало болталось в те годы всякой сомнительной публики. На дне рыболовного баркаса его вывезли за пределы территориальных вод…
Начальству он доложил, что «шоссейное» задание выполнил и готов справиться с десятком подобных дел, но пусть его уволят от сотрудничества с типами, подобными обитателям бункера.
Что ж, агент-одиночка тоже предусмотрен штатным расписанием разведслужб. К этой роли и стали в дальнейшем готовить Шпилевского. Но на экзамене балл был все-таки снижен – за самовольство в контрольной прибалтийской акции.
Тем не менее Казимир по-прежнему находился в фаворе, и следующему его заданию придавалось особое значение. Пришлось даже обратиться к услугам американской разведки, поскольку ячейки агентурных сетей в данном случае переплелись…
Богиня на парном молоке
Август – по-белорусски «жнивень». Жнут хлеба. Но бывает, что в первой декаде месяца уже заканчивают уборку: все зависит от щедрости солнца и количества дождей. Нынешнее лето выдалось, что называется, милостью Божьей. С мая по июль стояла ровная жаркая погода, в меру перемежаемая теплыми грозовыми дождями без сильных ветров и града. Густые хлеба поспели невиданно рано, и еще двадцать пятого июля в Красовщине справили «зажинки» – сжали первый сноп и по вековой народной традиции водили вокруг него хороводы. Потом сноп установили в колхозной конторе.
А сейчас он ожидал для себя напарника – последний сноп урожая. Подошли «дожинки». Отметить их широко решили по нескольким уважительным причинам. Колхоз «Партизанская слава» первым в районе провел зимой укрупнение и первым собрал сейчас хлеба с площади почти в пятьсот гектаров. На широких массивах оказалось удобно применить новейшие приемы земледелия, например, подкормку посевов с самолета. Из многих деревень приходил народ смотреть, как сыплют с неба на поле юркие «кукурузники» разноцветные минеральные удобрения. Самое же главное, контрольное взвешивание показало немыслимый прежде в здешних местах урожай: по двадцать центнеров зерна с гектара. Сто двадцать с половиной пудов – такое и не снилось мужику-единоличнику.
…Председатель колхоза Иван Григорьевич Мойсенович и члены правления в пятницу третьего августа сидели в конторе, обсуждая план проведения праздника. Ожидались многочисленные гости. Товарищи из обкома и облисполкома должны были вручить колхозу переходящее Красное знамя. Не исключался приезд самого секретаря обкома – человека в республике легендарного, отважного героя подпольной борьбы в Западной Белоруссии в предвоенные годы. Его имя было известно любому крестьянину. Подвиг этого человека, казнившего своей рукой подлого провокатора прямо на судебном процессе в Вильно, где тот давал показания против арестованных коммунистов, прогремел тогда по всему миру. И мир поднялся против смертельного приговора, вынесенного судом тяжело раненному и схваченному у здания суда отважному революционеру. Белопольские власти не посмели казнить патриота, а приход Красной Армии в тридцать девятом году избавил его от пожизненной каторги.
Хозяева колхоза сбились с ног в своих многочисленных и радостных заботах. Намечалось, что после митинга все участники отправятся на поле, где лучший комбайнер скосит последнюю делянку ржи, и зерно из его бункера ляжет в ярко украшенный кузов автомашины.
К этому торжественному моменту оркестр местной средней школы уже целую неделю разучивал разные марши, чем доводил деревенских петухов до умопомрачения: самостоятельно они уже не кукарекали, а обязательно ждали сигнала трубы и только тогда горласто включались в общую репетицию. Троих петухов уже прирезали из-за безнадежной испорченности.
Предметом гордости оркестрантов был новенький саксофон, но директор школы временно запретил его употребление. По жалобе заведующего фермой. Дело в том, что саксофонные рыдания угнетающе действовали на племенного быка Геринга. Он скорбно ложился на подстилку, начинал мелко вздрагивать всей тушей и вообще надолго терял всякую форму вожака коровьего стада.
Колхозные комсомольцы были здорово обеспокоены неуправкой в клубе. Здесь пока не висело ни одного приличествующего моменту лозунга. Не было и приветственных транспарантов над въездной аркой у парома через Неман. Трибуна на сельской площади тоже сиротливо выпячивала голые дощатые бока.
Художники в деревне имелись, но председатель отмахивался от услуг доморощенных живописцев. Сегодня на правлении он опять отмел в сторону тревожные напоминания:
– Ясно вам сказано, что художник будет! Специалист, а не мазила. Вот бумага, если не верите.
На официальном бланке со штампом «Областные художественно-оформительские мастерские» значилось: «Сообщаем, что согласно заключенному договору от 15 июля 1951 г. к вам командируется не позднее 3 августа художник-оформитель Слуцкий Лев Самуилович. До этого срока вам надлежит перечислить на наш текущий счет сумму, обусловленную договором».
– Бухгалтер, деньги перечислены? Ну, значит, порядок. Видите, не позднее третьего числа… А третье еще не кончилось сегодня. К вечеру явится этот Лев. И с ходу подключим его к делу. Краски есть, олифа есть, красное полотно имеется, всякие там гвоздики-шурупчики тоже найдутся.
– И двоих помощников я тоже буду иметь? – спросил от порога незнакомый голос.
Там стоял незаметно вошедший розовощекий молодой человек с курчавой шевелюрой и в дружелюбной улыбке демонстрировал свои золотые зубы. Он поставил чемоданчик у порога и сейчас рылся в кармане многоскладчатой вельветовой куртки. Потом подошел к Мойсеновичу.
– Я Лев Слуцкий из худмастерских, вот мое командировочное удостоверение. Вот и личное, если желаете. И давайте будем ехать…
– Куда ехать? – спросил председатель, рассматривая документы.
– Как куда? Двинемся к выполнению наших договорных обязательств. Или вы думаете, что здесь, в этой продымленной конторе, я могу развернуть свой дар художника? Ну так вы ошибаетесь. Я оформитель-монументалист, и мне нужен простор, воздух, ваши соображения, если они созрели в ваших головах, а также парное молоко.
– Молоком хоть залейтесь, этого добра хватит, – улыбнулся Иван Григорьевич. – Коров подоят, и пойдем ужинать.
– Вы ничего не понимаете. Я не пью парное молоко, зато я пью все другое, кроме теплого керосина. А молоком я развожу краски. Это придает красному колеру нежный оттенок конфузливого девичьего румянца. Вы видели в городе панно у почты, где девушка выиграла на облигацию автомобиль и предлагает его жениху в приданое? Ну, так то – моя девушка. Через два часа вы будете иметь такую же богиню, и она протянет с фронтона арки навстречу вашим гостям сдобный хлеб-соль.
– Гм! – крякнул председатель. – Мы думали это сделать, так сказать, наяву.
– И делайте, если не жалко переводить пищу на вонючие багажники. Ваш натуральный каравай сразу же будет засунут именно в какой-нибудь ответственный багажник, и все о нем забудут через десять, нет – через пять минут. А моя девушка целый праздник будет с высоты напоминать гостям о вашем щедром гостеприимстве, и они проникнутся теплой благодарностью, и когда вы от них потом чего-нибудь попросите…
Мойсенович расхохотался:
– Ну ты, парень, теоретик!
– И совсем наоборот: я практик. Но раз вы такой идеалист, то мне это все равно, и давайте парное молоко.
– Вот наш парторг, он все вам покажет и растолкует.
Когда художник и парторг ушли, скромно сидевший в уголке лысоватый мужчина попросил у Мойсеновича документы Слуцкого.
– Соответствуют? – спросил председатель.
– Тютелька в тютельку. Но перепроверить не лишнее. Закажите-ка по-срочному Гродно, номер телефона мастерской указан на бланке.
Вскоре он объяснял в трубку:
– Это из колхоза «Партизанская слава». Ждем вашего посланца. Выехал? Хорошо. Мы его собираемся встретить на станции, поэтому скажите, как он выглядит, чтобы не разминуться? Золотые зубы? Так. А волосы какие? Курчавые. Запомним. В чем одет, говорите? А что это такое – толстовка? А-а, куртка широкая. Ну и спасибо. Встретим.
– Все сходится, – сказал лысоватый, повесив трубку. – Жалко, что нельзя было спросить, почему у него заклеен марлечкой подбородок.
– Велика загадка! Брился да порезался – и все дела. Весе-е-лый парень!..
Веселый парень снова заглянул в контору:
– Нашел двух юных босяков, уже натягивают материал на подрамник. Но я забыл пожаловаться на ваших людей.
– Успели обидеть? – помрачнел председатель.
– А много ли ума надо обидеть скромного заезжего художника! Он сидит себе в своей дурацкой лодке и какие-то нитки из воды мотает, и я кричу ему чуть не в ухо: перевези через реку, раз паром пока не идет, а он все себе мотает и спину на меня показывает. Ну я стал такой же вежливый, как он, – а вы бы не рассердились, нет? – и бросил в него песком, а он схватил со дна жменю камней – и в меня будто шрапнелью. Видите: травму оставил, а я человек молодой и хотел, может быть, на вашем празднике произвести впечатление… Можно это себе гарантировать с поцарапанным портретом?
– Можно, можно, – опять радужно заулыбался Иван Григорьевич. – Парень ты все равно остался завлекательный. А обижаться на того грубияна ни к чему: он глухонемой.
Художник растерянно уставился на Мойсеновича.
– Ха! Совсем-таки глухонемой? Выходит, это я обязан принести ему свой пардон? Ай-ай, как же я обмишулился!
Позже лысоватый мужчина спросил у Мойсеновича:
– Это какой глухонемой? Дударь, что ли? Чего он там делает у парома?
– Одна у старика забота: рыбу ловить. На этот раз для нас поставил переметы: договорились, что обеспечит гостей ухой. С полпуда рыбешки уже есть. Ну, а мы ему пообещали пшеном уплатить…
На том разговор и закончился, и собеседники разошлись. Председатель отправился полюбоваться делами веселого Льва Слуцкого, а капитан госбезопасности Михаил Андреевич пошел к реке встретить своего коллегу Юру Харламова.
Сапфир и алмаз
Он дождался его у спуска к паромной переправе и прежде всего спросил:
– Правда, что участковый снова приходил в сознание?
– Точно. И опять на минуту. Как сестра ни загораживала его от Василия Кондратьевича, узнал Айвенго нашего старика и успел сказать… Василий Кондратьевич дословно все записал, даже с точками: «Падал… обернулся… чемо… ца… цара…» И все – опять потерял память. Там уже хирург из Минска прилетел. А над этими словами подполковник велел нам с тобой крепко подумать.
– Ну что ж, давай думать.
Они лежали на жестковатой августовской траве, изредка поглядывали с кручи берега на черневшую посреди реки фигуру глухонемого в заякоренной лодке и размышляли.
Выходит, после удара Айвенго сохранил искру сознания: помнит про чемодан. И про то, что успел повернуться. Что было дальше?
– Юра, он как лежал, когда ты нашел его? Навзничь или ничком?
– Ничком, вниз лицом. Это к лучшему, иначе бы в рану на затылке попала грязь.
– А головой куда? Сюда, к Красовщине, или…
– Именно что «или». Головой вытянулся к шоссе, назад. Значит, правильно он шепнул старику: успел повернуться корпусом.
– Кровь могла попасть на преступника?
– Не думаю: тот, конечно, сразу отскочил.
– Та-ак! Ну-ка покажи еще записку от Кондратыча… Чемодан, ца-ра… Нет, такому герою любой награды мало! Помирал, а старался оставить на чемодане примету. Но чем он его царапнул? Если просто ногтем, то не стал бы и вспоминать, от ногтя раненого человека какой след?.. Юра, может, у него какой ножик был в руке? Или хоть камень?
– Ничего у него не было, я светил фонариком. Стоп! Слушай, капитан, кажется, у него кольцо было на пальце…
– Фью-ю! Разглядел его?
– Вот-вот, только до этого мне и было. Руки кровь заливает, а я буду рассматривать финтифлюшку…
Капитан вздохнул и сожалеюще взглянул на младшего коллегу:
– Пойдем-ка звонить, лейтенант. Попробуем упросить эскулапов, чтобы осмотрели кольцо у раненого. Конечно, желательно бы это сделать самим, но легче проникнуть к моей жене в шкафчик с коньяком, чем в больничную палату.
Разговор с главврачом оставил крайне неприятный осадок. Капитан услышал кое-что насчет служебного рвения не по разуму, а также ядовитый вопрос: не пожелает ли он, чтобы ведущий хирург республики, который в данный момент осматривает больного, пересчитал заодно у пациента количество родинок на теле в угоду бессердечному телефонному собеседнику?
Единственное более-менее приемлемое, что прозвучало в трубке, это было сообщение:
– И вообще, сколько я мог заметить, интересующий вас предмет осмотру вряд ли поддается: он настолько врос в липому, то есть в жировик, что еле виден. И больше не смейте звонить из-за всякой ерунды, не то я пожалуюсь вашему начальнику.
Михаил Андреевич предвосхитил подобный шаг медика и сам связался с Василием Кондратьевичем. Подполковник сказал:
– Врачи – публика железная, и дай им бог оставаться такими… Есть у раненого близкий друг. Они и рыбу ловят, и купаются вместе. Уж он-то наверняка про кольцо знает.
Председатель колхоза здорово удивился, что вполне серьезные люди интересуются его маленьким братишкой. В представлении Ивана Григорьевича Варька все еще был малолетним несмышленышем, хотя и самым любимым в родне. Сам Иван жениться не спешил, а может, конфузился хромоты и потому детей не завел, а жил бобылем на квартире у старухи и только изредка по-домашнему отдыхал, наезжая в райцентр к сестре и брату.
Он удивился, но машину дал. Михаил Андреевич и Юра заверили его, что только порасспросят кое о чем Варфоломея и сразу вернутся в Красовщину.
К парому они спустились уже сквозь богато разукрашенную флажками и хвойными гирляндами арку. Лев Самуилович не дремал. В данный момент он действительно создавал на четырех склеенных листах фанеры монументальное изображение девицы-красавицы, протягивающей гигантский каравай с расписной солонкой на его вершине. И хлеб и соль были выписаны до конца, фигура богини гостеприимства тоже, а вот лицо оставалось пока схематичным.
Но художник не унывал: у него уже была натурщица. В гурьбе идущих с поля девчат Лев наметанным глазом высмотрел подходящий типаж и моментом уговорил девчонку позировать. А поскольку черты лица надо было изобразить крупнее, чем в натуральную величину, то художник и впивался очами в лицо натурщицы вплотную. Что он при этом ей шептал, было не слышно, но миловидная колхозница покрывалась тем самым румянцем, о котором Лев Слуцкий упоминал в своем экспромте насчет парного молока и богини.
Юра и Михаил Андреевич полюбовались на это зрелище из открытого кузова старой полуторки и въехали на мотопаром. Но Юра все оборачивался.
– «Богиня» приглянулась? – пошутил спутник.
– Н-нет. Художник что-то не приглянулся. Где-то я его видел.
– Не мог ты его видеть, он сегодня прямо из города, все проверено.
– Даже не его я видел, а вот этот поворот головы. Гляди, он и сейчас на нас вполоборота смотрит.
– Мерещится тебе. Это он на девчонку смотрит боковым зрением. Художнический прием. Шустрый парень. Истинно Лев…
Варфоломей только что вернулся из поездки в Гродно. Он был настолько измотан путешествием и переполнен впечатлениями, что никак не реагировал на просьбы v умыться с дороги. Устало сидел на крыльце – там, куда его донесли ноги, и непонятно для Паши твердил вполголоса один и тот же мотив: «Вперед, друзья, вперед, вперед…»
– Куда тебе вперед?! – простонала Паша и подхватила брата под мышки. – Спать идем!
В эту минуту и остановилась у калитки полуторка. Узнав широкоплечего Юрку, Варька вырвался из рук v и кинулся к машине.
– Он живой?!
– Вполне, – ответил Харламов и хотел было даже передать привет от больного, но сообразил, что это чересчур. За каким же тогда дьяволом они сюда ехали? И добавил: – Он только все время спит от лекарств, а нам надо уточнить одну вещь. Помоги нам, пожалуйста.
Паша не на шутку рассердилась:
– Он уже сегодня напомогался. Неужели не видите, что ребенок на ногах не стоит!
– Девушка, мы на минутку! – взмолился капитан. – Нас и так все сегодня гоняют: врач отругал нехорошими словами, сейчас вы накинулись. Хлопчик, это для Айвенго надо. Чтобы гада того поймать…
Сонливость с Варьки ветром сдуло.
– Прасковья, уймись! – по-взрослому прикрикнул он на сестру. – Я в машине выспался. Ну, чего надо-то?
Они втроем уселись на крыльцо, а Паша бдительно стояла над собеседниками, готовая в любой момент вырвать братца из лап непрошеных гостей. Михаил Андреевич с учетом обстановки по-военному лаконично и ясно изложил суть дела. Варфоломей раздумывал не больше минуты. Да, он, конечно, видел кольцо. Оно тоненькое, а может, кажется таким на толстом пальце. Да, его почти не видно, но когда Айвенго согнет палец, металл выпирает наружу, и он тогда кольцом обрезает леску. Зачем обрезает? Ну, когда привязываешь крючок, обязательно остается острый кончик волоса, рыба его пугается. И обрезать трудно, он крохотный. Но Айвенго чуть надавит ребром кольца, и волосок сразу отскакивает. А еще Айвенго может стекло разрезать. Однажды Варфоломей видел, как участковый своей хозяйке стеклил раму. Он никаким алмазом не пользовался, а поведет кольцом по листу, и там сразу остается царапина. Надломит – и готово.
– Выходит, в кольце тоже алмаз, – сказал Юра.
– Не-е, – возразил Варфоломей. – Айвенго называл камешек, да я забыл. Их там даже два – побольше и поменьше, чтобы резать стекло разной толщины. Он раз провел сразу двумя по консервной банке с червями, так двойная просечка и получилась.
– Двойная?
– Ну да. Он говорил, что кольцо ему досталось на память о каком-то партизане. Тот умирал, ну и… отдал. Как же он называл камень? Ко… кор…
– Корунд?! – спохватился Михаил Андреевич.
– Точно, он, – подтвердил Варфоломей. Камешки совсе-ем маленькие, один синий, другой красный. А вам зачем?
Коллеги переглянулись и откровенно рассказали хлопцу, что своим кольцом Айвенго сделал, видимо, отметку на чемодане преступника. Если действительно двойная, легче будет найти. Варька здорово им помог своим рассказом.
– Может, и еще помогу! – загадочно улыбнулся Варька, забыв об усталости. – Вы передайте Айвенго, что того типа, которого мы с ним здесь караулили… ну, со щербинкой на бороде… или похожего на него, вчера видели в городе.
– Все! Спать! – безжалостно сказала в этот момент Паша и повлекла Варьку в дом. – Совесть надо иметь, товарищи.
Капитан только развел руками и направился к машине, но Юра не успокоился. Он выждал пару минут, скорчившись под окном, потерпел, пока Паша пошла к колодцу, и поскребся в раму. Варфоломей упер в стекло нос.
– Кто видел, где, в чем? – горячо зашептал он своему нелегальному собеседнику.
– Алексеев друг, – только и успел просигналить губами Варька.
В следующее мгновение лейтенант Харламов постыдно бежал от разгневанной Прасковьи.
Небеса, вода, твердь
Проводив взглядом полуторку, художник Слуцкий быстро закончил сеанс живописи с симпатичной натурщицей и галантно отблагодарил ее, чмокнув в щечку. Потом объявил двум малолетним помощникам, что на сегодня работа кончена: уже темнеет. Он отнес свой чемоданчик в клуб, где ему была приготовлена постель и поставлен ужин под вышитым полотенцем. Осмотрел свое помещение – комнату для музыкальных инструментов, проверил защелку замка и вышел на улицу.
По селу плыл предзакатный домовитый шум: цвинькало в хлевах молоко о подойники, скрипели валы колодцев, квохтали перед сном куры. У околицы уже пробовал лады баян. Слуцкий не пошел туда, а спустился к реке и помахал маячившему у другого берега Дударю.
Вскоре лодка подплыла. Лев Самуилович знаками показал, что хочет прокатиться по воде, но уже на середине реки заговорил в полный голос:
– Не слышал, о чем говорили чекисты, когда переправлялись?
– Самую малость понял. Зачем-то к Мойсеновичам поехали. Ну, к родне председателя. Еще какое-то кольцо вспоминали. А потом из-за мотора не слыхать стало.
– Ты в следующий раз, когда на пароме будут нужные люди, вплотную подплывай и слушай лучше. При тебе они не боятся разговаривать. А сейчас греби к лесу и жди…
За поворотом Слуцкий выскочил на песок, поднялся в сосняк, достал из кармана заготовку-удочку, быстро размотал леску на ветвях и удалился в заросли, отсчитывая шаги…
Через несколько минут Слуцкий безмятежно отдыхал на мягкой хвое. Он знал, что его радиосигналы приняты в нужном месте и расшифрованы скупыми словами:

...

«3 августа в 20 часов 31 минуту и в 20 часов 31 минуту 40 секунд по среднеевропейскому времени зафиксированы радиоимпульсы из квадрата 40 – 42. Агент Голл (Шпилевский) подтверждает свою работоспособность. Условная периодичность сигналов исключает оперативный провал агента. Вниманию следующих смен радионаблюдения! Очередной сеанс односторонней связи Голла – 5 августа в 14 часов 37 минут с интервалами в 35 секунд. Волна постоянная».

Слуцкий – Голл – Шпилевский позволил себе отдохнуть минут десять, пока его лохматый помощник в лодке будет натягивать еще один шнур своего дурацкого перемета. Он размышлял…
Да, послезавтра к полудню задание должно быть выполнено. Еще через два часа он будет уже далеко отсюда и без помех сообщит начальству о своем успехе из какого-нибудь лесочка. А то и прямо из квартиры этой дурехи Леокадии. Или с балкона дома в Гродно, где его ждут. Сообщит тремя последними «яйцами», что будет означать завершение командировки.
Конечно, для полного завершения ее еще остается немало хлопот. Предстоит ехать на Кавказ, а там ждать инструкций. Прикажут возвратиться через окно на границе или остаться в Союзе и осесть в каком-нибудь городке? Скорее всего, придется остаться. Не станут же забрасывать агента с такой подготовкой ради одной акции в какой-то Красовщине… Но надолго он в Союзе не застрянет. Он везучий. Главное, чтобы ничего не сорвалось здесь, в эти оставшиеся до воскресенья два дня. Пока все идет как надо. Остались позади все колдобины, хотя сначала их было немало.
Неприятности начались в момент прыжка. Сопровождавший инструктор проворонил время и сигнал. Истошно заорал: «Костер! Уже сзади! Быстро прыгать!» Ну Казимир и вывалился, как стоял: в незастегнутом комбинезоне, под которым был костюм студента-пижончика, едущего на каникулы к заждавшейся тетушке. Хорошо, что сумку успел надеть через плечо.
Раз опоздал с прыжком, пришлось маневрировать стропами, чтобы подтянуться ближе к маячившему пятну костра. Но подтянулся как раз к реке: плюхнул прямо в воду. Ладно, что ближе к нужному правому берегу. Пока выбрался на мелкое место, пока нашел под водой подходящий камень, пока отстегнул и надежно утопил парашют и промокший комбинезон (все легче, чем закапывать), окоченел до костей. А костра и вовсе не стало видно. Брести дрожащему в темноте и наугад? Даже если и выйдешь в поселок, то не найдешь явку, а видик такой, что первая собака вцепится в мокрые штаны, не говоря о каком-нибудь ночном стороже.
Ладно, сочиним свой костер, обсушимся до рассвета. Подозрения не вызовет, тут, наверное, рыбаки часто ночуют.
…До определенного момента у него все происходило именно так, как предполагал Айвенго. Был малозаметный костерчик, был радиосигнал и сморивший Казимира сон, и, наконец, совершенно нелепая встреча с медведем. Зверя Шпилевский увидел, приоткрыв один глаз, когда хрустнула ветка. Встречи с человеком он сейчас особенно не боялся. Документы «железные», ничего подозрительного при нем нет, зато есть правдоподобная версия о заблудившемся и чуть не утонувшем по пьянке легкомысленном студенте.
Но медведю объяснять все это ни к чему. От него надо удирать, что Шпилевский и сделал, ничуть не сомневаясь в правомерности этого решения.
А вот дальше истинные события отклонились от версии Айвенго. Дело в том, что Шпилевский увидел на песке, около можжевелового куста с сумкой, многочисленные следы. Отпечатков тяжелых сапог сорок третьего размера невозможно было не заметить. Больше того, он легко определил, что сумку открывали. Правда, все осталось на месте, и заветные яйца тоже. Но их кто-то держал в руках. Счастье, что не попробовал. Очень полезной оказалась также предусмотрительность инструкторов, промаркировавших скорлупу согласно имевшимся в центре образцам.
Шпилевский не имел возможности долго размышлять: из ельника двигались мальчишки. Он быстро пошел по дороге к райцентру, но заходить в поселок пока не стал: костюм подсох, но был страшно измят и перепачкан. Казимир припомнил ориентиры хутора Дударя, нашел тропинку и свернул на нее.
Старик сидел на пороге и вязал перемет. Увидев гостя, он встал и ушел в свою развалюху. Здесь они и обменялись паролем, после чего хозяин злобно зашипел:
– Зачем сюда приперлись?! Ясная же была установка: встретиться только на берегу. Если к костру не успеете, ждать следующей ночи!
Измотанный Шпилевский дал волю нервам, а заодно использовал момент, чтобы сразу показать, кто есть кто. Незаметным движением левой руки он свалил собеседника на земляной пол и, пока тот корчился от боли, сообщил:
– Это для начала! Теперь сообразишь, как надо со мной разговаривать. Ты что, старый пень, сам не мог дождаться меня на берегу? Почему искать не пошел? А если бы я приземлился с травмой! С этой минуты будешь глотать каждое мое слово, а то я тебя быстро превращу в натурального глухонемого, а заодно и в неживого. Уразумел?
Дударь уразумел: шутить с этим желторотиком, оказывается, нельзя. Не только сила, но и права у него, видать, большие. Из тайника под печкой были извлечены пакеты в плотной упаковке. Два новых костюма, светлый и темный, затем полувоенный костюм и к нему хромовые сапоги, летнее белье, тенниски и рубашки, галстуки, носки и платки.
– Оружие и мины?
– Отдельно закопаны в ящике. Здесь побоялся держать. Тряпки найдут – ладно, сойду за спекулянта, а другое… Там же ампулы, лекарства.
– Понятно. Деньги давай.
– А… сколько надо?
– Слушай, дед, ты в дурачки со мной не играй. Нам точно сообщают перед отправкой, сколько монет должно получить от резидента. Вот я тебя сейчас и проверю, и если соврешь…
Дударь почел за лучшее не врать и вручил гостю двадцать тысяч рублей в банковских облатках.
Шпилевский быстро переоделся в светлый костюм, надел белоснежную шелковую рубашку, свежие носки, поискал глазами туфли. Их не было.
– Пшепрашем пана, запамятовал припасти, – извинился Дударь.
– Черт с тобой, – сказал подобревший гость. – Использую прежние, только почисти их хорошенько.
Пока Дударь надраивал суконкой остроконечную обувь пришельца, тот зашил в воротник рубашки ампулу и, по обычаю воспитанников их школы, пробормотал: «Сперо милиора!»
Потом он изложил Дударю план дальнейших действий. Он идет сейчас к своей «тетушке», берет там сведения, которые ему нужны, отдыхает у нее, ночует и утром уезжает в Гродно. Вернется вечерним поездом и сразу в Красовщину. Старик за это время должен извлечь из тайника мины и оружие.
– Кстати, в какой они упаковке?
– В надежной. Я так подумал: раз студент едет из города, так займется в деревне модным для ихнего брата делом: иконки будет искать. Ну и выпросил у ксендза такой плоский ящичек с серебряными вензелями и в него сверху положил икону, будто в футляр, а уж внизу под фанерой все прочее…
– Неплохо придумано, – одобрил Шпилевский. – Такой камуфляж мне и в Гродно пригодится в случае чего. Ты меня встретишь завтра утром на дороге к разъезду и отдашь эту церковную утварь. Саквояж для нее найдется?
– Разве что этот… Зачем вам в Гродно-то?
– А вот это, старик, не твоего ума дело. Ты как завтра мне коробку передашь, плыви сразу в Красовщину и жди там. В каком бы обличье меня ни увидел, я тебе незнакомый, а ты мне – глухонемой. Ну, давай саквояж.
Шпилевский уложил в него полувоенный костюм, сапоги, запасную пару белья. Вынул из желтой сумки яйца и аккуратно упаковал туда же.
– У вас и эта сумка хоть куда, – заметил Дударь.
– Как раз никуда, потому что уже меченая. Спрячь ее подальше и рассказывай, как идти к тете Лёде.
Трещина
В учреждениях был обеденный перерыв. Казимир Шпилевский, легкомысленно посвистывая, пересек площадь, прочитал вывески на зданиях райкома, а также райотделов МГБ и МВД, полюбовался фасадом новенького Дома культуры и спросил у девочки с кошкой на руках, где переулок Гастелло, в котором живет учительница Могилевская.
– Леокадия Болеславовна? А я вам покажу ее дом, это близко.
Леокадия заметила гостя еще в окно, но дверь открывать не спешила, ожидая условленного стука. И он прозвучал: тук, тук-тук-тук.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:14
По протоколу встречи им полагалось громко, в расчете на соседей, изображать радость свидания любящих родственников, причем слова «Дай я расцелую тебя в розовые щечки, племянник!» входили в пароль. Но церемониал подпортила нетактичная девчонка с кошкой. Она вперед Казимира проскочила в прихожую и затараторила:
– Здравствуйте, Леокадия Болеславовна, вас этот дядечка спрашивает, а я за книжкой к вам, вы обещали, и я чуток посижу у вас, картинки погляжу, а то на улице жарко, и кошка царапается…
В такой обстановке бурно выражать свои чувства было как-то не к месту, и встреча произошла суховато, хотя с произнесением всех предусмотренных инструкцией выражений.
Кроме того, Леокадия сама не понимала, что с ней происходит. Известие отца о прибытии агента «оттуда» через пять с лишним лет она восприняла без всякого энтузиазма. Она просто устала от ожидания и гнетущего чувства раздвоенности. Образ жизни, который она годами вела в силу обстоятельств, исподволь подчинил ее себе. Эта жизнь становилась не декорацией, а реальностью.
Учитывали далекие «шефы» на Западе такую возможность? Видимо, нет. У них для попавших в тенета вербовки всегда наготове было пугало: угроза разоблачения. Собственно, с этого и начиналась подготовка агента. Ему внушали, что малейший шаг назад – и его постигнет кара беспощадного советского правосудия.
Но все чаще Леокадия задумывалась: а какой, собственно, реальный вред она принесла стране, где живет, чтобы та покарала ее высшей мерой? Да, была переводчицей у оккупантов. Но своих рук в крови она не замарала. Да, была завербована иностранной разведкой. По глупости. Точнее, из-за жадности. Из-за стремления возвратить для себя тот образ жизни, который был усвоен с детства стараниями отца.
Однако никакого практического зла она пока никому не причинила. Живет как все окружающие ее люди: соседи, знакомые, коллеги по школе. Даже в самодеятельности участвует, и не без удовольствия. Выполняет разные общественные поручения. Добросовестно учит ребят. Правда, ее считают замкнутой, излишне педантичной и придирчивой. Но эти черты помимо воли вошли в ее характер, и опять-таки из-за проклятой раздвоенности жизни.
О нет, она не стала сторонницей нынешнего строя. Слишком сильно бродила старая закваска. Она заставляла ее во всем происходившем видеть в первую очередь негативное. Тем более, что всяких недостатков было действительно немало. Но вот одно поразительное обстоятельство, которому Леокадия и сама удивлялась все чаще. В первое время любой промах местных властей рождал в ней злорадство: так вам и надо! А потом все чаще стал вызывать досаду: неужели не сообразили сделать лучше?!
Когда она ловила себя на таких мыслях, то пугалась, терялась, злилась, и все оканчивалось жестоким приступом тоски. Она искала тогда встречи с отцом Иеронимом: его обволакивающие софизмы и почти циничное умение сгладить все острые мысли в мятущемся сознании успокаивали ее, как смесь брома с валерьянкой.
До недавних пор. Но в последние год-два и здесь что-то надломилось. Раздражать стала Леокадию ограниченность ее давнишнего приятеля. Она-то, в силу самих условий учительского бытия, постоянно следила за современной духовной жизнью. А он словно окостенел. Если Юлиуш Словацкий, то только его мистика, если музыка, то лишь Бах и Вагнер, если живопись, всего только фрески ватиканских храмов. А все остальное – от лукавого. С ним становилось скучно. И он перестал быть очагом душевного отдохновения в ее унылой жизни. А недавно он и совсем сбил ее с толку своим откровенным заявлением: «Наверное, один дьявол знает, следует ли до конца делать ставку на этих янки и томми с их атомными игрушками. Упадет такой дар небесный – и аминь всему на двадцать верст кругом, без различия, где истинный слуга святого престола и приверженец демократии, а где нечестивец. Вы над этим не задумывались?»
Правда, сказано это было после третьего фужера черносмородинной, однако сама Леокадия без всякой наливки давно размышляла о подобных вещах.
…Ее счастье, что Шпилевский ничего не знал о душевном смятении своей «тетушки». Собственно, ему и ни к чему это было. Гостя интересовали более конкретные вещи. Что знает пани Леокадия о здешней милиции, ее численности, распорядке службы. Аналогично – об оперативных работниках госбезопасности и МВД. Существует ли охрана у руководителей района во время их поездок. Бывала ли она на районных праздниках, вечерах и так далее. Как они охраняются. Кто из интересующего его круга людей особенно дружит со спиртным. Существуют ли материальные затруднения у кого-либо из руководящих работников.
Услышав неопределенные ответы Леокадии, собеседник хмуро сказал:
– За столько лет могли бы узнать больше.
– Больше знает, вероятно, наш соратник Дударь. Он везде бывает, за всем наблюдает. И вообще, мужчина…
– Дударь – всего лишь старый обух, которым его хозяева просто заколачивают клинья, – рассердился Шпилевский. – Эта замшелая колода не могла меня даже встретить…
Как-то случилось, что его не проинформировали о родственных связях «глухонемого» и учительницы. Леокадия это поняла, но все равно оскорбилась. Однако ответила сдержанно:
– Будет вам известно, что мне лично было приказано просто законсервироваться…
– Что вы успешно и сделали, – съязвил Казимир. – Ладно, мерси, тетушка, и за такую информацию. Сейчас мне нужно какое-нибудь подобие ванны, а потом – спать, спать до утра. В пять разбудите.
Художники живут в мансардах
На следующее утро Шпилевский отправился на поезд. В сером элегантном костюме, белоснежной рубашке и многострадальных, но тщательно вычищенных туфлях. Через полчаса он встретился с Дударем и положил в саквояж плоский ящичек с иконой и двойным дном. В том же саквояже лежали китель, бриджи и сапоги.
Они немного поговорили в густых зарослях бузины. Явно ожидая похвалы, старик сообщил:
– Еще вчера забрал багаж из ямы. Счастливо обошлось – мальчишки вздумали там червей рыть и только что чудом не напоролись на ящик. Я уж затаился рядом, думаю, если найдут, придется силой отнимать.
Шпилевский скривился будто от клюквы:
– Ну, помощнички!.. Силой! Ты ж завалил бы все…
Поболтав по дороге с бабкой Настей, запомнив дорожный свороток на Красовщину, он полюбезничал на полустанке с симпатичной кассиршей Ниночкой и влез в вагон пригородного поезда. Но садиться на обшарпанную скамейку по соседству с тетками, ехавшими на базар, не стал, а сошел на первой остановке. Отшагал два километра до параллельного шоссе и приехал в Гродно в кабине попутной машины. Если он уже кого-то заинтересовал, пусть ищут на вокзале.
Зачем он ехал в Гродно? Еще в центре ему было предложено два варианта проникновения в Красовщину: или под видом студента – племянника Леокадии, которая сама наведается ради развлечения на сельский праздник и прокатит с собой гостя, или в роли художника-оформителя.
От первого варианта он после некоторого размышления отказался. Миссия племянника будет привязывать его к тетушке и лишит свободы действий, в том числе передвижения, столь необходимого для изучения обстановки и активных действий. Кроме того, «племяннику» можно было появиться на месте только в день события. А ему следовало сюда попасть раньше. Наконец, успешный финал операции означал неизбежный провал Леокадии. А она хоть и была абсолютно пассивным агентом, однако гробить ее все-таки, наверное, не следовало.
Значит, художник…
По агентурным данным, Лев Самуилович Слуцкий не отличался высокой нравственностью. К двадцати двум годам он имел судимость по двум статьям: за вымогательство и за мошенничество во время денежной реформы. Вырос он в Ташкенте без родителей, в семье дядюшки, руководящего работника торговли, и рано вкусил прелести комфорта. Но дядюшка кончил карьеру плачевно, и Лев пошел учиться в систему трудовых резервов. Не на металлиста или тракториста, а на художника-оформителя. Познакомился с «богемной» жизнью за счет левых приработков. Эти дополнительные дивиденды часто превышали скромную официальную зарплату театрального декоратора, но слишком много расплодилось в его родном городе конкурентов, и Слуцкий подался в западные края. И не ошибся: любые мастера кисти здесь были нарасхват.
Слуцкий отсидел полгода за упомянутые делишки и последнее время работал в мастерских, которые занимались оформлением клубов, заводских цехов, городских улиц и площадей. Любил выезжать в командировки, потому что это давало верный побочный приработок: колхозные кассы легко раскрывались перед человеком, способным красочно изобразить в виде диаграмм рост удоев и урожаев. За пятнистую буренку на изумрудном лугу и силуэт силосной башни заезжий художник брал половину своего месячного оклада, а орудовал кистью от силы день.
В поле зрения английской разведки он как раз попал благодаря гипертрофированной любви к легким заработкам. Конечно, там понимали, что этот бездумный завсегдатай двух гродненских ресторанов не годится для агентурной работы. Но кое-какую помощь оказать мог. Разумеется, за солидную сумму. Когда в центре разрабатывали «легенду прикрытия» для Шпилевского в Красовщине, то сразу подумали о Слуцком, хотя он и не подозревал, что его имя известно на Западе. Почему бы колхозу «Партизанская слава» официально не пригласить к себе художника из солидной организации для оформления праздника?
Эта идея была подброшена председателю Мойсеновичу по почте в виде проспекта-рекламы оформительских мастерских. Полистав на досуге красочное издание, тот послал сюда запрос. Зная мобильность Слуцкого, руководители мастерских его и послали в командировку.
Шпилевский действовал в городе уверенно и даже нахально. Вообще в последние сутки у него было бодрое и даже приподнятое настроение. Пока все шло гладко. Главное, что прыжок завершился в конце концов вполне благополучно. Холодная ванна не в счет. Раз никто к нему до сих пор не прицепился, значит, и эпизод с желтой сумкой, и появившаяся настороженность в отношении Леокадии – ложная тревога. Сейчас он идет по улицам родного города и чувствует себя почти победителем. Конечно, чувство неправомерное – это Казимир сам понимал. Но все равно он ничуть не похож на того затурканного и обокраденного судьбой мальчишку, каким покидал город пять лет назад. Он вернулся взрослым, сильным, неуязвимым, богатым. Он вернулся мстителем.
Так он представлял себе свое нынешнее положение. Нет, он не был воспитан в имении лендлорда в духе беззубой романтики. Как раз наоборот: здравый практицизм и точный учет реальностей. Но ему был только двадцать один год. Он не удержался и побывал за Неманом около собственного дома. Бывшего собственного. На минуту стиснуло сердце, и он не устоял перед другим соблазном: совершил чисто мальчишескую выходку – пробрался в памятный до мелочей погреб и оставил там на листке из блокнота зловещий рисунок с мелодраматической надписью. Пусть попаникует этот калека Мигурский! Казимир понимал, что за такую выходку заслуживает немедленного изгнания с оперативной работы. Но кто узнает?! Он возвращался в центр города в еще более самоуверенном настроении. Станислав Мигурский ошибался, рассказывая Алексею, будто Казимир умышленно отвернулся при их встрече. Шпилевский просто не узнал в стройном мускулистом матросе контуженного и беспомощного парнишку.
Казимир слегка растерялся, когда услышал в художественной мастерской, что Лев Слуцкий полчаса назад отбыл в командировку. А потом сообразил: дурак, что ли, этот Лев уезжать сразу после получения аванса? Пропивает его где-нибудь в привокзальной забегаловке или у себя дома. Он кинулся к нему на квартиру.
Художник-монументалист, словно в бальзаковском романе, жил в мансарде старого полутораэтажного дома с дрожащей от ветхости деревянной лестницей и без всякого намека на прихожую или кухню: входная дверь открывалась прямо в квадратную комнату с гробообразным потолком. Шпилевский проник сюда без стука, потому что его все равно бы не услышали: в комнате патефон наяривал английскую солдатскую песенку «Нашел я чудный кабачок…».
Это разухабистое джаз-творение попало в наши края в годы войны да так и залежалось в коллекциях патефонных записей. Всего забавнее, что Шпилевский – Голл лишь неделю назад слушал непритязательную песенку на ее родине – в далекой Шотландии. Была прощальная вечеринка перед отлетом Казимира в Западную Германию, откуда он и стартовал в белорусское небо. Он невольно улыбнулся такому совпадению и посчитал его хорошим признаком. Шагнул в глубину затуманенной сигаретным дымом комнаты и громко откашлялся. В ответ раздалось:
– Ну, принес закусить?
О кошках
Коллеги расстались: Михаил Андреевич отправился обратно в колхоз на полуторке, а Юра Харламов пошел ближе знакомиться с младшим Вершининым.
…Братья сидели на веранде и отдыхали с дороги, предаваясь воспоминаниям о родной Сибири. Дмитрий Петрович увидел у калитки Юру и сказал без особой радости:
– Чека идет. Конечно, по твою душу. Свою я, кажется, еще ничем не скомпрометировал. Алло! Входи, Харламов-младший, мы все равно тебя уже видим. Вот так. Здравствуй, садись, пей квас и излагай цель своего прихода. Без цели вы в гости не ходите.
Юра сконфузился. Он всегда конфузился в разговоре с Дмитрием Петровичем, даже при встрече в отцовской квартире. Этот старый фронтовой друг отца вгонял юношу в растерянность неожиданными поворотами мысли и острым языком.
– Дмитрий Петрович, мне хотелось бы поговорить с Алексеем Петровичем. Боюсь, что вам будет скучно.
– Мне бывает скучно, когда в районе ничего не случается. Но, видимо, это исключено, раз ты появился здесь и к тому же присутствует мой братец. Валяйте, юноши, от секретаря райкома секретов не бывает.
Юра осторожно вытягивал у Алексея все о человеке с ямочкой на подбородке.
Итак, субъекта с этим характерным признаком видели в районе двое: бабка Настя и кассирша Нина. Видели утром второго августа, то есть вчера. Был он в сером костюме, остроносых туфлях и в белой шелковой рубашке. Вчера же, но днем, похожего человека друг Алексея Стась Мигурский встретил на улице в Гродно. Причем раньше тот не появлялся в городе более пяти лет, уехал с родителями за границу. Возникает несколько вопросов: откуда и зачем он появился, что делает в райцентре, где и что делает сейчас?
Ни на один из вопросов ответа пока не было.
– Есть еще вопрос, – сказал Алексей. – Если этот тип, как утверждает Айвенго, выкупался в реке, то откуда на нем взялся уже в поселке новенький костюм и свежая рубашка. Значит…
– Совершенно верно, – подхватил Юра. – Значит, у него в райцентре была встреча, во время которой его приютили и почистили. Но к кому он заходил, мы тоже не знаем.
…За стеклом веранды раздалось жалобное мяуканье. С крыльца кубарем скатилась Лялька и кинулась к калитке.
– Ты опять меньшую сестру мучаешь! – завопила она и вцепилась в девочку с кошкой на руках. – Пусти ее на землю, она пойдет в гости к моей Клеопатре пить квас.
– Ольга, Ольга, – урезонила дочку Соня. – А девочку почему ты не зовешь в гости?
Обладательница кошки тоже прошла через веранду. Эх, спросить бы ее присутствовавшим здесь мужчинам, к кому она вчера завела на крыльцо симпатичного молодого человека с саквояжем. Но они, конечно, не спросили.
– Вот что, мальчики, – продолжала Соня, – квас квасом, а ужинать идите. Там лещ жареный, у Дударя купила. И не замолкайте вы при моем появлении. Будет тебе, Юра, известно, что я этих Шпилевских знаю и помню: пришлось с ними за квартиру воевать для Мигурских. Не удивлюсь, если в той семейке выросла интересная для вас фигура.
Потом Алексей провожал Юру Харламова. Они шли и продолжали беседу о Казимире. Его внезапное появление в здешних местах может оказаться совсем не случайным и не безобидным. Но имеет ли он какое-либо отношение к самолету без опознавательных знаков?
Дальше. Этот франт интересовался вчера утром дорогой на Красовщину. Но сам уехал в Гродно. Василий Кондратьевич предположил, что он скоро вернется, и они с Айвенго его поджидали вечером. Никто похожий с поезда не сошел. На Красовщину свернул только высокий мужчина в полувоенном костюме и с чемоданчиком. Однако, насколько Юра успел разглядеть, он был чернявый и значительно старше Шпилевского. Был ли он кудряв, мешала разглядеть кепка. Видимо, он и совершил покушение на Айвенго, когда заметил, что участковый движется следом. Значит, он хотел прибыть в Красовщину незамеченным.
Однако никто в полувоенном костюме ни вчера ночью, ни сегодня днем в колхозе не появлялся. Из незнакомых лиц туда прибыл лишь один художник. Правда, курчавый, но брюнет и не очень высокий. И не в кителе, а в этой самой толстовке. На ногах легкомысленные сандалеты. Судя по девахе на фанере, кистью владеет профессионально. Да и с Гродно капитан связывался – все соответствует. Что касается злополучной ямочки, то как раз на подбородке у этого художника какая-то нашлепка: уверяет, что глухонемой в сердцах угодил в него камешком. Отодрать бы да поглядеть, так ведь повода нет никакого. Крик поднимет.
Правда, еще чемоданчик его не осмотрели: нет ли на нем двойной царапины от кольца Айвенго? Но сейчас этим как раз занимается капитан. А пока… пока все остается словно в тумане.
Юра спросил у Алексея:
– Слушай, Алеша, конечно, времени прошло много, но может, тебе запомнилась еще какая-нибудь примета у этого вашего Казика. Ну, не обязательно во внешности, внешность все равно изменилась. Кроме того, ее можно менять и по желанию. А вот характерности в произношении, в мимике. Типичные жесты…
Алексей подумал. Постарался вспомнить все их встречи и разговоры на плотах, в лесу, на улицах. Перед глазами вставал все тот же пухлый, розовощекий подросток со своим неугомонным, но несостоятельным стремлением верховодить в компании. Верховодил там Михась Дубовик. Он умел одним хлестким словом, а то и подзатыльником осадить хвастливого сына часовщика. Тогда Казимир…
Внезапно Алексей рассмеялся.
– Юра, ты наблюдал когда-нибудь, как кошка из подворотни выходит на улицу?
– Знаю! – хохотнул и Юра. – Она никогда сразу не выскакивает, а сначала высунет наружу башку, осмотрится по сторонам и уже потом выбегает.
– Точно. Так же и Казимир. Он, бывало, как подплывет к плоту, так сначала выставит над бревном физиономию, оглядит нас всех и, если видит, что явного недружелюбия не проявляется, выметывается на плот. И всякий раз так.
– Опасался чего-то?
– Ему частенько попадало за хвастовство и вранье. От меня персонально – за национальный вопрос. Он «москалей» все ругал и евреев терпеть не мог. Анекдоты про них рассказывал пакостные. Акцент копировал умело.
– Ну, Леша… Ты, друг, пока не представляешь, сколько ценного сказал. Только обдумать все надо. Ладно, успею переварить за восемь верст пешего хождения до Красовщины. Еще один вопрос. Какого цвета глаза у этого Казимира? Они-то, говорят, не меняются.
Алексей повспоминал и рассмеялся:
– Не помню. Вот если бы о глазах девушки спросил…
Юра присвистнул:
– Ну, дорогой, не надо обладать большой памятью, чтобы и во сне не забыть эти глаза.
У Алексея полыхнули щеки.
– Ты это о ком?
– Ох, а ты не знаешь… Славная у тебя дивчина.
– Ты… искренне?
– Да уж какая может быть неискренность при черной зависти! Ладно, шучу… А без шуток – не проворонь счастья на всю жизнь…
«Француз Дефорж» ложится спать
– Закусить я не принес, сам сбегаешь, – сказал Казимир и протянул руку черноволосому курчавому парню в потертой вельветовой куртке. – Я – Стась, будем знакомы.
– Ну, допустим, ты Стась. Но что ты за Стась, что я должен бегать за закуской? – сварливо спросил хозяин чердачной квартиры.
– Ладно, пусть он сбегает, – указал Шпилевский на третьего в комнате. Это был совсем еще юнец, рыжеватый подросток. – Заодно и коньячку доставит. Вот сотенная.
Слуцкий замолчал, обошел вокруг гостя. По пути свернул набок мембрану орущего патефона, уставился выпуклыми глазами на Казимира.
– Почему я тебя, такого доброго, не помню? Я всех добрых помню, которые мне фундуют коньяк. Может, ты из синагоги, куда меня манят расписать им потолок? Ну так я все равно не пойду, меня уволят с работы.
– Выше бери, – усмехнулся Шпилевский. – Я прямо с небес, так что никакие росписи мне не нужны. Гони хлопца в лавку, разговор у нас тет-а-тет.
Они остались вдвоем. Казимир оглядел комнату и заметил открытый вместительный чемодан, набитый тюбиками и кистями. То, что ему надо, – саквояж туда влезет.
– Если хочешь пошушукаться, давай в темпе, – сказал Лев. – Сейчас еще один возникнет, пошел за помидорами. Одна «ноль пять» у нас имеется.
– Гони всех в шею, – посоветовал Шпилевский. – Ты, вижу, в командировку собрался?
– Именно. На лоно. На травку и молочко. Трое суток буду питаться бульбяными драниками и поцелуями под рулады соловья.
– Соловьи в августе не поют. Эти трое суток ты будешь питаться по-старому городской снедью, а лоном тебе явится твоя замызганная кушетка. Сколько ты получил командировочных?
Слуцкий ошалело глядел на нахального пришельца. Недостатком наглости он сам не страдал, но такого обращения давно не видывал.
– Сколько, я спрашиваю? – повторил Казимир и ткнул хозяина пальцем в грудь. Тот моментально сел на упомянутую кушетку и пробормотал:
– Двести пятьдесят. Еще и не отчитаюсь…
– Помножь на десять, получи две косых с половиной, гони мне документы и заваливайся спать. Деньги – вот они. Но получишь их с условием, что никуда и носа не покажешь, пока я не вернусь и не возвращу твои мандаты. Вот и вся работа. Дошло? Две минуты на размышление.
Слуцкий побледнел. Он проследил за пачкой денег, которую гость сунул под газету на столе, и начал лихорадочно размышлять. Кто этот парень? И чем грозит предлагаемая авантюра? Если уголовщина, то в третий раз ему припаяют столько, что на волю без шевелюры выйдешь.
Шпилевский без труда угадал ход его мыслей.
– Понимаю, что взлохматило твои мозги и шевелюру. Скажу сразу: я не убийца, не «медвежатник» и тем более не шпион. На остальные вопросы отвечать не буду.
– А… если я милицию позову? – не очень уверенно сказал Лев.
Шпилевский безмятежно развалился в поломанном кресле эпохи первого раздела Польши.
– Где ты упер этот антиквариат с клопами? Милицию ты не позовешь: во-первых, не в твоих финансовых интересах, во-вторых, – не успеешь. Я умею испаряться через дымовую трубу, предварительно оставив хозяина без зубов. Тебе их, кажется, уже считали.
Да, верхняя челюсть Слуцкого была щедро украшена золотыми протезами.
– Ну, тебя моя биография тоже не касается, раз сам не хочешь о себе говорить.
– А я знаю твою биографию. Ты неудачно работал под Остапа Бендера во время реформы и схлопотал шесть месяцев. Сейчас я предлагаю тебе войти в роль другого литературного персонажа, абсолютно далекого от уголовного. Ты пушкинского Дубровского читал?
– Не считай меня за пень, – усмехнулся Лев. – Только ничего подходящего для себя я там не вижу. В разбойники я не пойду, даже в благородные.
Казимир поскрипел подлокотниками древнего кресла, придвигаясь к собеседнику. Вот еще лишняя морока – эти золотые зубы. Хорошо, что в ящике лежит столбик царских пятерок. Слуцкому он сказал:
– Там есть скромный француз Дефорж. Он отдает свои бумаги Дубровскому за десять тысяч и возвращается в Париж. И вся его работа. А тебе даже возвращаться никуда не надо: вались спать сразу.
– Ага, там – видишь? – десять тысяч! А это что за сумма – две с половиной? Это даже никакая не круглая сумма!
«Все. Испекся, раз торгуется», – справедливо решил Шпилевский. И сам стал торговаться. Он согласился округлить пачку банкнот до трех тысяч с условием, что Лев одолжит ему свою «толстовку». С возвратом. Хозяин запротестовал, объявив, что это в данный момент его единственный выходной «фрак».
– Э-э-э, сеньор Гойя в миниатюре! Вам фраки и камзолы ни к чему: вы даете обязательство безвыходно сидеть дома. Набрасываю еще сотню за штаны, которые вы снимете и вручите мне для гарантии, что не выберетесь за дверь.
– Ну да, а если вы в воскресенье не вернетесь? Срок-то командировки истекает именно в воскресный вечер. И меня даже отсутствие штанов не удержит от танцев в парке.
– Набавлю сотню!
– Слушайте, вы, Ротшильд! А как вы себе представляете это «безвыходно», если я не имею даже канализации на своей каланче? За порчу кухонной посуды гоните еще двести – она дорогая.
…Шпилевский получил в конце концов командировочное и личное удостоверение за три с половиной тысячи рублей. Еще одну сотенную пришлось сунуть за довольно приличные сандалеты.
– Не понимаю, зачем тебе мои документы, – заметил Слуцкий. – Ты же похож на меня, как гвоздь на панихиду. И потом, ты что, тоже художник? Что такое ты им намалюешь в колхозе? Выгонят, как Бендера с парохода.
Казимир только вздохнул. Не мог же он рассказывать встречному-поперечному, как проходил под руководством видного шотландского художника специальный курс живописи и карандашного рисунка, а другие соответствующие педагоги три года обучали курсантов основам сценического перевоплощения, театральной мимики, дикции, жестикуляции.
Все-таки он взял клочок газеты на столе, вынул самописку и за полминуты нарисовал шарж на Льва Слуцкого. Тот глянул и рот разинул: он смотрел на себя словно в зеркало, правда, кривоватое. Еще больше сгорбился нос, вылезли наружу выпуклые глаза.
– Можешь взять на память. Бесплатно, – сказал Казимир.
Он очень спешил. К вечеру ему нужно было попасть на далекий полустанок, а в городе еще предстояло совершить до конца рабочего дня немало дел. Он прежде всего отправился в зубопротезную мастерскую и застал там миловидную, но не первой молодости дамочку с роскошными клипсами и прочей яркой, однако дешевой бижутерией на голове, шее и пальцах.
– Проше! – приветливо откликнулась она по-польски на приветствие красивого молодого человека.
Казимир и заговорил с ней по-польски, отчего дамочка стала еще любезнее. Она была техником-протезистом, а стоматолог-протезист пошел за «материалом», то есть за золотом. Шпилевский в нескольких словах изложил свою просьбу: может ли он приобрести шесть золотых коронок? За наличный расчет или тоже за «материал». И как можно быстрее. У его старшего брата сегодня именины, и он хочет преподнести ему к вечеру подарок.
– Молодость всегда спешит, – укоризненно улыбнулась дама в фальшивых драгоценностях. – Где же вы были раньше? Ведь нужна примерка, подгонка коронок, а возможно, и зубов.
– Ничего этого не требуется, – уверенно возразил Казимир. – У нас с братом зубы идеально одинаковы, только у него подпортились. Знаете, от курева…
– Да, кариес бывает часто от никотина. Хорошо, я попробую подобрать, но опять-таки вам придется ждать врача: принять оплату за золото может только он.
– Да почему? – взмолился отчаянно спешивший молодой человек. – Я вам с лихвой уплачу. Вот смотрите!
Он извлек из саквояжа завернутый в бумагу столбик золотых монет. При виде их у техника-протезиста что-то клокотнуло в горле.
– Ваш шеф, вероятно, не обидится на вас, если за каждую коронку вы возьмете с меня по такой желтенькой «пятерке». Сколько я знаю, из одной вы изготавливаете сразу по две коронки.
«По три, дурачок!» – мысленно сказала дама. Казимир и сам это знал, но сыграл под простака. Лишь бы эта молодящаяся модница захотела урвать для себя пару кусочков презренного металла для украшения своей дряблой шеи.
Она захотела. Через пять минут она уже примеряла на зубы Казимира блестящие чехольчики и два из них слегка подшлифовала.
Следующий его визит был в парикмахерскую на окраине города. И вскоре оттуда вышел курчавый брюнет, смахивающий на цыгана. Только глаза были слишком светлыми для волосяного обрамления. Но не зря учили Голла кое-чему. Две капли атропина под веки – и зрачки потемнели и расширились. Правда, видеть все он стал слегка в тумане, но это уже были неизбежные издержки…
А еще через полчаса в закрытой кабине вокзального туалета произошло последнее перевоплощение. Проник туда молодой человек среднего роста и в светлом летнем костюме. Через пять минут появился высокий мужчина в кителе, бриджах и сапогах. Их специальные подошвы и сделали Казимира выше сразу на пять сантиметров. Черные кудри его прикрывала незатейливая серая кепка. Какой-нибудь механик из МТС, приехавший проталкивать наряды на запчасти. В таком виде Шпилевский и сел в вечерний пригородный поезд. Вплоть до нужного разъезда его не покидало отличное настроение.

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:15
А дальше все пошло если и не шиворот-навыворот, то с лишними осложнениями.
Закодированный монолог
Варфоломей маялся. Он впервые за все лето не пошел на утреннюю рыбалку и знал, что ребята тоже не пошли. Что им было делать на берегу без Айвенго! Правда, одно дело нашлось. Получив у Алексея подробную инструкцию, Варька изготовил себе лук и потом объяснил, как делать такое оружие, ребятам. Но даже это занятие не отвлекло его от тревожных мыслей. Наконец он оставил звено строгать стрелы, а сам двинулся к больнице.
Он уже знал окно палаты, где в одиночестве лежит его друг, знал в лицо всех медсестер и нянечек, а с главврачом даже отважился поздороваться, хотя не был знаком. Тот поневоле заметил коренастого белоголового паренька, отирающегося у больничного забора.
– Мальчик, ты кого ждешь? – спросил он наконец.
– Айвенго, – коротко ответил Варька, раздражась праздностью вопроса. Кого он еще может ждать?!
Врач не был старожилом в райцентре. Поэтому он выкатил глаза:
– А леди Ровена тебя пока не интересует?
– Доктор! – взмолился Варфоломей и чуть не заплакал. – Он не помрет?
И столько недетской тоски было в ребячьем голосе, что глаза доктора спрятались на место и потеряли свою медицинскую непреклонность.
– Кто, мальчик?
– Да Айвенго же, наш участковый!
Главврач что-то понял и глубоко задумался. Да, позавидуешь людям, даже больным, которых вот так отчаянно любят дети…
– И ты его очень хочешь видеть, так?
– Конечно, только живого!
И опять детская непосредственность тронула старого доктора. Он очень серьезно сказал:
– Ну, такие, как ваш участковый, не умирают… Он тебе кто – близкий родственник?
Варька зажмурился, но врать не решился:
– Он близкий… только не родственник.
– Ясно… Можешь принести ему куриный бульон.
– Ой, доктор, миленький, нет у нас куриц, не держим. А можно ухи? Свежей. Или лучше супу из раков. Я за два часа обязательно наловлю. Они же дите… диэ-ти-ческие.
Доктор рассмеялся и поинтересовался, откуда такая осведомленность насчет больничной диеты. И узнал, что другой друг Варфоломея, некий студент Алексей, рассказывал ему, что носил когда-то в больницу хворому товарищу бульон из раков, и ничего – пропускали.
– У тебя широкий круг друзей, – задумчиво сказал старый доктор. – Милиционеры, студенты… Ты счастливый человек. Беги ловить раков.
…Варька нетерпеливо танцевал вокруг керогаза, пока на нем закипала вода для бульона, и наседал на Прасковью:
– Да прибавь ты огня этой чертовой «цивилизации».
– Успеем, Варенька. Взорваться может.
Ничего не взорвалось, и скоро Варфоломей в выглаженной рубахе, с еще горячим алюминиевым бидончиком вошел в палату в сопровождении главврача. Айвенго лежал как-то странно: лицом вниз, но на высоких подушках. Голова забинтована. Посетителям был виден лишь один его глаз.
Этот глаз зовуще подмигнул Варфоломею, и тот быстро наклонился.
– Взяли? – успел спросить раненый.
– Больному не разговаривать! – строго приказал врач. – Говорить может только посетитель и то, как мы с тобой, мальчик, условились.
А условились они так, что ничего, связанного с печальным происшествием, Варфоломей упоминать не имеет права. Иначе больному станет хуже, а Варька будет немедленно выдворен. «И возможно, за шиворот», – сказал доктор.
И вот после короткого раздумья Варфоломей понес такую околесицу, что врач даже потрогал его лоб: не переволновался ли малец?
«…Дырку в бороде видели в городе, а в синей хате все говорят: спасибо Айвенго за два камешка, и скоро дядя Миша и дядя Юра чемодан найдут, а еще он забыл сказать, что старик, который с рыбой, разговаривает, но об этом уже знают кому надо, и пусть он поправляется, потому что без него даже божьи коровки – это тьфу!..»
Варфоломей сделал передышку и покосился на глаз. Глаз смеялся. Он снова набрал воздуху в грудь, но доктор выволок его за руку из палаты.
– Ты… может быть, тебя следует самого положить в больницу? Чего ты такое лепетал? Какие камешки в огороде и божьи коровки в чемодане?!
Варька честно и весело глянул в глаза врачу:
– Я не лепетал, а доложил Айвенго обстановку. Вы поглядите, какой он стал веселый. Он сейчас быстро поправится!
Доктор вернулся в палату, а через минуту снова вышел. Он взял Варфоломея за подбородок и задумчиво поглядел ему в глаза.
– Мальчик… Знаешь, он улыбается. Улыбается после трепанации черепа. Мальчик, когда ты вырастешь, учись на врача. Заменишь некоторых замшелых ортодоксов. Да.
– Не-е, я на комбайнера… – виновато сказал мальчик. – Я лекарствов боюсь.
Справедливости ради следует отметить, что перед Айвенго Варфоломей в какой-то мере выдал желаемое за действительное: он еще никому не рассказывал о своем неожиданном открытии насчет Дударя. Вечно подводила нехватка времени. Но сейчас он уже никак не мог держать тайну в себе. Во-первых, уже сказал Айвенго. Во-вторых, вдруг… Но тут мысли Варьки обрывались. Надо было с кем-то посоветоваться.
И он пошел к Алексею. Тот возил на шее по двору Ляльку, и племянница пятерней совершала на его шевелюре некие операции.
– Дядька Леша, я включила третью скорость, а ты все равно едешь шагом…
– Надо говорить не дядька, а дядя Леша, – поправила из кухни Соня.
– Хорошо. Дядя Леша, я сейчас включу заднюю скорость, и ты въезжай на ней в смородину, я хочу ягод.
– Товарищ водитель, там крапива, – взмолился Алексей.
– Фиг с ней, ты же в резиновых шинах.
Он был в сандалиях на босу ногу и потому душевно обрадовался появлению Варфоломея:
– А-а, заходи, дружище. Милая племянница, в машине потек радиатор – видишь, у меня лоб мокрый.
Варфоломей сокрушенно поведал ему, что до сих пор носит в себе тайну Дударя, а это, наверное, неправильно. Особенно когда такие дела… Алексей утешил его, что глухонемой наверняка отношения к этим делам не имеет. Варька как-то туманно глянул на друга:
– Ага-а, не имеет!.. А чего он тогда крутился у бани, где ящик лежал?
Алексей вынужден был признать некоторую резонность его доводов и посоветовал ему обратиться к лейтенанту Харламову. Но Варька только пожал плечами: Харламов же в Красовщине. Откуда ему известно? Да это и младенцу ясно – там они ищут того, кто напал на Айвенго.
Алексей вспомнил подполковника. Правда, отношения у них не сложились, но Алексею с ним не ребят крестить, а дело остается делом…
Через полчаса они сидели в кабинете Василия Кондратьевича, и он очень дружелюбно поглядывал на Варфоломея Мойсеновича, но довольно прохладно на Вершинина-младшего. Он их выслушал, сдержанно поблагодарил и поднялся со стула, корректно выпроваживая. Понаблюдав в окно, как друзья переходят площадь, он достал из сейфа письмо и сел его перечитывать.

...

«Уважаемый Василий Кондратьевич! К Вам обращается с данным заявлением настоятель костела св. Франциска Ассизского гр-н Савицкий И.В. Считаю своим долгом сообщить некоторые данные о проживающем на территории района гражданине Болеславе Дударе, известном как глухонемой. Он истый католик и привержен к храму, но неправдив в существенном моменте. Он не является глухонемым, а вполне владеет великим природным даром – речью и слухом. Мне об этом стало известно случайно во время исповеди, когда на традиционный вопрос о грешности его мирских деяний исповедуемый вполне членораздельно ответил мне: „Бардзо гшешны!“ Тогда я, естественно, спросил о причине притворства, на что гр-н Дударь ответил мне, что об этом знает Господь Бог – и достаточно. О содержании своих грехов Дударь ничего не сообщил, лишь почему-то упомянул, что он плохой отец. В дальнейшем мне еще два раза пришлось слышать его речь, когда он принес в костельный притвор на продажу рыбу и вполне внятно назвал цену, а затем попросил икону св. Павла в ящичном футляре для личной молитвы. При этом он добавил, что разговаривает только со мной, ибо доверяет мне как духовному пастырю.
Указанный факт вызывает у меня тревогу, которой я и делюсь с Вами в знак глубокого уважения, не боясь разгласить тайну исповеди.
С искренним почтением
И. Савицкий ».

Василий Кондратьевич отшвырнул бумагу. «Тайна исповеди!.. Еще точно не установлено, сколько раз разглашал ты ее фашистской службе СД. Пастырь!»
Однако в данном случае настораживало и другое. Неизвестно, когда была исповедь, но мальчик слышал разговор «глухонемого» с ксендзом в мае. Чем объяснить письмо, датированное только третьим августа, то есть вчерашним днем? Тем, что Василий Кондратьевич накануне сам побывал у ксендза, и тот решил вдогонку лишний раз продемонстрировать лояльность? Ну, а если еще что-то ускорило этот жест?
Допрашивать ксендза подробнее бесполезно. Разведет руками. В лучшем случае сошлется на латынь. «Сапиэнти сат» – разумному достаточно. И ты же останешься в дураках.
Почему преподобный отец Иероним так настойчиво ориентирует чекистов на Дударя? Стоп! Хлопцы говорили, что Дударь второй день безотлучно сидит в лодке у Красовщины и ловит для колхозной ухи рыбу по просьбе председателя. Только ли по его просьбе околачивается там мнимый глухонемой?
Подполковник поднял телефонную трубку:
– Колхоз? Мойсенович? Где мои ребята? Найди, пожалуйста, любого, и пусть немедленно ко мне. Хоть на помеле, но молниеносно! Нет, только одного, второй пусть сидит на месте.
Через сорок минут в кабинет влетел коричневый от пыли Юра Харламов. Он забыл даже заглушить мотоцикл у подъезда.
– По вашему приказ…
– Выключи к лешему свою тарахтелку, – взялся за виски подполковник. – Вот так… Теперь слушай. Дударь там? Рыбу ловит? Глаз не спускать с него. Лодку немедленно обыскать до последней шпаклевины. И докладывать мне через каждые два часа круглые сутки, с кем он контачит. Домой звони, если здесь не найдешь.
– Ясно, но у нас еще одно, Василий Кондратьевич. Две параллельные царапины, толстая и тонкая, обнаружены на чемодане у кузнеца деревни Козляны Константина Буйко!
Чем пахнут механики
Все началось при выходе из вагона. Как обычно, прежде чем покинуть тамбур, Шпилевский осмотрел перрон. Ни души в этой глухомани. Только в освещенном окошке кассы видно, как парень любезничает с кассиршей. Утром Казимир то же самое делал. Наверное, велосипед кавалера и торчит у штакетника.
Кроме него, сошло три человека. Ни один из них не взглянул на Шпилевского, и все устремились к гравийке, ведущей в поселок. Зашагал туда и он.
Но что за наваждение: он почувствовал на затылке чей-то упорный взгляд. Кассиршин ухажер? Нет, тот даже не высунулся из будки. Казимир остановился, дождался, пока протарахтят мимо вагоны тронувшегося поезда и… встретился глазами с человеком, стоящим по ту сторону полотна. Вернее, тот не стоял, а деревянными граблями поправлял снизу стожок сена.
Поправлять-то поправлял, но в то же время из-под руки наблюдал за Казимиром. Едва Казимир повернулся к нему, человек принялся энергично орудовать своим инструментом. Шпилевский присел и стал подтягивать голенище сапога, низко опустив голову. И снова ощутил настойчивый взгляд.
Хуже всего, что он уже где-то видел этого человека – загорелого, плотного, с крупной головой, крепко посаженной на массивные плечи, в ковбойке и тяжелой солдатской обуви. Когда? Не позднее чем вчера, иначе бы могли забыться детали – например, бахрома вытертого воротника.
Но где?
Думай, Голл, думай, недаром тебя специально учили любую увиденную мелочь привязывать к окружающей обстановке.
Стоп! Этого здоровяка с широкой небритой физиономией он видел на другой стороне улицы Гастелло из окна своей «тетушки». Тот вышел из машины и сразу скрылся за калиткой маленького домика. А вот и тогдашняя обстановка: в машине-то за рулем сидел некто в погонах. Фью-ю! Выходит, этого тюфяка с граблями доставляют на обед в персональном автомобиле. Гарнизона в райцентре нет, значит, погоны водителя, а следовательно, и легковушка принадлежат либо МВД, либо МГБ.
Вот это ты влип, Голл – Шпилевский!
Самоуверенность и легкое настроение ветром сдуло. Четкими и прозрачными стали мысли. Значит, засекли. В чем была его ошибка? Ладно, об этом потом, сейчас главное – проверить и уточнить размер опасности и, если есть еще возможность, оторваться. Вперед, Казимир, и… не оглядывайся.
Но он и не оглядываясь проверенным шестым чувством знал, что кирзовые сапоги двинулись за ним. Все решится у поворота: если тот тоже свернет на Красовщину, значит, точно – преследует его. И тогда…
…Оттащить тело преследователя в заросли и завалить хворостом Шпилевский не успел. Сзади послышался шорох велосипедных шин. Казимир метнулся в чащу…
Он вышел к железнодорожному полотну на участке подъема. Дождался замедляющего здесь ход товарняка, вскочил на тормозную площадку и с полчаса отдыхал на ветру. Он представлял себе, что дорога на Красовщину и рельсы шли не параллельно, а расходились под углом градусов в тридцать. Значит, сейчас он находился от той дороги примерно в десяти километрах. Пора сходить: здесь его пока не найдут, а слишком удаляться тоже нельзя: при всех условиях завтра надо быть в Красовщине.
Он спрыгнул с площадки – и опять незадача: подвернулась нога в сапоге с этой проклятой толстой подошвой. Растяжение сухожилий в лодыжке, но могло быть и хуже. Он с ужасом представил себе, что было бы с ним при переломе кости. Один, в неизвестной глухомани, без продуктов, исключая бутылку сорокаградусной «Беловежской». А также ампулы с цианистым калием. Вспомнив об этом, Казимир раскрыл чемодан, вынул саквояж, на ощупь отыскал там рубашку, с предельной осторожностью выпорол крохотный стеклянный сосудик и затолкал его в кармашек за подворотничок кителя. И сразу почувствовал себя увереннее: живым не возьмут. Конечно, окружи его сейчас чекисты, он стал бы до конца отстреливаться из двух пистолетов – обычного «вальтера» и бесшумного кольта, но в горячке легко забыть о последнем патроне для себя.
Когда искал рубашку, пальцы наткнулись на обернутые в носовые платки яйца. На минуту им овладела бессильная ярость: если бы и пошел сейчас в эфир импульс, на станции радионаблюдения его расшифруют как сигнал полного благополучия. А вот сигналы бедствия вовсе не предусмотрены инструкцией. Выпутывайся только сам. Единственная помощь – ампула!
Усилием воли он отогнал тяжелые мысли, попробовал встать и крикнул от боли. По другую сторону насыпи раздался медвежий рев. Этого Казимир уже не выдержал: все против него, даже лес! Неужели эти проклятые косолапые здесь попадаются на каждом шагу?!
…Он пришел в себя метров за двести, когда завяз в болоте и понял, что дальше ползти нельзя – утонешь в трясине. Или повлияла нервная встряска, или помогла холодная болотная вода, залившаяся в сапоги, но на этот раз он встал почти без боли. Встал и осмотрелся при свете мелькавшей в облаках луны. За болотом, которое оказалось не очень большим, темнели какие-то бугры. Дома или стога?
Если это хутор, то почему не лают собаки? А если сено, то почему оттуда несется отчетливый запах холодного дыма и чего-то съедобного? Казимир и сам не знал, что бы его сейчас больше устроило: у него все болело, он смертельно устал, был голоден и хотел спать. Он подумал, что, если впереди ждет еще какая-нибудь беда, он раздавит ампулу. Он был смел, но не стоек, силен, но не вынослив. Он пошел к темневшим буграм.
Все-таки это были стога, а дымом пахло от погасшего костра, в котором мальчишки пекли картошку. Их было четверо. Сейчас они уснули после еды и разговоров. Собачонка, одна расслышавшая в ночи рев медведя, удрала со страху ночевать в деревню.
Шпилевский не таясь подошел к чуть светившимся под пеплом остаткам костра и плюхнулся на землю. Ближний к нему мальчишка приподнял голову и снова опустил ее на свернутый ватник. Опять приподнял и только после этого хрипло спросил:
– Ты кто?
– Я шпион, – серьезно сказал Казимир.
Мальчишка засмеялся:
– Ладно тебе… Из МТС, да? А куда ночью идешь? В Козляны?
Казимир не слыхал ни о каких Козлянах и потому не ответил, а спросил сам.
– Картошку всю слопали или найдется пара штук?
– Поищи сам в золе, должна остаться. Тоже мне шпион – на бульбу льстится. Они шоколад едят, если не знаешь…
Шпилевский извлек три еще теплых обгорелых клубня, обтер их сеном, подумал и достал водку. Хотелось побыстрее и безмятежно уснуть. Кажется, здесь наиболее спокойное место для отдыха. Он сделал семь полновесных глотков – это число у него было любимым – и… сонливость начисто пропала. Он вновь ощутил прилив сил. Понимал, что это ненадолго, но пока все тело охватила бодрость. И даже появилась говорливость.
– Коней пасете? – спросил он для продолжения беседы.
– Кобыл, – поправил паренек. – За конями сейчас взрослые пастухи ухаживают. К празднику готовят. Мусить, слыхали, у нас в воскресенье будет бо-о-льшой праздник. Двадцать троек готовят для катания.
– Слыхал, – уже более сосредоточенно сказал Шпилевский. И наугад добавил: – в МТС тоже готовятся, комбайны чистят. Значит, вы тут из «Партизанской славы»?
– Ну да, самая дальняя бригада…
– А кого будут катать на тройках?
– Ясно, гостей. Ну и ударников своих. У меня мать лучшая свинарка, премию получит, потом в бричке с цветами покатит. – Парнишка усмехнулся. – А сама боится шибко ездить, так все ходит в кузню глядеть, хорошо ли дядька Костя эту бричку ставит на колеса. Я ходил с ней, так она ему говорит: «Первачу тебе принесу, если карета не опрокинется». А как раз и опрокинется, потому что он и без того пьяный колеса шинует…
Шпилевскому начали приходить в голову кое-какие мысли.
– Так, говоришь, неважнецкий он кузнец – этот дядька Костя?
– Не говорил я этого! – обидчиво взметнулся хлопец. – Мастер он как раз на все сто двадцать. Только что зашибает. Так, может, не сам и виноват. Кто ни придет, хоть ножницы наточить, а все равно тащит склянку. Вот и приучили. До того дошло, что по ночам работает…
– Это почему?
– Ну вот тебе на! Большой, а не понимаешь, – упрекнул мальчуган. – Днем-то его спаивают, а ночью заказчиков не бывает. Вон – светит его фабрика.
Казимир присмотрелся к всплескам света приблизительно в километре. Он с минуту посидел, сказал спасибо за картошку и объяснил, что ему пора двигаться в Козляны:
– До солнышка, наверное, дойду.
– Ты что! – усмехнулся пастушок. – Который час-то? Полвторого? А солнце в пять. Раньше дойдешь, тут же всего пять километров.
– Ну, будь здоров, привет твоему дяде Косте. Может, его к нам в МТС сманить на работу, там спаивать не будут…
Он ушел, но мальчишка больше не мог уснуть. Что-то его встревожило. Ага, этот непонятный запах, повисший у кострища и даже перебивший запах дыма. Так пахло в хате, когда мать собиралась идти на собрание и садиться в президиум. Одеколон! Он разбудил приятелей:
– Хлопцы, чем тут пахнет?
Один принюхался и с ходу заявил:
– Парикмахерской!
Второй покрутил стриженой головой в охвостьях сена и ехидно спросил:
– К тебе чего, девчонка приходила?
Отвесив ему тумак, мальчуган сказал:
– Как раз не девчонка, а механик из МТС. Что-то мне не попадались механики с таким фасонистым запахом. Керосин – другое дело…
– Он что, сам сказал, что механик?
– Не-е, он сказал, что шпион.
– А по шее ты не хочешь? Не мешай спать!
Они уткнули головы в свои ватники, а мальчик посидел еще, потом встал, проверил на лугу лошадей и скользкой от росы тропкой побежал в Козляны, где на окраине деревни жил сельский участковый милиционер.
Он бежал и внушал сам себе, что, может, не зря покинул свой рабочий пост: дело не только в одеколоне, а в том, что дядька-то появился со стороны болота, от «чугунки», оттуда и дороги на луг нет. И водку дорогую пил. Да еще с чемоданом. Может, ограбил кого в поезде?
Иллюзии и сомнения
Кузница встретила Казимира неверным светом маленького горна и тишиной. Кузнец сидел на дубовом обрубке неподвижно. Он был трезв и сердит. Но не из-за трезвости, а из-за пораненного пальца, по которому попало сорвавшимся зубилом, когда обрубал шинную полосу. Она светилась уже в полнакала, досадливо отброшенная к порогу.
Шпилевский переступил через горячую железяку и поздоровался. Кузнец, наверное, столько повидал на своем веку, что разучился удивляться. Появление в два часа ночи незнакомого человека не заставило его и пальцем пошевелить. Тем более больным. Однако он спросил:
– Ты как сморкаешься, добрый человек? Пальцами нос выколачиваешь или в платок? Если в платок, то давай его – лапу перевязать. Ветошь моя больно грязная.
Казимир не только вынул платок, но и сам забинтовал палец. Дальше беседа пошла еще свободнее. Шпилевский узнал, что осталось ошиновать два колеса к четвертой бричке, а три брички уже готовы – вон стоят за кузницей, хоть сейчас в упряжку. Нет, Казимир не знал, полагается ли кузнецу трудодень за поврежденный палец.
– Вам, городским, без звука полагается больничный листок, – вздохнул дядя Костя. – А мы под бригадирским законом живем. Ведь бригадир чего скажет? Он запоет, что я по пьянке ушибся. А я по темноте – электричества-то в кузне нет. Тебе чего надо-то, ножик, что ли, наточить?
– Нет, я случайно, с дороги сбился. Слез с поезда, пошел на твой огонек, думал в Козляны иду, а попал сначала в болото, потом вот к тебе.
– К кому в Козлянах-то? – покосился на него кузнец. – Что-то я тебя не помню.
– Да ни к кому, но автобус-то там останавливается на Красовщину? Мне туда надо.
– А ну, дыхни! Ага, по пьянке, значит, заплутал. Это бывает. Ну ладно, посиди. Автобус там бывает, только днем. Всю горилку выдул или оставил на опохмелку?
Казимир извлек из чемодана «Беловежскую». На наковальне появился кусок сала и черная горбушка. С закоптелой полки был извлечен граненый стакан. Шпилевский повертел его в руках и брезгливо сморщился.
– Ладно, сполосну у колодца. – Кузнец взял стакан и вышел.
Шпилевский быстро открыл чемодан, саквояж, ящик с иконой, извлек три массивных продолговатых бруска и рассовал их по карманам. Когда выпили водку, дядя Костя предложил вздремнуть до рассвета, и перед сном Казимир тоже вышел на воздух. Три отремонтированных брички стояли в ряд. Казимир подобрал одинаковые по размеру капсулы химических взрывателей, вставил их в бруски и сунул мины под сиденье каждой брички. Когда вернулся, кузнец уже посапывал на соломе под вытертым полушубком.
Одно дело было сделано. Казимир еще раз глянул на светящийся циферблат: три часа утра третьего августа. Капсулы растворятся точно через шестьдесят часов и сработают в три часа пополудни пятого августа, в самый разгар праздника.
Однако это было не главное дело. Основная работа, ради которой он оказался здесь, предстояла впереди. Для нее пора было перевоплощаться в художника. Но Казимиру до смерти надоел тяжеленный чемодан Слуцкого, в котором скопились и саквояж Дударя, и одежда, и ящичек с иконой, и, наконец, кисти и краски. Многое уже было не нужно, в том числе и этот невезучий полувоенный костюм с сапогами. Нет сомнения, что в округе ищут человека именно в таком костюме.
Казимир давно заметил в углу кузницы потертый, но достаточно приличный для командировочного человека фибровый чемоданчик. Наверное, дядя Костя носил в нем из дому еду.
Шпилевский растолкал кузнеца:
– Слушай, папаша, мне пора. Давай чемоданами меняться, надоело мне этакую дурь таскать, руки оттянула.
– В придачу сто грамм даешь? – спросил кузнец, ничуть не удивляясь предложению.
– Так всю водку вытянули. Четвертную могу выложить.
– И на том спасибо, добрый человек. Перекладывай свое барахло, а мое в уголке оставь. Ну и счастливо тебе, а я еще посплю, быстрее палец заживет…
В предрассветной синеве Шпилевский выбрал в километре от кузницы густую осиновую рощицу, быстро переоделся там в костюм Слуцкого, а ненужную поклажу закопал. В чемоданчике кузнеца остались только художнические принадлежности, коробка с иконой да серый костюм – на случай праздничного парада. И конечно, яйца.
Пистолеты удобно разместились под мышками внутри широкой блузы, заветная ампула перекочевала в ее воротник, а шесть оставшихся плоских мин даже не оттопыривали карманов. Он тщательно вымыл в лужице лицо и руки, стараясь не замочить волосы и брови, и вновь почувствовал себя бодрым и уверенным. Нога совсем не болела. Он вернулся на дорогу и зашагал в сторону, противоположную деревне Козляны. Дурак он там показываться за полдня до автобуса!
Он был уверен, что начисто замел следы и близок к цели.
Он ошибался, потому что многого не учитывал. Его неплохо учили, как играть на людских слабостях, как уходить от профессионалов службы безопасности в «восточных» странах. Но ни он, ни его инструкторы не в состоянии были понять характер здешних людей. Например, таких, как Варька Мойсенович и пастушок в ночном. Как ворчливый на свое житье-бытье сельский кузнец дядя Костя… В нем Шпилевский тоже ошибся.
…Дело в том, что кузнец ни минуты не спал. Он разучился спать по ночам за три года партизанской войны, потому что именно в эту пору суток ему – отрядному оружейнику – приходилось возвращать к жизни автоматы и пулеметы, карабины и минометы, покореженные в боях. Пока ребята отсыпались, он снаряжал их в новую операцию. Говорят, кузнецы сильно глохнут от грохота своих инструментов. Это неправда: у них портится обоняние от вечной гари. Зато, как это ни удивительно, никто лучше их не слышит звон кузнечиков в траве, шелест еще далекого дождя, писк мыши в соломе.
Первое, что насторожило кузнеца Константина Бойко в прохожем, это руки незнакомца, когда он при свете горна и переносного фонаря перевязывал ему палец. Тыльная сторона кистей и запястья были покрыты густыми, но совсем светлыми волосами. А брови и волосы черные ажно до блеска.
Вот почему он сначала не стал ни о чем расспрашивать ночного гостя, а ждал вопросов. Но тот, видать, был умен и не спешил раскрываться, надеясь, что за водкой любитель даровой выпивки сам забудет о любопытстве. Ладно, надейся, хотя больше всех репутацию пьяницы создает кузнецу недруг бригадир: дядя Костя отказался ему задаром крышу оцинковать.
Другое, что привело дядю Костю уже в прямое смятение, – это легкое позвякивание друг о друга металлических брусков за кузницей, когда незнакомый человек вышел по нужде. Сколько раз он сам слышал этот характерный звон минных корпусов из особой стали. Этот звук он ни с чем не спутает. Потому и прильнул к дверной щели. Темный силуэт двигался от брички к бричке.
Надо немедленно бежать куда следует! Один он не справится с молодым и сильным парнем, к тому же тот наверняка при оружии. Попробуй рвануть из кузницы – догонит и пришьет в два счета.
Слегка успокоило кузнеца предложение незнакомца обменяться чемоданами. Тот, значит, считает его совсем тупым пропойцей, не способным ни к каким подозрениям. Ладно, считай!
Когда парень в кителе исчез, дядя Костя прежде всего осмотрел чемодан. Ничего необычного. Тогда он метнулся к гордости своих рук, – отремонтированным бричкам. И быстро нащупал под сиденьями мины. Он был оружейник, но не сапер и не знал, конечно, устройства этих совсем незнакомых брусков. Но то, что они снаряжены, он не сомневался, и потому надо было торопиться. Очень!
Он бежал с чемоданом по дороге в Козляны и ждал взрыва. Но вдруг рассмеялся и остановился. В голову пришла простая мысль: диверсант не будет тратить мины на пустые брички. Взрыватели поставлены с расчетом на людей, которые покатят в экипажах кузнеца дяди Кости. А такое предстоит только завтра…
Он перешел на шаг и постучал в хату участкового милиционера, когда показался краешек солнца.
– Да ужо пошел ваш старшина. Прибег хлопчик и потянул его шукать якого-то дядьку с деколоном. Я спросонья не все разобрала. На дорогу они пошли, – раздался сонный женский голос.
Туда же двинулся и Константин Буйко. Встретив милиционера, он коротко доложил о случившемся, и они оттащили на всякий случай чемодан с минами в глубокий овраг, а сами продолжали внимательно высматривать высокого человека в кителе и сапогах.
Но тот так и не вышел на автобусную остановку. А когда в полдень автобус подкатил, в нем тоже не нашлось никого похожего. Ехали пионерчики на экскурсию в город, крупно спорили два овощезаготовителя о сезонных ценах на помидоры, баюкала младенца молодая мамаша, да какой-то веселый художник в вельветовой блузе и с золотыми зубами рисовал на обложке блокнота карикатуру на заготовителей. Он показал ее заглянувшему в автобус старшине, и тот, несмотря на всю озабоченность, невольно улыбнулся: уж больно похоже и забавно.
Дядя Костя тоже заглядывал в окна автобуса, но не узнал в разбитном и суетливом парне ночного посетителя. Да и говор был у художника не тот.
Эх, поднять бы ему глаза чуть выше: там на багажной полочке лежал-полеживал его собственный чемоданчик! Узнав за стеклом кузнеца, Шпилевский так растерялся, что не успел даже спрятать багаж. Но пронесло…
Участковый не мог ждать следующего автобуса или попутных машин: в овраге лежал опасный груз. Он взял из дому велосипед и покатил в Красовщину, к ближайшему телефону.
Противостояние
Нет, Юра Харламов, проезжая на пароме, не узнал в пижонистом художнике высокого мужчину, который вышел в сумерках из вагона. Его насторожил лишь странный поворот головы. Однако коллега весьма доказательно разубедил Юру – художнический прием. Ну и черт с ним, с золотозубым художником.
Но во время беседы с Алексеем Харламов отчетливо вспомнил другое. У студента, оказывается, образное мышление. Именно как кошка из подворотни выглянул тогда пассажир в кителе из тамбура вагона. Незаметный взгляд влево, такой же вправо, и после них уже решительный соскок с подножки.
Это не убеждало, но наводило на мысль, что Казимир Шпилевский – человек, побывавший в то же утро в райцентре и виденный бабкой Настей, и преступник, ранивший Айвенго, вполне мог быть одним и тем же лицом. Переодеться не проблема, и не велик труд сменить саквояж на чемодан Важно другое: куда он сейчас исчез и как намерен осуществить свой замысел в Красовщине?
То, что такой замысел имеется, уже не было сомнений. Слишком упорно рвался сюда агент. И повод основательный: ожидается приезд одного из известнейших людей в республике. На празднике будут все руководители района, ответственные работники из соседних местностей, гости из Прибалтики. Удайся покушение – какой толчок был бы для активизации антисоветского подполья, для распространения паники среди населения! Повод есть, агент (или агенты) где-то есть. Что же готовится врагом? Пора знать, потому что до начала праздника остались сутки. Вот о чем думали Василий Кондратьевич и лейтенант Харламов, направляясь в «Партизанскую славу» после своего разговора о глухонемом и чемодане с царапинами. «Победа» мчалась впереди, Юра пылил сзади на мотоцикле. Миновав колхозную контору, они подлетели к овощехранилищу. Здесь стояли Мойсенович, парторг, Михаил Андреевич, участковый из Козлян и капитан-сапер.
– Показывайте! – бросил подполковник.
Ему показали четыре упругие пластиковые капсулы, каждая величиной с мизинец. На них отчетливо чернела цифра «60».
– Нуте-ка, прикинем, на какое время запланировал брюнет в сапогах взрыв наших передовиков? – сказал Василий Кондратьевич. – Старшина! Когда, по словам кузнеца, был у него этот любитель «Беловежской»?
– Выходил к бричкам в три часа. У Буйко ходики в кузнице, он засек.
– Умница партизан, помню его. Значит, взрыв планируется на пятнадцать часов завтра. Парторг, дайте, пожалуйста, регламент праздника. Та-ак. Митинг… последний сноп… награждение. Ага: с четырнадцати до шестнадцати катание на тройках, игры, соревнования. Совпадает. А когда наш «гость» мог увидеть этот сценарий?
– Ну, это не проблема… – замялся парторг. – Мы его за две недели размножили на машинке и всюду разослали.
– И то верно, не проблема. Товарищи председатель и парторг, нам нужны три-четыре сметливых комсомольца, желательно служившие в армии. Но… сами понимаете!
Мойсенович ухмыльнулся:
– Вроде не в наших интересах разводить панику. Только и вы уж, уважаемые товарищи, не дайте испортить праздник.
…Шпилевский заканчивал писать лозунг на пароме, когда на него въехали «Победа» и мотоцикл. Он вместе с ними сплавал на деревенский берег, продолжая орудовать кистью, но и там не успел окончить работу до следующего рейса. В этот раз на палубу зашли двое колхозных парней и все тот же широкоплечий. На Казимира они внимания не обращали. На песчаном берегу троица направилась к лодке Дударя, ощетинившейся удочками. Один из парней зажестикулировал, словно матрос-сигнальщик на палубе. Глухонемой свернул удочки, подплыл к берегу и вышел из лодки. Вся компания погрузилась в нее и вскоре скрылась за поворотом. Старик зашагал к парому, ступил на палубу и направился к Шпилевскому.
– Не останавливайся рядом, – шепнул ему Казимир. Недалеко был моторист-паромщик. – Иди в лес, к старому блиндажу.
Когда они встретились у блиндажа, Казимир зло сказал:
– Повели твою ладью обыскивать. Ничего в ней не оставил?
– Интересного для них ничего. Другое хуже, пан начальник. Молчать они при мне начали. Не разговаривают между собой. Так понимаю, что подозревают, будто я слышу. Откуда?
– Ну, тебе лучше знать, где наследил. У меня своих хлопот достаточно. В трибуну мины не подсунешь: видел я у одного из ихних миноискатель. Значит, завтра перед парадом еще раз все обшарят. Паром, конечно, тоже раз пять обследуют. Пройдутся и по дорогам. Так что мои жестянки могут и не пригодиться. Имеешь какие-нибудь другие соображения?
Дударь думал не про то. Только бы этот парашютист не попался. Если схватят, ниточка непременно приведет к Леокадии: заходил, ночевал, племянником числится. Прощай, значит, дочь. О себе он как-то не думал в эти последние тревожные дни. Иногда ловил себя на мысли, что смотрит на собственную персону как на готового покойника. А вот как уберечь Леокадию или хотя бы смягчить ждущий ее удар? Эх, старик, старик, ведь это ты в конечном счете испоганил всю ее жизнь. Внушил чушь несусветную, будто уготована ей судьба помещицы. И повела девку мечта несбыточная по самым что ни есть путаным стежкам-дорожкам. Другие-то бабы ее возраста, да и не умнее ее, вон как живут при нынешней власти. Веселые, с семьями, никого не боятся. Как же, нужна она тем американцам, как вот он этому безжалостному парню из-за кордона!
Вместе с тем Дударь и не думал уклоняться от участия в акции. Он понимал, что Шпилевский его просто убьет при малейшем шаге в сторону да и Леокадию не пожалеет… Самому убить его? Зачем? Дударю это не скостит вины перед судом: больно много на его счету незамолимых грехов. А вот дочь спасти – тогда бы и самому помирать легче. Только как?
– Какие могут быть думки у старика, – уклончиво сказал он Казимиру. – Я ваших планов не знаю, да и сил тоже. Чего бы проще – закидать их завтра бомбами с самолета со всем их праздником, так ведь не по возможностям.
– Действительно – старый осел! – обозлился Шпилевский. – Иди сдавай рыбу председателю, бери расчет и уплывай к своему хутору. Будет для тебя в райцентре задание. Выполнишь – по возвращении к своим я ходатайствую о медали для тебя и двойном окладе. Ну и здесь оставлю тысчонок двадцать.
– У вас всего-то было двадцать, четыре пачки по пять, – усмехнулся Дударь.
– Вот балда, там сорок было, даже этого не заметил, – снисходительно бросил Казимир. – Двойные склеенные купюры… Ты шофера райкомовского знаешь? Женя? Очень хорошо. Так вот, подаришь ему завтра свежую щуку, когда будет ехать сюда со своими хозяевами. Встретишь по дороге, будто с берега идешь, и подаришь. Доходит?
Дударь оценил: «Хитер, змееныш, знает, что там баба поедет и ни в жизнь не откажется от свежей рыбки!» Вслух сказал:
– Большая щука нужна, чтобы влезла в нее жестянка. Да и зашить ее нелегко.
– Это твоя забота. И кстати, последнее. Отдай рыбину и спи в своей развалюхе, да так, чтобы люди видели, что в воскресенье ты и близко не подходил к Красовщине.
– Все понял, начальник.
– Конечно, я мог бы поручить заминировать райкомовскую машину своей «тетушке», – задумчиво добавил Шпилевский. – Тем более, что она учительница и знакома с женой секретаря райкома, поскольку та директриса школы. Но она – протухшая вобла, толку от нее нуль. Не исключено, что скоро придется убирать… Ты близко знаешь эту дуру?
«Ближе, чем тебя, сучье отродье, – чуть не крикнул Могилевский. – Как бы тебя быстрее не убрали, гаденыш».
Но вслух опять сказал послушно:
– Мне запрещено было ее близко знать, начальник. У нас разные дела.
Василий Кондратьевич с любопытством наблюдал, как глухонемой рыбак объяснялся с председателем. Он загибал один за другим пальцы, разводил руками, мотал головой, потом изобразил, будто расписывается на листке, и при этом густо гудел. Очень хотелось рявкнуть: «Прекрати спектакль!» Но надо было терпеть до конца. В лодке Дударя ничего предосудительного не нашли, и следовало ждать, что же дальше предпримет этот старый обманщик.
Председатель наконец объявил:
– Он говорит, что рыба больше не клюет, поднялся восточный ветер, а наловил он, говорит, на уху для целого полка и просит уплатить ему и отпустить.
Подполковник кивнул: не возражаю. А сам думал, кого же направить понаблюдать за дальнейшими действиями Дударя. Юра уехал в Козляны обстоятельнее побеседовать с кузнецом и пастушонком. Михаил Андреевич с капитаном-минером проверяет ближайшие дороги. Остается поручить задание одному из комсомольцев, которые оказались толковыми хлопцами: обнаружили в лодке хоть и не относящийся прямо к делу, но весьма искусно замаскированный тайник. На случай встречи с рыбнадзором. Тот глядел и не находил, а ребята разнюхали.
Хорошо, пошлем хлопца.
И когда Болеслав Могилевский поплыл вниз по течению, параллельно ему двинулся по лесному берегу сельский паренек Витя. Он получил подробные инструкции и совет прихватить ватник, потому что августовские росы холодные, а ему придется нести вахту целую ночь.
Дударь устало перебирал веслами и так же устало разматывал клубок невеселых мыслей.
…Этот бешеный щенок думает завтра взорвать его руками машину с секретарем райкома. Сам он, видать, возьмется за начальство из области. Если и удастся, что будет потом? После слез людских да похорон пышных ничего не изменится для Дударя – одинокого, всем чужого и никому не нужного старика. Впрочем, изменится, но в худшую сторону: скорее всего, сразу арестуют, раз уж и до взрывов заподозрили в симулянтстве. («Не иначе, бритая сволочь в сутане властям вякнула, – по-прежнему лениво подумал Дударь. – Нашел я кому исповедоваться. Ну, да сейчас все равно…»)
А потом – скорая крышка тебе. И останется Леокадия совсем одинешенька с вечным камнем на шее: дочь наемного убийцы. Именно убийцы, а не какого-то борца за идею. Сроду он им не был…
Как снять с дочери этот тяжелый камень?
…С высокого берега сквозь смородинные кусты Витя с удивлением наблюдал, как Дударь бросил весла на борта, обеими руками поднял со дна лодки двухпудовый валун, служивший якорем и потому обмотанный веревкой, и долго его разглядывал, держа на коленях.
Потом поплыл дальше.
Синекура под угрозой?
Приход и уход «племянника» породил у Леокадии совершенно угнетенное состояние. Мрачная подавленность чередовалась с внезапными приступами энергии, когда ей хотелось куда-то бежать и что-то предпринимать. Надо спасать себя! И наверное, еще кого-то! Она была набожна, и мысль о самоубийстве ей не приходила в голову, но и жить по-прежнему, а вернее, полусуществовать, словно заживо погребенной, она больше не могла ни часу.
То ей вспоминался выхоленный гость «оттуда» с его зловещим цинизмом и барским высокомерием, то приходили на память его наглые вопросы: «Сколько этих вшивых ублюдков в вашем классе?» Его прощальная небрежная реплика «Ну-с, доживайте, раз уж приспособились» – повергла ее в окончательное смятение. Сказал словно о каком-то ничтожном биологическом подвиде, умудрившемся адаптироваться в немыслимой среде.
Она сутки пролежала без сна и еды, а назавтра пошла к отцу Иерониму. Пошла не таясь. Он откровенно растерялся, увидев ее среди бела дня на пороге кабинета.
– Что-нибудь случилось, пани Леокадия?
– Да, пан Иероним! Как вы знаете, мне здесь больше не с кем посоветоваться. А пришла пора получить совет… возможно, на всю оставшуюся жизнь.
Она была бледна и потому некрасива, а дрожащие пальцы походили на старческие. Она с необычной для нее краткостью и точностью изложила всю накопившуюся душевную боль и отчаяние от безысходности жизни. Она дала понять собеседнику, что он тоже повинен в ее внутренних шатаниях, раз сам позволил себе колебание в верности их обоюдной жизненной позиции.
– И что же, пани Лёдя? – осторожно спросил ксендз.
– Это я, я у вас спрашиваю – что? – почти крикнула Могилевская. – Вы долго руководили мною, почти с самой юности, так дайте напутствие и сейчас – перед скудной моей старостью. Мне пошел четвертый десяток, а я так ничего и не понимаю. Я почти не жила…
Ксендзом овладел страх. Не иначе, она решила идти с повинной. Отговорить ее? Только не это! Она все равно пойдет, но пойдет раздраженной на него, и тогда… О, женская злоба добра не помнит. Он высказал свои опасения вполне прозрачно:
– Вижу, что всевышний уже вложил в вашу душу решение и потому мой совет был бы неуместным и даже кощунственным. Любой шаг совершается человеком по воле Божьей. Одно хочу напомнить: увлекая за собой на суд людской своих единомышленников, кающийся не приобретает блага ни в этом, ни в лучшем мире…
«Господи, да он перетрусил! – поняла Леокадия. – Прежде всего о себе заговорил… Хоть бы постеснялся так откровенничать». Но она не высказала презрения, а смиренно проговорила:
– Вы можете быть спокойны, пан Иероним: люди узнают только то, что нас связывала лишь любовь к изящному. Не более. Я о другом хочу посоветоваться с вами как со своим духовником. Будет или не будет сокрытием греха, если умолчу в трудный час об известной вам тайне несчастного пана Болеслава?
Ксендз ощутил еще большее смятение чувств. Если она скажет следователю о мнимом глухонемом, а Дударь, в свою очередь, проговорится при допросе, что настоятель костела всегда знал о его симуляции, как тогда будет выглядеть отец Иероним? Весьма плачевно: как укрыватель, если не сообщник, иностранного агента. А это в самом лучшем случае – позорное изгнание за рубеж, где он вряд ли будет встречен как великомученик. О синекуре, подобной здешней, мечтать ему не придется. Заштатный писарь в какой-нибудь духовной канцелярии…
– Конечно, покаяние должно быть полным, если перст всевышнего направляет вас на него, – не очень уверенно начал ксендз. – Но, с другой стороны, позволю повторить свою мысль: увлекать за собой других на избранный вами крестный путь – вряд ли это в нравственных полномочиях рядового смертного.
– Я тоже так думаю, – с искренним облегчением сказала Леокадия. – Тем более что он мой отец.
Отец Иероним растерянно сел. Этого он не знал. Так вот, значит, какой силы скрытность таилась в этой хрупкой и бледной женщине! Скрытность от него – ее духовного и мирского избранника! Так где же гарантия, что и сейчас она не скрывает от него многих своих душевных движений, которые пойдут ему в невосполнимый вред? Что-то надо немедленно предпринять! Нет, ее он, конечно, не тронет, это было бы предельно низко и самоубийственно, но предупредить события в порядке самозащиты – совсем другое дело.
…Так родилось письмо настоятеля костела к Василию Кондратьевичу. «Этот сигнал мне зачтется в случае осложнений», – удовлетворенно мыслил ксендз и уже не жалел ни о разрыве с многолетней подругой, ни о ее суровом решении относительно самой себя.
А часы бегут…
В Красовщине Василий Кондратьевич тоже не забывал о полученном письме. Даже спровадив Дударя, он не мог отделаться от мысли, что тот продолжает участвовать в подготовке к преступной акции. Как? Только бы этот Витя не допустил промашки. А тут произошли еще два события.
Первое. Примчался из Козлян Юра Харламов и доложил о разговоре с кузнецом. Тот особенно напирал на разницу в цвете растительности у ночного посетителя на голове и руках. Дальше – больше. Харламов со старшиной обшарили ближайшие овраги и лесочки и вот – нашли в рощице зарытые в листву вещи. Дядя Костя и мальчишка из ночного подтвердили: тот самый костюм. Самое же любопытное и одновременно тревожное – распоротый левый уголок стоячего воротничка кителя.
– Та-ак! – крякнул подполковник. – Выходит, ампула была. И перекочевала в другое место. Значит, просто переоделся, а не исчез с места событий. Думайте, лейтенант, во что он переоделся.
– Я не все еще вам сказал, Василий Кондратьевич, – чуть замялся Юра. – Конечно, фибровых коричневых чемоданчиков наша кожгалантерея печет тысячи, но…
– Ну?!
– Совпадение странное: получается, что у кузнеца и художника они вроде бы одинаковые. Дядя Костя вспомнил, что левый замочек у его чемоданчика плотно не защелкивался. Разрешите проверить.
– Не разрешаю. Прежде чем подозревать и идти на обыск, надо иметь более веские основания. Кроме того, если даже этот Лев – агент, то он стреляная птица и сразу заметит досмотр. Моментально свернет всю свою игру и смоется. Наконец, не забывайте об ампуле…
– Так точно, – подтянулся Харламов. – Ваши распоряжения?
– Простые. Продолжайте собирать данные о художнике. Я буду здесь, в конторе. О, дьявол, кто там еще?!
Последняя реплика относилась к счетоводу, который позвал Василия Кондратьевича к телефону.
Дежурный по отделу сообщал, что явилась местная учительница Могилевская и настаивает на немедленной встрече с подполковником.
– Так-таки на немедленной?
– Да. Утверждает, что крайне важно и срочно.
– Гм! Могилевская? Это такая тихонькая и сухонькая? Ладно, еду.
Это был второй факт, который отвлек Василия Кондратьевича от сжимавшихся в тугой узел событий в Красовщине. Он уехал, а узел продолжал сжиматься. Или раскручиваться?..
Отправив Дударя домой, Шпилевский занялся установкой вдоль главной улицы красных флажков на заборах и воротах. Охапки таких украшений за ним таскали двое мальчишек. Тонкие древки были недавно выкрашены и пачкали руки. Когда проходивший мимо Юра кивнул художнику и глянул на его запястье, ничего рассмотреть не удалось. На тыльной стороне ладоней краска, обшлага туго застегнуты.
– Чего обедать не идете? – поинтересовался Юра, как у знакомого. – Эк ведь как здорово перемазались…
Это вышло естественно. Они и в самом деле были вроде бы слегка знакомы: вместе мотались на пароме. Слуцкий охотно откликнулся:
– Бывает хуже. Потому и не иду обедать, что надо сначала выкупаться.
– Идем вместе, – обрадовался Харламов, загоревшись желанием поглядеть на художника в одних трусах и без марлечки на подбородке – авось она отмокнет в реке.
– Вы думаете, мне жизнь надоела? Вы меня загоняете, я видел с парома, как вы плаваете. Лучше я под колодцем марафет наведу.
«Скользкий, черт!» – отметил про себя лейтенант.
«Куртку хочет проверить», – решил Казимир и внутренне содрогнулся: там пистолет, флакон с жидкостью, пять тысяч рублей, ампула. Хорошо, что остальное перепрятано в блиндаже.
Они разошлись, и каждый продолжал напряженно думать о своем. Шпилевский чувствовал, что начинает теряться. Его обкладывали, как медведя в берлоге. Кто мог подумать, что под такой жесткий надзор будут взяты дороги, паром, лодка и даже трибуна. Что это – обычная бдительность перед приездом начальства или результат собственных промахов Казимира?
Всего час назад он с ужасом видел, как тот самый громоздкий чемодан, оставленный им в кузнице, был погружен в «Победу» и увезен в райцентр.
Уже дошли по следу до кузницы! А здесь закрутился около него этот широкоплечий. Неужели смыкается черный круг? Да нет же, нет у них пока прямых доказательств, что художник – не художник, а механик. У него здесь ни одна коронка с зубов не спала, перед кузницей он их снимал. Его ни разу не подвел еврейский акцент.
Наконец, он подлинный мастер своего ремесла: хромой председатель только языком щелкает от восторга при виде всех этих ярмарочных украшательств.
Ладно, допустим, личная безопасность пока не под прямой угрозой. Но дело? Оно-то стоит, а часы бегут. Что же остается – прямая засада на дороге и обстрел обкомовской машины из двух пистолетов? Пусть даже Дударь справится с районным начальством, но нельзя упускать главную фигуру праздника. Не простят ему этого в центре, пусть он даже благополучно доберется на Запад через Кавказ.
Нет, не доберется, если будет в открытую стрелять. Догонят, и тогда… ампула. А ему двадцать второй год… Думай, Казимир, думай!
Омут
В это время Леокадия выходила из кабинета подполковника. Она была уверена, что выйдет отсюда не одна, отправят ее куда угодно, только не домой. А она пошла именно домой – совершенно обессиленная и потрясенная. После часового разговора и двухчасового составления письменного заявления ей было предложено вернуться на квартиру и никуда пока не выходить.
– Почему только домашний арест? – горько спросила Леокадия. – У власти мало тюрем для врагов?
Василий Кондратьевич чуть поморщился:
– Не надо мелодраматизма, Леокадия Болеславовна. До сих пор вы говорили более разумно. Не выходить из дому вам необходимо в целях вашей же безопасности. Вы ведь не гарантируете, что «племянник» далеко исчез. Поэтому не считайте стражниками товарищей, которые будут пока охранять вашу квартиру.
Когда женщина, цепляясь за косяки широкой двери, вышла из кабинета, он долго сидел молча, отрешенно глядя перед собой. И вдруг с горьким недоумением произнес:
– Если все это действительно правда, то какая же она набитая дура! Классическая, хрестоматийная, феноменальная! Так испоганить ни за что собственную жизнь!
А дома Леокадию ждали. В темных сенцах сидел на кадушке ее отец. Это совсем переполнило чашу, и она без чувств упала на кровать. Она решила, что Дударь уже знает об ее поступке и наступило возмездие, о котором говорил ее недавний собеседник.
Могилевский же понял отчаяние дочери по-своему: нарассказывал ей тот гаденыш о его темных делах, и она при одном виде отца падает в обморок от ужаса.
Но так просто уйти отсюда он не мог. Он смочил водой голову Леокадии, дождался, пока она откроет глаза, и глухо проговорил:
– Если можешь, за все прости, дочка. Больше я черной колодой на твоем пути лежать не буду. Это все, чем могу тебе помочь, не обессудь. А ты – иди к людям. Ну и… прощай!
Он чуть коснулся ее волос и вышел не оглядываясь. В тревожной растерянности от непонятных слов она метнулась к окну. Старик волочил ноги через улицу. А у ее крыльца тоже в явной растерянности толкался немного знакомый ей мужчина. Он то порывался идти за Дударем, то оборачивался к крыльцу. Наконец без стука влетел в комнату, оглядел с ног до головы женщину и облегченно пробормотал что-то очень похожее на «слава те господи!» и вышел.
А за Дударем шел вдоль улицы сельский парень Витя. Они миновали поселок, вышли на заброшенную проселочную дорогу, которая вела к отдаленному развалившемуся хутору, и здесь, на пустынном месте, Витя сообразил, что стоит старику обернуться, и тот сразу заметит своего преследователя. Так оно и произошло на подходе к хате. Дударь словно споткнулся и вполоборота стал пристально рассматривать своего нежданного спутника. Витя был о многом предупрежден и не мог рассчитывать на дружелюбные объятия при встрече с мнимым глухонемым. Но он был парень плечистый и крепкий, а бежать обратно ему самолюбие не позволило. Но и стоять на месте было ужасно глупо. Он пошел вперед, правда, не очень быстро.
Дальнейшего он никак не ожидал. Дударь взмахнул рукой в приветливом жесте и громко прохрипел:
– Шагай-шагай, не робей, никакого худа не сделаю!
Парень подошел, но был весь настороже, отметив, что старик свою маскировку почему-то отбросил. Даром такое не делается.
Дударь продолжал хрипло говорить:
– Ну чего ходишь за мной от самой Красовщины? Приказали? Не надо уже никаких приказов, пойдем в хату, я тебе что-то дам, и валяй ты обратно к тому начальнику, который тебя послал.
Еще ничего не понимая, Витя вошел в неогороженный двор. У погреба жалобно блеяла привязанная черная коза. Ее разбухшее вымя почти волочилось по земле. Земля была выедена и вытоптана вокруг, а пересохшее корытце опрокинуто. Старик вынес из хаты солдатский котелок и прежде всего сел доить козу. Потом отвязал ее и хлестнул веревкой:
– Ну, иди на все четыре, кормилица-поилица, да серым не попадайся. Авось кто и подберет тебя.
Потом он оглядел своего гостя с ног до головы и опять прохрипел:
– Неженатый? Ну так твое счастье, что попался на пути. – Он заглянул в низенькую кладовку и вынырнул оттуда с желтой сумкой. – Вот, пригодится тебе на свадьбу и обзаведение. Да не сумка – ее ты начальникам отдашь, а держи деньги. Их можешь не отдавать – мои. Здесь порядочно. А побрезгуешь, выкинь к свиньям собачьим.
Он перевел дыхание, словно долго бежал, и уже размеренно проговорил:
– Теперь так. Запомни четыре слова и передай их своим в Красовщине. Не перепутай. Вот так скажи: «Быстро берите парашютиста-художника». Чего вытаращился? Беги! Э-э, понял: боишься приказ нарушить и меня оставить без догляду. Ну, тогда выбирай сам: или доброе дело делай, или за покойником наблюдай…
Витя был парень не из робких, но испугался, глянув в глаза Дударя. Он не видел глаз. Вместо них были тусклые белесые пятна без зрачков.
И он ушел с хутора, а потом побежал изо всех сил по прямой дороге в колхоз, на ходу пытаясь переварить все увиденное и услышанное за последние полчаса.
Где-то через километр его догнала «Победа». Василий Кондратьевич сквозь облако пыли крикнул:
– Ну где он? Упустил?
Давясь воздухом, Витя все рассказал. Подполковник грохнул кулаком по стеклу:
– Э-эх, молодо-зелено! Нельзя было оставлять его. Водитель, разворачивайся на луг и забудь, что у тебя легковушка, гони к хутору, как на танке.
Но на хуторе уже не было ни души, даже коза сбежала.
– К берегу! – скомандовал Василий Кондратьевич. – Показывай, Витя, где он вылез из лодки.
…Болеслав Могилевский вышел к лодке медленным и чуть торжественным шагом. Он оттолкнулся от берега и поплыл к омуту, где часто ловил язей. Там он заметил две торчащие из кустов удочки, но это его не смутило. Пустив лодку по течению, он поднял с днища валун-якорь, обмотал веревку вокруг шеи и вдруг локтем ощутил в кармане брюк что-то твердое. Пошарил и достал ту самую мину. А взрыватель? Вот он, в ватнике. То и другое старик порознь зажал в кулаках и, сильно размахнувшись, швырнул на берег:
– А ну, хлопцы! Зробите салют на реке по мою душу!
И без всплеска перевалился через борт.
…Совершенно изумленные и перепуганные всем виденным, Варька и конопатый Юзик глядели то на черную воду, то на зарывшийся в песок металлический брусок и светлый цилиндрик. Юзик первый вскочил на ноги и бросился бежать от берега, захлебываясь в крике:
– Ду-да-рь уто-пи-лся!
Но тут из-за луговых кустов на мальчишек вылетела коричневая «Победа», и подполковник быстро затолкал их в машину, чтобы не оглохнуть от истошного вопля.
Разобравшись в происшествии, он кинулся к омуту и сразу понял, что своими силами они вряд ли достанут тело: темные упругие спирали воронок яснее ясного говорили о глубине ямы.
– Знал место, – угрюмо пробасил шофер. – Тут близко к шести метрам. Ну, я все-таки нырну, как-никак служил на флоте.
– Точно, шесть метров, – подтвердил Варфоломей. – Мы шпагатом с гайкой мерили. А у дна течение такое, что и гайку волочит вниз.
– Еще не лучше, – сказал шофер, но все-таки разделся и прыгнул в омут.
А через семьдесят секунд вынырнул. Отдышался и сказал:
– Еле дно достал, крутит волчком, а внизу в бок куда-то тянет. И темно, как в торпедном люке. Не, без водолазов не обойтись. Или на отмель его вынесет.
– С чего это он утопился? – толкнул Юзик в бок приятеля.
Но внимание Варфоломея уже переключилось. Он во все глаза разглядывал Витю, а еще внимательнее его желтую сумку на ремне. Глянул на ноги: с азарта померещилось, что и туфли остроносые. Посмотрел на подбородок – он зарос трехдневной щетинкой. Варька силой оттащил подполковника от машины и чуть не захлебнулся слюной:
– Василий Кондратьевич, сумка!
– Ну?
– Желтая. Та самая. Шпионская, Айвенговская.
– Знаю. Так что?
Варька отрешенно глядел на собеседника.
– Так чего вы его не арестовываете?
Подполковник наконец понял Варфоломея.
– Нет, дружище, это не тот. А настоящему хозяину сумки мы скоро ее предъявим, за тем и едем. Надеюсь, далеко он не уйдет.
Машина помчалась в Красовщину.
А ребята через луг заспешили домой, прихватив удочки и самодельные луки с желтыми свежеоструганными стрелами, на хвостах которых горели красные перья.
Две банкноты
Шпилевский действительно далеко не ушел: он просто снова замаскировался. Случилось то, чего опасался Василий Кондратьевич: лейтенант Харламов все-таки спугнул его. А произошло это так.
Юра размышлял правильно. Если нельзя осмотреть растительность на теле художника и проверить его чемоданчик, то все равно должны быть приметы, по которым можно установить: Слуцкий ли был ночью в кузнице?
Юра вспомнил о двадцатипятирублевой бумажке, пожертвованной дяде Косте за чемодан. Он снова оседлал свой «БМВ» и слетал к кузнецу. У того ассигнация еще сохранилась, хотя вот-вот могла быть обменена на некий товар, потому что Харламов застал дядю Костю на крыльце сельмага в Козлянах. Лейтенант записал номер купюры – «ХО 6391250» – и помчался обратно. Час назад он видел, как художник заходил в магазин и вышел оттуда с банкой тушенки, – видимо, решил добавить ее в колхозную молодую бульбу с огурчиками, принесенную ему на обед в клуб.
Юра повел с продавщицей тетей Броней хитрый разговор. Сказал, что за время командировки у него в карманах скопилось столько мелочи и мятых рублевок и трешек, что вываливаются при езде на мотоцикле. Вот они. Нельзя ли обменять? Она и обменяла ему выложенный некомпактный капитал на двадцатипятирублевую ассигнацию. А поскольку он попросил бумажку поновее, чтобы не истерлась, то к нему как раз попала ассигнация художника. Она была единственной новой в изрядно замусоленном содержимом кассы сельского продмага.
В комнате парторга Юра сравнил номера и остался сидеть в глубокой задумчивости. За тушенку был уплачен билет Государственного банка достоинством в 25 рублей за номером «ХО 6391249».
Значит, купюры, выданные кузнецу и тете Броне, вынуты из одной пачки. Что ж, лейтенант, пора брать этого Льва, пока он еще что-нибудь не устроил. Брички, к счастью, удалось обезвредить, но ясно, что сегодняшнюю ночь и завтрашнее утро агент не будет сидеть сложа руки.
Харламову не удалось дозвониться до Василия Кондратьевича: дежурный сказал, что подполковник уже выехал в Красовщину. Значит, минут через пятнадцать будет здесь. Но прошел целый час, а «Победа» не появлялась. Без санкции начальства лейтенант не рисковал перейти к решительным мерам.
Между тем Шпилевский не терял ни минуты. Он только что принялся за обед, как увидел в оконце клубной комнаты широкоплечего чекиста. Тот опять прикатил на мотоцикле и круто затормозил у магазина. Из сельмага он вышел в такой спешке, что не стал отгонять свой транспорт, а пешком пошел через улицу в контору. «Чего он опять выудил?» – подумал Казимир и не стал доедать тушенку. Последние часы он чувствовал себя словно на медленно раскаляющейся плите. Он быстро пошел в магазин.
– А где мой друг-мотоциклист? – удивленно спросил он продавщицу. – Машина вроде у вашего крыльца.
– Только что был, – развела руками тетя Броня.
– А «Беломор» он взял на мою долю?
– Н-нет.
– Так чего он тогда покупал, беспамятный?
– Ничего он не покупал. Мелочь всякую обменял на одну бумажку и пошел.
Сначала Казимир ничего не понял:
– Что за мелочь, на какую бумажку?
– Да медяков у него куча скопилась, как раз и пригодилась ваша новенькая четвертная на обмен парню.
Наверное, Казимир побледнел, потому что тетя Броня приоткрыла рот. Но тот уже вышел.
Готовый ко всему, Шпилевский осторожно двинулся снова к клубу, держа руку за пазухой блузы. Ногой распахнул дверь. Она ударилась о стенку, отскочила, но оттуда никто не появился. Он быстро достал из чемодана яйца, переложил их в футляр с иконой, прощупал в нем двойное дно – пачки с деньгами похрустывали; туда же засунул пару кистей так, чтобы концы торчали наружу, секунду подумал и торопливо надел под наряд художника серый костюм. Все? Кажется, все! Чемоданчик он брать не стал, чтобы не вызвать лишних подозрений, и вышел из клуба. Сразу же повернул в протиповоположную от конторы сторону и нос к носу столкнулся с колхозным парторгом.
– Далеко собрались? – мирно поинтересовался этот спокойный и доброжелательный человек.
– У школы гипсовые пионерчики совсем цвет потеряли, хочу алебастром пройтись, а то вид портят, – пояснил художник.
– А вы всевидящий. И заботливый. Нам повезло, – улыбнулся парторг. – Ну, удачи!..
«Вам повезло, – думал Казимир, сворачивая на огороды. – Ваше счастье, что времени мне не осталось кинуть флакон в артезианскую скважину, а то попили бы колхозные буренки водички с бруцеллезом. Был бы вам рост общественного животноводства!..»
Но все это проносилось в голове уже мимоходом. Главные мысли были о том, чтобы скрыться. Надежно и в то же время с пользой для финала. Притаиться, пока они будут искать его в деревне. Что в данную минуту делает тот чекист? Конечно, испрашивает по телефону санкцию на арест художника. И возможно, уже получил ее. О! Вот и «Победа» запела у парома. Самую чуточку опоздали, уважаемые господа чекисты. А сейчас вы меня еще половите!..
Отвлекая себя лихорадочными мыслями от подступающей к горлу дурноты, Шпилевский бежал через огороды к реке, где у бревенчатых сходней немало болталось лодок-дощаников.
…В кабинете председателя Харламов встретил своего начальника официальным докладом:
– Согласно вашему распоряжению продолжал вести оперативный розыск доказательств своей версии. Добыты неопровержимые вещественные доказательства того, что неизвестный, покушавшийся на младшего лейтенанта милиции Ай… Горакозу, а также заминировавший около кузницы три колхозные повозки, и художник Слуцкий являются одним и тем же лицом. Считаю необходимым немедленный арест указанного Слуцкого.
Василий Кондратьевич с некоторым удивлением посмотрел на Юру.
– Ну и отлично, – сказал он. – Тем более что у нас имеется четкое подтверждение вашей версии со стороны гражданина Дударя, правда, уже покойного. А чего это вы тянетесь?
Харламов слегка поперхнулся, но официальный тон не оставил:
– Докладываю, что в настоящий момент задержать Слуцкого не представляется возможным: из-за непродуманности моих действий он заметил свой провал, а из-за медлительности – опять же моей – сбежал!
Василий Кондратьевич сел на стул и прищурился:
– Ход ваших мыслей улавливаю: проворонил, виновен и, значит, заслуживаю отстранения от операции и отправки под арест. Так? Н-да! А кикимору малосольную вы не хотите?! – неожиданно взорвался подполковник. – Вот доложу сейчас полковнику Харламову, что вы уклоняетесь от операции в самый опасный момент, тогда… Что, не надо? Ну так ловите диверсанта! Далеко он не уйдет. Поймите, что ему пока не с чем возвращаться к хозяевам, а пустые руки там отрубают…
Осмотр клубной комнатки еще раз подтвердил правоту Юры: брошенный чемоданчик на одну защелку не запирался. Рядом – недоеденная тушенка.
– Эк ведь рвал когти! – хмыкнул Мойсенович. – Вот тебе и веселый художник. Как он обвел меня, партизанского разведчика!
– Не одного тебя, – хмуро успокоил председателя Василий Кондратьевич. – Профессионалов четвертые сутки водит вокруг пальца. Три раза меня спрашивали из области, нужна ли помощь. Три раза я, дурак, гордо отказывался. Мне напомнили, что все сроки истекают, и деликатно спросили, не следует ли нам отменить завтрашний праздник. Обещал дать ответ к двадцати трем ноль-ноль. Ситуация ясна, товарищи?
Ситуация была всем ясна. Праздник отменить поздно. А что делать? Парторг даже усомнился, удобно ли будет использовать наглядную агитацию, раз она приготовлена руками вражеского агента. Вопрос действительно был не такой уж простой… Василий Кондратьевич предложил парторгу посоветоваться с райкомом.
Вершинин был уже дома и ответил так:
– Во-первых, у меня гости и на столе пельмени. Во-вторых, вы явно устали и потому идите в отпуск. Как это не устали? А ваши, извините, неврастенические вопросы? Сколько я знаю, эскизы, макеты, тексты, даже краски – все было изготовлено честными и глубоко идейными советскими головами и руками. По моему скромному соображению, пельмени не перестанут быть пельменями, если их сварит даже сам лидер вегетарианцев граф Толстой… Знаки препинания в лозунгах, конечно, проверьте.
– Вот всегда он так, – уныло сказал парторг, положив телефонную трубку. – Не поймешь, где в шутку, где всерьез. Но похоже, что он меня отчитал. А?
– Похоже, – согласился Василий Кондратьевич. Ни о чем не подозревая, школьный оркестр начал вечернюю репетицию. На ферме утробным ревом отозвался бык.
Не в радость встреча
Шпилевский шел к Леокадии. Он понятия не имел о последнем ее поступке и меньше всего подозревал, что квартира «тетушки» под наблюдением. У него просто не было выбора. Предстояло уговорить или заставить Леокадию явиться завтра в Красовщину и заминировать в последний момент трибуну. Учительница будет в числе представителей районной интеллигенции и вполне может оказаться по соседству с наиболее именитыми гостями. Он даст ей четыре бруска с детонаторами разных сроков и покажет, как следует с ними обращаться. Он убедит Леокадию в абсолютной ее безопасности, потому что и в г

Автор: Римма Файзулина Май 11 2010, 16:19
голову никому не придет заподозрить скромную учительницу в диверсии. Пусть только она правильно поставит свои часики, чтобы вовремя уйти от трибуны. Он заверит Леокадию, что доложит шефам о ее подвиге, который гарантирует агенту Могилевской долларовое вознаграждение, небывалое долларовое вознаграждение, а в дальнейшем райскую жизнь на Западе.
…Он еще и еще придумывал убедительные доводы, которые подтолкнут Леокадию на этот шаг. Придумывал – и сам до конца не верил в осуществимость своего плана. Но это была последняя надежда. Пусть бы Могилевская согласилась, пусть бы не подвел старик с фаршированной щукой. И тогда вспыхнет грандиозный фейерверк, который осветит триумфальное возвращение агента Голла к шефам.
По заброшенной дороге он шел в поселок, и это был уже не приезжий художник в замызганной «богемной» блузе и запачканных белилами брюках, а снова элегантный молодой человек в отлично сшитом костюме. Одежку Слуцкого он закопал у лесного ручья, вымыв заодно перекисью водорода волосы, брови и ресницы. И даже побриться успел заботливо сохраненным лезвием, хотя на этот раз и без одеколона.
И это было его последнее перевоплощение.
Он входил на окраинные, тускло освещенные улицы райцентра, а навстречу ему шли приятели детства – Алексей Вершинин и Михась Голуб, бывший Дубовик, приехавший на побывку к своим приемным родителям и узнавший от них об Алексее.
Они встретились час назад, улизнули от пельменей Софьи Борисовны и теперь шагали вдвоем, спеша наговориться. Говорили и о том месяце шесть лет назад, и о нынешней их жизни. Алексей проникся великим уважением к другу-парашютисту, Михась, наоборот, люто завидовал Алексею. Люди, печатающиеся в газете, все казались ему или Тургеневыми, или Борисами Полевыми. Он видел недавно в «Комсомолке» маленькую заметку о каком-то молодом московском изобретателе за подписью А. Вершинина, но не поверил, что это Алексей. Во-первых, при чем тут Москва, если тот в Свердловске, а во-вторых, не верилось, чтобы довольно лопохухий Лешка с неманских плотов сумел так здорово написать… хотя рассказывать Лешка умел так, что даже вздорный Казик заслушивался.
– Кстати, о Казимире, – заговорил Алексей. – О нем есть кое-какие свежие сведения…
Михась вдруг встал как вкопанный и весело захохотал:
– Какие могут быть сведения, когда вот он сам идет! По той стороне. Собственной персоной. И курчавый такой же. Ну знаешь, это прямо как в кино! Мы словно сговорились все встретиться…
И он уже раздул легкие, чтобы рявкнуть приветствие. Алексей что есть мочи стукнул его между лопаток. Крик сорвался.
Алексей дернул Михася в ближайший дворик.
– Чего ты? – изумился Михась.
В нескольких словах Алексей обрисовал обстановку: самолет, ямочка, Станислав, раненый Айвенго… Михась таращил и без того круглые глаза. «Да не может быть. Хотя… Ах ты, корень зеленый! Ну и ну…»
И так далее. Алексей лихорадочно соображал, оглядываясь по сторонам. Они были рядом с домиком Мойсеновичей.
– Варфоломей!
В ответ на зов Алексея из-за сарайчика вылетела стрела с красным оперением. И воткнулась в забор. Следом появился стрелок.
Варька слегка испугался:
– Вы чего здесь крутитесь? Попали бы под стрелу! Я тренируюсь…
– Видишь? – показал ему Алексей на уходившего Шпилевского.
Вечер был светлый, видно было хорошо.
– Вот тебе тот тип с ямочкой на подбородке. Догоняй и следи за каждым шагом. Нам нельзя, он нас знает. А я галопом в синий домик.
– А мне что делать? – спросил Михась, застегивая форменный ремень.
– Тебе? Страхуй издали Варфоломея, мало ли что… Только чтобы не узнал тебя.
К дежурному отдела Алексей ворвался смерчем:
– Где Василий Кондратьевич? Или Юра?!
Старшина неспешно оглядел встрепанного юношу и осведомился в свою очередь:
– По какому делу и кто вы?
– Я Вершинин, брат секретаря райкома, они меня знают, а дело секунды не терпит! – закричал Алексей. Было не до скромности.
Дежурный еще раз покосился на него и взял телефонную трубку:
– Девушка, колхоз «Партизанская слава», председателя.
Через минуту он тем же уравновешенным тоном сообщил посетителю, что «товарищ подполковник и товарищ лейтенант в двадцать один ноль пять отбыли в районный центр».
Алексей перехватил «Победу» еще на въезде в поселок. Он бросился чуть ли не под фары и удостоился некоторых замечаний водителя. Но Василий Кондратьевич был милостивее. Выслушав Алексея прямо в машине, он сказал:
– Молодой человек, я начинаю думать о вас все лучше, и не исключено, что подножка с ксендзом исчезнет из моей памяти. Что ж, мальчики, действуйте. Лейтенант, машина в вашем распоряжении, а я пройдусь к себе пешком. Жду ваших сообщений. До двадцати трех еще полтора часа.
…Варфоломей не стал переходить на другую сторону улицы. Светло-серый костюм и так хорошо виднелся в сумерках. Варька видел, как человек чуть замедлил шаг около дома учительницы Леокадии Болеславовны, но только поправил шнурки на туфле и пошел дальше, в сторону сквера, где уже играла радиола, сзывая молодежь на танцы. Варька вспомнил глухие кусты вокруг площадки. Там любому легко исчезнуть из виду. А дальше крутой откос, луг и лес.
…Казимир заметил человека в палисаднике дома «тетушки». Тот даже не прятался, а сидел на завалинке и курил. В его задание и не входила маскировка, просто было приказано никого не впускать и не выпускать. Шпилевский этого не знал и сейчас напряженно раздумывал: «Случайность? Знакомый? Сосед? Но мне она до зарезу нужна».
Впереди играла музыка, шаркали подошвы, слышались голоса. Было удобное место для встречи, и он решил вызвать сюда Леокадию с помощью какого-нибудь мальчишки. Пока оглядывался, Варька подошел почти вплотную и при свете эстрадного фонаря рассмотрел гладко выбритое полнощекое лицо с раздвоенным ямочкой подбородком.
Казимир тоже заметил Варьку.
– Эй, стрелок! Танцевать тебе рано, а заработать на конфеты можешь. Учительница Могилевская знаешь, где живет?
– Ну, знаю, – процедил Варфоломей.
– Вот тебе рубль, сгоняй к ней, вызови сюда. Скажи – обязательно.
– А кто вызывает?
– Она догадается. Беги!
«Может, он и Леокадию собирается хлопнуть, как Айвенго, – заподозрил Варфоломей. – Она хоть и зануда, а все равно женщина. Ишь чего надумал!» Он никуда не пошел, а спрятался в кустах и продолжал наблюдение за типом в сером костюме. А тот вдруг поднялся со скамейки и оперся о перила площадки. Варфоломей отчетливо увидел, как он что-то сунул между тесными балясинами ограды. «Так, запомним. Наверное, не конфету ты туда положил».
А Казимир решил избавиться от одной из оставшихся пяти мин. Он рассудил, что четырех Леокадии будет достаточно для Красовщины. Оставить свою «визитную карточку» в самом людном месте поселка будет не лишнее. Даже если найдут, скоро он будет далеко отсюда. Спрячется хотя бы на хуторе Дударя.
…Михась проследил за Варькой вплоть до танцплощадки и здесь потерял его. Казимир сидел на скамейке, а парнишки не было видно. Ну, значит, где-то сам прячется. Он разглядывал Шпилевского и то узнавал в нем прежнего Казика, то сомневался… Вон какие плечи под тонким пиджаком. Это не жир изнеженного барчонка, а тугие мускулы. И лицо словно окаменело. Да, похоже, что этот человек прошел порядочную выучку.
Казимир поднялся. Он уловил ставший уже знакомым звук мотора коричневой «Победы». Прислушался. Сомнений не было: машина двигалась сюда. Вот уже отблески фар сверкнули между домами ближайшего переулка. Он шагнул в сторону кустов. И вдруг словно из-под земли вырос парнишка, посланный за Леокадией. Он бормотал:
– Она… она скоро… только…
Но Шпилевский уже все понял. «Ах ты, пионерчик вшивый!»
Понял и Варька, увидев зло блеснувшие глаза.
Варька кинулся спиной в кусты, перехватил стрелу, стараясь попасть прорезью на тетиву. Не успел. Фигура в сером костюме метнулась к нему. Варька выставил стрелу вперед как кинжал, но уже не увидел, что жестяной конус-наконечник воткнулся врагу в ладонь.
Казимир сжал ему шею сгибом локтя, а движением колена отшвырнул его в кусты.
И тут почувствовал железную хватку вокруг собственных запястий. «Уже!» – страшно мелькнуло в голове, и он подумал было об ампуле, но чей-то голос произнес:
– Ты чего с маленькими развоевался, Казик? Со мной попробуй!
О, Казимир помнил этот голос, даже годы не изменили его. Да, перед ним стоял Михась Дубовик, только не в брезентовой нищенской робе, а в солдатской форме. Как он тут оказался?! Однако первым этот вопрос задал Михась:
– Так что ты тут делаешь, Казик Шпилевский?
– Э-э… это, брат, в другой раз: сейчас жуть как спешу. Мальчишка этот в ногах путался.
– Не от них ли спешишь? – показал сержант глазами на приближающиеся три фигуры, по-прежнему сжимая его запястья.
Казимир боднул его головой в переносицу. Но, оказывается, Михась знал этот прием: десантников учат рукопашным схваткам не хуже, чем в разведшколах. Удар пришелся вскользь по скуле. Правда, правую руку Казимир все-таки освободил. Он попытался ею нанести удар, но помешала непонятная боль в ладони.
Михась успел перехватить и круто вывернуть Казимиру руку, так что хрустнуло в предплечье. Но тот вырвался и стремглав кинулся к откосу, клубком покатился в густой луговой туман. Харламов, Алексей и шофер «Победы» бросились следом. Оправившийся от удара Дубовик успел крикнуть им вслед: «Живым берите, правая у него вывихнута!»
И тут он услышал рядом стон. Стонал мальчик, следом за которым он шел.
– Больно тебе? – испугался Михась.
– Не то… не в том дело… мина там, – еле выговорил Варька.
…Мало кто из посетителей танцплощадки заметил происшедшее в кустах, а если и видел, то посчитал обычной пьяной дракой: они случались здесь в субботние вечера. Зато очень многие танцующие удивились, наблюдая за действиями неизвестно откуда взявшегося сержанта, тот тщательно обшарил несколько столбиков перил, извлек что-то продолговатое и бросился с ним сквозь кусты под откос.
Там Михась посветил себе фонариком, вспомнил уроки минного дела и чуть дыша извлек взрыватель. Он с трудом угомонил дрожь в пальцах: пожалуй, это было пострашнее, чем самые хитрые затяжные прыжки в ночь.
Потом он вновь поднялся к площадке, нашел лежащего Варьку, взял на руки и вышел на свет:
– Эй, ребята, кто знает этого хлопчика? Отнесите его домой или в больницу, его крепко шпана помяла.
Сам он очень торопился к тем, кто где-то уже далеко преследовал врага, в сто раз более опасного, чем любая шпана. Михась даже расслышал два глухих выстрела. Другие на них не обратили ни малейшего внимания: сегодня в ночь как раз начинался охотничий сезон на уток, и многие охотники, по обычаю, еще до утренней зорьки проверяли заряды.
Но старший сержант десантных войск без труда отличал выстрелы дробовиков от пистолетных.
«Пьяного ведут…»
Собственно говоря, пока стрелял один пистолет – «вальтер» Шпилевского. Харламов и шофер-сержант даже не вынимали оружия: упаси бог ранить! Станут подходить, и хрустнет ампула… А он нужен живой. И это вполне возможно, потому что маневренность агента сейчас здорово ограничена из-за вывихнутой руки. Молодец десантник!
Шпилевский оторвался от своих преследователей метров на триста. Еще столько же – и спасительный лес. Конечно, полностью он от опасности не избавит, но от пуль укроет. Кстати, почему они сами не стреляют? Рассчитывают взять живого? Ох, дурачки, ему же нечего терять, за одного постового на прибалтийском мосту ему уготована «вышка», да и пацану сегодняшнему он, кажется, намертво свернул шею. Нет, он их еще поводит за собой, изобразит, что кончились патроны, а потом подпустит вплотную и перещелкает по одному из бесшумки. Жалко, что нет мгновенного детонатора для мин, он бы им вымостил взрывчаткой дорогу к лесу.
Бормоча все это вполголоса, Шпилевский перебегал от кочки к кочке, от куста к кусту и, наконец, от дерева к дереву. Уже из-за сосны он пустил пулю в широкоплечего и увидел, как тот споткнулся на правую ногу, упал. Второй, в кожанке, подбежал к упавшему. Казимир еще раз выстрелил. Мимо. Все-таки с левой руки стрелять неудобно. А где третий? В лесу уже совсем стемнело, можно только догадываться по хрусту сучьев, что тот взял вправо, в обход. Окружить пытаются? Ну, треугольник – это не круг, проход найдется, были бы силы да патроны. Сколько их осталось в «вальтере» – три или четыре? Ладно, он будет стрелять, пока машинка не замолкнет. Потом возьмется за кольт. А теперь еще бросок на двадцать метров, еще… Ага, впереди черная стена ельника. Уж не тот ли самый, где он первый сигнал давал и медведя встретил? Кстати, о сигналах: наверное, в центре не дождутся завтра трех импульсов с интервалами в тридцать пять секунд. Как бы не пришлось давать сдвоенный без интервалов, что означает – заказывайте панихиду…
Еще перебежка – и вот она, чащоба ельника. М-мм, не проползти ему туда со вспухшим плечом. Откуда принесло проклятого Дубовика с его самбо? И этот сволочной пацаненок с колючкой… Если бы не проткнутая ладонь, он уложил бы солдата. Что это – перст судьбы или, может, ему померещился какой-то солдат? Дубовик или призрак? Вообще-то пора появляться призракам и миражам: он четыре ночи почти не спал, да притом какие ночи! Прыжок в темноту, вода, медведь (а сколько их, кстати, было, медведей? Ведь не один, правда, Казимир?). Что еще мешало ему поспать?.. А-а, ковбойка и булыжник в руке, потом мальчишка в кузнице… Нет, мальчишка был у костра. Там еще была горячая картошка. Сейчас бы я горячего бульону в пересохшее горло или стакан крепкого грога. «Зашел я в чудный кабачок, кабачок, вино там стоит пятачок!..»
Мысли начали безнадежно путаться. Нестерпимо саднило руку. И тут он услышал из ельника голос:
– Слушай меня, Казимир!..
Он в ужасе выстрелил на звук: это не был голос Дубовика – так кто же еще мог знать здесь его имя? Выходит, новый призрак? Ну, давайте, окружайте, я вот только пистоль сменю, и посмотрим, берут ли пули привидения!
Голос продолжал:
– Да не попадешь ты в меня, я из-под земли говорю, то есть из старого окопчика, и пули сюда сроду не залетят. А сам ты в ельник не влезешь, у тебя рука вывихнута. Знаешь, кто говорит? Лешка Вершинин, ты такого помнишь? Ну, хлопец из Сибири, мы с тобой наперегонки плавали в Немане. Вспомнил? Я тебе еще пинка дал за вранье, помнишь? Так вот…
«…Таких пинков тебе я надаю, забудешь ты песенку свою», – снова влезли в голову слова того патефонного шлягера. Как там дальше – «Вернись попробуй, дорогой, дорогой…». Ага, вот еще вспомнил: «…тебя я встречу кочергой, кочергой». Кочерги у меня нет, а бесшумка имеется. Вот она… о-о! Черт возьми, я достать не могу пистоль, правая рука совсем не подчиняется.
– …Слушай, Казимир, сдавайся! Ты не убил парнишку, он жив. А нас уже четверо, вон Михась подошел, все равно не уйти тебе далеко, а уйдешь, так ненадолго!
…Все правильно, вот уже и Лешка-сибиряк появился, кого же еще не хватает? Ага, контуженного Стасика, так я его, кажется, тоже видел в городе – значит, полный комплект привидений собрался. Что ж, пора к ним присоединяться! О холера! Голова болит хуже руки, не повернуть ее к воротнику. И ампула, наверное, горькая, как вино в Шотландии. «Вино там стоит пятачок, пятачок». Почему этот Лешка кричит – уйдешь ненадолго?! А я вот сейчас всем вам докажу, что надолго. Как там в песне?.. …У кромки ельника вдруг в рост поднялась светлосерая фигура. Пошатываясь, размахивая одной рукой с зажатым пистолетом, человек побрел навстречу преследователям, распевая во все горло:
Я надолго уезжаю,
и когда вернусь – не знаю,
а пока прощай!..
Сержант подскочил и выбил пистолет. Одновременно Юра с силой оторвал воротник от его рубашки. Казимир никак не реагировал. Он продолжал горланить:
Прощай, и друга не заб-у-дь,
твой друг уходит в дальний пу-у-ть!..
Агент Интеллидженс сервис Голл – Шпилевский сошел с ума.
Шофер с «Победы» сказал еще короче: «Спятил!» – и на всякий случай привязал здоровую руку Казимира к туловищу. Потом при свете фонарика осмотрел царапину на бедре Юры, пошарил вокруг и залепил ее обычным подорожником: «Будете танцевать, товарищ лейтенант». Нашел он лекарство и для Михася, которого сильно тошнило: удар в живот, хотя и ослабленный, все же дал себя знать. Шофер достал из заднего кармана флягу и сказал предельно ясно:
– Употреби.
Таким квинтетом они и появились у машины, стоявшей рядом с танцплощадкой. Казимир все еще орал свой «Кабачок».
«Пьяного ведут», – так прокомментировали событие танцующие.
Без десяти одиннадцать Харламов, хромая, вошел в кабинет начальника:
– Товарищ подполковник, вражеский агент арестован и доставлен. Но не в форме…
– Как это? Помяли? Ранили?
– Никак нет. То есть почти нет. Он свихнулся. То есть сбрендил. Ой, простите, Василий Кондратьевич, у меня самого немного голова…
– Та-ак! Агент спятил… то есть сошел с ума. Буйно?
– Вроде да, – горестно сказал Юра. – Песни орет и зубами щелкает.
Подполковник облегченно откинулся в кресле:
– Ну, тогда вылечат. Заговорит. Это тихие в ум не возвращаются.
Он взялся за телефонную трубку…
А в это время Михась входил в квартиру Вершининых.
– Нагулялись! – отметила Софья Борисовна. – Коньячком от тебя несет, вот отцу нажалуюсь… А где Алексей?
Михась ответил по порядку:
– Именно нагулялись. Это не коньяк, а спирт. Алексей у Паши застрял – там ее братишка приболел.
Врачи ошибаются редко
Врач сказал, что растяжение мышц шеи не столько опасно, сколько болезненно. Тут главное – соблюдать полную неподвижность данной части тела. Плюс компрессы и жаропонижающие средства.
Варфоломей и лежал неподвижно с туго забинтованной шеей. Что касается удара коленом в живот, который он тоже получил от нападавшего, то, по мнению врача, мальчишку спас от серьезной травмы чрезвычайно развитой брюшной пресс.
– Похоже, что больной систематически занимается тяжелой атлетикой или, во всяком случае, специальной гимнастикой, – сказал врач.
– Систематически. Специальной, – подтвердила Паша совершенно безжизненным голосом: брата принесли домой без сознания и двадцать минут приводили в чувство. – Он ведь как занимается: за день вытягивает из колодца и приносит домой ведер пятнадцать воды. Столько же выносит грязной. Зимой разиков пятьсот ежедневно тюкнет топором, а тот чуть полегче штанги или гири. Каждый день чистит лопатой дорожки от снега – тоже нелегкая… атлетика.
– Реку забыла, – просопел в подушку Варфоломей.
– Вот, и река… Я раз попробовала подержать эту его жердину с крючком, так руки отвалились через пять минут. А мальчишки – это же надо: по часу стоят, как цапли в воде, и на весу держат этакую оглоблю. Тут не только брюшной, а и спинной пресс разовьется.
Врач посмеялся и заверил, что непосредственной опасности нет, а потому он считает возможным удалиться. Однако в случае температурной вспышки пусть муж за ним обязательно придет.
Паша только начала распахивать глаза, как Варька пробубнил:
– Он еще не муж. Студенты не женятся.
– Господи! – охнула девушка. – Да о ком вы?!
– А это разве не супруг ваш сидит на крыльце? Ну, извините старика.
На крыльце сидел, конечно, Алексей. Гнаться безо всего за вооруженным Казимиром он не боялся, а сейчас трусил зайти в дом. Конечно же Варфоломей рассказал сестре, что именно Алексей послал его следить за Шпилевским. Значит, он больше всего и виноват в случившейся беде. А ведь могло быть еще хуже, если бы не подстраховал Михась. Всю жизнь лежала бы тогда на его совести гибель Варьки. Алексей чуть не вслух застонал при такой мысли.
Нет, Варфоломей был железный друг. Паша знала только то, что Варька сам «увидел на улице типа с ямочкой и рванул за ним». Когда Алексей все-таки зашел после врача в комнату, Паша принялась оглядывать его со всех боков, почти как братишку. Не найдя ран или царапин, спросила:
– Страшно было?
– Нас же четверо там оказалось. А вообще-то действительно страшно стало, когда он вдруг запел и вышел. Бр-р!
По нечаянности Паша и его принялась гладить по голове, как брата. Варька фыркнул и сказал:
– Вы когда поженитесь, сейчас или в другой раз? А то вон уже люди запутались в ваших делах.
Паша убежала в кухню, а Алексей погрозил ему пальцем. Потом повесил на гвоздь над кроватью валявшийся у порога лук и долго сидел рядом с Варькой. Когда Варфоломей уснул, они с Пашей сели, по обыкновению, на крыльцо…
Уже попадали с неба все августовские звезды, когда Паша сказала:
– Ты иди, Лешенька, домой, а то совсем потеряют.
– Пойду. Завтра… сегодня то есть, все равно целый день будем вместе.
– Как это? Разве ты не поедешь к Ивану?!
– Ну чего зря говоришь-то? Куда я вас одних оставлю! Вдруг у Варфоломея температура подскочит и понадобится бежать к врачу по обязанности мужа…
Паша только вздохнула:
– Ох, не шути этим, Лешенька…
– Не сердись. Я шучу, но не очень. А Ивану Соня нарасскажет, что Варфоломей простудился на рыбалке… Ну и все прочее.
Утром Софья Борисовна собиралась на колхозный праздник словно на торжественное заседание. Надела строгий синий костюм. «Жарко будет», – скептически заметил Дмитрий Петрович, облачившись всего лишь в свежую вышитую рубашку.
– Жарче было бы, не поймай вчера ребята диверсанта! – парировала Соня и стала размещать на жакете награды.
Лялька подносила коробочки, а мать устанавливала их очередность:
– Подавай на правую сторону. Сначала «Отечественной войны» первой степени. Сейчас – второй. Теперь «Звездочку» давай. Так, умница. Начали на левую. «Красное знамя». «За отвагу». Опять ты путаешь с «Боевыми заслугами»! Вторую «За отвагу». Теперь мою самую любимую – «Партизану Великой Отечественной войны» первой степени. Дима, а ты чего скромничаешь?!
– Куда уж моим регалиям рядом с твоими, срамиться только, – шмыгнул носом Дмитрий. – Мы уж как-нибудь в сторонке от вашей сиятельности постоим.
– Не юродствуй, а надевай китель!
– Сонька, я закиплю от жары и взбешусь: вместо парадных речей начну критику произносить. Не срывай людям праздник!
– Ну, как знаешь, а я считаю своим долгом быть в Красовщине при полном параде: я там воевала, колхоз создавала, и люди запросто могут сказать: так-то ты, голубушка, выходит, действовала, что ничем тебя и не отметили. Это же будет парадокс.
– Парадоск – это когда шиворот-навыворот, – объяснила Лялька своему гостю Славке Голубу.
Тот рассудительно ответил:
– Да. А шиворот-навыворот – это когда в кино сначала звук пропал, а потом совсем ничего не стало.
Хохочущие матери сгребли малышей в охапку и потащили к машине. Михась и Алексей остались вдвоем, Антон Сергеевич был на охоте.
Они доели холодные пельмени и запили холодным квасом. Говорить о вчерашнем почему-то не хотелось.
…Чтобы Варьке не было скучно, Паша чистила картошку к обеду прямо у его кровати и что-то рассказывала. Увидев Алексея, законфузилась и чуть не опрокинула кастрюлю с табуретки.
– Ну чё запрыгала! – с сибирским произношением строго сказал Алексей. – Чужой я вам, что ли, стесняться-то. Вот апельсины лучше возьми для Варфоломея, Голубы привезли из Гродно.
Паша сроду не отличалась смелостью, а от такого хозяйского тона вовсе оробела. И уж совсем растерянно поглядела на Варьку, когда Алексей взял в сенках ведра и пошел к колодцу
Он постоял на дворе, ожидая, пока ветром снесет пыль от машин с флагами, идущих на праздник в Красовщину.
– Во! Объявился мужик в доме, – брякнул Варфоломей. – Мне сейчас и похворать можно. Правда, брюшного пресса жалко.
… Машины с гостями шли и шли в колхоз «Партизанская слава».
1971–1974–1982 гг.



Автор: Римма Файзулина Май 16 2010, 17:54
Хотелось увидеть отзывы от ребят или волонтеров, которые в курсе дела - как дела с этим постом - нужно ли продолжать что-то сюда скидвать для чтения? Что нарвится, чего хочется?

Автор: Трунова Катя Июн 24 2010, 09:22
Оксана, Вы МОЛОДЕЦ! Делаете очень нужное дело!!! biggrin.gif

Автор: Anna L Авг 5 2010, 18:32
Всем ПРИВЕТ!!! smile.gif smile.gif smile.gif
Ребята, я решила написать вам о разных интересных местах, которые есть на нашей планете. Мне самой очень нравится читать такие статьи, ведь это очень интересно и увлекательно. Надеюсь, что вам понравится!!!

Вот одно такое место...

Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.

Шумит, и средь густого бора
Теряется в глуши потом;
Луч чрез поток сверкает скоро;
Под зыбким сводом древ, как сном
Покрыты, волны тихо льются,
Рекою млечною влекутся.

Г. Р. Державин. ВОДОПАД

Водопады сами по себе очень красивое зрелище. Потоки кристально-чистой воды, низвергающиеся со скал, обрывок радуги, постоянно висящий над пропастью просто не может не радовать глаз человека. Но существует на планете такой водопад, который удивляет, зачаровывает и пугает одновременно. Это огненный водопад Национального парка Йосемити (Yosemite), штат Калифорния, США. Имя ему — Лошадиный хвост (Horsetail Fall).

В течении года водопад почти не отличается от всех других в мире за исключением высоты в 650 метров. Но это лишь до февраля, когда вместо воды со скал срывается огонь, высеченный Солнцем.

Конечно же огня, в прямом смысле этого слова, тут не наблюдается. Просто окрестные скалы и угол падения лучей заходящего Солнца так подсвечивают ниспадающие потоки воды, что водопад преображается, и кажется, что вместо воды вниз текут потоки раскаленного металла.

Именно к этому времени на северном подходе к горе Эль Капитан (El Capitan) собираются фотографы, для того, что бы запечатлеть это чудо природы.

Автор: Anna L Авг 5 2010, 19:15
Капри. Голубой грот

У южного берега Неаполитанского залива, в 36 км от Неаполя и 5 км от побережья Сорренто находится одно из красивейших мест Италии, живописный скалистый остров Капри (Capri). Этот островок имеет репутацию шикарного курорта и излюбленного места отдыха знаменитостей со всего мира. Посетители обычно приплывают к порту Марина Гранде (Marina Grande), откуда на фуникулёре поднимаются к центру города Капри, к знаменитой Пьяццетте (La Piazzetta) — светскому «салону» всего мира.

Остров воспевали писатели, поэты, музыканты, художники. Многие режиссеры выбирали его как место действия своих фильмов, а мировые знаменитости заполняли кафе на знаменитых площадях. Одним из первых ценителей острова Капри был Римский Император Тиберий, который провел здесь последние годы своей жизни.

Многие легенды и мифы связаны с Капри. Наиболее известны подвиги Одиссея, проплывающего мимо острова и противостоящего колдовскому пению сирен, а также легенда о свирепых циклопах, живущих там. Но самым потрясающим местом на Капри, по моему мнению, является Голубой грот, или как его еще называют — Лазуревый грот (Grotta Azzurra).

Этот грот известен во всем мире за его размер, интенсивный синий тон воды и волшебный серебристого света, который исходит от объектов, погруженных в его воды. Его открыл (хотя он был с древних времен известен местным жителям под названием Gradola и считался населенным ведьмами и чудовищами) немецкий поэт Август Копш (August Kopisch) в 1826 г., после чего он не перестает привлекать туристов. Добраться до грота можно только с моря, а имя его происходит от необычной игры цветов внутри него: феномен отражения света создает радужные сияния, которые через воду освещают его глубокие стены.

Автор: Anna L Авг 5 2010, 19:28
Озеро Утренней Славы

В Национальном Парке Yellowstone (США), находится одно очень красивое озеро - Озеро Утренней Славы (Morning Glory Pool). Это самый знаменитый источник национального парка.

Озеро было названо миссис Макгоуэн, женой помощника управляющего Парком Чарльза Макгоуэна (Charles McGowan) в 1883 году. Она назвала его Convolutus, в честь цветка Утренней Славы, так же причудливо скрученного, а так же за его кристально-голубой цвет. По краям живут бактерии, которые окрашивают озеро в оранжево-красный цвет...
Вот оно какое:

Автор: Anna L Авг 5 2010, 19:32
the Wave. Окаменевшие волны

«Волны» (the Wave) песчаника, сформировавшиеся в пустыне, расположенной в северной части США в труднодоступной горной местности на границе штатов Юта и Аризона, привлекают людей со всего света. Свыше 190 миллионов лет, древние песчаные дюны размывались в слоях горных пород и создали столь удивительное творение, этот странный, сказочный мир закрученных психоделических цветов и изваяний.

Автор: Anna L Авг 5 2010, 19:38
Хребет Маньпупунёр
В Троицко-Печорском районе, на плато Маньпупунёр (Республика Коми), у самых истоков Печоры, по краю почти идеально выровненного горного плато расположились семь величественных каменных столбов. Шесть из них выстроились цепочкой в ряд, а один, самый большой, стоит несколько в стороне. Добраться до них могут только подготовленные туристы, так как находятся они очень далеко от цивилизации.

Около 200 миллионов лет назад на месте каменных столбов были высокие горы. Проходили тысячелетия. Дождь, снег, ветер, мороз и жара постепенно разрушали горы, и в первую очередь слабые породы. Твёрдые серицитокварцитовые сланцы, из которых сложены останцы, — разрушались меньше и сохранились до наших дней, а мягкие породы были разрушены выветриванием и снесены водой и ветром в понижения рельефа. Высота некоторых из них достигает 42-х метров, что равно по высоте 17-ти этажному зданию!

Плато расположено так, что когда в июне на южной стороне все цветет, на северной — ещё лежит снег, который начинает таять только в начале августа. Природа не поскупилась на фантазию. Вода и ветер, летняя жара и зимний мороз тысячелетия как искусные скульпторы обрабатывали каменную гряду, удаляя все лишнее, чтобы изваять в итоге каменных идолов, напоминающих фигуры людей, фантастических зверей, священные статуи с острова Пасхи.

Природа продолжает свою работу и в наши дни. Свидетельство тому — свежие обвалы каменных глыб у подножия некоторых останцев. Это означает, что к категории вечных они, увы, не принадлежат. Но пока каменные стражи исправно несут свою тысячелетнюю вахту у заповедных истоков Печоры, поражая своим величием и загадочной таинственностью всех, кто окажется возле них...

Автор: Anna L Авг 6 2010, 16:23
Чау-Чау: лизнувший небо

«Давным-давно, когда Бог, создав и заселив землю, распределял звезды по небесам, кусочек неба случайно отломился и упал вниз. Все животные в ужасе разбежались и попрятались. Только пес чау-чау осмелился подойти к осколку неба, тщательно обнюхать его и осторожно лизнуть языком. С тех пор язык у чау-чау синего цвета».
Так гласит китайская легенда.

Происхождение этой породы окутано глубокой тайной. Самое древнее известное нам изображение этой собаки — китайская статуэтка династии Хань (206–220 год до н. э.), хранящаяся в Берлине. Но многие исследователи считают, что этой породе более 3000 лет, а если верить легендам, то появилась она в результате скрещивания самоедской лайки с полярным медведем, который обладает таким же удивительным синим языком.

Опять-таки, согласно легендам, удивительная собака-медведь из-за полярного круга попала в Сибирь, а затем проникла в Монголию. Кочующие татарские племена привели ее в Китай под именем «ман-коу», или «татарская собака». Китайцы по достоинству оценили незнакомую им до тех пор породу. В отличие от декоративных никчемных шавок чау-чау были поистине универсальными псами. В северной части Китая эта порода служила упряжной собакой, пастухом и охранником домов и кораблей. Китайцы верили, что чау-чау способен уберечь своего хозяина не только от недобрых людей, но и от злых духов, в результате этих собак охотно разводили в тибетских монастырях и использовали в качестве неподкупных сторожей святилищ.

В Европе первые сведения о чау-чау появились благодаря известному путешественнику Марко Поло, совершившему в XIII веке длительную поездку в Китай. Правда, в последнее время все громче звучат голоса сомневающихся в том, что это путешествие вообще имело место. Основанием для сомнений является то, что Марко Поло по возвращении никогда не упоминал о Великой Китайской стене, ничего не рассказывал о чае и китайском фарфоре. А может, он просто не любил чай? Во всяком случае, о замечательной собаке путешественник рассказал достаточно подробно, чтобы можно было узнать в ней чау-чау.

Неизвестно, когда в Европу прибыл первый представитель этой породы. В самом начале XIX века в британских газетах регулярно появлялась информация, посвященная экзотическим животным, привезенным в Англию из Индии, Японии и Китая. Упоминалась также «замечательно красивая, похожая на льва собака с черно-синим языком и длинной, густой, рыжей шерстью». А в 1820 году в лондонском зоопарке уже содержался один чау-чау, на клетке которого присутствовала надпись: «Дикая китайская собака». В 1865 году, когда уже выяснилось, что чау-чау — собака вовсе не дикая, королева Виктория получила щенка в подарок от своих подданных.

Но настоящий бум распространения этой породы начался в 1880 году в Англии. Общество проявило небывалый интерес к собаке, похожей не то на льва, не то на медведя. В 1894 году Английский клуб собаководов впервые зарегистрировал эту собачью породу. А еще через год в Британии появился самостоятельный клуб любителей чау-чау.

Так началось триумфальное шествие чау-чау по миру. В Америке популярность чау-чау выросла гораздо быстрее, чем в Европе, несмотря на то, что щенки стоили десятки тысяч долларов. В Германии первые чау-чау появились в 1920-х годах. Правда, после 30-х годов интерес к чау- чау несколько поутих.

Почему именно «чау-чау»? Помимо загадки происхождения этой удивительной породы, до сих пор толком не выяснено, откуда взялось само название: «чау-чау»? Есть несколько предположений. В китайских словарях сказано, что кантонское слово «кау» или «као» обозначает «собака». (Кантон — город в Китае, откуда чау-чау получили широкое распространение). Существует версия, что название породы происходит от китайского слова «чоу», служащего описанием живности, которая употребляется в пищу. Еще одна версия — британского происхождения — говорит о том, что когда на кораблях перевозили первых собак из Китая, их держали в помещении, предназначенном для различных неклассифицированных грузов. Употребляемое британскими моряками слово «чоу-чоу» как раз обозначало «смешанные товары». Ну, а самая красивая версия звучит следующим образом: название этой породы происходит от китайского слова «чаоу», которое означает «собака с огромной силой».

На первый взгляд чау-чау может показаться не очень умной собакой, но, познакомившись поближе, любой убедится, что этот пес обладает гораздо более высоким интеллектом, чем другие породы собак. Просто он всегда серьезен и независим, не понимает шуток, не обладает чувством юмора, не любит и не умеет играть. Это собака с крепкими нервами, ее невозможно поработить дрессировкой, но если хозяин сможет снискать доверие, то чау-чау будет очень тонко чувствовать пожелания своего владельца и вести себя соответственно, что называется жить душа в душу.

У чау-чау есть одна интересная особенность: так называемый овечий комплекс. Хозяевам, прогуливающим своих питомцев в сельской местности, обязательно следует это учитывать. Как только чау-чау видят овцу, с ними начинает происходить что-то странное. Они застывают на месте, принимают охотничью стойку и сосредоточенно смотрят вперед, затем внезапно, как стрела, срываются с места, пытаясь схватить зазевавшуюся овцу. Существует мнение, что это проявление какого-то атавизма, что то, напоминающее собаке древнюю азиатскую родину. Но почему это относится только к овцам, пока остается загадкой.

Вот такая замечательная собака чау-чау, которая однажды лизнула кусочек неба…

Автор: Anna L Авг 6 2010, 16:26
А вот такой щеночек по кличке Марик живёт у одной моей знакомой.... Неправда ли он прелесть?...

Автор: Anna L Авг 6 2010, 16:44
Калифорнийский арбузный снег

Свет фонарей попробовать на вкус
и удивиться жёлтой их горчинке…
Нет, лучше снег, пахучий как арбуз,
и темнота, и ни одной морщинки…

Закройте глаза, наберите в руки чистого снега, прижмите его к губам, и вы почувствуете структуру арбуза. А теперь вдохните полной грудью, и вы почувствуете запах арбуза. Сейчас уже можно открыть глаза…

Если вы находитесь в данный момент в горах Сьерра-Невада в штате Калифорния (США), то вы в и руках увидите самый настоящий арбузный снег, имеющий не только структуру и запах, но и цвет и даже вкус арбуза! Здесь на высоте трех тысяч метров наблюдается это уникальнейшее чудо природы.

На протяжении тысячелетий загадка этого арбузного снега (watermelon snow) удивляла ученых всего мира. Даже в трактатах о природе Аристотелем был отмечен этот природный феномен.

Именно этот снег привлекает на склоны местных гор альпинистов со всего света. Огромные просторы розового снега открываются к концу весны. И загадка, как уже многие могли догадаться, кроется в микроскопических водорослях, именуемых Chlamydomonas nivalis. Каждый сантиметр снега содержит миллионы микроскопических частичек, глубина залегания которых может достигать 25 сантиметров.

Местные жители иногда даже употребляют в пищу этот снег, так как отличить его от арбуза, точнее арбузного мороженого, бывает довольно сложно.

Вообще же, сами водоросли по природе — зеленые. Розовый цвет они получают лишь для защиты от сильного весеннего ультрафиолета, который растапливает снежные покровы, под которыми и прячутся весь год водоросли.

Автор: Anna L Авг 6 2010, 16:45
И ещё немного арбузного снега... biggrin.gif
В такую жару, это очень актуально.....

Автор: Anna L Сен 4 2010, 02:15
Сокровищница Петры...

Все мечтают найти клад или настоящий сундук с сокровищами......вот подходящее место.....=)

Петра — старинный город в нынешней Иордании. Он видел римлян, византийцев, арабов, крестоносцев. В своё время он был перевалочным пунктом для торговцев специями, ведущих свои караваны в Европу через Аравийскую пустыню. В Петре они могли отдохнуть, пополнить запасы провизии и воды...

Большинство зданий Петры было вырублено в скалах, состоящих из красного песчаника. Одним из таких зданий является так называемая Сокровищница, построенная между 100 годом до н.э. и 200 годом н.э. Её фасад вырублен в отвесной скале — стене узкого ущелья. На самом деле она строилась как королевская усыпальница и название «Сокровищница» приобрела благодаря легенде, по которой якобы в декоративной урне на втором ярусе фасада спрятаны сокровища. Местные бедуины, надеясь достать эти сокровища и стреляя по урне, нанесли фасаду немалый урон.

Автор: elena-f Дек 31 2010, 10:47
Привет, привет!!! Меня зовут Лена. Отличная рубрика. Буду детенышей тоже стараться развлечь give_rose.gif

Встречали звери Новый год.
Водили звери хоровод.

Вокруг зеленой елки.
Плясал и Крот,
И Бегемот,
И даже - злые Волки!

Пустился в пляс и Дикобраз -
Колючие иголки,
И все - дрожать,
И все - визжать,
И все - бежать от елки!

Гляди-ка: Уж -
Хоть сам хорош! -
И тот дрожит от страха!..

-Зато меня уж не проймешь! -
Сказала Че-ре-па-ха!

-Мы спляшем
Шагом
Черепашьим,
Но всех,
Пожалуй,
Перепляшем!


ОН ЖИВОЙ И СВЕТИТСЯ...

Однажды вечером я сидел во дворе, возле песка, и ждал маму. Она, наверно, задерживалась в институте, или в магазине, или, может быть, долго стояла на автобусной остановке. Не знаю. Только все родители нашего двора уже пришли, и все ребята пошли с ними по домам и уже, наверно, пили чай с бубликами и брынзой, а моей мамы все еще не было...
И вот уже стали зажигаться в окнах огоньки, и радио заиграло музыку, и в небе задвигались темные облака - они были похожи на бородатых стариков...
И мне захотелось есть, а мамы все не было, и я подумал, что, если бы я знал, что моя мама хочет есть и ждет меня где-то на краю света, я бы моментально к ней побежал, а не опаздывал бы и не заставлял ее сидеть на песке и скучать.
И в это время во двор вышел Мишка. Он сказал:
- Здор0во!
И я сказал:
- Здор0во!
Мишка сел со мной и взял в руки самосвал.
- Ого! - сказал Мишка. - Где достал? А он сам набирает песок? Не сам? А сам сваливает? Да? А ручка? Для чего она? Ее можно вертеть? Да? А? Ого! Дашь мне его домой?
Я сказал:
- Нет, не дам. Подарок. Папа подарил перед отъездом.
Мишка надулся и отодвинулся от меня. На дворе стало еще темнее.
Я смотрел на ворота, чтоб не пропустить, когда придет мама. Но она все не шла. Видно, встретила тетю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня. Я лег на песок.
Тут Мишка говорит:
- Не дашь самосвал?
- Отвяжись, Мишка.
Тогда Мишка говорит:
- Я тебе за него могу дать одну Гватемалу и два Барбадоса!
Я говорю:
- Сравнил Барбадос с самосвалом...
А Мишка:
- Ну, хочешь, я дам тебе плавательный круг?
Я говорю:
- Он у тебя лопнутый.
А Мишка:
- Ты его заклеишь!
Я даже рассердился:
- А плавать где? В ванной? По вторникам?
И Мишка опять надулся. А потом говорит:
- Ну, была не была! Знай мою доброту! На!
И он протянул мне коробочку от спичек. Я взял ее в руки.
- Ты открой ее, - сказал Мишка, - тогда увидишь!
Я открыл коробочку и сперва ничего не увидел, а потом увидел маленький светло-зеленый огонек, как будто где-то далеко-далеко от меня горела крошечная звездочка, и в то же время я сам держал ее сейчас в руках.
- Что это, Мишка, - сказал я шепотом, - что это такое?
- Это светлячок, - сказал Мишка. - Что, хорош? Он живой, не думай.
- Мишка, - сказал я, - бери мой самосвал, хочешь? Навсегда бери, насовсем! А мне отдай эту звездочку, я ее домой возьму...
И Мишка схватил мой самосвал и побежал домой. А я остался со своим светлячком, глядел на него, глядел и никак не мог наглядеться: какой он зеленый, словно в сказке, и как он хоть и близко, на ладони, а светит, словно издалека... И я не мог ровно дышать, и я слышал, как стучит мое сердце, и чуть-чуть кололо в носу, как будто хотелось плакать.
И я долго так сидел, очень долго. И никого не было вокруг. И я забыл про всех на белом свете.
Но тут пришла мама, и я очень обрадовался, и мы пошли домой. А когда стали пить чай с бубликами и брынзой, мама спросила:
- Ну, как твой самосвал?
А я сказал:
- Я, мама, променял его.
Мама сказала:
- Интересно! А на что?
Я ответил:
- На светлячка! Вот он, в коробочке живет. Погаси-ка свет!
И мама погасила свет, и в комнате стало темно, и мы стали вдвоем смотреть на бледно-зеленую звездочку.
Потом мама зажгла свет.
- Да, - сказала она, - это волшебство! Но все-таки как ты решился отдать такую ценную вещь, как самосвал, за этого червячка?
- Я так долго ждал тебя, - сказал я, - и мне было так скучно, а этот светлячок, он оказался лучше любого самосвала на свете.
Мама пристально посмотрела на меня и спросила:
- А чем же, чем же именно он лучше?
Я сказал:
- Да как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!..




give_rose.gif



ОТОГОНКИ ПО ОТВЕСНОЙ СТЕНЕ

Еще когда я был маленький, мне подарили трехколесный велосипед. И я на нем выучился ездить. Сразу сел и поехал, нисколько не боясь, как будто я всю жизнь ездил на велосипедах.
Мама сказала:
- Смотри, какой он способный к спорту.
А папа сказал:
- Сидит довольно обезьяновато...
А я здорово научился ездить и довольно скоро стал делать на велосипеде разные штуки, как веселые артисты в цирке. Например, я ездил задом наперед или лежа на седле и вертя педали какой угодно рукой - хочешь правой, хочешь левой;
ездил боком, растопыря ноги;
ездил, сидя на руле, а то зажмурясь и без рук;
ездил со стаканом воды в руке. Словом, наловчился по-всякому.
А потом дядя Женя отвернул у моего велосипеда одно колесо, и он стал двухколесным, и я опять очень быстро все заучил. И ребята во дворе стали меня называть "чемпионом мира и его окрестностей".
И так я катался на своем велосипеде до тех пор, пока колени у меня не стали во время езды подниматься выше руля. Тогда я догадался, что я уже вырос из этого велосипеда, и стал думать, когда же папа купит мне настоящую машину "Школьник".
И вот однажды к нам во двор въезжает велосипед. И дяденька, который на нем сидит, не крутит ногами, а велосипед трещит себе под ним, как стрекоза, и едет сам. Я ужасно удивился. Я никогда не видел, чтобы велосипед ехал сам. Мотоцикл - это другое дело, автомобиль - тоже, ракета - ясно, а велосипед? Сам?
Я просто глазам своим не поверил.
А этот дяденька, что на велосипеде, подъехал к Мишкиному парадному и остановился. И он оказался совсем не дяденькой, а молодым парнем. Потом он поставил велосипед около трубы и ушел. А я остался тут же с разинутым ртом. Вдруг выходит Мишка.
Он говорит:
- Ну? Чего уставился?
Я говорю:
- Сам едет, понял?
Мишка говорит:
- Это нашего племянника Федьки машина. Велосипед с мотором. Федька к нам приехал по делу - чай пить.
Я спрашиваю:
- А трудно такой машиной управлять?
- Ерунда на постном масле, - говорит Мишка. - Она заводится с пол-оборота. Один раз нажмешь на педаль, и готово - можешь ехать. А бензину в ней на сто километров. А скорость двадцать километров за полчаса.
- Ого! Вот это да! - говорю я. - Вот это машина! На такой покататься бы!
Тут Мишка покачал головой:
- Влетит. Федька убьет. Голову оторвет!
- Да. Опасно, - говорю я.
Но Мишка огляделся по сторонам и вдруг заявляет:
- Во дворе никого нет, а ты все-таки "чемпион мира". Садись! Я помогу разогнать машину, а ты один разок толкни педаль, и все пойдет как по маслу. Объедешь вокруг садика два-три круга, и мы тихонечко поставим машину на место. Федька у нас чай подолгу пьет. По три стакана дует. Давай!
- Давай! - сказал я.
И Мишка стал держать велосипед, а я на него взгромоздился. Одна нога действительно доставала самым носком до края педали, зато другая висела в воздухе, как макаронина. Я этой макарониной отпихнулся от трубы, а Мишка побежал рядом и кричит:
- Жми педаль, жми давай!
Я постарался, съехал чуть набок с седла да как нажму на педаль. Мишка чем-то щелкнул на руле... И вдруг машина затрещала, и я поехал!
Я поехал! Сам! На педали не жму - не достаю, а только еду, соблюдаю равновесие!
Это было чудесно! Ветерок засвистел у меня в ушах, все вокруг понеслось быстро-быстро по кругу: столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, и все сначала, и я ехал, вцепившись в руль, а Мишка все бежал за мной, но на третьем круге он крикнул:
- Я устал! - и прислонился к столбику.
А я поехал один, и мне было очень весело, и я все ездил и воображал, что участвую в мотогонках по отвесной стене. Я видел, в парке культуры так мчалась отважная артистка...
И столбик, и Мишка, и качели, и домоуправление - все мелькало передо мной довольно долго, и все было очень хорошо, только ногу, которая висела, как макаронина, стали немножко колоть мурашки... И еще мне вдруг стало как-то не по себе, и ладони сразу стали мокрыми, и очень захотелось остановиться.
Я доехал до Мишки и крикнул:
- Хватит! Останавливай!
Мишка побежал за мной и кричит:
- Что? Говори громче!
Я кричу:
- Ты что, оглох, что ли?
Но Мишка уже отстал. Тогда я проехал еще круг и закричал:
- Останови машину, Мишка!
Тогда он схватился за руль, машину качнуло, он упал, а я опять поехал дальше. Гляжу, он снова встречает меня у столбика и орет:
- Тормоз! Тормоз!
Я промчался мимо него и стал искать этот тормоз. Но ведь я же не знал, где он! Я стал крутить разные винтики и что-то нажимать на руле. Куда там! Никакого толку. Машина трещит себе как ни в чем не бывало, а у меня в макаронную ногу уже тысячи иголок впиваются!
Я кричу:
- Мишка, а где этот тормоз?
А он:
- Я забыл!
А я:
- Ты вспомни!
- Ладно, вспомню, ты пока покрутись еще немножко!
- Ты скорей вспоминай, Мишка! - опять кричу я.
И проехал дальше, и чувствую, что мне уже совсем не по себе, тошно как-то. А на следующем кругу Мишка снова кричит:
- Не могу вспомнить! Ты лучше попробуй спрыгни!
А я ему:
- Меня тошнит!
Если бы я знал, что так получится, ни за что бы не стал кататься, лучше пешком ходить, честное слово!
А тут опять впереди Мишка кричит:
- Надо достать матрац, на котором спят! Чтоб ты в него врезался и остановился! Ты на чем спишь?
Я кричу:
- На раскладушке!
А Мишка:
- Тогда езди, пока бензин не кончится!
Я чуть не переехал его за это. "Пока бензин не кончится"... Это, может быть, еще две недели так носиться вокруг садика, а у нас на вторник билеты в кукольный театр. И ногу колет! Я кричу этому дуралею:
- Сбегай за вашим Федькой!
- Он чай пьет! - кричит Мишка.
- Потом допьет! - ору я.
А он не дослышал и соглашается со мной:
- Убьет! Обязательно убьет!
И опять все завертелось передо мной: столбик, ворота, скамеечка, качели, домоуправление. Потом наоборот: домоуправление, качели, скамеечка, столбик, а потом пошло вперемешку: домик, столбоуправление, грибеечка... И я понял, что дело плохо.
Но в это время кто-то сильно схватил машину, она перестала трещать, и меня довольно крепко хлопнули по затылку. Я сообразил, что это Мишкин Федька наконец почайпил. И я тут же кинулся бежать, но не смог, потому что макаронная нога вонзилась в меня, как кинжал. Но я все-таки не растерялся и ускакал от Федьки на одной ноге.
И он не стал догонять меня.
А я на него не рассердился за подзатыльник. Потому что без него я, наверно, кружил бы по двору до сих пор.


Автор: Лапатусик Янв 20 2011, 16:07
Привет ребята biggrin.gif , вот нашла интересный и веселый стишок victory.gif надеюсь вам тоже он понравится!!!!!Называется "Подарок"

Я решил сварить компот
В мамин день рожденья,
Взял изюм, орехи, мед,
Килограмм варенья.
Все в кастрюлю поместил,
Размешал, воды налил,
На плиту поставил
И огня добавил.
Чтобы вышло повкуснее,
Ничего не пожалею!
Две морковки, лук, банан,
Огурец, муки стакан,
Половину сухаря
В мой компот добавил я.
Все кипело, пар клубился…
Наконец компот сварился!
Маме я отнес кастрюлю:
— С днем рождения, мамуля!
Мама очень удивилась,
Засмеялась, восхитилась,
я налил компоту ей — Пусть попробует скорей!
Мама выпила немножко
И… закашлялась в ладошку,
А потом сказала грустно:
— Чудо-щи! Спасибо! Вкусно!

Автор: ТвОя СтАсЯ Фев 8 2011, 16:59
присоеденяюсь к теме:
Белый Медвежонок спрашивает у мамы-медведицы:
- Мамуля, а зачем нам такая густая белая шуба?
Белая Медведица ему отвечает:
- Чтобы нас не замечали тюлени и мы не замерзали..
Медвежонок спрашивает:
- Мамочка, а зачем нам такие сильные когти и лапы?
Медведица ему говорит:
- Чтобы защищаться и чтобы нас боялись враги..
Медвежонок почесал затылок, подумал и спрашивает:
- Ну и зачем нам это всё? Мы же в зоопарке живём

Подходит Али-Баба к пещере и говорит:
- Сим-сим откройся!
А ему голос, в ответ из пещеры:
- Пожалуйста, введите ваш пин-код.

Пришли три медведя из леса домой, зашли в избушку:
- Кто сьел мою кашу? - пропищал сынок-медвежонок.
- Кто сьел мою кашу? - прорычала мама-медведица.
- Какая каша? - заревел медведь - Телевизор украли!

Пришли Заяц и Волк в ресторан. Официант подошел и спрашивает:
- Что будете заказывать?
Заяц говорит:
- Я буду морковку.
Официант спрашивает у Волка:
- А Вы что будете есть?
А Волк отвечает:
- Если бы я хотел есть, то Зайца бы уже здесь небыло!

Автор: Кристина Попова Фев 22 2011, 21:35
Всем привет! Я хочу затронуть такую тему, как война. Думаю, что каждый из нас должен знать, какой подвиг совершили наши деды. Если Вам интересно, почитайте стих, который я сама сочинила, но прошу Вас, не расстраивайтесь, просто я хочу Вам сказать, что люди пережили страшные 4 года, выжили и одержали победу. И я уверена, что и у Вас получится победить болезнь, вы победите ее и будете счастливы! Верьте в это! Дай Бог Вам любви, здоровья и счастья!

Война! Для нас пустое слово
И не поймём мы никогда,
Как трудно было в ту войну
Терять любимых без конца.

С порога сына провожая,
Слезу украдкой вытирая,
Молиться Богу о спасение,
Судьбы порвать хитросплетения.

А дальше ждать письма, дрожать
И думать «Только бы живой!..»
А что еще желает мать,
Столкнувшись с подлою войной?

И пред иконой, день за днем
Уста молитву повторяют.
«Без глаза, без ноги, руки,
Лишь бы живой, я умоляю!»

И так в неведение могли
Всю жизнь прождать отца иль мужа,
И до последнего хранить
В душе любовь, частичку чуда…

Но как же страшно, эти люди,
Что ради нас войну прошли,
Отдали жизни, счастья, судьбы
Теперь нам вовсе не нужны.

Мы каждый день плюем на всех,
Вообще, нам ничего не надо,
Мы обезумели совсем,
Как озабоченное стадо.

Мы растеряли всю культуру,
Мы пали низ в глазах героев,
И потихоньку умирает,
В душе все русское, родное.

А песни о войне – они
По сути, всем сердцам родные.
Но помнят, знают их лишь те,
Чьи старые вески седые.

А что вообще мы о войне
Читали, знаем, изучаем?
Да ровным счётом ничего
О тех героях мы не знаем.

Имен, фамилий – ничего,
Что можно тут еще сказать,
Если спасителей России
Мы перестали уважать?!

Но хоть они отдали всё,
Им ничего от нас не надо.
Давайте просто скажем им:
«Спасибо, ветераны!»

Автор: Кристина Попова Фев 22 2011, 21:48
Всем привет! Ребят, мне очень нравятся рассказы М.М.Зощенко! Они веселые и интересные! Вот Вам один из моих любимых рассказов Михаила Михайловича Зощенко:
__________________________________________________________________
1. ЁЛКА
В этом году мне исполнилось, ребята, сорок лет. Значит, выходит, что я сорок раз видел новогоднюю ёлку. Это много!
Ну, первые три года жизни я, наверно, не понимал, что такое ёлка. Наверно, мама выносила меня на ручках. И, наверно, я своими чёрными глазёнками без интереса смотрел на разукрашенное дерево.
А когда мне, дети, ударило пять лет, то я уже отлично понимал, что такое ёлка.
И я с нетерпением ожидал этого весёлого праздника. И даже в щёлочку двери подглядывал, как моя мама украшает ёлку.
А моей сестрёнке Леле было в то время семь лет. И она была исключительно бойкая девочка.
Она мне однажды сказала:
— Минька, мама ушла на кухню. Давай пойдём в комнату, где стоит ёлка, и поглядим, что там делается.
Вот мы с сестрёнкой Лелей вошли в комнату. И видим: очень красивая ёлка. А под ёлкой лежат подарки. А на ёлке разноцветные бусы, флаги, фонарики, золотые орехи, пастилки и крымские яблочки.
Моя сестрёнка Леля говорит:
— Не будем глядеть подарки. А вместо того давай лучше съедим по одной пастилке.
И вот она подходит к ёлке и моментально съедает одну пастилку, висящую на ниточке.
Я говорю:
— Леля, если ты съела пастилочку, то я тоже сейчас что-нибудь съем.
И я подхожу к ёлке и откусываю маленький кусочек яблока.
Леля говорит:
— Минька, если ты яблоко откусил, то я сейчас другую пастилку съем и вдобавок возьму себе ещё эту конфетку.
А Леля была очень такая высокая, длинновязая девочка. И она могла высоко достать.
Она встала на цыпочки и своим большим ртом стала поедать вторую пастилку.
А я был удивительно маленького роста. И мне почти что ничего нельзя было достать, кроме одного яблока, которое висело низко.
Я говорю:
— Если ты, Лелища, съела вторую пастилку, то я ещё раз откушу это яблоко.
И я снова беру руками это яблочко и снова его немножко откусываю.
Леля говорит:
— Если ты второй раз откусил яблоко, то я не буду больше церемониться и сейчас съем третью пастилку и вдобавок возьму себе на память хлопушку и орех.
Тогда я чуть не заревел. Потому что она могла до всего дотянуться, а я нет.
Я ей говорю:
— А я, Лелища, как поставлю к ёлке стул и как достану себе тоже что-нибудь, кроме яблока.
И вот я стал своими худенькими ручонками тянуть к ёлке стул. Но стул упал на меня. Я хотел поднять стул. Но он снова упал. И прямо на подарки.
Леля говорит:
— Минька, ты, кажется, разбил куклу. Так и есть. Ты отбил у куклы фарфоровую ручку.
Тут раздались мамины шаги, и мы с Лелей убежали в другую комнату.
Леля говорит:
— Вот теперь, Минька, я не ручаюсь, что мама тебя не выдерет.
Я хотел зареветь, но в этот момент пришли гости. Много детей с их родителями.
И тогда наша мама зажгла все свечи на ёлке, открыла дверь и сказала:
— Все входите.
И все дети вошли в комнату, где стояла ёлка.
Наша мама говорит:
— Теперь пусть каждый ребёнок подходит ко мне, и я каждому буду давать игрушку и угощение.
И вот дети стали подходить к нашей маме. И она каждому дарила игрушку. Потом снимала с ёлки яблоко, пастилку и конфету и тоже дарила ребёнку.
И все дети были очень рады. Потом мама взяла в руки то яблоко, которое я откусил, и сказала:
— Леля и Минька, подойдите сюда. Кто из вас двоих откусил это яблоко?
Леля сказала:
— Это Минькина работа.
Я дёрнул Лелю за косичку и сказал:
— Это меня Лелька научила.
Мама говорит:
— Лелю я поставлю в угол носом, а тебе я хотела подарить заводной паровозик. Но теперь этот заводной паровозик я подарю тому мальчику, которому я хотела дать откусанное яблоко.
И она взяла паровозик и подарила его одному четырёхлетнему мальчику. И тот моментально стал с ним играть.
И я рассердился на этого мальчика и ударил его по руке игрушкой. И он так отчаянно заревел, что его собственная мама взяла его на ручки и сказала:
— С этих пор я не буду приходить к вам в гости с моим мальчиком.
И я сказал:
— Можете уходить, и тогда паровозик мне останется.
И та мама удивилась моим словам и сказала:
— Наверное, ваш мальчик будет разбойник.
И тогда моя мама взяла меня на ручки и сказала той маме:
— Не смейте так говорить про моего мальчика. Лучше уходите со своим золотушным ребёнком и никогда к нам больше не приходите.
И та мама сказала:
— Я так и сделаю. С вами водиться — что в крапиву садиться.
И тогда ещё одна, третья мама, сказала:
— И я тоже уйду. Моя девочка не заслужила того, чтобы ей дарили куклу с обломанной рукой.
И моя сестрёнка Леля закричала:
— Можете тоже уходить со своим золотушным ребёнком. И тогда кукла со сломанной ручкой мне останется.
И тогда я, сидя на маминых руках, закричал:
— Вообще можете все уходить, и тогда все игрушки нам останутся.
И тогда все гости стали уходить.
И наша мама удивилась, что мы остались одни.
Но вдруг в комнату вошёл наш папа.
Он сказал:
— Такое воспитание губит моих детей. Я не хочу, чтобы они дрались, ссорились и выгоняли гостей. Им будет трудно жить на свете, и они умрут в одиночестве.
И папа подошёл к ёлке и потушил все свечи. Потом сказал:
— Моментально ложитесь спать. А завтра все игрушки я отдам гостям.
И вот, ребята, прошло с тех пор тридцать пять лет, и я до сих пор хорошо помню эту ёлку.
И за все эти тридцать пять лет я, дети, ни разу больше не съел чужого яблока и ни разу не ударил того, кто слабее меня. И теперь доктора говорят, что я поэтому такой сравнительно весёлый и добродушный.
________________________________________________________________
Если Вам понравятся, я буду выкладывать другие рассказы!
Счастья Вам!

Автор: Домовенок Фев 23 2011, 17:36
Мальчик-вамп
Дмитрий Емец
Глава I
«СМОТРИ, ТОТ ЯЩИК ПОХОЖ НА ГРОБ!»
[Показать/Скрыть]
Пустые глазницы скелета неотрывно смотрели на ребят. Сквозь провал носа был виден затылок. Внезапно одна из ног оторвалась от подставки и сделала шаг. За ней двинулась вторая нога. Теперь скелет стоял уже сам. Подставка была ему не нужна. Сухая рука качнулась вперед. Указательный палец уставился ребятам в грудь. Сомкнутые челюсти раздвинулись. Казалось, скелет улыбается. Даже больше – насмехается. – Вы сами этого хотели! Пришло время ответить за все! – проскрежетал ужасный голос. 1 День, разумеется, был пасмурный. Пасмурный ноябрьский день. Слякоть, дождь, перемешанный со снегом. Такие события всегда почему-то происходят в непогожие дни. Ну, это к слову. Пока что еще ничего не произошло. Пока что. Перед уроком литературы восьмиклассники Филипп Хитров и Петька Мокренко стояли в коридоре и совещались. Впрочем, «совещались» – не то слово. Фактически это был заговор. – Леди Макбет меня сегодня точно закопает! Я это нюхом чую! Виноват я, что ли, что у меня на сочинение времени не хватило? Что это за мода вообще сочинения на дом задавать? Мы что, негры? – возмущался Хитров. – А-а! Типа безобразие! – отозвался Мокренко. – Ты-то меня понимаешь, брат? – Я-то тебя понимаю, брат! – честно поддакнул Мокренко. Вчера они вместе смешивали серу с селитрой. – Она меня давно достает. «Хитров, сегодня ты не сдашь сочинение, а завтра украдешь миллион и попадешь в тюрьму!» Брат, ты когда-нибудь слышал такую чушь? – Не-а, брат, не слышал! Типа несет че попало! – прогудел Петька. Он возвышался над Филькой примерно на полторы головы. Фигура у него была соответствующая. Если его не дразнили «жиртрестом», то лишь потому, что толстяк мог и врезать. Когда-то Мокренко занимался боксом, но потом бросил. «Из весовых категорий вывалился!» – объяснял он. Даже странно, что они дружили – маленький юркий Филька и великан Мокренко. Впрочем, противоположности притягиваются. До известной степени. Потом все происходит строго наоборот. – Короче, я думаю прогулять, – подытожил Филька. В их паре он всегда был заводилой. Наверное, оттого, что мозги у него работали раз эдак в пять быстрее, чем у его приятеля-великана. Петька недоверчиво хмыкнул: – Пару получишь! – Почему это? – Ты что, Леди Макбет не знаешь? К тому же мы столкнулись с ней на лестнице. Типа пять минут назад. И она очень внимательно на тебя посмотрела. Хитров пожевал губами. – Хм... «Пару получишь!» – проворчал он. – А ты сам не получишь? Мокренко ухмыльнулся: – Мне по барабану. Мне их и так ставить некуда. Я же не корчу из себя хорошиста. – Мм-м... А если я заболел? – За пять минут? – Мало ли что может произойти за пять минут? – хмыкнул Филипп. – Имеет человек право заболеть или не имеет? – Ага, имеет. Воспалением хитрости. Хитров заболел воспалением хитрости! Гы! Фильке это не понравилось. Он нахмурился: – Не шути так, брат! – Хорошо, брат, типа не буду, – сказал Мокренко. – А если хочешь прогулять с уважительной причиной, давай я тебе врежу. Устрою рассечение брови – не больно, но выглядит страшно. Хитров прикидывающе потер бровь, однако великодушное предложение приятеля не принял. Задребезжал звонок. Друзья-лоботрясы неохотно потащились было в класс, но тут... – Хитров! Мокренко! Они обернулись. Скрестив на груди руки, на них пристально смотрел завуч Андрей Андреич. В школе у него было прозвище Стафилококк. У Андрея Андреича с этим микробом было много общего: оба маленькие, шустрые и вездесущие. – Хитров! Мокренко! Есть желание потрудиться? – вопросил завуч. Лоботрясы переглянулись. – Э-э... – замялся Петька. Если он и отличался трудолюбием, то лишь применительно к еде. Например, когда дело касалось пельменей. Или котлет. – Вообще-то у нас сейчас урок. Любимый урок литературы, который ведет наша любимая учительница Антонина Львовна, – сообщил Филька. В глазах завуча Хитрову мерещились трудовые будни. Нечто вроде уборки школьного двора ближайшим воскресным днем. «Ура! Бери больше – тащи дальше! Копай от школьной стены до последнего звонка!» Все это было вполне во вкусе Стафилококка. Стафилококк сдвинул брови. Он терял терпение с той стремительностью, с которой пудовая гиря падает с балкона девятого этажа. – Так я не понял: у вас есть желание потрудиться на благо школы или нет? – раздраженно повторил он. – Э-э! – сказал Петька. – Не мычать! Говорить ясно! – рявкнул Стафилококк. – Я типа и не мычу. Я сказал: «Э-э!» – неуверенно огрызнулся Мокренко. Внезапно Стафилококк перестал кипеть и булькать. Кажется, он сообразил, в чем заминка. – Уточняю: поработать нужно будет вместо урока! Я снимаю вас с литературы. Теперь ясно? – прищурившись, поинтересовался он. Лоботрясы снова переглянулись. Вот она – уважительная причина! Счастливый случай! «Завучи тоже порой бывают с мозгами», – решил Филька. – Значит, вместо литературы? Надеюсь, наша любимая учительница Антонина Львовна не очень огорчится, – сказал он. – Чего не сделаешь для родной школы?.. А что, собственно, нужно сделать? Стафилококк растянул губы не то в улыбке, не то в ехидном оскале. – В канцелярии стоят коробки. Перетащите их на четвертый этаж и отдадите в кабинет биологии учительнице. Вопросы? – Нет вопросов! – Тогда шагом марш! – рявкнул Стафилококк и исчез, чтобы через секунду появиться где-нибудь в другом месте. Возможно, он даже исчез раньше, чем рявкнул. Он всегда так поступал. – Классно все сложилось, брат! – сказал Хитров. – Сам знаю, что классно! – согласился Мокренко. Придя к этому единодушному мнению, они рванули вниз. В канцелярию. «Летите ко мне, голубки! Я жду вас! Я давно вас жду!» 2 Ящиков было немного. Всего пять. И только один из них большой. Петька Мокренко довольно хмыкнул. – Надо растянуть пять ящиков на целый урок! – заявил Филька Хитров. – Ясный перец! – кивнул Мокренко. В подобных вещах они всегда понимали друг друга с полуслова. А мысль Фильки уже катилась дальше. Он прикидывал, что при желании пять легких ящиков можно растянуть и на все оставшиеся уроки. Даже жаль, что после литературы ничего уже нет. Мокренко оглядел канцелярию. Большой ободранный сейф. Стол. Компьютер. И ни единой души вокруг. Секретарша куда-то вышла, а Стафилококк, как неупокоенный упырь, носился где-то по этажам. – Интересно, что за муть привезли в кабинет биологии? Филька подошел к ящикам и присел рядом с ними на корточки. – Осторожно, они типа заклеены! – предупредил его толстяк. Хитров презрительно фыркнул: – Подумаешь, заклеены! Они же не гвоздями забиты. И потом, если рассуждать логически, то эти ящики для кого привезли? – Для кого? – озадачился Петька. – Для школьников, олух! А мы с тобой кто? Школьники. Значит, мы можем совать нос, куда нам заблагорассудится. Тебе лично заблагорассуживается? – Ясный перец! – И мне заблагорассуживается! Хитров решительно открыл верхний ящик и заглянул внутрь. Мокренко отодвинул его и тоже заглянул. – Тьфу ты – медуза какая-то сушеная! – плюнул он. – Не медуза, а морская звезда! – А мне по барабану. Все равно тухлятина. Дай-ка сюда следующий!.. Ух ты, ты это видел? В соседнем ящике обнаружилось чучело ворона. Его желтый сухой клюв был приоткрыт, а тусклые перья встопорщены. На правой лапке у ворона тускло поблескивало металлическое кольцо. Неподвижный глаз мертвой птицы пристально смотрел прямо на Хитрова. «Ты сам виноват, что сунул нос куда не надо! Скоро ты заплатишь за это! Заплатишь дорогую цену! Свою жизнь!»– вдруг услышал Филька чей-то голос. Испуганно озираясь, он поспешил захлопнуть крышку. Голос смолк. «Померещилось!» – решил Хитров. Ему не хотелось больше никуда лезть, зато любопытство пробудилось у Мокренко, до которого все доходило на десять минут позже, чем до жирафа. Зато когда все-таки доходило, то надолго задерживалось в его дремучих извилинах. – Двинь тазом, а то будешь унитазом! – велел Мокренко, отодвигая Фильку от коробок. – Отрывай скотч аккуратно – чего ты крышку рвешь? – проворчал Хитров, уступая приятелю место. – Не учи ученого! Ну-ка посмотрим, чего там?.. Петька сунул нос в коробку и разочарованно фыркнул: – Тьфу ты, какие-то схемы пищеварения! Нужны они мне, как парашютисту корабельный якорь! – И правда, зачем тебе какие-то схемы? Ты и без схем дождевых червяков перевариваешь! – вполголоса буркнул Филька. Мокренко пасмурно покосился на него. Он не любил, когда ему напоминали об этой истории. Ну ничего, найдет он когда-нибудь ту свинью, которая подбросила ему дождевого червя в макароны. А когда он отыщет этого гада... Петька даже засопел. Теперь неоткрытых ящиков оставалось только два. Один – маленький, плотно заклеенный, из черного картона. Другой – длинный, из свежих еловых досок. Этот ящик был самым большим из всех, что им поручили перенести. – Смотри, тот ящик похож на гроб! – вдруг сказал Филька. – Ясный перец, – согласился Мокренко, переставая сопеть. Его приятель потер лоб. – Но ведь это не может быть гробом? – Чего? – не понял Петька. – Ну, я имею в виду настоящим гробом. Скорее всего это обычный ящик. Ты как думаешь? – Ясное дело, обычный. Откуда тут взяться гробу? Гробы на кладбище. Не по школам же их таскают? – пожал плечами Мокренко. Невольно посматривая на большой ящик, они занялись маленькой коробкой. Филька осторожно расклеил скотч и приподнял крышку. Изнутри коробка была выстлана красной плотной бумагой. На бумаге, занимая почти всю коробку, лежало... – Ты видел? – пораженно выдохнул Мокренко. – Сердце! – севшим голосом выговорил Филька. – Возьми его! – Сам возьми!.. Ладно, давай я! «Не делай этого!» – спохватился внутренний голос, но Хитров уже протянул руку. Будь сердце настоящим, оно могло бы принадлежать великану. Отчетливо видны были все желудочки, артерии и предсердия. Самое ужасное, что сердце вовсе не было похоже на муляж. «Ну и что, что не похоже? Муляжи всякие бывают!» – подумал Филька, но тут вновь услышал голос: «Муляж? Наивный сопляк! А было ли оно когда-нибудь муляжом?» – Дай сюда, я его примерю! Сечешь, если такое у меня в груди! Бултых-бултых, колотится! Типа мотор! – нетерпеливо воскликнул Мокренко. Он выхватил у Фильки сердце и стал заталкивать его под рубашку. Внезапно лицо Петьки посерело, челюсть отвисла – и он с ужасом поспешил швырнуть сердце назад в коробку. – Что случилось? – Н-ничего! – Как ничего? Что я, лица твоего не видел? – Мне типа померещилось, что оно бьется! – неуверенно заржал Мокренко. Его щеки постепенно восстанавливали цвет. Филька недоверчиво прищурился. Он сообразил, что Петька пытался его надуть, да еще как ловко. Вот уж от кого не ожидал! – Ладно, – сказал Хитров. – Давай напоследок заглянем в большой ящик и будем перетаскивать. И так урок тю-тю! Он присел перед напоминавшим гроб ящиком на корточки и принялся его разглядывать. – Дай сюда линейку! Вон ту, железную, со Стафилококкова стола! Крышку нечем подковырнуть! Пошевеливайся! – командовал Филька. Подцепив линейкой крышку, Хитров широко распахнул коробку и отшатнулся. Невидимая ледяная рука сдавила ему горло. Мокренко, стоявший у него за спиной, издал тихий выдох. «Я знал, что вы это сделаете, жалкие людишки! Что ж, сами виноваты, что все произошло так скоро». В ящике лежал на спине скелет. Он был крупным, с желтоватыми костями и пустыми глазницами, неподвижно глядевшими в потолок. Руки скелета с длинными сухими пальцами были сложены на груди. На одном из пальцев, а именно на указательном пальце правой руки, тускло поблескивало металлическое кольцо. Такое же, как у ворона. Фильке сразу захотелось захлопнуть ящик, но крышка съехала на пол. Чтобы поднять ее, нужно было наклониться над самым скелетом, а этого мальчик почему-то не смел. Все его тело сделалось будто ватным. Ватным и тяжелым. Словно чужим. Вероятно, с его приятелем происходило то же самое. Хитров не видел Петьку, но хорошо слышал, как тот прерывисто дышит. – Что это такое? – выдохнул Мокренко. – С-скелет. – Сам вижу, что скелет. Зачем он? – Математику будет вести вместо Игрека. Чего ты у меня спрашиваешь? Ты у Стафилококка спроси, – огрызнулся Хитров. – Слышь, а он из чего? Из пластмассы? – Петька даже не обиделся, так сильно был озадачен. – Не знаю. Не уверен. Смотри на его зубы – одна гниль! Если бы он был пластмассовый, зубы были бы как новенькие. А у этого зубов почти не осталось, – стал рассуждать Филька, к которому постепенно возвращалось спокойствие. – Ну да, гниль! А это что такое? – Это не зубы. Это клыки. Такие вопьются в шею и... Смотри! Хорохорясь, Филька просунул палец между челюстями скелета. Внезапно послышался сухой щелчок. Челюсти сами собой захлопнулись, зажав палец. – О-а-а! Филька с воплем выдернул палец. На нем выступила кровь. Кровь была и на правом клыке скелета.

Автор: Домовенок Фев 23 2011, 17:39
Мальчик-вамп
Дмитрий Емец
Глава II
«ОН ВЦЕПИЛСЯ В МЕНЯ!»
[Показать/Скрыть]
1 – Он вцепился в меня! – крикнул Хитров. – Ты видел: он вцепился! Петька захохотал. Его круглые щеки запрыгали, как два помидора. – Ой, не могу! Умора! Скелет в него вцепился! – взвизгивал он, держась за живот. Хохот у Мокренко был слишком тонким. Неожиданно тонким для такого гиганта. Этот хохот и привел Фильку в чувство. Хитров сразу сообразил, какое оружие дал толстяку в руки. «Видели этого типа? – станет Петька говорить всему классу. – Знаете, что с ним недавно случилось? Его скелет за палец тяпнул! А уж завизжал он будь здоров! Едва в обморок не хлопнулся!» Скелет, вцепившийся в палец, это вам покруче некстати прожеванного дождевого червя. Восьмой «А» будет животики надрывать до самых летних каникул. Но не успел Филька обдумать эту проблему со всех сторон, как внезапно в дверь просунулось нахмуренное лицо Стафилококка. – Хитров, Мокренко! Вы где должны быть? Лоботрясы разом вздрогнули. Тут Стафилококк перевел взгляд вниз и увидел открытый ящик со скелетом. Челюсти скелета, странным образом сомкнувшиеся, когда Филька просунул между ними палец, теперь вновь слегка приоткрылись. Выражение у желтого черепа при этом было такое, будто он покатывался со смеху. На миг завуч замер, а затем брови у него поползли к переносице. Причем правая бровь почему-то ползла быстрее, а левая все норовила застрять где-то по дороге. – Хитров, почему экспонат распакован? Кто вам вообще разрешил заглядывать в ящик? – Э-э... а-а... так и было, – пробормотал Филька. Стафилококк недоверчиво скривил рот. – Ты меня за идиота принимаешь? За болвана? За тупицу? За полного кретина? Выбирай! Филька растерялся, не зная из чего выбирать. – А линейка с моего стола? Она тоже сама поддела крышку? Ладно, Хитров, я с вами потом разберусь! А пока живо несите ящики! Одна нога здесь – другая там! Через пять минут я проверю! Завуч зачем-то искоса бросил взгляд на скелет, повернулся и быстро засеменил к дверям. Сообразив, что он сейчас уйдет, Филька набрался смелости. – А спросить можно? – выпалил он. Стафилококк нетерпеливо обернулся: – Чего еще непонятно, Хитров? – Андрей Андреич, мы тут поспорили... Этот скелет настоящий? Вопрос был, в общем, дурацкий. Дурацкий и заурядный. Но Стафилококк почему-то напрягся. – В каком смысле: настоящий или ненастоящий? – нервно проговорил он. – Ну, от мертвеца он или пластиковый? – От десяти мертвецов! Я из тебя самого скелет сделаю, если ящики через пять секунд не будут на четвертом этаже! – рявкнул Стафилококк и исчез с удивительной даже для него поспешностью. Филька задумчиво уставился на приятеля. – Ты чего-нибудь понял? – спросил он. – Не-а, – замотал головой Мокренко. – По-моему, Стафилококк темнит! – По-моему, тоже темнит! – Ладно, делать нечего. Бери ящики! Филька наклонился, чтобы поднять крышку. На миг его лицо оказалось совсем близко от пустых глазниц черепа. Хитрову почудилось, что в них на мгновение вспыхнуло синее ироническое пламя. Сердце у мальчишки заколотилось, а палец с запекшейся на нем небольшой ранкой так и запульсировал болью. – Чего ты копаешься? Долго тебя ждать? – нетерпеливо крикнул Петька, уже торчавший в дверях. Стряхнув оцепенение, Филька поспешно набросил на ящик крышку и подхватил его за край. – Посторонись, мелюзга! Не видишь: гроб несем! – заорал на кого-то Мокренко, протискиваясь в коридор. Толстяку очень нравилось, что они тащат скелет, и хотелось привлечь побольше зрителей. Когда в кабинете биологии большой ящик был вновь открыт, внезапно обнаружилось, что скелет лежит на боку, а его руки, прежде сложенные на груди, теперь вытянуты вдоль туловища. – Ты видел? Видел? Он перевернулся! – прохрипел Филька. – Ага, брат! Типа хотел вылезти и тебя за горло: хрусь! Лужа крови, и ты труп! Приятно познакомиться со скелетом графа Дракулы! – легкомысленно выпалил Петька. Толстяк объяснил новое положение скелета тем, что по дороге они несколько раз встряхивали ящик, чтобы дать знакомым девчонкам послушать, как грохочут кости. Хотя Мокренко растолковал все правдоподобно, Фильке все равно было не по себе. Ему даже почудилось, будто скелет, чтобы лучше слышать, слегка повернул голову набок... 2 В тот день Хитров вернулся домой раньше обычного. Он даже отказался от заманчивого предложения Мокренко пойти к нему и заняться изготовлением пороха. Настроение у Фильки было скверное. Он ощущал смутное беспокойство, которое никак не мог стряхнуть. – Идиот Стафилококк! Пристал со своими ящиками! Лучше бы мне пару влепили, – бормотал Хитров по дороге, пиная пустую банку из-под джина с тоником. Открыв дверь своим ключом, Филька шагнул в коридор и тотчас услышал доносившийся с кухни душераздирающий женский крик. – Нет, нет, нет! Не смей подходить! А-а! Женщина взвизгнула еще громче и затихла. Отчетливо стали слышны клокочущий рев и хруст. Судя по этому звуку, на их кухне кого-то пожирали, причем в сыром свежеразделанном виде. Мальчик прокрался к кухне и заглянул внутрь. За столом сидел его старший брат Виктор – студент-ветеринар – и смотрел по видаку ужастик. Филька испытал облегчение, но все равно на всякий случай спросил: – Это ты, Витя? – Нет, не я! – глухо ответил брат, оборачиваясь. Вопль Фильки слился с воплем недоеденной дамочки из телевизора. Взглянув на лицо брата, Хитров-младший попятился и врезался спиной в холодильник. Ему померещилось, что рот у брата залит кровью. В крови были его губы и даже подбородок. Виктор уронил вилку. – Чего ты орешь? – спросил он. – Кровь! У тебя кровь! Студент-ветеринар облизал губы. – Это кетчуп, осел! – Кетчуп? – Ну да, кетчуп, я же пельмени ем. Ну ты, братан, даешь! Ты головой, часом, ни обо что не ударялся? Тут Хитров-младший и правда узрел, что брат ест пельмени, а рядом с ним стоит бутылка с кетчупом. Фильке стало неловко. После этого идиотского случая с укусом он вел себя, как псих. Студент-ветеринар между тем пустился в рассуждения: – Живет себе человек. Вроде вполне нормальный, а зацепится обо что-то башкой, и у него появляются закидоны. Типа как у той девицы, которая меня бросила. Ну она-то точно головой шарахнулась. А у тебя как с этим делом? – Нет, я головой не стукался, – с сомнением сказал Филька. – У меня другое. Меня сегодня скелет за палец укусил! Брат заинтересованно посмотрел на него и обмакнул пельмень в кетчуп. – Смотри, Филипп, теперь не взбесись! – предупредил он. – Не взбесись? – переспросил Филька. Витька даже с места привстал: – Ты что, не слышал про бешенство? Опасная штука, это я тебе как врач говорю. Сорок уколов в живот – и то не помогает. Если бы ты был коровой, я бы велел тебя усыпить. – Усыпить? – За милую душу. Но так как ты не корова, то живи пока. Имей в виду: если начнешь бояться воды, я тебя предупреждал. А вообще-то может быть и того хуже. Бешенство – это еще цветочки! – подумав, добавил Виктор. – Хуже? Что хуже? – с беспокойством спросил брат. Студент выдержал эффектную паузу. Он обожал пугать. – Видишь ли... Ты когда-нибудь слышал про вампиров? Филька сглотнул. Про вампиров он слышал сегодня уже дважды. Первый раз от Мокренко. – Слышал. – Я это к чему говорю? – продолжал смаковать Виктор. – У вампиров, оборотней, вурдалаков и тому подобных симпатяг есть одно нехорошее свойство. Каждый, в кого они вопьются, сам становится таким же. Соображаешь? – Соображаю. – То-то и оно. А теперь представь, что тебя укусил скелет вампира. Что из этого следует? То, что ты очень скоро сам превратишься в такого же симпатягу! Виктор вновь занялся пельменями. Монстр на экране телевизора потрошил очередную жертву. Филька прижался спиной к холодильнику. Он чувствовал, что брат над ним издевается, но все равно невольно прислушивался к его словам. Кроме Виктора, поговорить о скелете было не с кем. Родители для этого не подходили: их больше интересовали всякие скучные вещи вроде уроков. – Послушай, Вить, я серьезно. Кроме шуток. Меня укусил скелет. Разве этому есть логическое объяснение? – спросил Хитров-младший. Брат зевнул. Эта история, кажется, начинала ему надоедать. – Ты серьезно, и я серьезно. Не надо совать пальцы куда попало. А то, что он тебя тяпнул, так тут, наверное, дело в пружине. – В пружине? – обрадовался Филька. – Ну да. Этим красавцам иногда приделывают пружины, чтобы они открывали и закрывали рот. Зубы там демонстрировать и все такое. Эти железки у них в башке. Придешь в школу – посмотри. Фильке стало досадно. Как он сам не подумал про пружину? Конечно же, дело в ней. Открывая скелету рот, он разомкнул ее, а она – раз! – и захлопнулась. Вот и все дела! «Ясный перец!» – как сказал бы Мокренко. – А скелет из чего сделан? Я имею в виду, что он ведь ненастоящий? – спросил Филька для окончательного успокоения. Но вместо того, чтобы успокоить его, брат лишь покачал головой: – А вот тут ты не прав... Очень даже может быть и настоящий. Бывает, что люди завещают свой труп для медицинских целей. Алкаши так часто делают, наркоманы, ну и все прочие, кому не жалко и деньги нужны. В паспорт им ставят особый штамп. Так ты и живешь с этим штампом и в ус не дуешь, а когда умираешь, тебе заглядывают в паспорт и говорят: «Ага! Хитров Филипп Петрович! Очень кстати! Нам тут как раз из сто второй школы заказ на один скелет поступил». Студент-ветеринар незаметно перескочил в разговоре на самого Фильку, понизил голос до шепота и, наклонившись к брату, очень эффектно продемонстрировал, как с лица сдирают кожу. Зазвонил телефон. Виктор прервал свой увлекательный рассказ, встал и небрежно поставил тарелку в раковину. – Помоешь за меня! – распорядился он. – Заодно проверим, нет ли у тебя водобоязни. Для бешеных и вурдалаков – это обычная вещь. – Утешил, нечего сказать! – пробормотал Филька.

Автор: Домовенок Фев 23 2011, 17:55
Мальчик-вамп
Дмитрий Емец
Глава III
«ХОЧУ ВЫПИТЬ ЧЕГО-НИБУДЬ КРАСНОГО!»
[Показать/Скрыть]
1 Ночью Фильку мучили кошмары. Точнее, кошмар был один, но повторявшийся много раз подряд. Ему мерещилось, что скелет берет его за руку и ведет в черную пещеру. Там, в пещере, Филька с ужасом видит, что тоже стал скелетом. Старый скелет сажает его на трон, надевает ему на голову блестящий обруч и произносит глухо: «Теперь ты – новый граф Дракула! Настал твой черед!» Проснулся Филька в холодном поту и долго лежал, глядя в потолок. Ему не хотелось вставать, не хотелось есть и вообще ничего не хотелось. Палец, который вчера укусил скелет, распух. Ранка не зарастала, несмотря на то что вчера он смазал ее йодом. В школу Хитров пришел раньше времени и в отвратительном настроении. Прежде ни того, ни другого с ним не случалось. – Что тебе снилось? – пристал он к Мокренко. Петька достал из пакета бутерброд, оглядел его и снял с бутерброда волосок. Все это он проделал со своей обычной медлительностью. В отличие от обычных людей, толстяк ухитрялся проголодаться не к концу третьего-четвертого урока, а спустя полчаса после завтрака. – Ну вот, – возмущенно забормотал он, адресуясь непонятно к кому. – Типа опять волос! Какое наплевательское отношение к моему желудку! Типа он мне там кишечник забьет, а им до фонаря. – Ты слышал, о чем я тебя спросил? Что тебе снилось? Мокренко передернул плечами: – А я помню, что ли? Фигня какая-то. – Что именно? Вспомни! – нетерпеливо потребовал Филька. Мокренко долго морщил лоб, чесал шею и под конец заявил: – Мне снилось типа, что я иду по лесу, ищу, где порох испытать, а там какой-то чувак ремонтирует мотоцикл. То ли «Урал Соло», то ли вообще дремучий «Днепр». Я подхожу к нему, спрашиваю типа помочь. А он мне говорит: «Катись, без сопливых обойдемся!» Потом он вскакивает на мотоцикл и начинает за мной гнаться. Я беру банку с порохом, поджигаю и... А чего ты спрашиваешь? Тебе не по барабану, что мне снилось? – Уже по барабану! – заверил его Хитров и отошел. «С этим толстокожим все в порядке, – завистливо подумал он. – Разве его прошибешь? Ему скелет хоть ногу отгрызи, ему одна чушь будет сниться!» 2 Филька прошел на свое место, сел и уставился в парту. Он ничего не видел, ничего не слышал и ничего не замечал. Странное оцепенение навалилось вдруг на него. Стоило закрыть глаза – начинала кружиться голова. Страшно захотелось выпить чего-нибудь красного – Хитров и сам не знал, чего именно. «Кетчупа, может, или томатного сока?» – думал он, но чувствовал, что это все не то. Внезапно Хитров обнаружил, что кто-то уже давно машет рукой у него перед лицом. – Эй, Филипп, ты чего, глухой? Хитров, я с тобой, между прочим, разговариваю! – нетерпеливо повторял звонкий голос. Филька стряхнул с себя свою странную дрему. Рядом с ним стояла Наташка Завьялова – самая красивая девчонка в классе. Так, во всяком случае, казалось Фильке. Впрочем, так же считали почти все мальчишки. У девчонок на этот счет было свое мнение. Впрочем, у девчонок всегда особое мнение по отношению к тем, кто пользуется успехом. Чувство, которое испытывал Филька к Наташе Завьяловой, было очень понятным: он в нее влюбился. Часто, возвращаясь из школы, он воображал, как станет защищать Наташку от бандитов, его ранят, не слишком опасно, в плечо, а она будет сидеть рядом и положит голову ему на колени. Или он представлял, что все люди на Земле куда-то денутся, неважно куда, и останутся только двое: он и Наташка. Филька научится водить машину – тогда-то это будет запросто, сядет с Наташкой в джип, и они поедут по пустым дорогам куда-нибудь далеко-далеко, к океану. Что же касается ответных чувств, которые Наташа испытывала к Фильке, то чувства эти не были ему известны. Женское сердце, как известно, потемки. Для всех. В том числе для самих обладательниц этих сердец. – Хитров, ты что, совсем меня не слышал? Ты что, зомби? Я двадцать раз задала тебе один и тот же вопрос! – с возмущением повторила Наташа. – Какой вопрос? – не понял Филька. Наташа энергично откинула назад короткие светлые волосы. – Ну вот, опять начинается! Я спрашивала, можно ли подсесть к тебе на алгебре? Алка, моя соседка, заболела. У нее то ли ОРЗ, то ли ОРВИ, то ли школа стала в лом. – Подсесть на алгебре? Да, конечно, можно... – спохватился Филька. Наваждение, преследовавшее его со вчерашней ночи, развеялось. Он даже забыл на время о скелете. Хитров поспешно сдернул свою сумку с соседнего стула. Петька Мокренко да и другие тоже, вроде этого тощего сына дипломата Антона Данилова, смотрели на него с завистью. В класс вприпрыжку вбежал Игрек в Квадрате и начал урок. Игрек в Квадрате было очень меткое прозвище учителя. «Игрек» – потому что его имя было Игорь, а «в Квадрате» – из-за пиджака в клеточку, который он постоянно носил. Как обычно, ни с кем не здороваясь и глядя себе под ноги, Игрек в Квадрате проскочил к своему столу и начал бубнить очередную тему. Когда он бубнил, то бывал глух, как тетерев, и можно было болтать сколько угодно: он все равно ничего не слышал. – Чего на тебя нашло, Хитров? – шепотом спросила Наташа, поворачиваясь к своему новому соседу. – Ничего не нашло, – буркнул Филька. Наташа прищурилась. Она была слегка близорука, но очков не носила. – Еще как нашло! Я-то вижу: ты какой-то другой стал. – В каком смысле другой? – растерялся Филька. Девочка недоуменно приподняла брови. – Сама не знаю. Вроде такой же, но – другой. Смотришь по-другому и – вообще... – Р-разговорчики! Хитр-ров, Завьялова, сейчас у меня пр-робкой вылетите за двер-рь! Пр-робкой! – нервно крикнул Игрек в Квадрате. «Р-р» выходило у него раскатисто и грозно, как у тигра, но, несмотря на это, его никто не боялся. Филька и Наташа терпеливо подождали, пока Игрек возобновит свои объяснения и вновь оглохнет. Урок алгебры Хитров провел неплохо. Совсем неплохо. Всего несколько дней назад он и поверить бы не смог, что сможет так долго – целых сорок пять минут! – разговаривать – и с кем! – с самой Наташкой Завьяловой. Раньше он целыми неделями не осмеливался переброситься с ней и парой слов. Только смотрел на нее издали, а когда она поворачивалась к нему, то надувал щеки, закидывал ноги на стол или начинал нелепо ржать. Хорош Ромео, если он осмелел только сегодня – укушенный скелетом! И почему Наташа утверждает, что он изменился? Ничего подобного! Вот только палец продолжает болеть, но это такая ерунда! Подумаешь, палец! Хоть бы его и вовсе не было. Важно другое: Наташа Завьялова попросила Фильку проводить ее домой. «Что ж, юный граф Дракула, ты делаешь успехи, поздравляю тебя! Скоро ты сам осознаешь свое могущество. Очень скоро!» 3 Половину дня после этого первого урока Филька пребывал на верху блаженства. Витал в облаках. День, начавшийся так скверно – ночным кошмаром и непонятным оцепенением, – теперь выходил на редкость удачным. Учительница английского Анна Борисовна – маленькая пухлая старушка, единственная в школе, не имевшая никакого прозвища, – заставила Фильку прочитать отрывок из нового урока. Хитров начал читать, как он читал обычно – через пень-колоду, уверенный, что получит самое большее трояк, но внезапно одолел сложный отрывок единым махом. Прочитал и остановился, растерянно моргая. Его голос звучал как-то непривычно низко и гортанно. Английские слова, в которых он прежде путался, как в длинных штанинах, теперь выскакивали сами собой. Анна Борисовна закатила глаза и удивленно потребовала: – Хитров, прочти еще! Филька прочитал еще абзац. Старушка слушала его почти испуганно. Ее пухлое белое лицо с вытянутыми трубочкой губами было все в мелких морщинках. Она наклоняла голову то вправо, то влево и шевелила губами, словно проверяла саму себя. – Филипп! Что на тебя нашло? У тебя оксфордское произношение! – воскликнула она. – И это у тебя, у которого всегда во рту была каша! Ты занимаешься с репетитором? – Угу! С репетитором! – машинально пробормотал Филька, в последний раз открывавший учебник неделю назад, чтобы пририсовать даме на картинке усы и рога. На пятерку в дневнике он смотрел озадаченно и почему-то совсем ей не радовался. Что-то тут было не то. – Ну ты, блин, ботан! Зубрилой заделался! – с завистью прошипел с первой парты Антон Данилов. Вот уж чья бы корова мычала! Этот Данилов сам был натуральный ботан. Антон и Филька Хитров давно враждовали и дрались регулярно в начале каждой четверти. В честных схватках обычно побеждал Филька, зато Данилов отыгрывался потом в течение всего полугодия, гадя по пустякам. Что-что, а гадить он умел. Это было у него наследственно-профессиональное. Данилов продолжал еще что-то шипеть, но тут Филька поднял голову и, сам не зная зачем, поймал его взгляд. Он не вслушивался в слова, которые произносил Антон, почти даже забыл о нем, но почему-то вдруг очень заинтересовался тощей, торчащей из воротника шеей сына дипломата. Внезапно Данилов заморгал, и взгляд его стал жалким и напуганным. Словно стряхивая паутину, он провел рукой по лицу и поспешно отвернулся. «Данилов меня испугался! Испугался, хотя я ничего ему не сказал, только посмотрел на него. Что со мной происходит? Что бы это ни было, я не хочу, чтобы это продолжалось! Я хочу стать таким же, как прежде!» – с тревогой подумал Филька. 4 Последним уроком была биология. Филька шагнул в кабинет и сразу увидел скелет. Ящик исчез. Теперь скелет стоял на подставке справа от стола Туфельки. Туфелька – это инфузория. Инфузория – это такая противная шустрая штуковина в ворсинках. Шустрая штуковина – это биология. Биология – это то, что преподает Туфелька. Туфелька – это инфузория... тьфу, учительница... И так далее до бесконечности. Короче, ход мыслей ясен. Логическое кольцо сомкнулось. – Ага! Старый знакомый! Привет, братан! Бродил ночью? – вбегая в класс, завопил Петька Мокренко. Он подскочил к скелету и панибратски похлопал его по плечу. Костяные руки скелета закачались. Антон Данилов принялся мериться со скелетом ростом. Но хотя в сыне дипломата было добрых метр восемьдесят, скелет все равно оказался выше его на голову. – Да, здоровый был дядька! – с уважением сказал Данилов и отошел. Филька посмотрел на свой палец. Потом перевел взгляд на клык скелета. Кровь с клыка исчезла. Вспомнив, что брат говорил ему про пружину, Филька подошел к скелету и, обойдя его, пристально вгляделся ему в челюсти. Ничего похожего на пружину внутри черепа не было. Теперь мальчик был в этом уверен. Если бы пружина была, от Хитрова бы это не укрылось – снизу череп хорошо просматривался. Виден был даже свет, падавший в глазницы. Внезапно ни с того ни с сего Фильке показалось, что скелет, как и вчера, издевается над ним. Издевается над всеми. И почему никто этого не замечает? «Ты ожидал увидеть пружину? Неужели тебе не ясно, что дело совсем не в этом? Кого ты хочешь обмануть?» В класс вошла Туфелька. Прозвище очень ей подходило. Даже если бы она не была биологичкой, то все равно осталась бы Туфелькой. Туфельки были у нее на ногах. Приплюснутой туфелькой казался пучок волос на затылке. Даже нос имел ту же форму. – Хитров, не торчи у скелета! Марш на место! Класс, приготовились к контрольным тестам! Филька поплелся за свою парту. Его парта была последней у стены, рядом со стеклянным шкафом. Сверху со шкафа свисали стебли плюща и комнатного винограда. Туфелька была большой любительницей всевозможных растений. Она даже установила особый тариф: за каждый сорванный лист – две двойки в журнал. – «Зеленую» из себя корчит! Видали мы, блин, в Германии таких «зеленых»! – часто ворчал Антон Данилов. – Ну ничего, подолью ей в горшок какой-нибудь дряни. Только бы узнать, какой. Филька стал доставать из сумки тетради. «Ну и что, что пружины не видно? – успокаивал он себя. – Может, там особый механизм, спрятанный внутри самих челюстей?» Но тем не менее на скелет Хитров предпочитал не смотреть. Так ему проще было себя убедить. Рядом со скелетом вся его уверенность куда-то испарялась, и он чувствовал себя так, словно костяные руки уже легли ему на шею. Мокренко, сидевший рядом с Хитровым, двинул приятеля локтем. – Чего тебе? – Глянь туда! – Отстань! – огрызнулся Филька. – А я тебе говорю: глянь! Поверни голову к шкафу! Зная, что Петька не отвяжется, Хитров повернулся и почти уткнулся носом в стекло. За стеклом он увидел сердце – то самое сердце, которое они принесли вчера в коробке. Рядом с сердцем стояло встрепанное чучело ворона с блестящим кольцом на лапке. – Типа узнаешь старых друганов? – шепнул Петька. – Я как только увидел – сразу усек: они! – Да, они! – с замиранием сердца подтвердил Филька. Отчего-то это соседство было ему неприятно. Надо же было случиться, что сердце и ворон стоят именно в этом шкафу. Конечно, это совпадение. Но ведь в классе-то двадцать парт и четыре шкафа! Не слишком ли много для простого совпадения? – Слушай, – продолжал Петька. – Посмотри на крылья этого ворона! Ты ничего не замечаешь? – А что я должен заметить? – Да вчера они вроде были прижаты, а сегодня раскинуты, будто он взлетает. Филька облизал губы. Да, так и есть: вчера они были прижаты. Странно, что он сам этого не заметил. – Задание для первого варианта! Повторять не буду! Ставите букву А, а после нее цифры: 1, 2, 3. В правом верхнем углу листа: класс и фамилия. Больше там ничего не должно быть. Всем все ясно? – громко сказала Туфелька. – Мне не ясно! – встрял Антон Данилов. Туфелька повернулась к нему. Она уже примерно представляла, что сейчас начнется, но все равно, как муха, летела в самую паутину. Класс приготовился к ежедневному развлечению. – Чего тебе не ясно, Данилов? – Вы сказали, что писать фамилию. А имя не писать? – Можешь написать имя, – с раздражением проговорила Туфелька. – Это все, Данилов? – Не все, – ответил Антон. – Вы сказали: писать класс. А школу писать? – Не писать! Школа у нас одна! – Не скажите. Школ у нас в городе много. В одной только центральной части – двенадцать, и это не считая... – ДАНИЛОВ!!! – взвизгнула Туфелька. – Хорошо, замолкаю, – с видом победителя кивнул Антон. – Только последний вопрос: имя писать с отчеством или без? В классе захрюкали. Даже Филька, хотя он и не любил Данилова, был благодарен, что тот тянет время. – У него, наверное, в крыльях проволока! – рассуждал Петька. – Точно! Туфелька взяла ворона за крылья и согнула проволоку... – И ты в это веришь? – спросил Хитров. Мокренко захлопал глазами. – А как же еще? – сказал он. – Если нет проволоки, то это фигня какая-то выходит! Учительница возвысила голос: – Вопрос А! Какие микроорганизмы передаются воздушно-капельным путем? Варианты ответа: амебы, инфузории, вирусы. – Туфельки! – вполголоса произнес Антон. В классе захохотали. Сдавая тест, Филька случайно поднял голову и вновь увидел скелет. Ему почудилось, что череп чуть-чуть повернут. Совсем незаметно. Ровно настолько, чтобы его пустые глазницы были направлены на Фильку. Прежде, Хитров готов был дать руку на отсечение, череп смотрел чуть левее, ближе к учительскому столу. «Что он от меня хочет? Эй ты, что тебе надо?» Невидимый сверкающий обруч сжал Фильке виски, холодом сковал лоб. «Теперь ты – новый граф Дракула! Настал твой черед!»




Автор: Домовенок Фев 25 2011, 18:04
Мальчик-вамп
Дмитрий Емец
Глава IV
«Я НЕ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ОН ИСЧЕЗ!»
[Показать/Скрыть]
1 После школы Филька, как они и договаривались, отправился провожать Наташу Завьялову. Что касается Петьки Мокренко, то он был оставлен добровольным дежурным в кабинете биологии. Добровольным дежурным Петька был назначен при следующих обстоятельствах. Пока писали тест, он ухитрился насвинячить под столом бутербродной фольгой и захватать жирными руками дверцу шкафа. Вдобавок, когда Туфелька заглянула под стол и увидела фольгу, еще обнаружилось, что Мокренко без сменной обуви. Петька бы отделался замечанием в дневник, но, когда Туфелька на него кричала, в дверях в самое неподходящее время вырос Стафилококк. – Я вам обещаю, Екатерина Евгеньевна! Скоро здесь будет не просто чисто, а очень чисто! – сказал Стафилококк словами из рекламы и посмотрел на Петьку гипнотическим взглядом удава. Мокренко, полный нехороших предчувствий, нервно сглотнул. – Я на прошлой неделе уже дежурил! – робко пискнул он. Стафилококк пожал плечами. – Я тебя ни к чему не принуждаю, дружок! Я только предлагаю тебе разумный выбор. Одно из двух: или ты записываешься на сегодня внеочередным дежурным и проявляешь чудеса трудолюбия, или приводишь ко мне завтра свою мать. Выбирай! Вот так и случилось, что Петька записался добровольцем. Мать он боялся. Она хоть и не занималась боксом, но руку имела очень тяжелую. Филька и Наташа переходили дорогу, когда откуда-то из-за угла дома выскочил запыхавшийся Антон Данилов. Вначале он сделал вид, что просто проходит мимо, и даже гордо задрал голову к небесам, но едва не попал под «Жигули» и, обруганный водителем, подошел к ним. – Вандалы! – возмущенно сказал он. – Чайники! В Германии так не ездят! Там, если пешеход переходит, все машины стоят и ждут, пока он пройдет! – Ага! – хмыкнул Филька. – Как же! Даже если он просто на автобусной остановке торчит и ногу чешет, они и тогда ждут! Мало ли что ему в следующий час вздумается? Антон не удостоил его ответом, только фыркнул. Прожив за границей дней двадцать от силы, он теперь ругал все русское и вел себя, как завзятый иностранец. Филька почуял, что отвязаться от Данилова будет непросто. Тощий сын дипломата считал себя неотразимым покорителем девичьих сердец. Вот и сейчас он как бы невзначай поведал, что в Германии в него смертельно влюбилась одна взрослая уже девушка, а когда он, Данилов, сказал, что ему всего четырнадцать, то она от огорчения наглоталась каких-то таблеток. – Аскорбиновой кислоты! – недоверчиво сказал Филька. Антон Данилов снова презрительно фыркнул. У него был целый набор презрительных фырканий разной степени выразительности. Филька почувствовал, что закипает. Причем закипал он не так, как всегда, а как-то очень стремительно и бурно. Перед глазами у него даже запрыгали черные пятна. «Ударь его! Вцепись ему в горло зубами! Кровь так вкусна! Укуси! Действуй решительнее, юный граф Дракула! Пускай он станет таким, как ты! Это будет твоя первая добыча!» Филька сам испугался своего гнева, так не похожего на тот гнев, который обычно охватывал его перед дракой с Даниловым. Этот страх – страх, который он испытывал к себе самому, – помог ему взять себя в руки. Теперь Хитров только шел и смотрел под ноги. Укушенный палец пульсировал болью. Эта боль распространялась на всю ладонь и сковывала даже запястье. И это при том, что палец уже не кровоточил, ранка затянулась и рука выглядела совершенно здоровой. Данилов, разумеется, не замечал происходивших с Филькой перемен. Он видел только, что тот молчит и упускает инициативу. Пользуясь этим, Антон хорохорился перед Наташей и болтал без умолку. – Вот многие тут не понимают, как я знакомлюсь с девочками! – говорил он. – Другим сложно, а мне несложно! Для меня это запросто. С девчонками главное что? Подход! Наташа засмеялась: – И что же это за подход? – О, – обрадовался Антон. – Тебе интересно? Сейчас объясню! Взять хоть того же Мокренко. Как он действует, если хочет познакомиться? Подходит, положим, к какой-нибудь девчонке у киоска, набычивается и бормочет: «Типа привет, как там тебя! Я типа Петька! Типа я тебе позвоню!» Данилов так похоже передразнил толстого тугодума, что Филька невольно улыбнулся. Антон, удивленный этим одобрением, покосился на него. – Разумеется, с таким подходцем у него сплошные провалы. Кто станет с ним общаться, когда у него через каждые два слова то «блин», то «черт», то «телка», а то еще чего-нибудь похлеще? Вот ты, Хитров, поставь себя на место той девчонки. К тебе подходит амбал с нечищеными зубами, толкает тебя в плечо и говорит: «Блин, откуда ты здесь взялся? Ну что, бычок, хочешь со мной дружить? Давай свой телефон!» Захочешь ты с таким связываться? И девчонка, ясное дело, тоже не хочет. – Ну-ну, – насмешливо сказал Филька. – А как знакомятся профессионалы вроде тебя? Антон картинно взмахнул рукой. – О, существует масса вариантов! Например, вариант классический. Связан с погодой. Допустим, дождь, а девочка без зонта. Я говорю ей: «Ты же вымокнешь! Хочешь дойти под моим зонтом?» – А если наоборот? У нее есть зонт, а у тебя нет? – заинтересовалась Наташа. – Тогда наоборот. Я спрашиваю: «Ты не возражаешь, если я тоже спрячусь под твоим зонтом?» – А если вообще нет дождя? Антон наморщил лоб. – Это уже задача посложнее. Тогда говоришь что-нибудь неожиданное. Допустим: «Ты знаешь, что в феврале сорок два дня?» – Почему сорок два? – Вот и она спросит: «Почему?» С этого и завяжется разговор. На ее «почему», я отвечу: «Потому что в марте тридцать восемь!» или что-нибудь другое, тоже неожиданное. Например: «Потому что все крокодилы улетели на Северный полюс!» Наташа озорно прищурилась. Филька почувствовал, что разговор ее занимает, и вновь испытал бешеную ревность. Достаточно было малейшего повода, чтобы он сорвался. «Расправься с ним! Почему он пристает к твоей девчонке? Ведь ты ее провожаешь! Укуси его! Потом укуси Наташу – и она тоже станет такой же, как ты! Не мешкай, юный граф Дракула! Будь отважен!» – А какие еще есть способы, если без погоды? – стараясь не смотреть на Антона, спросил Филька. – Разные, – покровительственно сказал Данилов. – Допустим, музыкальный. Спрашиваешь: «Тебе какая музыка нравится?» Или литературный: «Ты к ужастикам как относишься?» Есть еще киношный: «Ты от какого фильма балдеешь?», или компьютерный: «Ты на компьютере умеешь работать?», или спортивный: «У тебя какой велосипед? Сколько у него передач?», или школьный: «Как ты думаешь, какой учитель у нас самый тупой?» Короче, способов штук тысяча. Главное, быть без комплексов. У нас в Германии все без комплексов. Внезапно Наташка замедлила шаги и свернула к подъезду. Они стояли у кирпичного девятиэтажного дома. – Вот я и пришла! – сообщила она, насмешливо глядя на Фильку. Филька молча сунул ей сумку. Он растерялся, не зная, что делать дальше. Торчавший за его плечом Данилов мешал ему. Внезапно сын дипломата, длинный, как циркуль, наклонился и быстро поцеловал Наташку в щеку. – Чао! – сказал он небрежно. – Еще увидимся! Наташка выжидательно посмотрела на Фильку. Тот переминался с ноги на ногу. Целовать Наташку вслед за Даниловым, как какая-нибудь «шестерка», – ну уж нет, это не для него! Теперь все было испорчено. Перед тем как открыть дверь в подъезд, Наташка бросила на Фильку быстрый взгляд. Хитрову почудилось, что в ее взгляде он прочитал: «Ну что, олух? Упустил свой шанс? Другого не будет!» Едва железная дверь подъезда захлопнулась, Филька кинулся на глумливо улыбающегося Антона. – Эй-эй, чувак! Ты чего нарываешься? Мозги тебе давно не вправляли? – удивленно забормотал не ожидавший этого Данилов. Он попытался вырваться, но Хитров с неизвестно откуда взявшейся силой проволок Антона по газону и припечатал его к низко нависавшему балкону первого этажа. Ноги долговязого Данилова при этом странным образом оказались на весу – Филька даже не сразу это осознал. – Зачем ты ее поцеловал? Зачем ты вообще за нами потащился? Зачем? Знаешь, что теперь с тобой будет? – встряхивая соперника, как котенка, зашипел Филька. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы Антон вырвался и ударил его. Но, к удивлению Фильки, Данилов не вырывался. Он висел дрябло и мягко, как мешок, только испуганно защищал руками шею. На его лице был написан даже не ужас. Это был смертельный страх. Страх обреченной жертвы. Поняв это, Филька заставил себя разжать руки. Антон рухнул на газон. Как манекен. Как тряпичная кукла. Встал на четвереньки и, падая, пополз к кустам. – Эй, ты чего? – пораженно воскликнул Хитров. Антон вел себя так странно, что у Фильки сразу выветрился весь гнев. Нельзя гневаться на слизняка. На раздавленного червя. – Клыки! Хитров, у тебя клыки! Клыки, как у вампира! – обернувшись, визгливо крикнул Антон. Он кое-как поднялся и, спотыкаясь, побежал к дороге. Филька, остывая, смотрел ему вслед. «Какие еще клыки? Он что, спятил?» – подумал он, но машинально провел языком по зубам. Распухший язык натолкнулся на препятствие. Вначале на одно, потом на другое. Филька похолодел. Не доверяя языку, он ощупал их пальцами. Потом метнулся к ближайшей луже, наклонился и открыл рот. Всего клыков было четыре. Два сверху, два снизу. «Что это? Что? Их надо убрать, спрятать!» – лихорадочно подумал Хитров. Мысль была странной, непривычной. Не его мыслью. Чужой. Он думал не о том, откуда клыки взялись, а как их скрыть. Клыки послушно вдвинулись в челюсти, слившись с остальными зубами. Теперь они были почти незаметны. Почти. Все-таки эти четыре зуба выступали немного больше, чем обычно. «Приветствую тебя, юный граф Дракула! Похвально, похвально! Жаль только, что ты не вцепился ему в горло. Ну ничего, ты сделаешь это потом. Ты и так превращаешься в вампира быстрее, чем я ожидал! Помни об этом, юный граф! Не забывай!» 2 Филька не помнил, как добрался домой. Теперь ему было уже жутко, по-настоящему жутко. Кое-как раздевшись, он залез в душ. Его трясло. По телу прокатывались волны то жара, то холода. Менялось и лицо. Оно то становилось измученным, то вдруг странным образом полнело и раздувалось, будто кто-то то накачивал Хитрова воздухом, то спускал его. «Я вампир! Меня укусил вампир, и я сам стал вампиром!»– билась в висках одна и та же пугающая мысль. Филька ощупывал свое новое лицо. Изучал себя. Он чувствовал, что самые серьезные перемены коснулись строения его зубов. Он пробовал осторожно выдвинуть клыки, но клыки не выдвигались. Мальчик понял, что они выдвигаются тогда, когда он испытывает ярость. Ярость или голод. Убираются же они тогда, когда эти чувства проходят. Голода он пока не испытывал, хотя не ел с самого утра. Филька стоял под душем очень долго. До тех пор, пока не успокоился и по телу не перестали прокатываться волны. «Я не буду вампиром. Не буду! Не хочу быть Дракулой! Все в моих руках! Я сильный!»– сказал он себе как можно увереннее. Уже вылезая из душа, мальчик обнаружил, что все это время стоял под ледяной струей. Холода он не ощущал. Холод был ему безразличен. Решив убедиться в этом, он выключил холодную воду и на полный напор открыл горячую. Вода была раскаленной – Филька видел это по пару, который от нее шел. Вначале осторожно, а потом все смелее он направил душ на ногу, а потом на руку. В другой раз это был бы верный ожог. Теперь тело даже не покраснело. Кончено! Жара он не ощущает, как и холода. Филька опустился на край ванны. На глаза ему попалось лезвие от папиной бритвы. Мальчик взял его, вымыл и провел им по ладони. Вначале неуверенно, боясь пораниться, а потом, набравшись решимости, закрыл глаза и резанул по большому пальцу. Боли он не испытал. На пальце выступило несколько капель крови. Пока Филька с ужасом смотрел на кровь, она испарилась. Глубокий порез затянулся, не оставив даже следа. Он не боится боли. Его раны заживают в считанные мгновения. Филька машинально оделся, вышел из ванной и пошел по коридору. Его сердце отстукивало медленно и упруго, как тяжелый маятник. «Я не буду вампиром, не буду! Не хочу быть вампиром! Я не вампир!» «Ты – новый граф Дракула!» «Я не вампир!» «Иначе не может быть. Исключений нет. Каждый, кого укусит вампир, становится вампиром! Ты избран! Ты – юный граф Дракула!» 3 Внезапно дверной звонок неуверенно тренькнул. Филька посмотрел в «глазок» и увидел на площадке приплюснутую фигурку Петьки. Мальчик открыл дверь. Его приятель дрожал, привалившись к косяку. Филька никогда не видел его таким – у Мокренко тряслось абсолютно все: щеки, челюсть, руки. – Что случилось? Петька долго не мог ответить, потом выпалил: – Я не хотел, чтобы он исчез! – Кто он? – Стафилококк! Фильке почудилось, что Мокренко спятил. При чем здесь Стафилококк? Хитров даже потрогал приятелю лоб. – Ты в своем уме? Почему он исчез? – поинтересовался он мягко. Мокренко ввалился в квартиру и рухнул на диван. Он явно был не в себе, потому что рухнул прямо в обуви, не сняв куртки. Правая штанина у него была забрызгана по самое колено – очевидно, Петька, пока бежал, упал в лужу. – Я дежурил в классе. Мыл этот чертов кабинет. Туфелька заставила меня еще протирать стекла. Потом Туфелька вышла, а я заглянул в ее стол, – пугливо озираясь, заговорил Петька. – И что ты там нашел? – А, ерунду всякую! Бумаги, тетрадки, мел. Но еще там был конверт с фотографиями. – С какими фотографиями? – С разными. Учительницы там всякие, учителя, но больше всего там было снимков Стафилококка. Кажется, наша Туфелька в него втрескалась. Будь она нормальная, стала бы она собирать пачки фотографий этого крокодила? – Туфелька втрескалась в Стафилококка? – Ну да, – убито сказал Петька. – Но только это уже неважно, потому что Стафилококка больше нет. – Как нет? Губы у Мокренко задрожали. – Знаешь, что я сделал? Я взял одну фотографию Стафилококка, где он был крупнее всего, и сунул ее между ребрами скелета. Сам не знаю, зачем я это сделал. Мне это показалось забавным: представляешь, Стафилококк – и между ребрами, будто скелет его сожрал!.. Разумеется, я сразу собирался ее вытащить. Я уже протянул руку, но тут дверь открылась и вбежал... – Кто вбежал? – Стафилококк. Он увидел, чем я занимаюсь, и очень разозлился. Стал кричать: «Какое ты право имеешь лазить по чужим столам? Мать вызову!», – то да се. А потом... потом... он подошел к скелету, и тут... Петька вскочил и, не замечая, смахнул на пол стопку книг. Щеки у него были белые, причем белые как-то неровно, с румянцем. – И тут знаешь, что случилось? – продолжал он охрипшим голосом. – Ты решишь, что я спятил, но мне плевать. Скелет протянул руки и положил их на плечи Стафилококку! А потом вдруг вспышка... – Какая вспышка? – Не знаю какая! Яркая! Очень яркая! Типа у скелета из глаз или как они там называются! А потом Стафилококк вдруг исчез. И его фотография тоже исчезла. Вернее, она осталась, но вся обуглилась, как на огне! Я только это увидел, сразу дал деру и сюда – не могу я там больше оставаться! – взвизгнул Петька. Хитров решил бы, что он врет, не будь толстяк в такой панике. – А скелет? – спросил Филька. – Что скелет? Он как стоял, так и стоит! Что ему типа сделается? – Ты уверен, что он исчез? – спросил Филька. – Кто, Стафилококк? Ясный перец, уверен! Я же не псих! – А он не мог уйти? – Как бы он ушел? Я же говорю тебе: и фотография обуглилась, и он пропал! А вот это осталось. Мокренко протянул руку, и Филька вдруг увидел, что он сжимает блестящий лакированный ботинок с тупым носом. Ошибиться, чей это ботинок, было невозможно. Стафилококк всегда питал слабость к хорошей обуви. – Началось! – сказал Филька. – Что началось? – не понял Мокренко. – Не знаю. Что-то началось! «Еще и не такое будет, юный граф Дракула! Это я тебе обещаю!» – шепнул вкрадчивый голос у Фильки в сознании.


Глава V
«Я ВИЖУ СКВОЗЬ СТЕНЫ!»
[Показать/Скрыть]
1 Когда утром Филька проснулся, первым, на что упал его взгляд, было перо. Черное встопорщенное перо. Оно лежало на подушке. Мальчик почти касался его щекой. Филька долго смотрел на него. Он догадывался, кому оно принадлежит. Но как птица смогла залететь в квартиру через закрытую форточку и потом вылететь, Филька и предположить не мог. Также он не мог предположить, что вообще привело ворона в его комнату. Что было от него, Хитрова, нужно этому посланцу скелета? Филька провел языком по зубам. Клыков не было, и это немного его успокоило. «Возможно, вампир укусил меня не так уж сильно. Возможно, я сумею победить его, как побеждают грипп или другой вирус. Должно же в крови содержаться какое-то противоядие?» – подумал он. «И ты веришь в это? Веришь, что есть противоядие? Если бы все было так просто, юный граф Дракула, то и вампиров бы не было. Но вампиры существуют – от этого не спрячешься! Вампиры – реальность». – Надо вставать. Надо идти в школу! – сказал себе Филька и, отгоняя неприятные мысли, рывком поднялся с кровати. Весь вчерашний день, включая схватку с Даниловым и исчезновение Стафилококка, сразу же от первой до последней минуты воскрес у него в памяти. Мальчик раздвинул шторы и внезапно с криком схватился за глаза. Ему почудилось, что он ослеп. «Солнце! Солнце! Свет! Убрать свет! Свет – это страх! Свет – это гибель!»– забилась в сознании тревожная мысль. Вновь задернув шторы, Филька осторожно открыл один глаз, потом второй. Резь была сильной, но постепенно утихла. Но все равно мальчик обнаружил, что не может смотреть на солнце – даже на такое тусклое, какое бывает в ноябре. Не может выносить его лучей даже полсекунды, даже одного мига. Свет угнетал его, заставлял забиваться в темноту. Ему стоило огромных усилий отогнать этот беспричинный ужас. К счастью, так было только с дневным светом. Электрический свет он переносил нормально. Зато в темноте, даже в полной, он теперь видел так же хорошо, как днем. «Вампиры боятся света», – понял Филька и с каким-то злорадством, нарочно мучая самого себя, стал смотреть на небо. Он смотрел и чувствовал, как его вампирья сущность от этого съеживается и временно ослабевает. Что ж, теперь у него было хоть какое-то оружие, оружие против самого себя. Значит, скелет тоже боится света! Скелет и ворон активны только ночью, в кромешной темноте. Днем их магия уменьшается. От этой мысли Хитрову стало немного спокойнее. Подойдя к шкафу, чтобы достать одежду, мальчик обнаружил, что тот распахнут. «Странно, с чего бы это? Опять, что ли, Витька-паразит у меня носки свистнул?» – с возмущением подумал Филька. Хитров протянул руку, но рука уперлась в невидимую преграду. Он осторожно ощупал ее. Да, это дверца. Дверца шкафа. Значит, шкаф все-таки закрыт. Объяснение могло быть только одно – он, Филька, обрел способность видеть сквозь предметы. Мальчик перевел взгляд на стену, затем на пол – и покачнулся. Ему показалось, что он висит в пространстве с плавающими в нем предметами. Ни стен, ни пола для него больше не существовало – они сделались совершенно прозрачными. Только через некоторое время, борясь с головокружением, Филька научился так фокусировать зрение, чтобы все-таки различать стены и двери. Но при этом он знал, что стоит ему слегка прищуриться – и они исчезнут. Мальчик пошел в кухню, но так и не смог притронуться к еде, которую, уходя на работу, оставила мама. Его затошнило от одного ее вида. Он не мог пить чай, не мог есть пюре с голубцами. Ему было противно даже видеть все это. И при этом он испытывал волчий голод. Не зная, зачем он это делает, Филька распахнул морозильник, схватил кусок сырого мяса и впился в него зубами. Никогда прежде он не ел ничего вкуснее, и это при том, что ему было противно. «Что со мной? Что? Что?» – спрашивал он себя. Ответы приходили один за другим: «Я вижу сквозь предметы. Я не боюсь холода. Не боюсь жары. Не испытываю боли. Мои раны мгновенно зарастают. Я жадно ем сырое мясо. Я – вампир. Юный граф Дракула!» Эти мысли были ужасны. Они хлестали Фильку, как плети. Немного погодя он надел темные очки и пошел в школу. Он шел и смотрел прямо перед собой. Ему было жутко. Ему было скверно. Он не хотел быть вампиром. 2 Ворота в школу были, как это часто почему-то случается, проделаны в самом неудачном месте. Чтобы добраться до них, следовало обойти здание чуть ли не вокруг. Поэтому все приличные люди, разумеется, лазили через забор, поближе к автобусной остановке. В этом месте сетка уже давно провисла, а сверху краска вытерлась от прикосновений множества брюк. Вначале Стафилококк боролся с этим, обмазывая забор солидолом, отработанным машинным маслом и другой пачкающей дрянью. Но это не помогало. Перемахивать через забор все равно не прекратили. Только теперь стали перелезать в другом месте, вытоптав заодно газон. Стафилококк сдался, штуки с солидолом бросил, но калитки все равно не прорезал – выдерживал характер. Филька привычно подошел к забору и перемахнул через него, оказавшись на школьном дворе. Навстречу ему от стены устремилась чья-то квадратная тень. Он узнал Петьку Мокренко. – Ты чего тут? – удивился Хитров. – Я того... тебя жду. Пойдем вместе! – Ты боишься, что ли? Мокренко отвернулся. – Стафилококк пропал. А я видел его последним. Вдруг на меня набросятся, будут расспрашивать? Решат еще, что я его убил. – А ты не хочешь сказать правду? – Какую правду? Что его утащил скелет? И кто мне, интересно, поверит? – Я тебе поверю. – Ты не в счет... – вздохнул Мокренко. – Кстати, чего ты очки нацепил? Фонарь тебе поставили или под крутого косишь? Филька невесело хмыкнул. – Под крутого, – сказал он. Ему пришло в голову, что он теперь и правда крутой. С точки зрения дураков, конечно. Эх, знал бы Мокренко, что с ним творится! Знал бы, кем стал его приятель! На секунду Хитров испытал искушение все рассказать, но сдержался. Дружба с вампиром – это не для слабонервных. Никогда не знаешь, когда твоему другу захочется перекусить... 3 Они вошли в школу минут на пятнадцать позже звонка. Первым уроком была геометрия, но им сейчас было как-то не до нее. Можно было даже сказать, что синусы и косинусы полетели кувырком, а Пифагор с его штанами отчалил в неизвестном направлении. Филька снял очки. Теперь, при электрическом свете, он больше в них не нуждался. Петька Мокренко неуверенно жался к нему. – Вроде бы все как обычно. Ты как думаешь? – с надеждой заявил он, озирая коридор и раздевалку, перед которой дремала вахтерша. – А ты чего ждал? Что скелет будет ходить тут с косой? – съязвил Филька. Съязвил и тотчас пожалел об этом, потому что голова у него едва не раскололась от чьего-то хриплого хохота. «Браво, юный граф Дракула! Браво! Я вижу, у тебя есть размах! C косой! Именно так все и произойдет!» – Слышишь? – спросил вдруг Петька. – Что слышишь? – Вздрогнув, Хитров подозрительно уставился на приятеля. – Да там, из канцелярии! Слышишь, как гудят? Филька прислушался. Из канцелярии доносился рой голосов. Там что-то взволнованно обсуждали. – Подожди тут! – велел он Мокренко. Тот послушно опустился на банкетку перед расписанием и сразу как-то обмяк. Как не был он похож на прежнего Петьку, забияку и лоботряса, которому снились дурацкие сны про мотоциклы и банки с порохом! «Не укуси меня вампир, я и сам бы был напуган. Просто сейчас я другой», – подумал Хитров. Дверь в канцелярию была закрыта, но Фильку это не смутило. Он чуть прищурился, и взгляд его скользнул сквозь дверь. Канцелярия была полна учителей. Хитров успел заметить Туфельку, Леди Макбет и математика по прозвищу Игрек в Квадрате. – В милицию сообщили? – спрашивала Леди Макбет, мощная и плечистая, как грузчик, что весьма не вязалось с ее лицом, одухотворенным многолетним вынужденным общением с мировой литературой. – Они отказались принять заявление. Сказали – только через трое суток после исчезновения. Откуда они знают? Может, он ни с того ни с сего умотал на юг? Или на него нашел романтический стих, и он увивается вокруг чьей-то юбки? – пробасил Игрек в Квадрате. – Не равняйте всех по себе, Игорь! Андрей Андреич – и вдруг юбки! Да он бы никогда! Он такой обязательный, такой, такой... – взвизгнула Туфелька. Обычно спокойная, она была взвинчена теперь так, что даже подпрыгивала на носках. «Кажется, она в Стафилококка и правда втрескалась! Угадал Мокренко!» – заключил Филька. Леди Макбет посматривала на взвизгивающую Туфельку с любопытством. Ее кустистые брови проницательно бродили по мясистому лбу. – Прекратите истерику, милочка! – мягко сказала она. – Его ищут и, конечно, найдут. Меня больше беспокоит, кто высадил ночью окно в вашем кабинете. – Не знаю, – вздохнула Туфелька. – Я утром пришла, а окно выбито. Даже не выбито, а вырвано вместе с рамой. И шкаф тоже разбит. «Теперь ясно, откуда ворон!» – догадался Филька. – И ничего не пропало? – спросил Игрек в Квадрате. – Точно не знаю, но, кажется, ничего. 4 Дальше Филька слушать не стал. Ему и так было все понятно. Он сдернул с банкетки флегматичного Петьку и потащил его к кабинету биологии. Мокренко за время, что обретался у расписания, успел немного подкрепиться. Об этом свидетельствовали крошки плавленого сырка у него на подбородке. – Нам надо посмотреть на скелет! – крикнул ему на бегу Филька. – А Туфелька разрешит? – Туфелька в канцелярии. Скорее! Добравшись до кабинета, Филька постоял секунду у дверей, прислушался и дернул ручку. Как он и ожидал, кабинет был открыт. Обнаружив, что окно разбито, Туфелька сразу помчалась в канцелярию. Чтобы вновь запереть класс, она была слишком взволнована. Скелет стоял на прежнем месте. Вернее, на первый взгляд казалось, что он стоит на прежнем месте. На самом деле он располагался на добрый десяток сантиметров левее. Хитров знал это наверняка, потому что вчера запомнил, что паркетина, на которую опиралась подставка, была с пятном краски. Теперь это пятно краски оказалось чуть в стороне. Но самое значительное изменение, произошедшее со скелетом, заметил Петька. – Зубы! – сдавленно воскликнул он. – Что зубы? – Посмотри на них! Типа помнишь, они были все выкрошены? Филька увидел: желтые зубы скелета стали теперь идеально белыми. Белыми и блестящими. Точно так же посвежели и кости. Но это было еще полбеды, главной же бедой было другое. Мальчик заметил у скелета четыре выступавших клыка – два сверху, два снизу. На двух верхних клыках отчетливо выступали пятна крови. Вначале Хитров решил, что это его кровь, оставшаяся с позавчерашнего дня. Но его кровь могла быть только на одном клыке, но никак не на двух. Вдобавок ее уж точно не могло быть так много. «Стафилококк!» – подумал Филька. «Ты угадал, юный граф! Стафилококк! Как же давно я не ел! Его кровь была очень кстати. Скоро я обрету силы, и мы с тобой встретимся – два графа Дракулы: старый и молодой!» Стараясь не смотреть на скелет и не слушать раздававшееся в голове бормотание, Филька повернулся к шкафу. Как он и предполагал, разбит был именно крайний шкаф. Парта, за которой Хитров вчера сидел, стояла вся засыпанная мелкими осколками стекла. Осколки покрывали парту и пол, в самом шкафу их почти не было. А это значило, что удар нанесли изнутри. Из шкафа. Если бы били снаружи, чтобы влезть в шкаф, то стеклом была бы засыпана полка. И еще Филька понял: Туфелька ошибалась, когда сказала, что ничего не пропало. Она просто не заметила. Кое-что исчезло. Исчез ворон. Но ворон исчез не один. Сердца тоже не было... 5 Пока Хитров рассматривал разбитый шкаф, Петька Мокренко караулил возле дверей. Внезапно дверь распахнулась, и в класс ввалился Орангутанг. Вообще-то называть его Орангутангом не полагалось. За это можно было угодить в больницу с сотрясением мозга. Орангутанг был здоровенный одиннадцатиклассник. Рыжий, с волосатыми кистями и каким-то приплюснутым черепом. Это был странный тип. Странный и какой-то психованный, с наклонностями садиста. Ему доставляло удовольствие бить. Когда он кого-то бил, у него даже глаза выкатывались, словно он испытывал наслаждение. Фильку Хитрова и Петьку Мокренко он не любил больше других. Причину этой нелюбви объяснить было сложно: вроде будто бы они его когда-то обозвали, или Орангутангу только казалось, что обозвали. Впрочем, это не имело значения. Для Орангутанга главное было бить. А уж повод выдумать можно всегда – за этим дело не станет. Ввалившись в класс, Орангутанг немедленно потрепал Петьку по щеке. Хлопки эти, вроде бы дружественные, на самом деле были почти пощечинами. – Ну что, рад меня видеть, толсторожий? Вижу, что рад! Прогуливаете, пацаны? Вам мама не говорила, что надо ботанеть, а? Петька невольно попятился. Дать сдачи верзиле на три года старше он не осмеливался. Орангутанг нехорошо прищурился: – Так, значит, не рад? Ну-ну. Тут мне один друган сказал, что вы катили на меня бочки? Было такое или не было? – стал допытываться он. Одновременно его правая рука стала медленно подниматься, как если бы он собирался двинуть Мокренко в челюсть. Петька приготовился уклоняться, но тут резкий удар в живот заставил его согнуться. Орангутанг ударил левой – сильно и быстро. И еще добавил коленом. Оказывается, замах правой был только отвлекающим маневром. – Хороша штучка? Эх ты, боксер лажовый! Думаешь, больно? Сейчас будет еще больнее! – пообещал Орангутанг. – Эй ты, обезьяна! – вдруг окликнул его чей-то голос. Когда в кабинет биологии вошел их смертельный враг, Филька вначале испугался. Но испугался лишь на миг. Что-то в нем уже изменилось. Он был не таким, как прежде. Он был другой. Страх перед Орангутангом исчез. Несколько секунд Хитров сдерживался, но, когда Петька скорчился от удара, он не выдержал и крикнул: – Эй ты, обезьяна! Одиннадцатиклассник оцепенел. Такой наглости он не ожидал. – Что ты сказал? – Эй ты, обезьяна, а ну оставь его! Орангутанг удовлетворенно осклабился. Он отпустил Петьку и стал надвигаться на Хитрова. Движения его были неторопливыми. Сузившиеся зрачки полыхали злобой. – Тебе будет сейчас не просто плохо! Ты вообще пожалеешь, что родился! – просопел он.


Глава VI
«ТЫ ВИДЕЛ, ХИТРОВ? ТЫ ЭТО ВИДЕЛ?»
[Показать/Скрыть]
1 Орангутанг больше не угрожал. Подойдя к Фильке, он за ворот подтащил его к себе и начал наносить удары. По лицу он не бил: бил в живот, в грудь и кулаком сверху по макушке. На лице остаются следы – на теле они не так заметны. Это несложное правило Орангутанг усвоил давно. Боль от ударов Филька все-таки ощущал. Но очень слабую. Она была больше похожа на пощипывания. Если вам когда-нибудь лечили с заморозкой зубы, то вы поймете, о чем идет речь. Куда сильнее боли был гнев. Мальчик чувствовал, что у него выдвигаются клыки. Они выдвигались короткими толчками, один за другим. Еще немного, и он не сможет прятать их во рту. Губы и так уже распирало, он едва мог держать их закрытыми. Орангутанг бил уже в полную силу. Бил костлявыми кулаками, бил локтями и коленями. Неподвижность Фильки и то, что он не убегал и не просил пощады, озадачивала верзилу и приводила в бешенство. – Что, Хитров, гордый? Сейчас я тебе покажу гордость! Ты у меня на четвереньках уползешь! Подошвы будешь мне лизать! – хрипел Орангутанг. – Держись, Филька! Я типа иду! Держись! Петька Мокренко, оцепенело торчавший у доски, набрался наконец смелости и с разбегу повис у Орангутанга на плечах. Одиннадцатиклассник пошатнулся, но потом вырвался, толчком опрокинул Петьку на пол и стал пинать его. – Восстание рабов! Я вам покажу восстание рабов! А ну лежать! Лежать! – визжал он. В голосе Орангутанга слышалось недоумение. Почти паника. Что-то шло не по плану. Не так, как всегда. Его не боялись. Войдя в раж, он пинал Мокренко все сильнее, не давая ему подняться. Терпение Фильки лопнуло. Он прыгнул вперед. – А ну не трогай его! Вон пошел или пожалеешь! Белый от ярости, Орангутанг повернулся к нему. Его кулак стал взлетать, но еще раньше, чем он ударил, он увидел Филькины клыки... «Вцепись в него, юный граф Дракула! Вцепись! Ты увидишь, как это приятно! Сделай это – ты бессмертен! Ты всемогущ!» Теперь Хитров опасался только одного: как бы ему не впиться Орангутангу в горло. Сдерживая это странное желание, он обеими руками толкнул одиннадцатиклассника в грудь. Филька не ожидал, что толчок выйдет таким сильным. Единственным его желанием было оттащить распсиховавшегося парня от Петьки. Но его новая сила, сила вампира, намного превосходила все, что было прежде. Опрокидывая парты, Орангутанг спиной пролетел по классу и врезался в доску рядом со скелетом. «Прими мои поздравления! Вот она, добыча! Наша добыча! Свежая кровь, как она мне нужна!» Замерев, Филька с ужасом увидел, как скелет начинает крениться над упавшим Орангутангом. Вначале покачнулась подставка, потом мертвые руки скелета вытянулись вперед, и он свалился на Орангутанга, заключив его в объятия. В глазницах черепа что-то сверкнуло. Филька даже прищурился – такой ослепительной была вспышка. Невыносимо ослепительной. Когда же мальчик вновь открыл глаза, скелет уже стоял на прежнем месте. Парты были повалены. Орангутанг исчез. Исчез точно так же, как и Стафилококк. Петька приподнялся на четвереньках. Нос у него был в крови – в драке досталось. – Ты видел, Хитров? Ты это видел? – хрипло крикнул он. Потом перевел взгляд на Фильку, и глаза его округлились. Он разглядел клыки. Хитров сообразил, что его ждет неприятное объяснение. 2 – Почему ты раньше мне не сказал? – Что бы я сказал? Знаешь, Петя, меня типа укусил скелет графа Дракулы, и я сам стал вампиром? Мокренко озабоченно почесал щеку. – Ясный перец. А ты того... не опасен? – с беспокойством поинтересовался он. – Не знаю. – Как это не знаешь? Ну сейчас же ты на меня не бросаешься! Филька невесело усмехнулся. Его клыки успели уже скрыться и слились с остальными зубами. – Сейчас нет. Не бросаюсь. Но я не знаю, что будет вечером, – признался он. – Вечером я испытываю жуткий голод, и меня мучают всякие видения. – Видения? Какие? – Ты не поймешь. Я и сам этого еще не понимаю. Кажется, кто-то очень хочет, чтобы я стал молодым графом Дракулой. Петька перевел взгляд на дверь кабинета биологии. После того как исчез Орангутанг, заключенный в объятия скелета, Мокренко не пожелал оставаться там ни на минуту. – Ты хочешь сказать, что... тот скелет – скелет графа Дракулы? – спросил Петька хрипло. Хитров пожал плечами: – Точно не уверен. Возможно. Во всяком случае то, что это скелет вампира, я знаю точно. И тот голос, что у меня в голове, так говорит. Правда, я не всегда его слышу. Иногда он словно отдаляется или звучит как-то невнятно. Петька поежился. – Я что-то такое в кино видел. Эти вампиры типа того, что пробиваются к твоему сознанию. Хотят установить над ним контроль. – Утешил, нечего сказать, – пробурчал его приятель. – Давай типа рассуждать логически. Если это Дракула, то как он сюда проник? В наш город? Дракула – он же вроде где-то в Трансильвании, а мы вообще без трех минут в Сибири. – Спроси о чем-нибудь полегче, – огрызнулся Филька. – Думаю, для вампиров расстояния не важны. Кровь везде одинаковая. Мало ли где носило этого Дракулу, пока он не оказался здесь? Это все случайность! Внезапно голову мальчика пронзило болью, и он сжал виски ладонями. В его сознание вновь настойчиво втиснулся чужой голос. «Случайность? И ты веришь в случайности, дурачок? Я оказался здесь потому, что мне нужен ты. Именно ты, юный граф Дракула! Ты, и больше никто. Остальные – лишь добыча, мясо...» Мокренко опасливо оглянулся, будто боялся, что их подслушивает некто, незримо повисший в воздухе, и прошептал: – Филь, слышь, может, нам кому-нибудь рассказать? Есть же, наверное, какие-то институты... Типа институт ненормальных явлений? – Паранормальных явлений, – поправил Хитров. – Вот-вот! Я же помню, что пан-ненормальных! Типа того. Может, нам туда обратиться? Хитров скривился. Уж кому-кому, а ему эта идея точно не улыбалась. – Ну ты, блин, и удружил! Спасибо! Явлюсь я в этот институт – и что? «Мальчик, зачем ты пришел? Ты вампир? Ну-ка, ну-ка! Мальчик, выдвинь клыки, мальчик, спрячь клыки! Мальчик, кто твои папа и мама? Караул! В городе объявился новый опасный вирус вампиризма! Санитары, возьмите у него кровь на анализ и заприте его в клетку, где он будет сидеть всю оставшуюся жизнь!» Вот и все дела. Мне останется сидеть в клетке и кричать: «Эй вы! Есть хочу! Дайте хоть живую мышь!» – Живую мышь? – брезгливо переспросил Петька. – И ты бы ее съел? Тебя бы не стошнило? Филька живо представил, как он проглатывает живых мышей, и почему-то это не вызвало в нем отвращения. Он даже понял, что был бы не прочь подкрепиться живой мышью или крысой прямо сейчас. При одной мысли об этом клыки его начали выдвигаться, и ему стоило усилия загнать их обратно. – Короче, в институт я не пойду! – решительно заявил Хитров. – С Дракулой нужно разобраться, но разобраться своими силами. Правда, я еще не знаю как. «Ты надеешься со мной справиться, несчастный? Как ты можешь меня победить, когда ты такой же вампир, как и я? Вначале победи себя! Свою сущность. А это невозможно! Ха-ха!» «Неправда! Я смогу! Я не буду вампиром!» «Увидим, юный граф! Поживем – увидим». 3 Наступившая ночь была еще хуже предыдущих. Филька никак не мог уснуть. Он лежал на кровати и старался не смотреть на луну в окне. На ее диске различимы были все равнины и кратеры. Светлая по краям, к центру она была чуть темнее. Даже задернутая штора не мешала Хитрову видеть луну – его новое зрение легко находило ее сквозь все преграды. Луна была почти круглой. Почти, но не совсем. Какого-то краешка недоставало. Фильке тяжело было находиться в постели. Ему хотелось выйти из дома и бесцельно бродить по улицам, вытянув вперед руки. Клыки во рту вели себя беспокойно: они то появлялись, то исчезали. «Завтра полнолуние, юный граф Дракула! Завтра полнолуние! Все случится завтра, завтра!» – свербел у него в голове вкрадчивый голос. Мальчик не выдержал. Он встал и пошел на кухню, откуда луна была не видна. Так Фильке казалось спокойнее. Родители спали. В комнате у Витьки свет еще горел: студент-ветеринар ложился поздно. Он предпочитал, нацепив плеер, бродить в Интернете. Опустившись на табуретку, Филька стал сидеть в темноте. Хотя темнота для него была теперь понятием условным. В темноте он видел еще лучше, чем днем. Гораздо лучше. Через некоторое время Витька тоже вышел и заявился на кухню. Студент-ветеринар достал из холодильника молоко и стал пить его прямо из коробки. Сделав несколько глотков, он случайно перевел взгляд и увидел брата, который с вытянутыми руками замер прямо напротив него. Глаза у Фильки слегка светились. Пальцы он согнул, как когти хищной птицы. От удивления молоко пролилось Витьке на майку. – Эй, ты чего?! – воскликнул студент. Филька вздрогнул. Ему вдруг стало страшно: он понял, что только что едва не набросился на родного брата. Ночью его новая сущность, сущность вампира, давала себя знать. – Н-ничего... Я, пожалуй, пойду, – пробормотал он и, шаркая подошвами тапочек по полу, потащился в коридор. Витька преградил ему дорогу: – Постой! Почему ты не спишь? Ты, часом, не лунатик? – Лунатик? – Не слышал разве? А то есть такие друзья, которые бродят во сне. Был тут один симпатяга, который проснулся на карнизе небоскреба. – И что? – А ничего, – усмехнулся Виктор. – Увидел, на какой он высоте, голова закружилась, и хлоп вниз. Вдребезги разбился. А до этого раза три по карнизу обошел – и ничего! – Нет, я не лунатик, – сказал Филька. Он подумал, что сейчас махнулся бы не глядя с любым лунатиком, даже с тем, что проснулся на карнизе. Увидев, что лунатиками брата не проймешь, Витька перешел на тему полнолуний. Он заявил, что раньше, в Средние века, в полнолуния пробуждались упыри, вурдалаки, привидения. Ведьмы летели на шабаши в ступах и на метлах. В лесах выли оборотни. Даже кости грешников и те выбирались из гробов. – Чего ты мне рассказываешь? Это я и сам читал, – нетерпеливо отмахнулся Филька. – У меня другой вопрос. Как с ними боролись? – С кем? С ведьмами? – И с ведьмами тоже. Но меня больше интересуют вампиры. Студент-ветеринар почесал босой ступней другую ногу. Ему было холодно стоять на полу босиком. – Разные существовали способы, – авторитетно сказал он. – Упырям вбивали в грудь осиновые колья и подвешивали головой вниз. Типа отдохни, братец. Ведьму могли утопить или сжечь. Еще кропили святой водой. С одними привидениями, кажется, никак не боролись, вот они и шляются, где попало. Взять хоть ту девицу, что меня бросила. Ну чем, скажи, она отличается от ведьмы... Поняв, что брат опять перескочил на свою «фирменную» тему, заключавшуюся в поливании грязью любимой в прошлом девушки, Филька громко кашлянул. – А как боролись с вампирами? – повторил он. – Привязался ты к этим вампирам! – с досадой воскликнул Витька, но все же стал честно загибать пальцы. – Вампиров отстреливали серебряными пулями с крестообразной насечкой. Это раз. Два – те же осиновые колья. Три... точно не помню... кажется, чеснок. Способ четыре – святая вода... А теперь колись, зачем тебе сдались эти симпатяги? – Я пошел спать! Спокойной ночи! Не желая вступать в объяснения, Филька быстро протиснулся мимо брата и метнулся к себе в комнату. Студент-ветеринар легонько свистнул. – Эй! Филька обернулся: – Чего тебе? Витька смотрел на него и улыбался: – Привет вампирам! – Считай, что они тебя уже услышали. Если не все, то некоторые, – заверил его Филька.

Автор: Екатерина Жукова Июн 2 2011, 09:54
мама спит, она устала..
быстро стянем одеяло,
разрисуем маме пузо
(ишь ты, пузо с пол-арбуза!)
может, разрисуем стены?
я ж художник офигенный!

одеяло-то с цветами!
тихо, не мешаем маме!
ножницы неси скорее,
вырезай-ка поровнее!
тренируем скоренько
мелкую моторику!

мама спит, она устала..
зябко ведь без одеяла!
мы укроем маму шубой!
жаль, подклад какой-то грубый..
ножницы убрал, братишка?
нет? стрижешь купон в сберкнижке?...

спи, мамулька, спи, родная!
мы тихонько! не мешая

biggrin.gif biggrin.gif biggrin.gif

Автор: Granyla Июн 21 2011, 11:33
Отрывок из Владислава Крапивина “Журавленок и молнии”:


""Ты сумеешь. Если тяжело будет - выдержишь, если больно - вытерпишь, если страшно - преодолеешь. Самое трудное знаешь, что? Когда ты считаешь, что надо делать одно, а тебе говорят: делай другое. И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам уже начинаешь думать: а ведь, наверно, они и в самом деле правы. Может случиться, что правы. Но если будет в тебе хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, делай как подскажет душа. ."

Автор: Милявка Авг 3 2011, 13:35
Вера Капустина

– Куда торопиться? –

Улитка сказала. –

В трёх метрах всего

Я живу от вокзала.

Состав пассажирский

Уйдёт через час.

Я всё не спеша

Упакую сейчас:

С кармашками платье

И нитку с иголкой,

Нарядные бусы

И брошку с заколкой,

От дождика – зонтик,

Панамку на рожки.



Прошло полчаса –

И она на дорожке.



Сорвёт колокольчик,

Грибочек найдёт –

И так не спеша

По дорожке идёт.

В минуту –

По пять сантиметров пути.



У поезда – график.

Он может уйти!



Улитка почти

В середине дорожки.

Тут ветер, подув,

Налетел понарошку.

И мигом улитку

Домчал до вокзала.



Подумав, скажите:

Она опоздала?


Автор: Katerina123 Сен 19 2011, 21:32
Солнце золотое вниз спустило лучик,
По нему скатившись – отдало свой ключик:
- Этот ключ от лестницы, - солнышко сказало,
И на небо синее я по ней бежало.
Я спустилось с лесенки - ночью спят детишки,
Я тоже захотело спать – к тебе под мышку.

Ключик спрячь в ладошку, и храни усердно,
Тщательно, надежно, очень-очень верно.
Завтра на рассвете - передай мне в руки,
Должен ты помочь проделать мне дневные трюки:

Освещать дорогу, вырастить деревья,
Согревать теплом своим темные ущелья.
На тебя надежда – попроси ты маму:
Утром шторы темные пусть раз раздвинет рано,
За окошком лесенка будет у меня,
Я поднявшись высоко разбужу тебя.

Тут луна проснулась, звездочки запели,
И смеясь веселые к ребенку полетели:
Где же ключ от ночи? – звездочки спросили,
- Сохранить до вечера мы его просили.
Он разжал ладошку, и сказал серьезно:
- Целый день хранил его я тайком от взрослых.

Месяц остроносый песни пел малютке,
И рассказывал веселые озорные шутки.
И чтоб этот мальчик сладко засопел,
Месяц колыбельные нежно-нежно пел.

А потом спустился с фруктами в корзине,
Сидя на оранжевой плюшевой машине
И шепнул малышке: - Нам пора лететь
Столько интересного надо посмотреть.

Детка улыбнулся, потянулся сладко,
И задорно выпрыгнул из под одеялка.
Месяц вдруг опомнился: - Солнышко забыли,
Оно такое милое, и мы всегда дружили.

Вместе ходим по небу и всегда смеемся,
Прыгаем и скачем, и с тучками деремся.
То грозу подкинем им, радугу подсунем,
Или с ветром вместе педалей надуем.

И когда компания вся была готова,
Машина зачирикала и взлетела снова.
Солнце веселило их, вместе хохотали,
Щекотало носили и они чихали.


И на праздник к Феям залетели ловко,
Феи угощали их вкусной газировкой,
Надавали сладостей, обнимались крепко,
Подарили вязанную кружевную кепку.

- Прилетай к нам снова – мы пирог закажем,
И друг друга в креме сразу перемажем.
- Я приду к вам завтра, - обещал мальчишка,
Расскажу стишок вам, почитаю книжку.

Дальше были Эльфы с блестками в кармане,
И на ветках дерева мальчика качали.
А потом в цветочках вместе кувыркались,
Поднимались к небу и дружно целовались.
- Я вернусь к вам завтра, - мальчик попрощался,
Этот вечер с вами хорошо удался.

После были гномы с круглыми носами,
И смешные мордочки корчили часами.
Щекотались весело длинными усами,
И конфетки лопали, щелкая зубами.

И с малышкой носиком терлись друг за другом,
Угощали молоком и салатом с луком.
А потом знакомили с зайкой и кукушкой,
Зайка научил его языку зверюшек.
- Завтра вновь увидимся, - прокричал малчишка,
И машина рыжая вновь помчалась лихо.

И валялись дружные в облаках пушистых,
Обливаясь дождиком из гирлянд игристых,
А потом летели к дальним звездным странам,
И попали дружно к инопланетянам.

Инопланетяне, кстати были молодые,
Толстые, веселые и совсем не злые.
С толстым телом розовым, мягким как ириска,
Выпуклым, крутящимся, похожим на сосиску.

Все чихали, бедные, и не спали даже,
Мальчик угостил их очень вкусной кашей.
Лопали ушастые, в карманы запасали,
Чтоб такое лакомство у них бы не украли.
А потом накушавшись вкусной сладкой каши,
Все они поправились, и заснули даже.

А когда проснулись, сам король их царства
Выбрал эту кашу как лучшее лекарство.
Мальчик вновь прощался, взлетая высоко:
- Завтра привезу вам парное молоко,


И они нырнули с размаху на машине,
Оказавшись в голубой водяной пучине.
Черепаха быстрая там их поджидала,
И по морю синему любезно покатала.

А потом с тюленями фыркали, кричали,
И с медузами цветными вместе танцевали.
Пели с осьминогом, брызгались, плескались,
И напившись квасу, пузами толкались.
Водяной с русалкою обещал жениться,
И на свадьбу шумную звал повеселиться.

Наигравшись вдоволь, отдохнув так сладко,
Мальчик возвратился в мягкую кроватку.
И сказали звезды: – Вот ключи от ночи,
Сохранить до вечера их тебя мы просим.
Завтра снова с месяцем в гости полетите,
И друзей любимых вместе навестите.

Ну а солнце яркое, отдохнув немножко,
Забрало ключи у мальчика прямо из ладошки:
- Мне пора на лесенку – скоро поднимусь,
Вечером с ключом к тебе снова я вернусь,
Скоро разбужу тебя, ты поспи немножко,
- Так сказало солнышко и пошло к окошку.

А теперь скажу я вслух тайну эту громко:
- Солнышко и месяц есть у каждого ребенка.
Каждый кто узнал об этом, с этого же дня,
Должен ключ хранить, слушая меня.

Если ключик потерять, и забыть отдать,
Взрослые по всей земле перестанут спать.
Днем, приняв его за ночь, будут отдыхать,
И не зная времени, станут горевать.

Дети, вы поймите надо им помочь
Разбудить с утра пораньше, уложить на ночь.
Вы же молодые – память хоть куда,
Потому и все советы помните всегда.

А теперь давайте повторим мы их,
И запомним с вами раньше остальных:
Надо взрослых слушать, с детками дружить,
Много-много кушать, сильным, смелым быть.
Хорошо себя вести, хорошо учиться,
И когда есть время вдоволь веселиться.

Автор: Katerina123 Сен 19 2011, 21:39
Я надеюсь, что у кого-нибудь появится возможность почитать этот стишок совсем маленьким деткам, которые еще не умеют читать. Я сочиняла его специально для них. Возможно, он прибавит им оптимизма и желания жить, окунет их в мир фантастических приключений. Если стишок детям понравится - пожалуйста напишите здесь, я тогда сочиню им еще что-нибудь. Может быть они захотят историю на какую-нибудь определенную тему. Была бы рада сочинить что-нибудь для более взрослых детей, правда, не знаю о чем им будет интересно читать. Может быть они мне сами тут напишут? И предложат какие-нибудь свои соображения? С радостью пойду на сотрудничество smile.gif))

Автор: Нина Киселёва Окт 26 2011, 10:31
Привет! Меня зовут Нина. Любите сказки? У меня есть маленькая сказка в стихах. Надеюсь понравится

Манит запахом чудес
Занесённый снегом лес.
Где-то в нём, да за оврагами,
За болотами и буераками,
Под огромными дубами,
За сугробами и пнями:
Стоит древний теремок,
Что не низок, не высок,
Весь он чёрен, мхом порос,
По окошки в землю врос.
Людям путь сюда закрыт,
Да и зверь не пробежит.

Здесь живёт, иль доживает,
Впрочем уж сама не знает:
Баба старая - Яга,
Костяна её нога.
В гости к ней уже давно,
Да, ей бедной всё равно,
Не приходит ни Кощей,
Похлебать горячих щей,
Ни Горыныч не летит,
Ни Иван не забежит.

Только Леший иногда
Забредёт: «Жива-ль, Яга? ».
Печь поможет натопить,
Чаем с клюквой напоит,
Вспомнит старые года,
Что там было и когда.
В лес теперь один он ходит,
Проверяет что-то, бродит;
Водит за нос лесников,
Прогоняет грибников.
Чтобы ни одна душа,
Не прошла и не нашла:
Этот уголок чудес,
Что таит в чащобе лес.

Автор: Нина Киселёва Окт 26 2011, 10:43
В жару трепещущие тени
Несут прохладу и покой.
И рыба, словно из-за лени
Не клюнет, в этот жуткий зной.
Скользят уклейки под водою,
Волнуют стайкой реки гладь,
Выпрыгивают над волною,
Чтоб комара себе поймать.

А, я ловлю под старой ивой
И жду, с надеждою, когда:
Вдруг кто-то толстый и красивый
Позарится на червяка.
Ой, ой…ну вот и кто-то слабо
Подёргал снизу поплавок,
А дальше резко и нахально
На глубину рванул крючок.

Взметну удилище повыше,
И выскочит вдруг из воды
Красивый окунь и мальчишки
От радости откроют рты.
Красивый, толстый, весь в полосках,
Сверкает в солнце чешуёй,
Мой приз за стойкость и упорство,
Я принесу к себе домой.


tongue.gif

Автор: Нина Киселёва Окт 26 2011, 11:16
Чтобы скрасить серость дня,
Есть рецептик у меня.
И песочное печенье
Затеваю сделать я.

Открываю в кухне шкаф,
Что здесь нужного у нас?
«золотой ярлык» - какао.
Пригодится нам сейчас.

Пригодятся и орехи
Их немного – в самый раз.
Горсть изюма, тоже кстати
(хорошо иметь запас))).
Есть и ванилин, корица
- всё в печеньице сгодится.

Из раскатанного теста
Вырезаю формой я
Все печенья в виде сердца
- радуйся моя семья.

Можно столь не утруждаться,
Просто в магазин сходить
И там разного печенья.
Запросто себе купить...

Но с домашним – то печеньем
В сто раз, чай душевней пить!!!

Угощайтесь acute.gif

Автор: Нина Киселёва Окт 26 2011, 11:24
А вот маленькая загадка

Ах, что это за чудо, что за птица???
Живот не жёлтый - значит не синица,
Не красна грудка - значит не снегирь,
Зачем-то в дереве наделал много дыр...
В кафтане пёстром, в красной шапочке приятель,
Узнали мы тебя - ты птица ...
(дятел)


Хотела загрузить фото, но не получилось(((

Автор: Нина Киселёва Окт 28 2011, 16:52
Я была в гостях у сестры. У неё живёт замечательная кошка - большая и важная. Ночью эта кошка предпочитала мешать нам спать, а днём забралась в картонную коробку и заснула. И я сочинила маленькое детское стихотворение

Гуляла кошка ночью, а днём она спала.
Под пианино в домике картоночном жила.
В коробке из-под обуви, свернувшись калачом,
Мурлыкала под нос себе, эх знать бы нам о чём...

Наверно снится лето ей, соседский рыжий пёс;
Бесстрашный мелкий муравей, забравшийся на нос...
И мыши, что шуршат в траве и птички в небесах,
Есть много разного всего, о чём мурлыкать в снах.

Автор: Нина Киселёва Окт 29 2011, 11:18
За окнами сыро, за окнами дождь,
Погода плохая, гулять не пойдёшь...
И мама сказала, погладив мне чёлку:
«Дочурка, затею я дома уборку,
Я буду стирать, отмывать добела,
Прошу поиграй пока тихо сама».

Ну, что мне на это сказать ей в ответ?..
Ушла я к себе и включила там свет,
С тоской посмотрела по разным углам...
Игрушки, скажите, во что сыграть нам?!!!

Молчат мои куклы, молчит мягкий слон,
В такую погоду грустит тихо он.
Решила я грусти дать яростный бой,
Решила и топнула громко ногой!

Взяла яркий плед, покрывало с дивана
(надеюсь, не будет ругать меня мама),
Решила устроить вот тут под столом
Уютный, весёлый и праздничный дом.

Фонарики в доме за люстру сойдут,
Под зонтиком-крышей рождался уют.
Смотрю, улыбнулся игрушечный слон
- Понравился мягкому праздничный дом!

Когда на бумаге я дом рисовала,
Зашла, наконец, ко мне в комнату мама...
Я думала, будет ругать меня, злиться...
«Как жаль, что я взрослая, не поместиться
Мне в доме твоём» - грустно молвила мама,
И тихо присела на угол дивана...

Я ей улыбнулась в ответ – «Не грусти,
А лучше ещё нам зонтов принеси,
Мы быстро расширим наш радужный дом,
И запросто вместе поместимся в нём»!!!


Автор: Нина Киселёва Окт 31 2011, 11:01
Раз, два, три, четыре, пять...
Сразу всех не сосчитать.
Мама мне дала открытку,
Буду сказку рисовать.

Один дятел, три совёнка,
Рядом с пнём есть два лисёнка,
Белок целая семья
- всех рисую кистью я.

Ой, беда здесь нет ежат,
По ежам тут недогляд...
Нарисую я ежонка
И мышат целый отряд.

Рисовала, рисовала,
На картине места мало,
За зверюшками, цветами
Не хватило места Ване...
В сказке главный он герой,
Он здесь был, ушёл домой...

Автор: Нина Киселёва Ноя 1 2011, 10:34
Скоро будет Новый Год и давно пора, народ:
Написать морозу письма, Дед Мороз ведь письма ждёт...
В письмах можно рисовать, про желания писать
И о том, как вам приятно Дед Мороза в гости ждать!!!

С лета уже дед Мороз озадачен, чешет нос:
Не забыть подарок Мише, заказал он – паровоз,
А ещё машинок разных, нужно множество собрать,
Чтобы мальчиков на праздник радовать и удивлять.

И Снегурочка без дела не сидит, пришла пора:
Для девчушек шить игрушки и для этого с утра
Прибегают белки, зайцы, медвежата и ежи
Даже мыши и лисички – все модели хороши.

Круговерть с утра до ночи – письма надо прочитать,
И подарки заказные для детей в мешок собрать...
Так, что милые ребята, если вдруг на новый Год,
Вместо своего подарка, кто в мешке чужой найдёт...
Не ругайте Дед Мороза, старенький совсем он стал,
Перепутать не хотел он, просто дедушка устал.


Автор: Нина Киселёва Ноя 1 2011, 11:18
Стрижи хотя и похожи по внешнему виду, а также по некоторым особенностям внутреннего строения на ласточек, но во многом отличаются не только от них, но и от всех других птиц.
Стрижи распространены по всему свету и живут во всех климатических поясах, за исключением холодного; встречаются также на различных высотах от морского берега до снежной линии. Они поселяются как в лесах, так и в безлесных странах, преимущественно же в горах и городах, так как скалы и стены доставляют им самые удобные места для устройства гнезд.
Стрижи более всех других птиц живут в воздухе и деятельны с раннего утра до поздней ночи; силы их, по-видимому, никогда не ослабевают, и ночной покой ограничивается лишь немногими часами. Прекрасный летательный аппарат дает им возможность без затруднения пролетать такие пространства, что если их сложить вместе, то окажутся сотни километров. По полету они отличаются от ласточек тем, что летают в высоких слоях атмосферы, а некоторые виды поднимаются до такой высоты, что совершенно ускользают от нашего взора. Их можно узнать издали: когда крылья распущены, то они похожи на серп луны и двигаются так быстро и сильно, что более напоминают порхание насекомых и колибри, чем полет других птиц. Иногда стрижи несколько минут сряду двигаются в воздухе, лишь слегка поворачивая крылья и хвост и так мало изменяя положение этих летательных органов, что мы их едва замечаем; несмотря на это, они, однако, с быстротой стрелы носятся в воздухе. Стрижи мастерски умеют поворачиваться и кружиться на лету, но по красоте движений стоят далеко ниже настоящих ласточек. На земле это самые беспомощные существа: они не способны ни ходить, ни даже ползать. Зато они лазают, если не очень искусно, то по крайней мере сносно, по стенам и скалам, пролезая вверх и вниз в щели и трещины.

Вот такие они стрижи. Однажды к нам на балкон залете стриж, хорошо что он себе ничего не повредил. После фото сессии мы его отпустили.

Автор: Нина Киселёва Ноя 2 2011, 09:13
Здравствуйте!
Хочу вам сегодня рассказать о неожиданной прошлогодней встречи. Я живу в северной части Московской области, у нас есть сельскохозяйственные угодья - пойма реки Яхрома. Пойма вся испещрена оросительными каналами и канавами и с ранней весны до поздней осени проехать через пойму можно только по одной дороге, все другие закрываются.
Лето. Едем мы на машине из деревни и видим, что на нашей полосе лежит какой-то чёрный камень. Когда машина уже была совсем рядом, мы не поверили своим глазам и даже переспросили друг друга - Черепаха???! Естественно мы остановились и вернулись посмотреть. На дороге лежала черепаха (как её бедную не задавили только). Естественно мы подумали, что черепаха убежала из какого-нибудь дома и решили что возьмём её себе. Но в машине как следует рассмотрели свою находку. Черепаха была почти чёрного цвета, хвост был размером почти с панцирь и голову она тоже могла далеко высунуть. И тут я вспомнила, что смотрела как-то передачу про Германию и там показывали европейских болотных черепах. Наша была очень похожа. И мы решили отпустить путешественницу, только отнесли её подальше от дороги. Дома естественно в интернете посмотрели водятся ли в Московской области такие черепахи. Оказалось - да!!! Когда-то давно они водились в изобилии, но потом считалось, что они исчезли, но сейчас черепахи снова стали появляться. Зимуют они зарываясь в ил и сейчас как раз впадают в спячку.
Жаль, что фотографироваться наша черепаха не хотела и не могу вам показать её во всей красе - её голову, лапы и хвостsmile.gif))

Автор: Нина Киселёва Ноя 2 2011, 10:35
Стих про героев dwarf.gif

Не люблю уколы эти...
Но все знают, даже дети,
чтобы дальше не болеть
- надо боль перетерпеть!

А за-то потом геройски,
улыбнуться медсестре:
и не больно было вовсе,
я герой, не больно мне.


Поправляйтесь ребята give_rose.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 2 2011, 12:29
Ребята, не знаю на сколько вам интересны мои посты... Вы любите фотографировать? Современные фотоаппараты мне очень нравятся, особенно режим макросъёмки. Люблю фотографировать в этом режиме цветы, бабочек и особенно капли. Макромир очень интересный - капельки тумана на паутинке получаются ожерельем, а на листочка капли дождя и росы превращаются в капитошек. Естественно про капли у меня тоже есть стихотворение и фотография.

Небо хмурилось с утра,
Капал нудный, мелкий дождик.
« Отложить нельзя дела...»
Взяли дождевик и зонтик.
Верный фотоаппарат – просто так,
На всякий случай.

Каплями украшен сад!!!
Каждый лист другого лучше!
Лучик солнышка б сейчас.
Чтобы россыпь бриллиантов,
Засверкала бы для нас,
В этих бесподобных каплях...

Затаясь и чуть дыша,
Чтобы не стряхнуть случайно,
Я снимаю не спеша
Мир, прекрасный чрезвычайно...

Автор: Нина Киселёва Ноя 2 2011, 12:31
Скоро зима. Макромир зимы тоже очень интересен. Вы знаете, что двух одинаковых снежинок не бывает?

Хрусталики снега, алмазы из льда
- все эти подарки нам дарит зима.

Серебряный иней, рисунок в окне
- она ворожит, по ночам, в тишине.

Одёжки из снега, деревьям сошьёт,
Озёра и реки замкнёт в звонкий лёд.

Бывает сурова, бывает и зла
- холодной пургою танцует она.

Но время зиме не так много дано
- капелью весна к нам стучится в окно.

Сосулькой хрустальной растает зима
- и облаком, в небо, умчится она.


Автор: Нина Киселёва Ноя 2 2011, 13:35
Ребята, в больнице тоже можно фотографировать макромир, конечно если есть фотоаппарат с таким режимом... Можно сфотографировать падение капли из пипетки в чашку с водой, а капля может быть из воды или зелёнки, йода (если врачи разрешат). Это даже интересно, как капля зелёнки упадёт вводу - она сразу смешается или какие-то секунды не будет смешиваться??? Так мне самой стало интересно...)))

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 08:50
Здравствуйте, ребята!
Вчера я вам предложила поэкспериментировать с фотографированием капель. А так как падающие капли я и сама ещё не фотографировала, то я пошла тренироваться. Опытным путём было установлено, что в эксперименте с пипеткой должны участвовать по крайней мере двое, капли очень лёгкие и сфотографировать момент соединения практически невозможно. Интересно было с зелёнкой (правда мне потом досталось от домашних). Разводы в воде красиво получаются.
Очень хочется, чтобы вы тоже поучаствовали в таких опытах. Фотоотчёт моих попыток прилагаю.

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 08:51
Запаситесь терпением, капли очень трудно снимать.

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 08:52
Жалко зелёнка не чётко получилась.

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 08:53
Это эксперимент сегодняшнего дня.
Более тяжёлые капли из обычного крана! Открытиеsmile.gif))

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 08:54
Начало... Что-то получится...

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 08:55
Сейчас упадётsmile.gif))

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 08:56
Капли не бывают одинаковые

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 08:56
Вот уже почти получается

Автор: Нина Киселёва Ноя 3 2011, 09:01
Эх, а я так стараласьsmile.gif)) Кадров двадцать ещё хуже... В интернете много советов как фотографировать капли, но я не очень подкована в выставлении нужных режимов sad.gif
Наверняка среди волонтёров есть специалисты и они нам подскажут.

Автор: Нина Киселёва Ноя 6 2011, 10:27
Здравствуйте, ребята!
Знаете ли вы, что завтра 7 ноября на Красной площади в Москве пройдёт парад. Это парад памяти. Памяти ваших дедушек и прадедушек, бабушек и прабабушек. Вы удивитесь почему я так написала? Великая отечественная война затронула каждую семью в нашей большой стране. У кого то родственники воевали на фронтах, у других работали в тылу. "Это было давно"- скажет кто-то. Но ведь про это нельзя забывать.
И я предлагаю вам написать своим бабушкам и дедушкам и поздравить их, ведь скоро - 5 декабря, именно в этот день в 1941г. началось наступление наших войск.
Фашисты стояли под самой Москвой. Возьмите карту и посмотрите, они были совсем рядом - Химки, Лобня, Яхрома и т.д.
Почему я вам пишу сегодня? Наверное, потому что вчера мы была в деревне. На самом её краю стоит братская могила, на ней высечены фамилии больше двухсот человек. Больше двухсот человек погибли освобождая обычную подмосковную деревню, в которой домов сорок, не больше...

Напишите, ребята своим бабушкам и дедушкам. Мне почему-то кажется, что им будет приятно, что вы не равнодушны к своей истории.


Автор: Нина Киселёва Ноя 7 2011, 16:35
Здравствуйте!
Как вы поживаете? Попробуем посчитать котят?

Раз и два, и три, четыре...
Сколько же котят в квартире???
Очень трудно их считать:
Раз, два, три, четыре... Пять!
У котят есть пять хвостов,
Ушек десять и пять ртов...
Двадцать лапок у котят,
Оцарапать норовят...
Пятна можно сосчитать,
Когда киски лягут спать.


Улыбнитесь и выздоравливайте!!! rolleyes.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 8 2011, 08:57
Привет, друзья!
Улыбнитесь:

У нас пропадают из вазы
конфеты.
Их папа не любит. У мамы –
диета.
К нам ночью приходит
Конфетная Жрушка,
А все говорят я сластена и
врушка.
Никто мне не верит, хотят
наказать.
А я им никак не могу доказать,
Что Жрушка приходит, крадется
к буфету
Находит в нем вазу, а в вазе
конфеты.
Съедает сама их, коварная
Жрушка,
А фантики прячет ко мне под
подушку.


Найдено на просторах Интернета.

Автор: Нина Киселёва Ноя 8 2011, 10:31
Друзья, возвращаюсь к фотографированию капель. Для лучшего эффекта фотографирования падающих капель, нужно установить выдержку затвора (на моём фотоаппарате обозначение режима съёмки - Tv) и самую короткую выдержку 1/500 с. Одиночные капли фотографировать без штатива у меня не получается sad.gif . Но я поэкспериментировала с душем (опять же одной не удобно). И вот что получилось.
Буду очень рада, если кто-нибудь из вас заинтересуется и мои советы помогут blush2.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 10 2011, 13:41
Привет, друзья!
Вы знакомы со стихами Даниила Хармса? Это стихотворение называется "Очень-очень вкусный пирог", в не которых строчках отсутствуют слова, добавьте их.

Я захотел устроить бал.
и я гостей к себе ...
купил муку, купил творог,
испёк рассыпчатый пирог...
пирог, ножи и вилки тут-
но что-то гости ...
Я ждал, пока хватило сил,
потом кусочек ...
Потом подвинул стул и сел
и весь пирог в минуту ...
Когда же гости подошли,
то даже крошек ...
blush2.gif

"Удивительная кошка"

Несчастная кошка порезала лапу,
сидит и ни шагу не может ступить.
Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу,
воздушные шарики надо купить!
И сразу столпился народ на дороге,
шумит и кричит и на кошку глядит.
А кошка отчасти идёт по дороге,
отчасти по воздуху плавно летит! bye.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 10 2011, 14:26
За окном серые тучи и я решила раскрасить вам день летними красками.

Автор: Нина Киселёва Ноя 10 2011, 14:26
И ещё стрекоза

Автор: Нина Киселёва Ноя 10 2011, 14:35
И естественно - бабочка.

Не грустите give_rose.gif

Автор: OLESYA))) Ноя 13 2011, 15:44
Друзья на веки.
Вот такая бывает крепкая дружба! smile.gif

Автор: OLESYA))) Ноя 13 2011, 15:45
biggrin.gif ))))

Автор: OLESYA))) Ноя 13 2011, 15:45
)))))) rolleyes.gif

Автор: OLESYA))) Ноя 13 2011, 15:46
tongue.gif

Автор: OLESYA))) Ноя 13 2011, 15:46
yahoo.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 14 2011, 08:20
Добрый день!

Знаете ли вы, какое самое большое животное? Вы, конечно, подумали, что это слон? А вот и нет. Самое большое животное на земле - кит. И самый большой из китов - синий или голубой кит. Его длина 33 метра (высота 11 этажного дома). у него на спине запросто могут уместиться целых тридцать слонов. А самые маленькие из китовых - дельфины-белобочки длиной всего 1,5-2 метра.
Киты плавают, развивая скорость до 50 км/ч. А кашалот может нырнуть на глубину до 3000 метров. В желудке у кита помещается 2-3 тонны пищи (целый грузовик blink.gif ). Кашалоты любят есть кальмаров, за которыми они ныряют на огромные глубины. Однажды моряки видели, как кашалот сражался с огромным 12-ти метровым кальмаром. Кто победил, так и не узнали, потому что оба скрылись в глубинах океана. кашалоты и усатые киты в поисках пищи проплывают по несколько тысяч километров из Северного полушария в Южное и обратно.
У китов великолепно развиты осязание, слух и зрение. Слышат не только обычные звуки, но и инфра- и ультразвуки, лежащие далеко за пределами восприимчивости человеческого слуха. Киты умеют переговариваться между собой, издавая различные звуки.

Вот они, какие интересные животные acute.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 14 2011, 12:43
А, знаете ли вы, что оказывается на земле есть летающие драконы?
По названию сразу представляется огромное чудовище agree.gif , а на самом деле, так называется небольшая ящерица. обитающая в Индии и на остовах Зондского архипелага tongue.gif .
Взрослый дракон всего-то в длину 21 сантиметр, из них 12 приходится на хвост. У него несколько ложных выпирающих бёдер, соединённых между собой перепонкой. именно благодаря ей дракон может летать. На самом деле он не летает. а планирует с ветки на ветку на расстояние около 3-4 метров good.gif
летающие драконы безвредны и необыкновенно красиво окрашены. Практически всю жизнь эти ящерицы проводят на деревьях и по своей воле никогда не спускаются на землю. Держатся ближе к кронам деревьев. Питаются летающие драконы насекомыми.
самки летучих драконов откладывают яйца в трещины коры. Через несколько недель из них вылупляются маленькие дракончики, которые с самого рождения уже умеют летать biggrin.gif

Интересно, как выглядят маленькие летающие дракончики rolleyes.gif

Автор: OLESYA))) Ноя 14 2011, 14:38
Смешные мордочки собак =))

Автор: OLESYA))) Ноя 14 2011, 14:39
Смешные мордочки собак =))

Автор: OLESYA))) Ноя 14 2011, 14:40
Смешные мордочки собак =))

Автор: OLESYA))) Ноя 14 2011, 14:41
Смешные мордочки собак =))

Автор: Нина Киселёва Ноя 15 2011, 07:30
Привет!
Вот и зима почти пришла... Снег стучится в окна и напоминает, что скоро Новый год. Новый Год у меня самый любимый праздник, а у вас?

Автор: Нина Киселёва Ноя 15 2011, 07:32
Но ведь за зимой всегда приходит весна!

Хорошего вам настроения acute.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 15 2011, 12:42
Вот нашла на мой взгляд интересное детское стихотворение. Называется - "Прищемили кошку дверью". Только вот автор не известен...

Прищемили кошку дверью
Там, где шла она скользя.
Придавили дверью зверю
Всё что можно и нельзя.

Завернув себя в калачик,
Не вопя, не голося
Кошка плачет, кошка плачет,
Кошка всхлипывает вся.

Все – все – все её жалели
И поглаживали все.
Все пришли к её постели,
Принеся по колбасе.

Принеся с собой по сале,
И по мясе принеся,
Все везде её чесали,
Раз она болеет вся.

А когда тебя жалеют
И приносят то да сё,
Очень долго не болеют.
Не болеют, вот и всё.

Прочла и мне сразу захотелось пожалеть несчастную кошку blush2.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 15 2011, 12:47
Автор Михаил Придворов

Зашёл крокодил в магазин,
Купить шоколадных конфет,
Три сливы, один апельсин
И два огурца на обед.

Но только зашёл он туда
И вежливо пасть распахнул,
Как все закричали: "беда!"
И бросили в бедного стул.

И десять кило колбасы,
И ящиков с кетчупом – пять,
И даже большие весы
С натугой пытались поднять.

Ударили пыльным мешком,
Обсыпали кормом для птиц,
На хвост наступили тишком
И двадцать разбили яиц.

Но кто-нибудь хоть бы один
Конфеты от страха метнул,
Три сливы, один апельсин
И, … ладно, пускай ещё стул.

Продукты в пакет погрузил
И грустно ушёл крокодил.
Опять за едой в магазин
Он так неудачно сходил.

Автор: Нина Киселёва Ноя 16 2011, 13:51
И снова здравствуйте biggrin.gif
Как вы себя чувствуете сегодня? Нашла для вас информацию про бобров, может будет интересно...
Бобр - это "четвероногий инженер, лесоруб и создатель запруд". А некоторые приемы и инженерные решения в строительстве плотин люди позаимствовали у бобров!!!
Взрослый бобр весит 20-30 килограммов при длине 120 сантиметров. Бобры отличные пловцы и могут развивать скорость до 10 км/ч. От холода его спасает густой слой жира и густая шерсть. Прославились бобры тем, что перегораживают плотиной ручьи и строят недоступные для врагов хатки-островки. Для строительства и питания бобры используют ольху и осину (моя дочка до сих пор не верит, что бобры питаются веточками деревьев) . Деревья они валят перегрызая ствол. Отгрызанные куски в зубах перетаскивают к месту строительства и втыкают острым концом в дно. а другие закладывают так, чтобы их не унесло течением. Мы один раз видели плотину перегородившую мелкий ручеёк у обочины дороги, землю для плотины бобры брали с откоса дороги, так было ощущение, что здесь поработал экскаватор biggrin.gif
В США однажды обнаружили бобровую плотину в 6 метров высотой!!! а в другом месте плотина была длиной 1200 метров!!!
К сожалению из-за моды на мех бобров они чуть не исчезли. Но сейчас у нас в Подмосковье их много и иногда в особо населённых бобрами местах, животных отлавливают и переселяют в более глухие места. Бобры занесены в Красную книгу.
Рядом с моей деревней бобров много, мы частенько видели и поваленные деревья, и плотины, их следы, но в живую я пока бобров не видела.
Кстати большие деревья бобры часто валят просто потому, что им надо точить зубы acute.gif
Фото такого точения я вам и предлагаю.

Автор: Нина Киселёва Ноя 18 2011, 09:50
ЗДРАВСТВУЙТЕ biggrin.gif

Тихо. Тихо... Спят игрушки,
где придётся, без подушки...
Мишка голову склонил,
к слону на бок положил.
У слона, с другого бока,
бегемот спит, лежебока.
Рядом с детскою кроваткой
тихо дремлет, сладко-сладко,
мягкий и пушистый зайчик,
ушки, положив на мячик.
Очень бедные устали,
Ими целый день играли.


Автор: Нина Киселёва Ноя 18 2011, 11:24
У меня на окне маленькое чудо rolleyes.gif
Листики фиалки пустили корешки. Я люблю фиалки за их не прихотливость и красивые цветы. Можно конечно купить понравившийся цветок, но я прошу друзей оторвать мне листочек, ставлю его в воду и когда появятся корешки сажаю. Очень долго скажите вы worthy.gif За то какая радость, когда такой цветок в первый раз расцветёт give_rose.gif
В школе, я помню на природоведение мы проращивали зёрна пшеницы, гороха, сажали их потом на школьном участке и ждали когда появятся первые листики. А сейчас в школе так делают?
Если нет, то моя фиалка - это маленькое учебное пособие "как самому вырастить цветок" acute.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 18 2011, 11:41
bye.gif
yahoo.gif
Сегодня, 18 ноября в России празднуют день рождения Деда Мороза.
Каков возраст зимнего волшебника — доподлинно неизвестно, но точно, что более 2000 лет. Дату рождения Деда Мороза придумали сами дети, поскольку именно 18 ноября на его вотчине — в Великом Устюге— в свои права вступает настоящая зима, и ударяют морозы.
Интересно, что в 1999 году Великий Устюг был официально назван родиной российского Деда Мороза.
Особенно тщательно к этому празднику готовятся на родине именинника. В этот день открывают специальный почтовый ящик, в который можно опустить поздравление для Деда Мороза. Этой возможностью с удовольствием пользуются и местные детишки, и приезжие туристы.
Поздравить сказочного именинника приезжают его многочисленные родственники — Санта-Клаус из Финляндии, Чисхан — якутский Дед Мороз, карельский Паккайне, зимний сказочник Микулаш из Чехии, Снегурочка из Костромы, а также официальные делегации из Вологды, Москвы, Нижнего Новгорода и многих других городов.
А надежные помощники Деда Мороза каждый год готовят ему в подарок новый костюм, украшенный самобытной вышивкой. А дети зовут его ласково — «Дедушка Мороз».
acute.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 21 2011, 08:21
Ребята, какие же вы все молодцы!
Сегодня увидела, на сайте, творчество ребят из НПЦ "Солнцево". Очень красиво, красочно, а рисунки с воздушными шарами меня просто поразили, потому что в небе над моим городом часто летают воздушные шары. И мне очень нравятся наблюдать в окно за их полётами, и я мечтаю тоже полетать blush2.gif
У меня бесчисленное количество фотографий аэростатов в полёте.
И эти два сердца в благодарность за ваше творчество give_rose.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 21 2011, 08:22
И ещё фото взлёта.

Автор: Нина Киселёва Ноя 22 2011, 13:01
Добрый день!!!
Вы наверняка знаете, что есть такая река - Амазонка. В её лесах живёт 1000 видов птиц, в её водах плавает более 3000 разновидностей рыб. А одно-единственное дерево может приютить сразу 400 живых существ blink.gif . Длина Амазонки 6450 км. Для сравнения - длина нашей Волги 3700км.
А вот несколько занимательных фактов о России:
Россия является самой большой в мире страной по площади - 17075373 кв.км. когда жители Санкт-Петербурга готовятся спать, пастухи северных оленей, уже начинают новый рабочий день.
Самая длинная в мире железная дорога - Транссибирская магистраль 9297 км. путешествие от Москвы до Владивостока длится восемь дней yes.gif
Озеро Байкал - это самое древнее, глубокое в мире озеро. Его возраст - 25 миллионов лет, глубина - 1637 м., объём - 23000 куб. км.


Автор: OLESYA))) Ноя 22 2011, 14:31
Розовый дельфин. Единственный в мире розовый дельфин-альбинос обнаружен в озере в штате Луизиана, США.

Автор: OLESYA))) Ноя 22 2011, 14:32
Розовый дельфин. Единственный в мире розовый дельфин-альбинос обнаружен в озере в штате Луизиана, США.

Автор: OLESYA))) Ноя 22 2011, 14:32
Розовый дельфин. Единственный в мире розовый дельфин-альбинос обнаружен в озере в штате Луизиана, США.

Автор: OLESYA))) Ноя 22 2011, 14:33
Розовый дельфин. Единственный в мире розовый дельфин-альбинос обнаружен в озере в штате Луизиана, США.

Автор: OLESYA))) Ноя 22 2011, 14:37
Позитивная подборка братьев наших меньших =)

Автор: OLESYA))) Ноя 22 2011, 14:38
Позитивная подборка братьев наших меньших =)

Автор: OLESYA))) Ноя 22 2011, 14:39
Позитивная подборка братьев наших меньших =)

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:23
Добрый день!
За окном совсем зима. Вам нравятся ледяные скульптуры? Скульпторы по льду - молодцы, дарят такую красоту.

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:25
Очень жалко, что они недолговечны...

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:26
Но их можно фотографировать smile.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:43
рыбка золотая

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:44
Конёк-горбунок

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:45
жар птица

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:47
Лебедь

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:49
Премудрая сова

Автор: Нина Киселёва Ноя 25 2011, 08:50
Сказочный город.
Выздоравливайте give_rose.gif

Автор: Нина Киселёва Ноя 26 2011, 09:24
Доброе утро give_rose.gif
В Московской области есть село Федоскино. Село известно благодаря своим художникам по лаковой миниатюре. Сегодня в интернете нашла фото работ одной такой художницы, её зовут Юлия Данилина.

Автор: Нина Киселёва Ноя 26 2011, 09:24
И ещё зима

Автор: Нина Киселёва Ноя 30 2011, 11:32
Самая маленькая лошадь в мире появилась на свет 01 мая 2001г. в Америке. Весила она при рождении 3,5 кг. Лошадка карликовой породы. Её рост 44,5 см. в холке. Зовут лошадку - Дюймовочка.
Лошадка хоть и маленькая, но за себя постоять может. Однажды она выгнала с пастбища, где любит щипать травку коня в 40 раз тяжелее её самой. Ещё жеребёнком лошадка привыкла спать в конуре и когда чуть подросла - выгнала хозяйку конуры (собаку) на улицу.
На ферме она гуляет где хочет. а большую часть времени играет на лужайке с другими лошадьми и со спаниелями.

Автор: Нина Киселёва Дек 1 2011, 09:22
Доброе утро biggrin.gif
Мы дома постоянно боремся с пылью, живём рядом с дорогой, ничего не помогает sad.gif
Но иногда, даже пыль помогает сочинить стихотворение.

Я взяла зайчонка в руки,
Что такое, как же так?
Грустным взглядом, куклы-буки,
Бусины-глаза глядят...
И искусственная шёрстка,
Перестала вдруг блестеть,
Запылилась яркость ворса
Как могли не доглядеть?!
Завтра будет выходной,
Мы устроим пыли бой!!!

Утром с мамой рано встали,
Неумытых всех собрали,
Чтобы рассортировать
- нужно ярлыки читать:
Этих можно постирать,
Этим – только протирать
(будет влагопротирание,
здесь значок – нельзя купание),

Постирали и протёрли,
В таз сложили и потом,
Отнесли всех на балкон.
И теперь висят игрушки,
Кто за лапки, кто за ушки...
Мягким, после умывания,
Нужно солнцепрогревание!!!

Автор: Нина Киселёва Дек 1 2011, 12:13
Ещё одно маленькое чудо на окне pardon.gif
У меня в одном цветке проросли семена САМОЙ НАСТОЯЩЕЙ ЁЛОЧКИ!!! Вот такой новогодний сюрприз... Уже два росточка есть, возможно будет больше. Росточки маленькие - не больше 3 см., сверху нежные иголочки. Буду их холить и лелеять, и растить лес blush2.gif

Автор: Нина Киселёва Дек 1 2011, 19:20
Хороших вам снов...

Автор: Нина Киселёва Дек 5 2011, 10:10
Добрый день biggrin.gif
Оказывается на территории нашей огромной России есть маленький город, который называется - ЗИМА bye.gif
Находится город в Иркутской области, поселение которое затем стало городом известно с восемнадцатого века. Сейчас в нём проживает больше 34000 человек.

Автор: Нина Киселёва Дек 5 2011, 11:07
Стихотворение автора "Тётушка АУ"

Паучата пристают к паучихе -
Знаменитой белошвейке-ткачихе:
- Вышей, мама, новогоднюю елку!
Хочешь - вденем серебринку в иголку?

Раздобудем золотой канители,
Чтобы веточки у ели блестели!
Полотно в углу натянем потуже -
Будет ёлка настоящей не хуже!

И на утреннике зимнем паучьем
От Снегурочки подарки получим!

Автор: Нина Киселёва Дек 5 2011, 12:00
Тропинка к сторожке меня привела.
В сторожке девчонка когда-то жила -
Умела плести из снежинок венки!
Могла в снегирей превращать огоньки!
У девочки был замечательный дед -
Велик, бородат, добродушен и сед.
Не чаял души он в любимой малышке -
Таскал ей в кармане сосульки и льдышки!
Та ими хрустела и, странное дело -
Ни разу ангиной она не болела!
Я помню! Я вижу её, как сейчас -
Мы вместе синичек кормили не раз,
Играли в снежки и валялись в снегу...
Но вспомнить, как звали её не могу!

Автор: Аллочка Дек 7 2011, 16:49
Мне очень понравилось такое стихотворение к Новому Году! Я надеюсь оно и Вам понравиться!!!
Новогодняя сказка

Дриз Овсей (Г. Сапгир)
У дедушки Мороза снежинка на носу.
Собирались елки вечером в лесу.
Шестьдесят зеленых, сорок голубых,
Шестьдесят постарше, сорок молодых.

Закружились вместе елочки и ели
И лесную песню зимнюю запели:
- Падайте, снежинки, падайте скорей,
Белую дорогу тките для саней.

- Нравится мне песня, - Дед Мороз сказал
И снежинкам с неба падать приказал.
Звездочки и звезды полетели с неба,
И дорога стала бБелою от снега.

Закружились снова елочки и ели
И другую песню зимнюю запели:
- Прилетай к нам, ветер, без иглы и нитки
Сшей ты нам, портняжка, белые накидки.

- Нравится мне песня, - Дед Мороз сказал
И лететь скорее ветру приказал.
И примчался ветер, озорной и ловкий,
Без иглы и нитки мигом сшил обновки.

Снова закружились елочки и ели
И другую песню радостно запели:
- мы теперь готовы, мы теперь поедем!
На веселый праздник мы поедем к детям!
- Нравится мне песня, - Дед Мороз сказал
И подать скорее сани приказал.

Волк Морозу тащит шубу меховую,
А Лисица - шапку рыжую, большую.
Зайцы рукавицы принесли к саням.
А мешок с подарками появился сам.
Семь коней горячих вихрем - под откос!
Едет-едет к детям Дедушка Мороз.

Автор: Нина Киселёва Дек 8 2011, 08:53
автор Людмила Гусельникова

У зимы – свои привычки.
Не спастись от холодов.
Мне купили рукавички
Самых праздничных цветов.

Пальчик красный, пальчик синий…–
Яркой радуги цвета.
На ладошке много линий.
Чудо просто! Красота!

Кто придумал? Вот наука!
Пальцу каждому – свой дом.
Но беда, что эта штука
Надевается с трудом.

То мизинчик потерялся,
То большой – опять пропал.
Я и так, и так старался.
Даже чуточку устал.

Так старался, так трудился...
Не сумел их одолеть.
Я сегодня убедился:
Лучше варежки иметь.

Автор: Нина Киселёва Дек 9 2011, 14:10
Поэт Саша Федоровская

На тонкой, тонкой веточке
Сидела птичка в клеточку,
На клумбе пёс в полосочку
Грыз маленькую косточку,

Вокруг росли цветы
Огромной высоты,
А в них гуляла кошка
Вся в мелкие горошки...

Весёлую компанию
С урока рисования
Ребёнок мне принёс,
Я задаю вопрос:

" - Откуда эти звери?
Смотрю, глазам не верю!"
В ответ ребёнок: " - Но
Ты погляди в окно!"

А там...На тонкой веточке
Щебечет птичка в клеточку,
В цветах спит пёс в полосочку,
Гоняет кошка косточку...

Автор: Нина Киселёва Дек 11 2011, 13:14
Полина Виноградова "Новый год"

Вниз бежит по серпантину
мишура и тонкий дождик.
На окне свою картину
пишет сказочный художник.
Так белы его манжеты!
И кристаллами играя,
сказки зимние сюжеты,
на окошке вырастают.

Ароматными свечами
пахнет в доме. И под ёлкой
Дед Мороз гремит ключами,
и метёт метель метёлкой.
Пахнет праздником из детства,
Где уже, который год,
в Новогоднем королевстве
собирается народ.

Как большой пирог с вареньем,
как в открытке пишут строчку,
Праздник делит настроенье -
всем по сладкому кусочку.
Раздает мечты в подарках,
прячет счастье под подушку,
зажигая ярко, ярко
ёлки, звёздную макушку.

Автор: Нина Киселёва Дек 13 2011, 12:26
Добрый день yes.gif
Несколько интересных фактов про птиц:
Знаете ли вы, что молодые стрижи улетая из Англии на зимовку в Африку, возвращаются в родное гнездо спустя 2 или 3 года? Они преодолевают за это время расстояние в 72000 км. и, по всей вероятности даже не прерывают полёта.

Некоторые колибри - самые крохотные в мире птицы. Так, длина тела колибри-пчелы, обитающей на Кубе, всего лишь около 57 мм., из которых половина приходится на клюв и хвост, а вес этой птички-невелички всего 1,5г.

Императорские пингвины способны нырять на глубину до 265м. и быстро возвращаться на поверхность.

Самая крупная в мире птица - страус, его рост почти 2,4м., а вес некоторых страусов до 156 кг. И самое крупное яйцо - страусиное, его длина - 13,5 см., а вес - 1,65 кг. По массе такое яйцо равно 18 куриным, а чтобы сварить его всмятку, требуется целых 40 минут!!!


Автор: Нина Киселёва Дек 14 2011, 14:06
Насекомые - рекордсмены

У бабочки птицекрыл "королева Александра" размах крыльев составляет 28 см., а размах крыльев африканской бабочки "синий карлик" - всего 1,4см.

Если бы всё потомство всего лишь одной пары плодовых мушек выжило и размножилось, то спустя год blink.gif , при появлении 25-го поколения, эти мухи образовали бы шар размером от Земли до Солнца

Крошечный комар-невидимка форсипомия совершает своими мохнатыми крылышками 62760 взмахов в минуту!!!

А самоё тяжёлое насекомое - это африканский жук голиаф. Его вес достигает 100г. bb2.gif

Самым маленьким насекомым является крохотная оса, длина тела которой составляет всего 0,21 мм.


Автор: Нина Киселёва Дек 23 2011, 08:00
Доброе утро smile.gif
Вы видели сбежавший чайник??? Николай Шумов сочинивший этот стих развеселил меня с утра такой картинкой))) А вас?

Чайник стоял на горячей плите.
Чайник, вдруг, вспомнил о давней мечте:
С самого детства тянуло на волю,
Чтоб пробежать бездорожьем по полю.

«Мир так широк и прекрасен на деле.
Дни же мои на плите пролетели.
Лишь телевизор – от скуки спасенье.
А в остальном же – кругом невезенье».

Мысли такие его накаляли.
Мысли такие его вдохновляли:
«Хватит пыхтеть паровозной трубой!
Нужно бежать и остаться собой!»

Ну а потом, всё случилось как надо!
Мысль воплотилась и это награда:
От нетерпенья он весь задрожал,
Крышкой «подренькал» и…
УБЕЖАЛ!


А ведь к таким стихам можно нарисовать отличные весёлые картинки biggrin.gif

Автор: Нина Киселёва Дек 26 2011, 13:12
Новый Год с каждым днём всё ближе bye.gif

В стихотворении Натальи Родивилиной собачка видит свою ёлку acute.gif

Смотрела на ёлку собачка, вздыхая:
- Твердят, что красива? Ужасно плохая!

Пестрит! И от пола, до самой макушки
Висят бесполезно шары и игрушки.

Жевать их нельзя, сразу ХРУМ - и осколки!
Лежали бы лучше в коробке на полке!


Доверьте мне ёлку, я знаю, как надо
Её наряжать, чтобы все были рады:

Гирлянды из вкусных копчёных сосисок,
Рядок мишуры из молочных ирисок,

Штук пять отбивных, два десятка котлеток,
По ножке куриной на каждой из веток.

И сахарных косточек кучка под ёлкой
Друзья подтвердят, что оформлено с толком!

Вот было бы чудо! Вот было бы диво!
А, главное, вкусно и очень красиво!

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 14:39
man_in_love.gif Паника)))
До Нового Года осталось всего ничего, а у меня ещё и ёлка не наряжена и поздравления ещё не все приготовлены. С поздравлениями меня выручает не только интернет, но и моя коллекция открыток. Вот такие например:

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 14:43
Открытка или первоначально открытое письмо - особый вид почтовой карточки, для открытого письма (без конверта).
Первая почтовая открытка выпущена в Австро-Венгрии 1 октября 1869г.
Таких старых у меня конечно нет)))
"Белочка" выпущена в 1974г.

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 14:46
В 1871г. открытки начали издавать в Англии, Швейцарии, Люксембурге, Бельгии, Дании, Нидерландах.

А эту открытку рисовал художник В. Зарубин. Год выпуска 1988г.

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 14:49
В России открытки начали издавать в 1872г.
То есть нашей российской открытке в 2012г. будет 140 лет!!!

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 14:52
В 1994 году в Испании появилась музыкальная открытка.

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 15:34
Несмотря на то что Новый год отмечается 1 января, наиболее запоминающимися и полным впечатлений все-таки был день 31 декабря. Ведь как известно, ожидание чуда порой гораздо приятнее, чем само чудо..
А как Новый Год встречают в других странах???
Жители северной Индии украшают себя цветами розовых, красных, фиолетовых или белых оттенков. В южной Индии матери помещают сладости, цветы и небольшие подарки на специальный поднос. Утром нового года дети с закрытыми глазами ждут, пока их не подведут к подносу. Только тогда они получают свои подарки. good.gif
В Японии Новый Год празднуется 1 января. Чтобы не впустить злых духов, японцы вешают пучки соломы перед входом в дома, что, как они полагают, приносит счастье. В момент начала нового года японцы начинают смеяться. Они верят, что смех принесет им удачу в приходящем году. biggrin.gif
Китайский Новый Год празднуется между 17 января и 19 февраля, во время новолуния. Уличные процессии - самая захватывающая часть праздника. Тысячи фонарей зажигаются во время процессий, чтобы осветить путь в Новый Год. Китайцы считают, что новый год окружен злыми духами. pardon.gif Поэтому они отпугивают их хлопушками и петардами. Иногда китайцы заклеивают окна и двери бумагой, чтобы не впускать злых духов. Китайский Новый год или "праздник весны", который на сей раз выпадет на 29 января, это всегда важнейшее событие года, и китайцы делают все, чтобы достойно отметить его в кругу семьи, в стенах своего родного дома.
Во Вьетнаме Новый Год называется "тэт". Его встречают между 21 января и 19 февраля. Во Вьетнаме Новый годТочная дата праздника меняется из года в год. Вьетнамцы считают, что в каждом доме живет бог, и в Новый Год этот бог отправляется на небеса, чтобы там рассказать, как провел уходящий год каждый из членов семьи. Когда-то вьетнамцы верили, что бог плавает на спине рыбы карпа. В наше время на Новый год вьетнамцы иногда покупают живого карпа, а потом выпускают его в реку или пруд. yes.gif Они также полагают, что первый человек, который войдет в их дом в Новом Году, принесет удачу или неудачу в наступающем году.

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 15:38
Новый год в Австралии начинается первого января. Но как раз в это время там стоит такая жара, что Дед Мороз и Снегурочка разносят подарки в купальных костюмах.

В октябре Новый год приходит в Индонезию. Все люди принаряжаются и просят друг у друга прощения за неприятности, которые они причинили в прошедшем году.
worthy.gif
Новый год в Бирме начинается первого апреля, в самые знойные дни. Целую неделю люди от души поливают друг друга водой. Идет новогодний фестиваль воды - тинджан.
В Югославии на Новый Год много гадали: по посоленным 12 долькам лука определяли погоду в том или ином месяце (хорваты, словенцы). В некоторых областях Словении на стол выкладывали десять разных предметов: среди них были сосновая веточка (счастье), кольцо (свадьба), кукла (рост семьи) деньги (богатство) и т. д., которые накрывались меховой шапкой. Каждый гадавший должен был трижды вытащить предмет, и если все время ему попадался один и тот же, то это означало, что в течение года в его жизни произойдет событие, связанное с символикой данного предмета.
В Болгарии традиционно встречают Новый год дома. Перед началом праздника самый младший в доме стоит возле елки и распевает гостям колядки. В благодарность добрые дяди и тети дарят ему подарки. Самое интересное начинается с 12-ым ударом часов. В это время в домах на мгновение гаснет свет для новогодних поцелуев. Только после этого хозяйка начинает разрезать пирог с запеченными в нем сюрпризами. Если досталась монетка - жди богатства, веточка розы - любви. Такая же пирожно-сюрпризная традиция распространена в Румынии и Австралии.
В Греции Новый год - это день святого Василия. Святой Василий был известен своей добротой, и греческие дети оставляют свои ботинки у камина в надежде, что Святой Василий заполнит ботинки подарками.
Итальянцы в новогоднюю ночь выбрасывают из окон старые вещи - летят из окон на мостовую цветочные горшки, старые стулья, сапоги... Чем больше выбросишь вещей, считают они, тем больше богатства принесет Новый год. blink.gif

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 15:41
В канун праздника испанцы, отправляясь в гости, кладут в подарочную корзину шампанское и кусочек нуги. Сам Новый год для испанцев - праздник общественный. Ведь именно в эту ночь все спешат на центральную площадь к огромной елке... полакомиться виноградом. По испанской традиции во время боя часов каждый из тысячи, собравшихся у елки, пытается съесть 12 виноградин. Каждая виноградинка символизирует один из грядущих месяцев, а успеть сьесть все 12 - "гарантированное" исполнение заветного желания. Эта забавная традиция распространяется и на тех, кто встречает Новый год дома. Виноградинки кладутся на каждую тарелку.
В Дании традиционный подарок детям – деревянная или плюшевая елочка, из-за лап которой выглядывает лесной проказник тролль. Датчане верят, что он - воплощение души дерева. В полночь хозяйка подает на праздничный стол огромную миску сладкой рисовой каши. Секрет этой каши в том, что на дне миски спрятан орешек. Эта традиция особенно нравится незамужним девушкам: если попадется орешек - на следующий год свадьбы не миновать give_rose.gif . Всем остальным обещается просто счастливый новый год. Что, согласитесь, тоже неплохо!
Похожая традиция бытует у португальцев : в канун Рождества они дарят "королевский пирог". Кроме цукатов и миндаля, в нем запечена одна медалька или фигурка. Тот, кому посчастливилось ее найти, вовсе не обязан глотать сюрприз, который просто означает: мир дому твоему!
В Португалии принято съедать по виноградине на каждый бой часов - эта процедура обеспечивает 12 счастливых месяцев в наступающем году.
В Эстонии, а также в Австрии, счастье приносит, встреченный на улице трубочист с орудиями ремесла - высоким цилиндром и гирей на веревке с ершиком. Поэтому столь часты рождественские подарки в виде глиняного или тряпичного трубочиста, испачканного сажей.
В Австрии современный обычай подарков и поздравлений на Новый год был распространен еще в конце XVIII и начале XIX в. Теперь принято дарить фигурки или посылать почтовые открытки с традиционными символами счастья; таковыми считаются трубочист, четырехлистный клевер, свинья. Ужин 31 декабря должен быть обильным, чтобы в Новом году хорошо жилось. Обязательным мясным блюдом был заливной поросенок или свинина. Считали, что, для того чтобы быть счастливым, надо съесть кусок головы или свиного рыла; это называлось "участвовать в свином счастье"

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 15:45
В шведских домах, где есть дети, празднование Нового года начинается с того, что папы выходят выносить мусор, а возвращаются в образе Юля Томтена (шведского Деда Мороза). Когда часы бьют полночь, шведы бросают серпантин, дудят в дудки, а Юль Томтен начинает дарить подарки. Традиционный подарок - самодельные свечи. Это обусловлено тем, что в разгар зимы у Полярного круга темнеет рано, а свет символизирует дружбу, радушие, веселье.
В Бельгии и Нидерландах повсеместно распространена "магия первого дня", смысл которой заключается в том, что по поведению человека в первый день Нового года судят о том, что ему предстоит в наступающем году. Поэтому старались ничего не занимать в этот день, надеть что-нибудь новое и т. д. Чтобы весь год был достаток в доме, необходимо было и изобилие еды в Новый год.
Жители Британских островов двумя руками держатся за старинный обычай "Впуска Нового года" (Letting in New Year). В Хердфордшире обычай впуска Нового года заключается в том, что когда часы начинают бить 12, открывают заднюю дверь дома, чтобы выпустить Старый год, а с последним ударом часов открывают переднюю дверь, впуская Новый год.
В Шотландии перед полуночью на фермах разводят яркий огонь в камине и вся семья садится вокруг него в ожидании боя часов. Когда стрелки часов приближаются к 12, хозяин дома встает и молча открывает дверь. Он держит ее открытой до тех пор, пока часы не пробьют последний удар. Так он выпускает старый год и впускает новый.
В Исландии на протяжении всего декабря родители не знают забот со своими детьми. Дело в том, что хитрая ребятня знает: Дед Мороз может неожиданно заглянуть к ним в любой день с 1-го по 24-е декабря. Если что не так, вместо подарка в своем ботинке можно обнаружить... картофелину. acute.gif
В Брабанте и Западной Фландрии существует и другой способ избрания короля. Изготовляются 16 специальных так называемых королевских открыток (Koningsbriefs), на которых изображены король, его придворные и слуги: советник, кравчий, духовник, посол, певец, актер, повар и др. В деревне часто рисуют такие открытки от руки. Затем присутствующие наугад берут по одной открытке, и таким образом распределяются роли праздничного вечера. Король и королева, увенчанные коронами из золотой бумаги, руководят вечером. Все их жесты, поступки присутствующие должны повторять. Их власть продолжается и весь день 6 января, который проходит в веселых развлечениях и шутках.

Автор: Нина Киселёва Дек 29 2011, 15:47
По финским старинным представлениям, центральный зимний месяц был лисиным. Январь и февраль назывались большим и малым или первым и вторым месяцем таммикуу (tammikuu). Празднование Нового года 1 января было воспринято финнами в XVI в. До этого, как уже говорилось, год начинался после Михайлова дня, постепенно передвигался к концу октября и одно время праздновался, очевидно, 1 ноября. С того времени, как Новый год стали отмечать 1 января, на канун его и на первое число перешли характерные для такой даты черты. В канун стали гадать. Один из главных персонажей финских рождественских торжеств - конечно же Joulupukki - так зовут Деда Мороза финны. Согласно поверью, в былые времена кроме подарков он приносил еще и розги, а визит свой начинал со слов: "Есть ли в этом доме послушные дети?". Сегодня розги почти исчезли, и все дети получают новогодние подарки. А «главные герои» новогоднего пиршества сливовый кисель и рисовая каша.
Для американцев новый год наступает тогда, когда огромные светящиеся часы на Times Square покажут 00:00. В этот момент собравшиеся на площади тысячи людей начинают целоваться и со всей силы жать на автомобильный гудок. А остальные жители страны понимают - вот он, Новый год. Можно приступать к традиционному блюду из темного гороха. Считается, что именно он приносит удачу.

Автор: Нина Киселёва Янв 1 2012, 13:58
biggrin.gif С первым днём нового 2012 года!
Всем, всем, всем - здоровья, счастья, благополучия, новых друзей, интересных и приятных событий, всего, всего give_rose.gif

Автор: Нина Киселёва Янв 4 2012, 10:49
С добрым утром!
Продолжаю знакомить вас со стихами "Тётушки АУ"

Зима, ради скуки, неделю назад
Разбила на туче снежинковый сад!
Пушистым сугробом укрыла она
Чудесные саженцы и семена!

Я слышал – уже к середине недели
На снежных деревьях снежинки поспели!
А рядом, на снежных кустах, говорят,
Вовсю дозревает увесистый град!

Ну что же,я думаю – эта зима
Опять урожайною будет весьма!

Автор: Нина Киселёва Янв 4 2012, 10:50
Лежали на полке, в закрытой коробке
Клубки канители и звёздочек стопки,
Сосульки, бельчонок в манишке помятой
И кто-то, какой-то, не очень понятный…

Как только смолою запахло сквозь щёлку -
Коробка немедля покинула полку,
На ёлку взглянула, шепнула: «Мила!»
И «шляпку» свою аккуратно сняла.

Немедленно нити цветной канители,
Сосульки и звёзды на ёлку взлетели!
А следом за ними бельчонок-проказник
И... вовремя нами разбуженный Праздник!

Автор: Нина Киселёва Янв 4 2012, 10:55
Согласно суровым драконьим законам
Нельзя в динозаврих влюбляться драконам.
Но так грациозна, стройна и мила
Племянница тиранозавра была!
Влюбился дракон и невесту свою
Привёл на смотрины в драконью семью.
Родня рассмотрела красотку детально
И вынесла чёткий вердикт моментально:
- Драконша драконшей! Такая в два счёта
Сумеет освоить приёмы полёта!
Влюблённые съели по перчику чили –
Торжественно, стало быть, брак заключили!
На острове, может любой убедиться,
Прелестные монстрики стали водится –
Парят над волной у оранжевых скал –
Папашины крылья, мамашин оскал!
Давно дракозавров несметные стаи
В краю том диковинкой быть перестали.

Автор: Нина Киселёва Янв 10 2012, 13:31
Мы, на деревьях домики, увидели сейчас.
И сразу, сразу, сразу возник вопрос у нас:
Зачем кому-то домики на этой вышине?
А, может это гномики живут на высоте?

Он с крышей, деревянный, загадочный дворец...
Тут к дому подлетает, весенний гость, скворец:
«Вы, что детишки, малые – чирикает он нам
- домишки на деревьях не гномам, а скворцам.

И домик этот занят и летом, и весной,
Когда мы улетаем, он не стоит пустой.
Здесь воробьи, синички в дожди и холода,
Найдут себе убежище без всякого труда».

Теперь мы точно знаем, благодаря скворцу,
Зачем на каждом дереве по домику-дворцу.
Решили мы синичкам и малым воробьям,
Построить по кормушке, подвесить их к ветвям.
Чтобы зимой холодной им проще корм искать,
В кормушки, утром будем, пшено мы насыпать.



Автор: Нина Киселёва Янв 12 2012, 12:03
Всем добрый день smile.gif
У нас на улице настоящая метель. Я сижу дома и читаю стихи. Сегодня это Владимир Вербицкий. Мне его шалун-бельчонок понравился.

Бойкий бельчонок у белки подрос.
Всюду ему надо сунуть свой нос.
Стоит лишь маме куда отлучиться,
Он начинает на ветках резвиться.
Бросит в зайчонка еловую шишку, -
Больно ударит тихоню-зайчишку.
Спрыгнет на землю, в траве пронесётся, -
Птиц всполошит, ёжик в страхе проснётся.
Скоро вернётся к дуплу мама-белка.
Вот уж получит шалун за проделки! man_in_love.gif

Автор: Нина Киселёва Янв 12 2012, 12:08
Автор Дядя Игорь

Свинья, у грязнули-свинушки,
Отмыла животик и ушки,
Потом копыта отмыла,
Потом закончилось мыло,
Потом приключилась беда -
Закончилась в кране вода.
- Но как пятачок отмывать?!-
Тревожится хрюкая мать.

А Свинка виззжит:
-Ерунда!
Есть лужа,
А в луже вода! biggrin.gif

Автор: Нина Киселёва Янв 23 2012, 13:49
К нам пришли морозы. Но нам не страшно biggrin.gif
А в некоторых странах похолодание грозит бедой. Вот такие чудеса природы наблюдаются в Греции, апельсины конечно жалко, но как красиво...

Автор: Нина Киселёва Янв 25 2012, 10:38
Всем добрый день biggrin.gif
Нашла фотографию в интернете и думаю - хорошо, что в нашей Московской области так не бывает))) в комментариях к фото указано, что это январь2010г. Швейцария.

Автор: Нина Киселёва Янв 25 2012, 10:39
От улыбки станет всем светлей!!!

Автор: Нина Киселёва Янв 25 2012, 20:36
Для тех, кто рано встаёт!

Автор: Нина Киселёва Янв 28 2012, 17:46
Добрый вечер!
Морозы не слабеют. Надеюсь вам не холодно и вы тепло одеваетесь на улицу. Природа тоже одевает на деревья и травы шубки и шали.

Автор: Нина Киселёва Янв 28 2012, 17:47
Иногда надо просто остановиться, чтобы увидеть прекрасное.

Автор: Нина Киселёва Фев 2 2012, 16:42
Всем здравствуйте!!!
Нашла в интернете очередное интересное фото. Мама белая медведица и медвежонок отважно путешествуют по Ледовитому океану.

Автор: Нина Киселёва Фев 2 2012, 16:43
А вот и фото)))

Автор: Нина Киселёва Фев 3 2012, 09:52
И ещё про белых медведей.

Автор: Подкопаева Наталья Фев 3 2012, 14:22
добрый день.я хочу ребятам загадать загадки.Не летает, не жужжит, жук по улице бежит.
И горят в глазах жука два блестящих огонька ?
Посмотрите, дом стоит, до краев водой налит,
Без окошек, но не мрачный,
С четырех сторон прозрачный.
В этом домике жильцы - все умелые пловцы ? Стою на крыше - всех труб выше ?
На странице букваря тридцать три богатыря.
Мудрецов - богатырей знает каждый г рамотей.? Ребята.а вы какие загадки знаете?пишите я то же буду отгадыватьrolleyes.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 3 2012, 14:41
Душа ребёнка
Душа ребёнка святостью чиста,
Жива и радостна от любви внимания,
Она светла, наивна и проста,
И вдохновенно ищет понимания.

Душа ребёнка близкими живёт —
Учась в семье гармонии и братству,
Она Судьбы дорогу познаёт,
Что приведёт её когда-то к счастью.

Душа ребёнка лёгкая как пух,
Она красива и стремится к Богу.
Ты укрепи его ранимый дух,
И укажи на Истины дорогу. это стихотворение я посвещаю всем ребятам. pig_ball.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 3 2012, 18:46
привет!!! biggrin.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 3 2012, 18:46
smile.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 5 2012, 12:05
привет всем tongue.gifдавайте поговорим о улыбке. ведь улыбка ничего не стоит,но много дает. От улыбке всё расцветает вокруг,становется теплее.Она дневной свет для тех. кто упал духом.солнечный луч для опечаленных. Ты признай, улыбка-счастье,
Для любого - просто клад,
В горе, радости, ненастье,
Каждый видеть её рад.

Не занять её на время,
Не купить на стороне,
То не долг, не службы бремя
все в душевной глубине.

Если нет богатства, злата,
Ты не должен унывать.
Жизнь улыбкою богатой,
Можешь смело укрощать Не каждый может улыбаться.
Дарить с улыбкою своей тепло.
Давайте будем наслаждаться.
Дарить улыбку и добро.

Сумей познать энергию улыбки.
Пусть это станет для тебя привычно.
Как только грусть прейдёт.
Улыбка сразу настроение вернёт.

Ты улыбнись не стоит огорчать.
Вех тех, кто мимо пробегает.
Любовь даруй, дели на всех.
Об этом в жизни многие мечтают.

С улыбкой легче будет жить.
Сумеешь светлый путь познать.
Никто не сможет о тебе забыть.
Все будут лучшего тебе желатьУлыбайтесь и улыбка вернется к вам дарите своей улыбкой тепло и свет. и я дарю вам свою улыбку smile.gif biggrin.gif smile.gif tongue.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 5 2012, 12:08
«Улыбка»
От улыбки хмурый день светлей,
От улыбки в небе радуга проснется...
Поделись улыбкою своей,
И она к тебе не раз еще вернется.

Припев:
И тогда наверняка вдруг запляшут облака,
И кузнечик запиликает на скрипке.
С голубого ручейка начинается река,
Ну, а дружба начинается с улыбки.
С голубого ручейка начинается река,
Ну, а дружба начинается с улыбки.

От улыбки солнечной одной,
Перестанет плакать самый грустный дождик.
Сонный лес простится с тишиной,
И захлопает в зеленые ладоши.


Припев:
И тогда наверняка вдруг запляшут облака
И кузнечик запиликает на скрипке
С голубого ручейка начинается река,
Ну, а дружба начинается с улыбки.
С голубого ручейка начинается река,
Ну, а дружба начинается с улыбки

От улыбки станет всем теплей,
И слону и даже маленькой улитке.
Так пускай повсюду на земле,
Будто лампочки включаются улыбки


Припев:
И тогда наверняка вдруг запляшут облака
И кузнечик запиликает на скрипке
С голубого ручейка начинается река
Ну, а дружба начинается с улыбки
С голубого ручейка начинается река
Ну, а дружба начинается с улыбки.

И тогда наверняка вдруг запляшут облака,
И кузнечик запиликает на скрипке.
С голубого ручейка начинается река,
Ну, а дружба начинается с улыбки.
С голубого ручейка начинается река,
Ну, а дружба начинается с улыбки smile.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 6 2012, 11:22
Привет всем ! Вам дорогие ребята вот это стихотворение дарю- Доброе сердце Я как то в дом принёс щенка,
Бездомного бродягу,
Чтоб подкормить его слегка,
Голодного беднягу.

— Ну что ж, — сказала мама, — пусть
Он поживёт немножко,
В глазах его такая грусть!
Найдётся супа ложка…

Я во дворе нашёл потом
Котёнка чуть живого,
Его принёс я тоже в дом,
Сказала мама снова:

— Ну, что ж, — она сказала, — пусть
Он поживёт немножко,
В глазах его такая грусть!
Найдётся каши ложка…

Я под гнездом нашёл птенца,
Над ним вороны вились,
Я спрятал в шапку сорванца,
Мы с ним домой явились.

— Ну, что ж, — сказала мама, — пусть
Он поживёт немножко,
В глазах его такая грусть!
Найдётся хлеба крошка…

Однажды я принёс ежа,
Ужа и черепаху,
И заяц в нашу дверь вбежал,
Наверное, со страху.

Сказала мама: — Пусть живу
В квартире так чудесно,
Если потесниться, тут
И нам найдётся место . bye.gif baby.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 6 2012, 11:42
ВОТ НОВЫЕ ЗАГАДКИ:Зелёный полосатый шар,
С начинкой алой словно жар,
Лежит на грядке, словно груз,
Скажите, что это ? Огородная краля
Скрылась в подвале,
Ярко-жёлтая на цвет,
А коса-то, как букет? В огороде хоть росла,
Знает ноты "соль" и "фа"? tongue.gif tongue.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 6 2012, 12:20
Кошкин щенок


Был у кошки сын приёмный -

Не котёнок, а щенок,

Очень милый, очень скромный,

Очень ласковый сынок.

***

Без воды и без мочала

Кошка сына умывала;

Вместо губки, вместо мыла

Язычком сыночка мыла.

***

Быстро лижет язычок

Шею, спинку и бочок.

Кошка-мать - животное

Очень чистоплотное.

Но подрос Сынок приёмный,

И теперь он пёс огромный.

***

Бедной маме не под силу

Мыть лохматого верзилу.

На громадные бока

Не хватает языка.

Чтобы вымыть шею сыну,

Надо влезть ему на спину.

***

- Ох, - вздохнула кошка-мать, -

Трудно сына умывать!

Сам плескайся, сам купайся,

Сам без мамы умывайся.


Сын купается в реке.

Мама дремлет на песке. rolleyes.gif

Автор: Оксана Фев 7 2012, 07:56
yahoo.gif yahoo.gif Котенок

У Васи и Кати была кошка. Весной кошка пропала, и дети не могли ее найти.
Один раз они играли и услышали над головой мяуканье. Вася закричал Кате:
- Нашел кошку и котят! Иди сюда скорее.
Котят было пять. Когда они подросли. Дети выбрали себе одного котенка, серого с белыми лапками. Они кормили его, играли с ним и клали с собой спать.
Один раз дети пошли играть на дорогу и взяли с собой котенка. Они отвлеклись, а котенок играл один. Вдруг они услыхали, что кто-то громко кричит: «quot;Назад, назад!»quot; - и увидали, что скачет охотник, а впереди его две собаки увидали котенка и хотят схватить его. А котенок, глупый. Сгорбил спину и смотрит на собак.
Собаки хотели схватить котенка, но Вася подбежал, упал животом на котенка и закрыл его от собак.
....................................................................................................................

Автор: Оксана Фев 7 2012, 07:57
blush2.gif give_rose.gif Добрая девочка
К.В. Лукашевич
give_rose.gif blush2.gif

Стояла суровая зима. Все было покрыто снегом. Тяжело пришлось от этого воробушкам. Бедняжки нигде не могли найти корма. Летали воробышки вокруг дома и жалобно чирикали.
Пожалела воробышков добрая девочка Маша. Она стала собирать хлебные крошки, и каждый день сыпала их у своего крылечка. Воробышки прилетели на корм и скоро перестали бояться Маши. Так добрая девочка прокормила бедных птичек до самой весны.
.....................................................................................................................

Автор: Оксана Фев 7 2012, 07:57
biggrin.gif Снеговик biggrin.gif

Жил-был снеговик. Жил он на опушке леса. Его слеили дети, которые прибегали сюда играть и кататься на санках. Они слепили три комка из снега, поставили их друг на друга. Вместо глаз вставили снеговику два уголька, а вместо носа вставили морковку. На голову снеговику надели ведро, а руки сделали из старых метел. Одному мальчику так понравился снеговик, что он подарил ему шарф.

Детей позвали домой, а снеговик остался один, стоять на холодном зимнем ветру. Вдруг он увидел, что к дереву, под которым он стоял, прилетели две птицы. Одна большая с длинным носом стала долбить дерево, а другая стала смотреть на снеговика. Снеговик испугался: «Что ты хочешь со мной сделать?» А снегирь, а это был он, отвечает: «Я с тобой ничего не хочу сделать, просто я сейчас съем морковку». «Ой, ой, не надо есть морковку, это мой нос. Посмотри, вон на том дереве висит кормушка, там дети оставили много еды». Снегирь поблагодарил снеговика. С тех пор они стали дружить.



Автор: Даша* Фев 7 2012, 10:43
ПРИВЕТ, РЕБЯТА!!! smile.gif


ПОЧИТАЙТЕ РАССКАЗЫ О ЗИМЕ

Она явилась закутанной, белой, холодной.
- Кто ты? – спросили дети.
- Я – время года – зима. Я принесла с собою снег и скоро набросаю его на землю. Он все закроет белым пушистым одеялом. Тогда придет мой брат – дедушка Мороз и заморозит поля, луга и реки. А если ребята станут шалить, то отморозит им руки, ноги, щеки и носы.
- Ой, ой, ой! Какая нехорошая зима! Какой страшный дедушка Мороз! – сказали дети.
- Подождите, дети… Но зато я подарю Вам катанье с гор, коньки и салазки. А после придет любимое Рождество с веселой елкой и дедушка Мороз с подарками. Разве Вы не любите зимы?




Зимний сон

Мне ночью снились горы…
Высокая гора,
Та самая, с которой
Катались мы вчера.
Мы до деревни ближней
Неслись по целине,
И ночью снег и лыжни,
Блестящий снег и лыжни
Всё время снились мне.

Агния Барто

Автор: Даша* Фев 7 2012, 10:55
А вот анекдоты biggrin.gif



Идут Крокодил Гена и Чебурашка по саду.
Чебурашка спрашивает:
— Гена, это что такое?
— Красная смородина.
— Ген, а почему она желтая?
— А потому что еще зеленая…

На вершине горы сидят Орели Чебурашка. Орел говорит:
— Ну что, Чебурашка, полетели дальше…
А Чебурашка отвечает:
— Посидим еще. Пусть уши немножко отдохнут.

Чебурашка звонит Гене:
— Гена, нам посылка пришла. В ней десять апельсинов. Восемь тебе и и восемь мне.
— Послушай, Чебурашка, восемь и восемь — это ж вроде не десять будет?
— Ничего не знаю, свои восемь я уже съел…

Играют Крокодил Гена и Чебурашка в шахматы.
— Чебурашка, не ходи каждый вечер на дискотеку, а то оглохнешь!
— Спасибо, Ген, я уже пообедал…

Входит Чебурашка в аптеку:
— Липисины есть?
— У нас не бывает апельсинов.
Через час снова приходит:
— Липисины есть?
— Да нет же апельсинов.
Еще через час:
— Не привезли липисины?
— Да нет же, нет!
Решили повесить на двери объявление:
«Апельсинов нет».
Через час Чебурашка снова приходит:
— А, значит, раньше липисины все-таки были!!!

Приходит Винни-Пух весь в меде к Сове:
— Сова, ты такая мудрая, скажи, к чему правая лапка чешется?
— От кого-то убегать будешь.
— Сова, а к чему левая лапка чешется?
— Кто-то тебя догонять будет.
— А к чему ушко чешется?
— Кто-то тебя бить будет.
— Сова, а к чему нос чешется?
— Винни, ты бы умылся!..

Кролик спрашивает:
— Винни, кто съел мед?
— Не знаю.
— А еще хочешь?
— Хочу!

Винни-Пух жует булочку. Подходит Пятачок.
— Винни, дай булочку укусить?
— Это не булочка, это пирожок!
— Ну дай пирожок откусить?
— Это не пирожок, это пончик!
— Ну дай пончик куснуть?
— Слушай, Пятачок, отстань, ты сам не знаешь, чего хочешь!

Винни-Пух говорит Пятачку:
— Пятачок, одлжи мне десять рублей.
— Винни, у меня только пять.
— Давай пять, а пять будешь должен!

Плывут Винни-Пух и Пятачок по реке. Жара. Винни веслами гребет — Пятачок на корме спит. Винни устал, но гребет — Пятачок спит. Винни уже сильно устал грести, а Пятачок все спит и спит. Тогда Винни взял и шлепнул Пятачка веслом по хвостику… Пятачок глаза открыл, спросонья ничего не поймет, головой крутит…
А Винни-Пух говорит:
— Что, не спится? Ну, тогда погреби… А я посплю…

Автор: Подкопаева Наталья Фев 7 2012, 13:33
Привет ребята!!!! Вот нашла весёлые стихи. Мой брат играет в прятки
Автор: Янина Миллиз Мой брат играет в прятки
Ну как его понять?
Забыл он спрятать пятки,
Забравшись под кровать.
Потом он в шкаф забрался,
Но у меня вопрос -
Как меж дверей остался
Торчать курносый нос?

- Тебя, - сказала, - Борька
Найдут минут за пять!
- А мне минутку только!
Мне папу напугать!


К нам явился дикобраз
Автор: Людмила Уланова

К нам явился дикобраз:

«Можно мне пожить у вас?

Я тогда покончу разом

С диким именем своим,

Стану я домашнобразом –

Добрым, милым и ручным!

Вы погладьте, как котёнка, –

Стану я мурлыкать звонко,

На колени забираться –

Очень ласку я ценю!

Так что запасайте, братцы,

Рукавицы и броню!:rolleyes:

Автор: Подкопаева Наталья Фев 7 2012, 13:45
а вот новые загадки. чтоб не скучали: Загадки про животных

Он доволен длинной шеей,

Сам собою восхищён.

Листья наверху вкуснее –

Это точно знает он!

\\\\\\
Комаров и мошек ловит,

Говорит: «Квак вкусно! Квак!»

Их в кастрюльке не готовит,

А съедает просто так!







\\\\\\\\\\
Принимает он в жару

Душ холодный поутру.

Воду быстро длинный нос

Набирает, как насос!





\\\\\\\\\\\\
Она пушистый, милый зверь

Вся от хвоста и до ушей!

Но ты мне на слово поверь,

Не надо спрашивать мышей!

Не надо спрашивать собак!

А просто верь, что это так.

Автор: Даша* Фев 7 2012, 14:23
Очень добрая собака biggrin.gif

В пещере – в ухе у Полкана –
Живет отшельница коровка.
Направо – крошечная ванная.
Налево – спальня и кладовка.
Сегодня что-то ей не спится,
И ухо чешется. Однако,
Полкан не думает сердиться.
Он – очень добрая собака.




Автор: Подкопаева Наталья Фев 7 2012, 14:23
хочу вам рассказать об удивительных дельфинов.может Вам будет интересно. Дельфины - одни из самых загадочных животных на нашей планете. Интеллект этих морских жителей считают настолько высоким, что их называют «людьми моря». Ученые утверждают, что дельфины умнее и сообразительнее всех остальных животных.Дельфины обитают в воде, но это не рыбы, а млекопитающие из отряда китообразных. То есть им необходим воздух - они дышат легкими, а не жабрами. Люди всегда могут видеть мордочки дельфинов на поверхности моря, потому что дельфины могут находиться под водой в среднем около 3-5 минут (хотя были зафиксированы случаи, когда дельфины находились под водой от 10 до 15 минут).Дельфины живут в стаях. Они всегда помогают друг другу и никогда не бросают друг друга в беде. Эти высокоразвитые морские животные очень похожи на людей, им свойственно самопожертвование. Если они слышат звуки с берега, похожие на дельфиний крик о помощи - они выбрасываются на сушу, при этом погибая.Но, несмотря на это, современные исследователи морской фауны утверждают, что дельфин не так уж и безобиден. Известны случаи нетипичного поведения дельфинов. Так известно, что дельфины при встрече со своими сородичами из отряда китообразных - морскими свиньями (бурые дельфины), нападают и уничтожают их. Объяснить такое поведение чувством голода нельзя, так как дельфины едят только рыбу и никогда не поедают убитых бурых дельфинов. Так же известны случаи, когда дельфины убивали самок или дельфинят. Но подобные происшествия скорее исключение из правил. Среднестатический дельфин – это воплощение дружелюбия и доброты.Дельфины могут издавать около десяти различных звуков. Звуки, которые издает дельфин – свист, щелканье, лай..... Диапазон звуков дельфина лежит между 3000 Гц и 200000 Гц, то есть он может общаться как на обычных, так и на ультразвуковых волнах. Унылый протяжный свист, и следующий за ним высокий и мелодичный - означает, что дельфин зовет на помощь. Когда дельфины сердятся – они начинают лаять... Особенно широкий диапазон звуков у дельфина- афалины. Это могут быть стоны, писки, скуление, визг, похрюкивание, лай, различной высоты скрипы, щелчки, мяуканье, чириканье…

Слух дельфинов – уникален и действует по принципу эхолокатора. По отраженным звукам дельфины могут определить дальность предмета, его размеры, форму. Дельфин ориентируется в окружающем его пространстве гораздо больше за счет слуха, чем за счет зрения. И это оправданно, ведь видимость в воде совсем не высока.В день дельфин может съесть до 30 килограммов живой рыбы. Это необходимо для того, чтобы поддерживать температуру тела постоянной в любой воде, даже очень холодной. А температура тела у них весьма высокая, ведь это теплокровные млекопитающие.

Долгое время ученых ставил в тупик вопрос о том, как дельфины спят. Ведь в море можно легко утонуть или стать жертвой нападения других хищников. Однако теперь выяснилось, что сон дельфинов не похож на сон обычных животных - во время сна одно полушарие дельфина отдыхает, а второе – бодрствует. Таким образом, дельфин всегда контролирует ситуацию и, в то же время, получает полноценный отдых.

Живут дельфины около 30 лет. Дельфинята рождаются примерно один раз в два года. Дельфиниха в это время старается высоко подпрыгнуть, чтобы детеныш смог сделать первый вдох. Дельфины – очень трогательные родители, опекающие своих детенышей около пяти лет. И даже достигая половой зрелости, детеныш по-прежнему остается сильно привязанным к матери, и старается следовать за ней повсюду.В день дельфин может съесть до 30 килограммов живой рыбы. Это необходимо для того, чтобы поддерживать температуру тела постоянной в любой воде, даже очень холодной. А температура тела у них весьма высокая, ведь это теплокровные млекопитающие.

Долгое время ученых ставил в тупик вопрос о том, как дельфины спят. Ведь в море можно легко утонуть или стать жертвой нападения других хищников. Однако теперь выяснилось, что сон дельфинов не похож на сон обычных животных - во время сна одно полушарие дельфина отдыхает, а второе – бодрствует. Таким образом, дельфин всегда контролирует ситуацию и, в то же время, получает полноценный отдых.

Живут дельфины около 30 лет. Дельфинята рождаются примерно один раз в два года. Дельфиниха в это время старается высоко подпрыгнуть, чтобы детеныш смог сделать первый вдох. Дельфины – очень трогательные родители, опекающие своих детенышей около пяти лет. И даже достигая половой зрелости, детеныш по-прежнему остается сильно привязанным к матери, и старается следовать за ней повсюду.

Автор: Подкопаева Наталья Фев 7 2012, 14:26
Дельфины еще с древних времен вызывали в людях благоговение и восторг. Тогда им приписывали человеческие качества и даже божественные. Дельфинов связывали с чем-то мистическим и загадочным, их любили, им поклонялись, их обожествляли. Дельфины принадлежат двум стихиям – морской и воздушной.

В эпоху античности о дельфинах слагали множество мифов и легенд. Вот одна из них. Однажды бог вина и веселья Дионис плыл с острова Икарий на остров Наксос. И вдруг на него напали тирренские морские разбойники, которые и не предполагали, что перед ними – сын Зевса. Разбойники заковали Диониса в цепи, но внезапно Дионис превратился в медведицу, а затем – в тигра. Оковы сами упали с его рук. Разбойники так испугались, что бросились в пучину и превратились в дельфинов. С тех пор дельфинов называют – люди моря.

В одном из древнегреческих мифов рассказывается о юном музыканте Орионе, решившем отправиться в морское путешествие. Ему не повезло – команда задумала убить его и присвоить все имущество. Злодеи предложили ему самому броситься в воду. Тогда Орион запел прощальную песню и кинулся за борт. Но он не утонул – ему на помощь приплыл дельфин, который доставил его домой. Разбойники были наказаны, а дельфины стали объектом поклонения греков.

Дельфин олицетворяет море и морскую стихию. По преданию морские боги всегда появлялись в сопровождении стаи дельфинов. Повелитель морей и океанов Посейдон всегда изображался вместе с дельфинами, символизирующими морской дух, силу и благородство. Часто в мифах упоминают дельфина как покровителя судоходства и моряков. А после легенды о рождении из морской пены богини Афродиты, дельфин стал также символом красоты и любви.

Апполон, древнегреческий бог искусств, тоже часто изображался верхом на дельфине и не раз принимал образ дельфина. Особенно знаменита история о том, как Апполон в обличье дельфина доставил жителей Крита в Дельфы, чтобы они соорудили там храм. Его даже называли Дельфиниусом или Апполоном Дельфийским за покровительство музыке и музыкантам.

Существовало поверье, что перед штормом дельфины cтараются уйти на глубину и не показываться на поверхности. Таким образом, они давали знак морякам готовиться к непогоде. А также древние греки верили, что дельфины спасают тонущих и перевозят души моряков на Остров Блаженства.

А вот современная легенда, которая гласит, что розовые дельфины, обитающие в водах Амазонки, во время полнолуния превращаются в удивительно красивых мужчин и соблазняют местных девушек. По другой легенде дух утонувшего человека вселяется в тело дельфина. Попадая на Землю, он превращается в прекрасного мужчину.

К сожалению, даже легенды и мифы не в силах уберечь этих прекрасных созданий от безжалостного истребления их рыбаками и браконьерами, и многие виды дельфинов сейчас на грани вымирания. продолжение следует ...

Автор: Подкопаева Наталья Фев 7 2012, 17:02

СТИХИ ПРО ДЕЛЬФИНОВ
Дельфин – с плавниками,
Но все же не рыбка.
Считать его рыбкой –
Большая ошибка.
Ведь он чрезвычайно
Талантливый зверь,
Гораздо умнее, чем рыбы,
Поверь!
И фокус покажет,
И трюк повторит.
Все рыбы – молчуньи,
А он – говорит!

rolleyes.gif
Я дельфину очено рад
Он надёжный друг и брат!
Дельфины людей защищают -
Даже акул прогоняют.
Если идёт корабль ко дну,
Буря вздымает большую волну,
Чтоб человек не погиб от акул,
Не захлебнулся, не утонул,
Спины свои подставляют –
К суше людей доставляют
Я дельфину очень рад
Он надёжный друг и братwink.gif

Автор: Даша* Фев 8 2012, 06:06
ДОБРОЕ УТРО, РЕБЯТА!

Меня ведет на поводке
собака бультерьер.
Она ведет меня к реке.
А я вот, например,
пошел бы в лес, а не к реке.
Но поводок не руль.
А интересно, почему
ее назвали «буль»? biggrin.gif
victory.gif

Автор: Даша* Фев 9 2012, 06:04
ПРИВЕТ, ребята!

А вот новый стишок biggrin.gif

Собачкины огорчения называется rolleyes.gif

В лесочке, над речкой,
Построена дачка.
На дачке живет
Небольшая Собачка.
Собачка довольна
И лесом и дачей,
Но есть огорчения
В жизни собачьей.
Во-первых,
Собачку слегка раздражает,
Что дачу высокий
Забор окружает.
Ведь если б не этот
Противный забор,
То с кошками был бы
Другой разговор!
Ее огорчает,
Что люди забыли
Придумать
Собачкам
Автомобили.
Собачка
Обиды терпеть не желает:
Она на машины отчаянно лает!
Ей грустно
Глядеть на цветочные грядки:
Они у хозяев
В таком беспорядке!
Однажды
Собачка
Их славно вскопала —
И ей же, представьте,
За это попало!
Хозяин
Собачку
За стол не сажает —
И это, конечно,
Ее обижает:
Не так уж приятно
Приличной Собачке
Сидеть на полу,
Ожидая подачки!
Но дайте Собачке
Кусочек печенья —
И сразу
Окончатся
Все огорченья!




Автор: Подкопаева Наталья Фев 9 2012, 11:04
Привет ребята! давайте продолжим разговор про дельфинов. сегодня поговорим о видах дельфинов. В настоящее время ученые насчитывают около пятидесяти разновидностей дельфинов. Вот некоторые из них: Дельфин-афалина

Это наиболее распространенный и самый изученный вид дельфинов, часто выбираемый для содержания в черноморских дельфинариях. Афалина может выпрыгивать из воды на пятиметровую высоту, что, несомненно, очень важно при исполнении цирковых трюков. Существует четыре подвида афалины - черноморская, северотихоокеанская, атлантическая и индийская афалина, которые незначительно различаются внешне и перепутать их очень легко. Живут дельфины-афалины в прибрежной зоне, питаются самой разнообразной придонной рыбой: камбалой, ставридой, анчоусом, пикшей, кефалью и т.д. Вес взрослого дельфина-афалины может достигать 400 кг

Обыкновенный дельфин или белобочка

Это самые «коллективные» дельфины, не представляющие своей жизни по одиночке. Количество особей в стае может достигать двух тысяч. Это самые быстрые дельфины, развивающие скорость более 60 км/час. Это вполне объяснимо, так как обыкновенный дельфин – один из самых небольших (длина взрослого животного не более метра) и, следовательно, больше других подвергающийся опасностям. За такими дельфинами даже акуле не угнаться. Живут колонии дельфинов в основном в открытом море. Питаются рыбой, моллюсками, иногда ракообразными.


Полосатый продельфин

Считается самым неугомонным и активным видом дельфинов. Они обожают быть в центре внимания. Можно сказать, что это дельфины-долгожители: если другие виды дельфинов живут в среднем 25-30 лет, то возраст полосатых продельфинов может достигать 50 лет и более. Место обитания - тропический, субтропический и умеренный пояс Мирового океана. Питается рыбой и головоногими моллюсками, за которыми погружается на глубину свыше 200 метров

Пятнистый продельфин

Своим названием дельфин обязан пятнам по всей поверхности тела, причем эти образования появляются с возрастом – у дельфинят кожа абсолютно чистая. Дельфин поддается дрессировке и может содержаться в неволе, но недолго. Место обитания – прибрежные атлантические воды США, Бразилии, Мексиканский залив, Карибское море.


Обыкновенная морская свинья.

Тоже относится к отряду дельфиновых и живет мелкими группками, в основном, семьями. Водится в Анлантике и Черном море, питается прибрежной рыбой. Морские свиньи обычно не задействованы в дельфинариях, они трудно поддаются дрессировке, выныривают на поверхность только по необходимости.

я вам рассказала лишь о некоторых видах. а вот стихи про дельфинов

Под водой мелькают спины, -
Мчатся быстрые дельфины,
Вновь играя и шаля
Перед носом корабля.



Я завидую дельфину,
он на солнце греет спину.
В море он купается,
прыгает, играется.
Мне бы рядом с ним плескаться,
очень я люблю купаться!

завтра продолжем разговор о дельфинах. Всем хорошего дня и настроения rolleyes.gif biggrin.gif tongue.gif


biggrin.gif

Автор: Даша* Фев 10 2012, 06:03
Доброе утро!!! smile.gif

Знакомый

Сегодня вышел я из дома,
Пушистый снег лежит кругом.
Гляжу - навстречу мой знакомый
бежит по снегу босиком.

И вот мы радости не прячем,
Мы - неразлучные друзья.
Визжим, и прыгаем, и скачем -
И он, и я, и он, и я!

Объятья, шутки, разговоры.
- Ну как живёшь? Ну как дела? -
Вдруг видим, кошка вдоль забора,
Как тень, на цыпочках прошла.

- Побудь со мной ещё немного! -
Но я его не удержал.
"Гав! Гав!"- сказал знакомый строго,
Махнул хвостом и убежал. smile.gif bye.gif пока!




Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 10:02
smile.gif Привет ребята! сегодня завершим разговор про дельфинов.

Дельфин и человек.

Дельфин и человек устроены в физиологическом плане очень схоже. У обоих четырехкамерное сердце, оба дышат легкими, вес мозга примерно одинаков. И люди и дельфины – теплокровные существа, и даже размеры у нас приблизительно равны: с среднем, дельфин достигает в длину 1,5- 2 метра и человек тоже. Существует версия, что когда-то в далеком-далеком прошлом у дельфина и человека был общий предок. В ходе эволюции дельфины остались в водном пространстве, а человек вышел на сушу, утратив некоторые уникальные способности.

Дружелюбное отношение дельфинов к человеку – необъяснимое явление. Дельфины как будто считают нас за своих сородичей. Они искренне радуются, завидев людей, приветствуют прыжками из воды, абсолютно не боятся нас, спасают тонущих. Дельфин, который спасает своих сородичей часто ценой собственной жизни, так же плывет на помощь и человеку. Он вытащит на берег тонущего человека, спасет его от акулы, покажет дорогу заблудившимся морякам.

Такое самопожертвование не свойственно морским животным. Означает ли это, что дельфин – гораздо большее, чем просто морское млекопитающее? ученые пытаются найти ответ на этот вопрос, но пока ясно только одно: дельфин настолько высокоразвитое существо, что не один обитатель морского мира (да и суши) не способен с ним сравниться по интеллекту.

Грустно наблюдать картину уничтожения этих прекрасных животных людьми. Раньше человек убивал дельфинов ради их мяса, шкуры и жира. Сейчас охота на дельфинов фактически прекращена. Но дельфины продолжают погибать от рук браконьеров, они по-прежнему попадают в рыболовецкие сети и погибают там из-за отсутствия воздуха. А ведь дельфины размножаются очень медленно: самка рожает одного дельфиненка один раз в два года. В условиях неволи эти животные вообще не рождают потомство. Поэтому многие виды дельфинов сейчас занесены в Красную книгу.

Оценив способность дельфинов к обучению, люди стали отлавливать и поселять их в дельфинарии или океанариумы. Там дельфинов и других морских обитателей дрессируют, и они выступают, развлекая зрителей. Но не только для развлечения человек использует способности дельфинов. Люди надеются когда-нибудь наладить контакт, двусторонний диалог с дельфином и узнать от него много тайн моря и океана. Поэтому постоянно ведется научно-исследовательская работа по изучению возможностей этих морских животных. Высказываются версии, что дельфины и люди стоят на одном уровне развития, хотя многие этого не признают. Действительно, мы знаем лишь малую толику сведений о дельфинах, возможно, что эти создания намного мудрее нас, людей.

Дельфинов пытаются использовать и в военных целях – для обнаружения подводных мин, поднятия затонувших предметов, уничтожения диверсантов... Широко известна способность дельфина благотворно влиять на психологическое состояние человека. На этом основан метод дельфинотерапии. Плавая с дельфином, человек на время забывает свои проблемы и стрессы, получая заряд положительных эмоций и хорошего настроения. В нашем тревожном мире это особенно ценно.

надеюсь вам понравился рассказ о дельфинах.желаю вам удачного дня и отличного настроения biggrin.gif bye.gif до встречи bye.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 10:09
rolleyes.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 10:12
rolleyes.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 10:15

Песня для детей - ДЕЛЬФИНЫ.


Из мультфильма «В порту»
Слова О. Анофриева

Корабли в открытом море, как птицы на воле.
В неизвестные просторы уносят смелых волны,
И плывут они куда-то
Вслед за солнечным закатом,
И веселые дельфины
Провожают корабли.

Припев:

А дельфины добрые,
А дельфины мокрые
На тебя глядят
Умными глазами.
А дельфины скромные,
А дельфины черные
Просят, чтобы им
Сказку рассказали.

Есть в лазурном океане таинственный остров,
Но найти его в тумане матросам так непросто.
Среди волн отыщет берег
Только тот, кто в сказку верит,
Только тот, кто сам сумеет
Людям сказку рассказать.

Ну а если капитан и матросы угрюмы,
Будет бурным океан и пустыми будут трюмы.
Ну а кто со сказкой дружен,
В порт вернется с полным грузом,
И веселые дельфины
В порт проводят корабли. rolleyes.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 12:53

привет всем!



вот забавные стишки про котят.

Принесли котенка в дом,
Дом стоит теперь вверх дном.
Сразу и во всех углах:
БРЯК и ШМЯК, и где-то БАХ!
Наш пушистый забияка
То и дело лезет в драку!
Если что ему не так,
Нападает с кличем «МРЯК»!
Жмется в угол пес Барбос,
Закрывает лапой нос.
Это вам не варьете!-
Черный хвост по карате!
Тут приходится считаться,
Что когтей у киски – двадцать!
Быстрых, маленьких ножей,
Режут, скальпеля острей!
Коль котенок стал резвиться,
Всем стоять! Не шевелиться!
Может быть, и повезёт,
Он на вас не нападёт!
Наш уютный, милый дом!
Тишины не стало в нем.
Вместо завтрака с утра,
Начинается игра!
А покой у нас царит,
Лишь, когда котенок спит!


Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 12:55
Бабушка вяжет - котёнок играет.
Бабушка ляжет - котёнок зевает.
Рядышком с бабушкой котик прилёг -
Сам превратился в пушистый клубок.


У меня живут в квартире
Восемь глаз, хвостов четыре.
Шустрых четверо котят
Целый день играть хотят.
Рвут газеты с громким треском,
Лезут вверх по занавескам...
Нет запретных уголков
Для кошачьих коготков.
Притаились восемь ушек
Между двух больших подушек,
И в пуху - ну, каковы! -
Все четыре головы.
Под кровать шестнадцать лапок
Утащили левый тапок,
Правый тапок под ковром
Прячут дружно вчетвером.
Замяукали квартетом:
- Эй, хозяйка! Где ты, где ты?
Добрались до молочка
Их четыре язычка.
Восемь глаз, четыре спинки
Улеглись в большой корзинке.
Хоть немного в тишине
Отдохнуть удастся мне. rolleyes.gif

Автор: Нина Киселёва Фев 10 2012, 16:10
Друзья?

Автор: Нина Киселёва Фев 10 2012, 16:11
Чудо-чудное)))

Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 16:33
сладко спит малыш

Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 16:36
улыбнитесь rolleyes.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 16:38
wink.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 10 2012, 16:45

Котята

Вы послушайте, ребята,
Я хочу вам рассказать;
Родились у нас котята -
Их по счету ровно пять.

Мы решали, мы гадали:
Как же нам котят назвать?
Наконец мы их назвали:
РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ.

РАЗ - котенок самый белый,
ДВА - котенок самый смелый,
ТРИ - котенок самый умный,
А ЧЕТЫРЕ - самый шумный.

ПЯТЬ - похож на ТРИ и ДВА -
Тот же хвост и голова,
То же пятнышко на спинке,
Так же спит весь день в корзинке.

Хороши у нас котята -
РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ!
Заходите к нам, ребята,
Посмотреть и посчитать


Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 11:38

Привет ребята! вот вам фото мультяшных героев. Узнаёте?



Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 11:40
вот ещё


Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 11:42
smile.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 11:43
biggrin.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 11:43
smile.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:02

Стихи деткам про СМЕШАРИКОВ.Автор Кырчикова Дина.


Нарисована страна
Милых кругленьких зверьков
Из конца в конец она
В тыщу кроличьих прыжков.

Вот мы видим чей-то домик,
Он стоит на берегу,
И частенько ходит кролик,
В гости к другу своему.
Друг его, он очень умный,
Носит круглые очки,
Собирает раритеты,
Кто же это сообщи?
Ну, конечно это ёжик,
Он колючий и чудной,
А теперь мы по дорожке В дом отправимся другой.

Мы пришли, и как в театре
Дверь за занавесом тут,
А внутри на стенах карты,
И по Африке маршрут.
Граммофон, мольберт, картины,
Где он только не бывал,
Даже сам Колумб наверно
Далеко не заплывал.
Замечательный рассказчик,
Он всегда всем даст совет,
Кто же это, догадались?
Карыч! Правильный ответ!

Вот ещё мы видим в домик,
И сердечко на двери,
А внутри полно бумаги,
На бумаге той стихи.
Он романтик, он мечтатель,
Он боится высоты
Гор он ярый созерцатель,
С Нюшей- музой красоты.
Чтобы было вдохновенье,
Совершит крутой вираж,
Что же это за творенье?
Ну конечно же – Бараш

Перед нами дом зелёный
Он такой из-за травы,
Проживает там учёный,
Он ценитель красоты!
В этом доме много книжек,
И планеты сей муляж,
Называет его глобус
Ну конечно же – Лосяш!

Вот мы видим дом красивый,
А вокруг растут цветы,
А хозяйка то ну просто
Королева красоты.
Нет, ещё не королева,
Но принцесса, это да,
Вдохновляет всех знакомых,
На великие дела!
Кто же это неуклюже,
Кто же это всех быстрей,
Собирал к себе гостей?
Ну конечно это Нюша!

Вот мы видим дом железный,
Рядом с ним гараж стоит,
В нём для всех друзей полезный,
Телеграф письмо строчит.
Там живёт изобретатель,
Он отчаянный пилот,
Фейерверка он создатель,
Но один пока живёт.
Захотел он сделать сына,
Чтоб не скучно одному,
И конечно потому,
Мы узнали домик Пина!

А вы знали, на деревьях
Тоже можно строить дом?
В этом доме есть варенье,
Чай лечебный в доме том.
Очень мудрая хозяйка,
Энергична хохотунья,
Если кто-то заболеет,
То идёт всегда к Совунье!
В этом доме пахнет мёдом,
Вокруг дома огород.
Не знакомый с гололёдом,
Танцор диско в нём живёт.
Лучше нету землеведа,
Он талантлив там и тут
Добродушного медведя
Все Копатычем зовут.

Этот домик разноцветный,
Как хозяин длинноух!
И издалека заметный,
И доносится бу-бух!
Из него ну очень часто,
Потому что не поймёшь,
Почему так непоседлив,
Этот милый кролик Крош!

Вот мы всех зверят узнали,
Круглых, словно шарики,
И скажите нам в финале,
Их зовут Смешарики!


Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:04
ребята вам понравилось стихотворение про смешариков?


Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:11

Мультфильмы про Лунтика все любят смотреть? Если так, то давайте прочитаем стишок и поотгадываем загадки про Лунтика и его друзей.

Стишок про Лунтика

Веселый Лунтик, озорной,
С Луны пришел он к нам домой.
Бегает, резвится,
Все время веселится.
Дарит радость всем вокруг.
Лунтик — самый лучший друг!

Загадки про Лунтика и его друзей

Он сиреневый такой,
Машет весело рукой.
Он свалился к нам с луны –
Знают, любят малыши.
(Лунтик)

Знают взрослые и дети,
Что упал с другой планеты — Фиолетовый зверек,
Детям маленьким дружок.
(Лунтик)

Фиолетовой окраски,
Этот зверь совсем нестрашный-
Дружелюбен, честен, ласков.
Как зовут тебя мохнатик?
(Лунтик)



Лунтик любит вкусно есть –
Пирожки и сладости.
Но больше всех он любит съесть –
Что пчелы собирают с радостью.
(Мед)

Это что за девочка,
Ходит в платье красном?
Косы вверх, как стрелочки.
Голосок прекрасный.
(Божья коровка Мила)



Что за это молодец?
По травинкам скок да прыг.
Длинногенький кузнец.
Сидеть он просто не привык.
(Кузнечик Кузя)



Рано утром он встает
И кипит работа.
Два ведра с собой берет
Собирает туда мед.
(Пчеленок)



Вот пчела, ну так пчела,
Очень добрая она.
И готовит, убирает,
Пирожками угощает.
(Баба Капа)



В прошлом был он генерал,
И красавец и удал.
Он спасал когда-то мир.
Помнит то его мундир.
(Дядя Шер

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:14
biggrin.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:16
smile.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:26
а вот для девочек

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:27
и ещё

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:28
biggrin.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:28
smile.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 12:32
rolleyes.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 13:37
ребята ,это Вам

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 13:39
smile.gif улыбнитесь

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 13:40
rolleyes.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 13:52
smile.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 11 2012, 13:53
give_rose.gif

Автор: Даша* Фев 13 2012, 06:50
ПРИВЕТ ВСЕМ!!



Черный пудель

Я похвастаюсь вам, люди!
У меня есть черный пудель!
Он пока не очень пудель,
А совсем еще щенок!
Но с утра пораньше будит
Все семейство этот пудель!
Все семейство поднимает
Черный маленький клубок!

Он вцепляется в подушки,
В одеяла и игрушки,
Он таскает погремушки
У моей грудной сестры!
Соски, туфли, веник, тряпки,
Швабру, книжки, нитки, тапки, -
Все грызет, что тянет в лапки,
Даже папины носки!

Но признаюсь честно, люди!
Этот самый черный пудель
Что пока не взрослый пудель,
А совсем еще щенок,
Самый милый, самый верный,
Самый необыкновенный!
Самый резво-вдохновенный!
Самый лучший мой дружок!




Автор: Подкопаева Наталья Фев 13 2012, 09:32
привет ребята!хочу вам подарить свою любовь, тепло и пожелать удачного дня.

Автор: Подкопаева Наталья Фев 13 2012, 09:35
rolleyes.gif ещё дарю вам солнышко

Автор: Подкопаева Наталья Фев 13 2012, 09:39
а вот песенка из любимого мультика

Мама Для Мамонтенка - Песенка Мамонтенка

Муз. В.Шаинского
Сл. Д. Непомнящий


По синему морю, к зеленой земле
Плыву я на белом своем корабле.
На белом своем корабле,
На белом своем корабле.

Меня не пугают ни волны, ни ветер,-
Плыву я к единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.

Скорей до земли я добраться хочу,
"Я здесь, я приехал!",- я ей закричу.
Я маме своей закричу,
Я маме своей закричу...

Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.

На, на, на, на, на, на, на, на, нааа...
На, на, на, на, на, на, на, на, нааа...

Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.

Автор: Подкопаева Наталья Фев 13 2012, 09:51
стишок про Винни Пуха

ВИННИ – ПУХ
Я - славный мишка Винни-Пух!
Любой меня поймёт:
Чтоб бодр и весел был мой дух,
Мне очень нужен мёд.
Горшочек с мёдом – вот мечта,
Манящая всегда.
Друзья, вперёд, за мной, в поход!
Мы будем кушать мёд!

Автор: Подкопаева Наталья Фев 13 2012, 09:57
Стихотворение Чебурашка — Эдуард Успенский (из мультфильма «Чебурашка»)

Я был когда-то странной
Игрушкой безымянной,
К которой в магазине никто не подойдёт,
Теперь я Чебурашка,
Мне каждая дворняжка
При встрече сразу лапу подаёт.
Мне не везло сначала
И даже так бывало,
Ко мне на день рожденья никто не приходил.
Теперь я вместе с Геной,
Он не обыкновенный,
А самый лучший в мире крокодил.
Мы заявляем честно,
Что жить нам интересно,
Но если мы узнаем, что кто-то одинок,
То можем иль не можем,
Но мы ему поможем
И с дружной песней вступим на порог


Автор: Подкопаева Наталья Фев 13 2012, 10:19

Просыпаясь - улыбайтесь!
И тогда удастся день!
И тогда на сердце Вашем
Вдруг сойдёт печали тень!
Будут песни петь Вам птицы,
И для Вас цвести цветы,
На пути будут встречаться
Люди дивной красоты.
Улыбайтесь! Счастье рядом!
До него подать рукой!
Просто надо улыбаться,
Всё придёт само собой!
РАДУЖНОГО НАСТРОЕНИЯ!! rolleyes.gif

Солнце встало из-за тучки, протянуло к тебе ручки,
обняло, поцеловало и удачи пожелало! rolleyes.gif


Автор: Подкопаева Наталья Фев 13 2012, 10:22
Когда на небе облака,
И дождь всё не кончается.
Ты знай - так будет не всегда,
И солнышко появится!
Пускай на небе много туч -
Держись и не робей!
К тебе пробьётся солнца луч,
И будет всё о"кей!!!

Автор: Подкопаева Наталья Фев 13 2012, 10:25
удачного всем дня !пусть всё задуманное у вас получится, любви, тепла и радости!

Автор: Даша* Фев 14 2012, 06:09
Аватарки

Автор: Даша* Фев 14 2012, 06:11
Выбирай на вкус!

Автор: Даша* Фев 14 2012, 06:12
rolleyes.gif

Автор: Даша* Фев 14 2012, 06:14
Снегири зимой!

Автор: Даша* Фев 14 2012, 06:15
Синичка smile.gif

Автор: Даша* Фев 14 2012, 06:16
Продолжение зимней темы yes.gif

Автор: Даша* Фев 14 2012, 06:17
smile.gif

Автор: Даша* Фев 14 2012, 06:18
А вот снова аватарики.....

Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 12:14
rolleyes.gif привет всем!вот песенка львёнка для поднятия настроения


Как Львенок и Черепаха Песню Пели - Песенка Львенка и Черепахи

Муз.Ген.Гладкова
Сл. С. Козлова

Я на солнышке сижу,
Я на солнышко гляжу...
Все сижу и сижу-у
И на солнышко гляжу.

-Не "сижу", а "лежу"...
-Это ты лежишь, а я сижу!

Носорог, рог, рог идет,
Крокодил, дил, дил плывет.
Только я все сижу(лежу)
И на солнышко гляжу...

Рядом львеночек лежит
И ушами шевелит,
Только я я все лежу
И на львенка не гляжу.

-И всетаки надо петь - "лежу"!
-И-и-и рааз...

Я на солнышке лежу,
Я на солнышко гляжу...
Все лежу и лежу
И на солнышко гляжу


Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 12:18
а вот ещё вам для улыбке


Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 12:19
smile.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 12:20
tongue.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 13:44
привет rolleyes.gif

Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 13:48
Плачет мишка-медвежонок
Уколол ее ежонок
Прямо в носик черный
Лесовик проворный
Мишка жалуется маме
Почему ежи упрямы?
Не хотят играть со мною
Больно колятся иглою.
Отвечала мама мишке
Глупый маленький сынишка
Ежик защищается
От тебя спасается
Ты такой большой лохматый
Ты своей тяжелой лапой
Коль слегка ударишь
Вмиг ежа раздавишь.
Чтобы избавиться от лиха
Еж, ежата и ежиха
Шьют не ради шутки
Из иголок шубки
smile.gif
Медвежонок по тропинке
Шёл и нёс грибы в корзинке.
А поскольку косолапил,
Уронил корзинку на пол.
Покатилися грибочки
Между сосен, между кочек.
Плачет Мишка: „Ай-я-яй,
Растерял весь урожай".
Мишкин рёв услышал Ёжик —
Прибежал, не чуя ножек.
— Не реви, не плачь, Мишутка.
Подожди одну минутку.
Помогу тебе немножко.
Соберу грибы в лукошко.
Будет цел твой урожай.
Только больше — не теряй!


Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 13:55

Медвежата спят

Вы, зимой холодной, вьюжной,
Не будите Медвежат.
Не мешайте им, не нужно.
Медвежата крепко спят.

Солнце сменится луною,
А, вокруг, на много верст,
Словно в сказке, лес стеною
И на речке лед замерз.

Над землей метель, как птица,
Кружит, песенку поет.
Будут Медвежатам сниться
Куст малины, сладкий мед.

С неба, за холмами где-то,
Упадет, сверкнув, звезда.
Желтые ромашки, лето,
Им приснятся в холода.

Снегом заметет дороги
И, до самой, до весны,
Хорошо лежать в берлоге,
В тишине, и видеть сны.


Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 14:09
стишок про медвежонка

Медвежонок


Медвежонок темный нос
Бурой шерсткою оброс,
Из берлоги в лес тайком
Убежал он за медком,
Пока мама его спит
Он немножко пошалит.

Забрался вверх на старый дуб
И хочет пообедать тут,
Из пчелиного дупла
Запах тянется медка.
Ох, как хочется медок,
Нужно сделать лишь рывок.
Не боится мелких пчел
Как он рад, что мед нашел.

В дупло он лапу запустил,
Но кто-то больно укусил
Потом еще раз, и еще
И в нос, и в лапу, и в плечо
Держаться нет уж больше сил
Мишутка лапы распустил
Упал спиной в колючий куст
И деру дал как беглый трус.

А пчелы след за ним летят
Ужалить беглеца хотят
Через кусты бежит к реке
От грозных пчел спастись в воде,
Прыжком ныряет в воду он
Ну, наконец-то, он спасен.
Пчелиный рой в тот миг исчез
А мишка наш поплелся в лес.
Опухший мокрый и хромой
Пришел в берлогу, в дом родной.
В берлоге маме рассказал
Как бегством жизнь свою спасал
Как еле-еле чуть живой
Вернулся в дом совсем больной.

За то, что он в лесу шалил
У ней прощение попросил,
С тех пор малыш послушным стал
И впредь шалить не убегал.

Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 14:25
smile.gif Два маленьких пингвина
Два маленьких пингвина
Запрыгнули на льдину
И в Африку песочную
Решили так доплыть.
Им хочется бананов,
Качаться на лианах,
Да просто так, им хочется
По-африкански жить.
Задумано, и сделано -
Щепотку снега белого
На память - в узелочек .
Платками помахав,
Подальше от буранов
Плывут по океану,
Туда, где есть песочек
На теплых берегах.
Но глупые пингвины
Не ведали, что льдина
Под жаркими лучами
Растает без следа...
И вот по океану
К лианам да бананам
Плывут пингвины сами,
А в узелках - вода...

Не хочется кокосов,
И жарко лапкам босым.
Сидят они под пальмами
И горько слёзы льют:
"Ах, где тут телеграммы
Отправить можно мамам?
И пусть за нами мамы
Скорее приплывут

Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 14:29
Скачет между травками быстроногий зайчик,
Смял своими лапками белый одуванчик.
Полетели высоко белые пушинки,
Скачет зайка далеко по лесной тропинке.

Автор: Подкопаева Наталья Фев 14 2012, 14:57
smile.gif улыбнитесь!

Powered by Invision Power Board (http://www.invisionboard.com)
© Invision Power Services (http://www.invisionpower.com)